Chapter Text
«Старые таны все видят», — говаривала моя бабка.
И ее бабка тоже говаривала. Да и прадеды не отставали.
Кто же это, «старые таны»?..
В Надоре, глухом краю, что привык жить своим умом, потому как у нас, надорцев, с королями особо не сладилось, со святыми отцами разладилось, с наместниками — и вовсе одна беда… Тут на всякую несправедливость зачастую одна управа — «Руки крепки, да стрелы метки, да петелька»… уж на что-что, а на лес для стрел и для веревки Надор был во все времена богат.
А когда и такой управы не хватало… что ж, вот тогда поминали!
«Все-то старый тан видит!» — в сердцах сплевывал разоренный землевладельцем крестьянин.
«Да уж старые-то танэа найдут на тебя управу!» — горько плакала битая мужем ни за что ни про что жена.
Устрашенье для пришлых, лавиной сходящее с гор; жуть, выглядывающая из этих жестоких, дремучих лесов; утешение для невежественного народа — древняя небылица про танов Надора. Их по имени-то старались не величать, хотя знали — конечно, знали, шепотом сообщали это древнее имя друг другу, бабки — внучкам, отцы — сыновьям.
«Таны старые, — говорили, — жили-были надорские таны, да в старые времена...
Жили-были они — когда замок еще стоял, когда озера не было, когда Манрики, куньи дети, что курятник наш край обирали, когда от черно-белых мундиров даже в зимнем березняке делалось иной раз красно.
И вот, верите ль, — жили таны тогда, а сейчас не живут.
Но остались».
Много ходит историй, побасёнок.
…Говорят, как начальник артели узнал, что работники жилу разведали недалече от самого Нада, да сгубил их за то — так покоя боле не знал. Камни с ним говорили. Сама жила та золотая стала с ним разговаривать человеческим голосом, да булыжники, что в домах и оградах лежали, да любая другая скала. Он храбрился сначала, хвастал. Сулил — все теперь жилы разведает сам, найдет как бы не ройи красные… А потом начал тени бояться. Камни много ему рассказывали — кто швырнул камень в голову человеку, и камень теперь кричал: «Дайте крови людской, дайте крови убийцы!» А другой говорил: «Вот ходил по мне человек, славный был человек, хотел золота намыть и мастерскую открыть, карасики обрабатывать, они радуются, карасики… Ты его погубил! Чем заплатишь за него карасикам?»
Все отдал, что имел, тот начальник артели, сиротам тех самых работников, повинился, сам сдался властям да и сам напросился на каторгу — искупать, значится, — только «как бы подальше, подальше бы от Надора!» Угодил, говорят, на серебряные рудники в Кэналлоа — и уж то-то, верно, был рад! Старый тан, он хоть местный, а что ему Кэнналоа — горы, горы и есть, все — его власть, по всем горам его власть. Много разного говорили о том, как начальничек этот, убийца, кончился в своей Дэсперии…
Ну а золото — что ж? Ушло золото. Через восемь годков уже только опять оно там показалось — вот тогда-то и начали рыть его, да помногу. Раньше-то все песком одним намывали… Видно, люди запомнили, не злодейничали опять. Старый тан — он обидчивый шибко. Он любит, чтобы люди помнили.
Или вот еще: бабы все причитают «Танэа», — мол, — да «танэа».
…У вдовы одной сын вырос — волк, а не сын. Это в городе Найтоне было. Мать жила кружевничеством, сына тем же кормила, глаз своих не щадя, плела и плела кружева в ихней тесной, стылой квартирке, что под крышей, — свет там лучше был днем, ну а вечером — масло жгла, то чадило, над лавкой ее потолок черен был, словно тут погорельцы жили. А сынок без присмотру болтался по городу, по трактирам, за чарку, за полушку суана солдатам — полосатеньким, значит, — услуги оказывал, приворовывал иногда… да не матери нес суаны-то.
Щенком рос — волком вырос. Неласков ко вдове стал, руку стал подымать и материн-то честный заработок на гулянья спускал — вот с этими же солдатами за компанию. А как та работать более не смогла — так прогнал ее вовсе, подселил к себе девку, из этих, что с солдатней знается.
Только девка сбежала оттуда. Знала дело, все вовремя поняла. Говорила: мы ходим, живем себе, потом глядь — а в углу будто мать его, кружева плетет — страшные, черно-бурые, как от крови. И сначала не замечаешь — ну плетет и плетет, ведьма старая, а потом, как опомнившись, оборачиваешься — нет ее. Одни только коклюшки раскачиваются, будто бросили их. Только мы те коклюшки с ним в печке сожгли и золу выгребли — я сама же и выгребала!
А иной раз — поет или молится. И все причеты у нее ста-а-арые… Мы милуемся с ним, он все развеселиться хотел — вдруг! Она завела! Отпевать! Прямо заупокойную, как в богатых домах, на гальтарском-то!
Вот тогда я смекнула. Пригляделась — не та старуха-то, спина-то у нее прямая, глаза зоркие, смотрит на меня так!.. В ноги бросилась ей, повинилась, прошу: мол, танэа, добренькая танэа, простите меня, пустите меня отсюда. А она мне коклюшку кинула и сказала, так, что у меня будто лед по хребту: «Что, ленивица, ты еще делом не занялась?» И очнулась я с этой коклюшкой в руке, в рубашке одной — на улице!
Люди девке не верили полностью — может, спьяну гулящей почудилось. Пошли, было, к ее сожителю — тот не отпер, но все бормотал за дверьми — песни старые да гальтарские причеты, как безумный. Стали двери ломать — створки стали как будто каменные. Ну, поставили стражника, начали ждать. Старики говорили: четвертого дня отворят. Но не стала им отворять ни четвертого дня, ни восьмого танэа.
На шестнадцатый день как прогнал этот сын свою мать — дверки-то и открылись. Сын, умом повредившись, сидел себе за коклюшками, плел и плел кружева, все красные или бурые до черноты, нити острые, будто железная стружка у него под пальцами… Такова она, наша танэа. Вскоре и вовсе умер.
А девица не дура была. Мать его отыскала, бухнулась на колени, попросила ее кружевам научить. Так потом со вдовой и жила, будто добрая дочь. Кружевами обеих кормила.
Много страшных историй я слышал о танах. И ученому человеку, как разумно было бы думать, не следует принимать эти басни простого, недоброго люда всерьез. Но ведь были и те, что рассказывали не в людских, и не в хижинах с крышами из прошлогоднего дерна, даже не у армейских костров — а в столичных салонах. Не затем, чтобы посмешить публику, а бледнея и натянуто улыбаясь — и рассказывали очевидцы.
Вот один из таких рассказов, записанный впоследствии бароном Капуль-Гизайлем.
Марсель ныл. Делал он это так же, как делал все остальное, — вдохновенно и с удовольствием, придавая нытью форму светской пустой трескотни. Пустотой этой Марсель умел скрывать целые бездны смысла — впрочем, если хотел их скрывать. И сейчас он старательно ныл, иногда доходя до угрюмого почти по-надорски ворчания: виконт Валме умел приспосабливаться к окружающей обстановке и обычно прекрасно сливался с ней. Хотя прямо сейчас слиться с местным ландшафтом виделось делом вовсе не сложным. Таковая будущность ему решительно не улыбалась.
— Рокэ, ты не подскажешь, что за чудный оттенок, которым зарделась эта гора с десять минут назад? Почти цвета фламинго, и все-таки глуше. Я надеюсь, он не войдет в моду, ткань с подобной окраской в Талиге, увы, сейчас не найдешь, хотя есть господа, у которых свои пути… Но оттенок, признай, премилый! — легкомысленно мурлыкал Марсель.
Рокэ только загадочно хмыкнул.
«Вечереет, — твердил виконт Валме господину регенту Талига, — причем вечереет быстро. И я думаю, в этом глухом краю забредать на ночь глядя в ущелье идея совсем не блестящая. Манрик не в состоянии приструнить недовольных надорцев, им он только мешает жить, как они привыкли при Окделлах, разбоем и контрабандой».
Впереди сорвался новый камень. Отскочил от дороги, как кожаный мяч, вновь упал — и скатился в пропасть.
Капитан повела ушами, позади, в небольшом отряде королевских гвардейцев — Рокэ не пожелал брать фульгатов, — чей-то конь заартачился, заспотыкался, злобно выбранился хозяин — кажется, теньент Лорье. Пабло, юный теньент из личной гвардии соберано, белозубо, с насмешкой, оскалился в полумраке. Марсель бы подмигнул ему, но подумал, что видно его гримасы уже толком не будет. Надорские провожатые забурчали степенно, тяжело и с подспудной обидой, как люди, привыкшие, что их суеверных советов не слушают:
— Не бранились бы вы в горах, добрый эр. Горы такого не жалуют.
А кто-то из них сказал: «Таны — такого не жалуют».
Рокэ — узкая темная полоса рта удлинилась на фоне сияющего белизной лица — улыбнулся. Наверное, и бровь поднял. Тут, в Надоре, крестьяне еще «эркают», будто во времена Алана. Доброй памяти графа Ченизу эти старомодные «эры» доводили до легкой изжоги, помнится, в отнюдь не столь доброй памяти зимней Ракане…
Марсель все-таки подмигнул Пабло и продолжил:
— Изумительный был бы закат, если бы я смотрел на него из оконца в том чудесном трактире. Тебе тоже по душе пришелся трактир, Рокэ? Ах, какая еда! Даже не представлял, что в таком… отдаленном уголке мне предложат на ужин блюда точь-в-точь как со стола казарона!
«Пока не доберемся до герцога, я и пробовать-то их разносолы прошу с осторожностью, Рокэ, здесь, в Надоре, тебя любят не больше, чем у Лисенка».
Снова споткнулся конь — теперь у кэналлийцев. Бастиан на родном наречии выбранил злую дорогу, затем стал успокаивать лошадь.
— Туман, — заметил Рокэ. — Не видно тропу ни кошки. Факелы, фонари!
Люди спешились, засуетились, где-то щелкнула крышка огнива.
А ведь красиво, нельзя не признать. Маковки корабельных сосен на вершине крутого склона продолжали еще чуть поблескивать нежно-розовым — не оттенком «фламинго», скорее «веселой вдовушки». Но в ложбину стекала тьма. И, возможно, им следовало бы остаться у входа в ущелье, а не строить из себя мишени — факелами в потемках, перестуком копыт, отдающихся громом от каменных стен.
С огнем стало повеселей, хотя пределы видимости едва ль сделались больше. Вновь посыпалось сверху мелкое крошево — дрянной каменной дробью, размером не больше горошины, но с достаточной высоты, чтобы убить, если вдруг срикошетит в висок.
— Надеть шлемы, — отрывисто приказал Рокэ. — Господа, — обратился он к проводникам, — далеко ли нам ехать до Старого Карлиона?
Те, похожие больше на контрабандистов, чем на ремесленников, дружно переглянулись, как будто решая между собой, кто из них возьмет слово — и что это будет за слово. Старший огладил бороду:
— Сударь… эм... ваша… эр регент, я поутру вашим людям сказал: так и так, до ночи пройдем насквозь, а там дом стоит возле тракта, мы, де, в нем заночуем, а дальше двумя, значит, сутками.
— Но ночь уже здесь, — живо возразил Марсель, — а она весьма точная дама!
Проводник покачал головой:
— Да нет ночи еще, сударь. Туман, а в теснине, считай, солнца и не бывает. Но смеркается, значит… и камни вот… Может, и повернуть бы? А обычно… так часа за два...
К Марселю плут явно обращался охотнее, чем к «эру регенту».
— Часто ли здесь случаются камнепады, милейший? — спросил Рокэ с усмешкой.
Бандиты развели руками.
— Да всегда потихонечку сыплется. Ехать-то как-то надо.
— Всегда — так? — теньент Лорье, подъехавший к ним поближе, присвистнул.
— Так же ж осень, — вступил другой «ремесленник», безбородый, зато усатый, как какой-то алатец. — По осени завсегда чаще.
В выговоре его тоже было немало алатского. В Надор много стекалось отребья не только из других провинций, но даже из других стран.
Рокэ нехорошо улыбнулся и тронул Сону:
— Едемте, господа! Два часа у нас есть.
Марсель только вздохнул. Ну конечно, господин регент лезет в первую же дыру, а потом будет уверять, что совсем не нарочно.
Проводник головой покачал, поглядел на товарищей, те ответили: один цыкнул, другой вовсе сплюнул. Примостились в колонне, подсказывая талигойцам, — так они меж собой называли гостей без разбора, словно сами были уже кеми-то совсем другими.
Марсель подъехал к регенту. Совершенно уверенный в том, что Рокэ тоже подозревает — а то и предвкушает — засаду, для спокойствия собственной совести он снова заговорил:
— Я, признаться, теперь думаю лишь об ужине в этом доме на тракте. Подадут ли нам снова хаггис? Местный сыр, впрочем, лучше бакранского, если чуть притерпеться. Полагаю, он был бы хорош с вином, но я не так безумен, чтобы требовать у надорца вина, — сделав злую короткую паузу, он продолжил: — А вот их медовуха…
Стукнул камень. Где-то грохнуло, далеко… и хотелось бы верить, что гром. Но во время грозы не бывает тумана.
Сона встала. Повела головой, задирая губу, принюхиваясь. Рокэ слегка склонился, похлопал по шее, мягко пошептал что-то. Девочка как-то радостно фыркнула и — пошла снова, чуть потряхивая черной гривой, как красавица косами. Капитан продолжала стричь ушками, на подругу косилась, но шагала под твердой рукой.
— Марсель, если тревожишься, лучше спой, что ли.
— Спеть?! — воскликнул тот. — Рокэ…
— Спеть? — откликнулся кто-то за спинами, в растянувшейся цепи отряда. — Как прикажете, эр!
— Спеть, — откликнулся как-то довольно бородач проводник.
Отозвался алатец:
— Да, можно!
И затем туман вдруг словно бы поглотил их совсем. Заглушил свет от факелов, набился в уши, отдалил, отодвинул звуки, и мгновение, два, Марсель слышал лишь стук копыт, шорох камня на старой дороге и шум крови в ушах. Миг прошел, и раздался голос:
— Так лей же сполна, и пей же до дна — жизнь поутру вечно трудна!
Песенка оказалась застольной. «Странный выбор», — слушая, как за первым певцом повторяют вступление сипловатые голоса надорцев, — думал Марсель, пытаясь унять не на шутку зашедшееся отчего-то вдруг сердце. А их бородач завел:
«Эр Эгмонт однажды,
для битвы для важной
надорцев сбирал в горах».
Сердце стукнуло — и унялось, стало биться спокойно и ровно, в такт бряцанию сбруй, лошадиного мерного топота, в такт куплетам крамольной распевки.
«Эр Эгмонт с войсками
прошел путь горами,
привалом в Ренквахе встал.
Там меду напился,
Под елью свалился»...
Надорцы горланили гордо и счастливо, беспутно переиначивая всю историю собственного восстания, превращая его в прибаутку о мифическом эре Эгмонте, неумеренном ни в питие, ни в сражениях. Голоса их окрепли и сменяли друг друга, порою переплетаясь. Марсель хотел взглянуть, как на все это реагирует Рокэ — с того сталось бы улыбаться, — но не смог к тому повернуться. Не сумел и поворотить лошади, да и править ей больше не мог. Капитан просто шла, и шла не спотыкаясь, не нервничая, быстро, плавно, уверенно, словно по мостовой Олларии.
«Оллар, король Ферди,
Забыл милосердье», — загорланил вдруг теньент Лорье, словно тоже проникся бунтарским настроением края.
Подхватила регентская гвардия, повествуя о казнях ни в чем не повинных гонцов. «Даже если они вошли в сговор, — думал, слушая, капитан Валме с изумленным веселием, — что не столь уж и невероятно, то откуда все знают слова?»
Время словно застыло, хотя кони теперь рысили, лилась песня, повествующая о жестоком параноике Фердинанде, — Марселю вдруг подумалось, что здесь, очень может быть, и вправду верили именно в этого короля, а иначе зачем бы бунтовал славный герцог, отчего тогда были тройные налоги и «полосатые» в городах?
Самому ему снова вспомнились слабовольные складки у рта, светлые, совершенно невыразительные глаза прежнего государя, не сумевшего править страной.
«Кто это ретиво
К Ренквахе дождливой
Несется во весь опор?»... — замечательным сладким тенором подхватил неожиданно Пабло. Даже если бы он знал слова…
«То генерал Алва
Со скорой расправой
В мятежный спешит Надор».
«Даже если бы он знал слова, — Марсель жутким усилием воли смог хотя бы сглотнуть, — он не стал бы петь про своего соберано!»
Но уже подхватили другие голоса: сиплые или приятные, с резковатым акцентом Сеньи или слишком протяжными гласными уроженцев равнин Кэналлоа.
«Так лей же сполна
И пей же до дна!»
Да что же это такое?!
Вдали раздавался грохот. Он был слишком долгим и жутким, и вовсе не мог быть громом. Веселое, страшное пение не заглушало его, а словно вплетало в себя небывалым аккомпанементом, еще одним, главным голосом.
«Эр Эгмонт, повеса —
Рука на эфесе —
Последнего боя ждет» — печально пропел чей-то молодой голос, скорей прочел речитативом, а Марсель не попытался его опознать. Про Оллара каждый раз пели люди Лорье, а про своего соберано…
— Уж маршалом Алва, недоброй он славы… — вступил наконец в песню Бастиан. Себастиан Сааведра, недавно покинувший благословенные долы Гостильи и не выучивший еще талига, пел чисто и без акцента. — Везет королю мешок…
«В нем, шлемом украшен,
Груз – кругл и страшен!
Запомнит его королек!»
И песня из шутки, застольных веселых куплетов наполнилась наконец смертью.
«Так лей же сполна — и пей же до дна».
«Не приму вина у надорца», — вспомнилось неожиданно Валме сказанное им, кажется, круг назад. — «Что это, месть?»
Пусть ему, но при чем тут отряд. И что с Рокэ?
Мысли вдруг заметались, прошла странная одурь.
Алва! Он забыл про Рокэ!
Марсель сосредоточился. Нужно все это прекратить, нужно заговорить, нужно окликнуть друга. Он до крови — почувствовать вкус! — укусил себя за губу, открыл рот и… запел.
«Оллар, король Ферди,
Достанется смерти
В прошествии восьми лет.
Причиной, поверьте,
Что в армии Ферди
Сына Эгмонта нет!»
И больше уже мыслей не было. Были скачка, и грохот, и пение. Было злое веселье и большая обида, и странное облегчение. И прощение. Отчего-то — от кого-то — он почувствовал это. Прощение.
«Так лей же сполна
И пей же до дна,
Надорца жизнь вечно трудна!»
…Луна выглянула внезапно. Просто вынырнула из и тумана — или делся куда-то туман? И ущелье тоже закончилось.
Капитан утомленно плелась, Сона вновь возбужденно принюхивалась, Рокэ шумно вздохнул — и немедленно Марсель тоже глубоко втянул стылый, осенний, по-осеннему влажный воздух. Словно жизнь не дышал.
Кто-то весело рассмеялся, чуть проказливо, радостно, как смеются лишь в самой молодости:
— Что же, хорошо спели, судари, хорошо скоротали дорогу! Счастливого вам пути, эр…
Остальное заглушил топот удаляющегося коня, жалобное ржание Соны, голоса их проводников, сбивчиво и поспешно выкрикивающих вслед невидимому беглецу:
— Благодарствуйте, тан! Тан, спасибо, спасибо, помянем вас добрым словом!
Сона черным вихрем скакнула за ним, пронеслась между медленных, сонно отступающих с пути мориски людей: охраны регента, гвардии соберано, надорцев… и когда Рокэ натянул повод — встала перед скалой как вкопанная.
Никакого пути больше не было. Ни пути сквозь ущелье — ни даже ущелья вовсе.
В доме старосты кормили просто, но щедро: рагу из овощей, мясом, сыром и элем. Рокэ велел поставить на стол извлеченную из седельной сумы бутыль Проклятой Крови, Марсель принял без слов оловянный стакан.
Они были не в Карлионе, а почти что в Рингале — поблизости от Ларака, куда и направлялись. А вчера они шли сквозь Надоры. Кошки с две бы они добрались до Рингалы меньше, чем за три дня. И Чужой бы побрал эти скалы, и землетрясения, изменившие ландшафт герцогства, и развороченный тракт, и… Марсель выпил свое вино залпом — святотатство похуже многократных упоминаний Чужого. Рокэ молча налил опять.
Госпожа Глен, хозяйка, хлопотала вокруг гостей, непрестанно ворча на прислугу, извиняясь за бедный стол, причитая и часто охая. Их, конечно, не ждали. Не ждали помимо прочего, оттого, что дорогу, которой они добрались, совсем завалило под оползнем — даже местные невысокие горки порой представляли опасность. А с виду такие пологие…
— О, мы родились под счастливой звездой, хозяюшка, — с улыбкой заверил Марсель, — полагаю, что нам повезло, и мы попросту… проскочили.
Глен — румяная и дородная, — лишь всплеснула руками:
— Да что вы говорите, господин капитан? Или шутить изволите? Вы простите меня, дуру, может, глупость скажу, только ведь не проскакивается такое. Сколько дней камни падали да деревья валило. А в ночи же тряхнуло еще раз! Столько лет уже не было, ну дорогу-то и… Будь вы там, вам не жить!
Рокэ хмыкнул. Потом поднял голос и спросил у потягивающих горячий эль возле очага, куда отконвоировали и устроили для допроса троицу незадачливых проводников:
— Ну и как мы проехали, добрые люди?
Борода поднял голову:
— Так тан Ричард упас, эр регент.
Шмыгнув носом, продрогший алатец кивнул:
— Мы же спели. Вот он и помог, значит, нам.
Третий, по виду странно смахивающий на монаха, — не беженец ли из Агариса? — изволил развить эту мысль:
— Как славно вы, монсеньер, придумали — спеть. Местные люди знают, а чужие обычно не слушают. Ежели старым танам спеть песенку, или сказку еще рассказать старую, если, словом, уважить — тогда они могут смилостивиться. Порой и беду отведут. Вас еще сам тан Ричард упас, не послал там кого. Честь вам оказал, очень большую.
Марсель выпил вина.
— Рокэ, — тихо спросил он, — утоли мое любопытство. Ты единственный, кто не запел. Что ты делал, пока мы?..
— Считал, — рассеянно ответил Рокэ.
— Что, куплеты?
— Копыта, — Алва тоже отпил, отщипнул мякиш свежего серого хлеба, скатал в шарик, потом уставился на него, словно бы не уверенный, хочет ли есть. — Я считал лошадей по копытам. И еще голоса.
— И сколько же ты насчитал?
Марсель знал, что наутро очнется собой. Снова будет умело забалтывать недругов и бросаться без страха в битвы. Очаровывать женщин и брать верх в поединках с мужчинами. Но сегодня он был другом Рокэ и надеялся, что тот простит ему слабость. И поэтому он спросил, без бахвальства и экивоков:
— Там был лишний? Там был Ричард Окделл?
Алва прожевал мякиш. Подлил им обоим вина.
— Я не знаю, Марсель. Я все время сбивался со счета.
Романтической этой истории всякий может найти объяснение, и притом не одно. Как известно, в столичных салонах начала Круга Ветра частенько устраивались спиритические сеансы, появилась мода на «новое абвениатство», а виконт Валме (несомненно, блестящий рассказчик и весьма недурной сочинитель, к тому же отличный актер), вполне мог лишь развлечь светское общество такой мрачно-чарующей басней.
В то же время задокументирован случай посещения регентом герцогом Алва герцога Надорэа в Лараке осенью того года, к которому Капуль-Гизайль отнес в записях нашу историю. Если оценить сюжет пристрастно, очевидно становится, что поездка по самым глухим тропам столь беспокойного края с мизерным эскортом, расцениваемая рассказчиком как успешная авантюра, была совершена нарочно. В тексте повествования виконт неоднократно предупреждает регента о возможной засаде — тот же едет прямо в нее, в результате чего он с отрядом оказывается пленен, а затем препровожден и отпущен с добрыми пожеланиями тем, кого местный люд зовет «таном». По пути же, как можно предположить, обсуждаются старые разногласия — бунт и гибель Эгмонта Окделла, смерть в тюрьме короля Фердинанда (кстати, в ней обвиняли сына Эгмонта, Ричарда Окделла).
Стоит ли полагать, что визит этот неоднократно прославившийся безрассудством и невероятной удачливостью Рокэ Алва планировал изначально не к лояльному королевской династии герцогу Надорэа, а к «надорскому тану», предводителю местной черни, только прячущемуся за именем последнего из прежних герцогов?
Склонен думать, что это возможно…