Archive of Our Own ^beta

Существует в землях африканских пустыня Сахара, и ничего в ней нет, кроме песку. Грачёвский уезд зимой ровно та же пустыня, только вместо песчаных дюн сугробы, посреди сугробов — деревня Мурьевка, как бедуинский оазис.

Туземцы на исправника Миллера Фёдора Афанасьевича взирали с почтительным изумлением. И то: прибыл исправник из славного города Грачёва, уездной столицы, находившейся в двадцати пяти верстах от Мурьевки, стало быть, всё равно что в Африке.

Весной и осенью Мурьевку ограждали от всякого пришлеца непролазные грязи, зимой — снега, переметавшие неубедительные дороги, а летом мурьевский житель спешил собрать урожай и накосить сена, чтобы не помереть от голода до следующего лета.

Сроду в этой пустыне мрачной ничего не случалось, и вдруг такая оказия.

Поместился исправник в избе старосты; изба была белая, довольно чистая, жарко натопленная. Фёдор Афанасьевич устроился поближе к печи и, понемногу оттаивая, допрашивал свидетелей ужасного происшествия. Вопросы задавал резко, отрывисто, приводя селян в трепет. Суровость исправника, человека в общем добродушного, объяснялась нежеланием уронить честь мундира, залязгав вдруг зубами. Мороз стоял нешуточный; кабы не медвежья полость в ногах, совершенно бы околели, добираясь.

Аполлинарий Ипполитович Колокольцев, дворянского сословия, блаженного состояния ума, проживавший в Мурьевке анахоретом, леденел в сарае. Впрочем, ему теперь было безразлично.

От первого свидетеля, рыжего мужичка с мочальной бородою, толку было немного.

— Кровищи-то, кровищи… Хлещет, будто из свиньи… — лепетал он, вращая глазами.

— Уведите, — велел Фёдор Афанасьевич брезгливо. — Водки ему дайте, что ли. Кто там ещё у вас?

— Заходи, Парасковья, — велел староста.

Вкатилась круглая старушка, еле различимая под платками и шалями.

— Рассказывай, что видела?

— Видала, батюшка, всё видала! Хворост я в лесу собирала. Дошла до околицы, гляжу, блаженной наш стоит на дороге, и энтот с ним… Ох, батюшка, страсть-то какая! Взял его убивец за бороду, да рот ему открыл, да язык-то и вырвал!

— Вырвал язык ему, грешному, — пробормотал исправник, записывая показания. С оттаявших усов капало. — Семён, что с языком?

— Так точно, ваше благородие, язык вырват! — бодро откликнулся помощник, уже успевший осмотреть тело. — Под самый корешок! И жало змеиное вместо языка всунуто!

— «Персона убиенного вызывала в убийце озлобление», — пометил Фёдор Афанасьевич. — Продолжай, старая. Что дальше было?

— Я в снег-то и села, — промолвила Парасковья, чувствительно охая и крестясь на закопчённые иконы. — Думаю, конец мне пришёл. А убивец и не глядит на меня. Поднял он меч…

— Меч? — перебил исправник.

— Про Бову Королевича картинки видали? Вот такой меч! — подтвердила старушка. — Поднял он меч, и грудь блаженному рассёк, и сердце вынул! Кровь так и хлещет, так и хлещет! Бросил сердце и ишшо ногой его поддел. Штоб не трепетало.

Фёдор Афанасьевич вынул платок и отжал усы. Подумал и вытер лоб. От печи волнами шёл сухой жар. В трубе между тем завыло, в дверь заскреблась пурга.

— Семён?

— Сердце вырвато, ваше благородие! И уголь вместо него в насмешку вложен.

«Исключительное озлобление», — дописал Фёдор Афанасьевич и вновь обратил утомлённый взор на старушку.

— Приметы убийцы?

— Чегось?

— Как выглядел?

— Дак это… шесть крыльев у его.

— Каких крыльев? — рявкнул староста. — Ты пьяна, что ли, дура?

Фёдор Афанасьевич снова вытер лоб и тяжело вздохнул.

— Шесть крыльев, два книзу клонятся, два кверху торчат, а два закрывают лице его? — уточнил он.

— Всё так, батюшка! — подтвердила старушка. — Росту исполинского, одёжа из шерсти косматой золотого цвету. И босиком.

— Неужто вправду? — прошептал староста, с потрясением глядя на высокое начальство.

— Третий случай за год, — ответил Фёдор Афанасьевич, посыпая протокол песком. — Этот субъект, сиречь серафим, нам известен. Дело ясное: поэт ваш Колокольцев. Уединился в деревне для вдохновения. Вот оно его и настигло. Вели-ка нам на стол подать, потрапезничаем и поедем. К ночи, бог даст, будем в Грачёве.

— А покойник как же? — оторопел староста.

Старушка жадно слушала, отодвинув шали и выставив любопытное ухо.

— Завтра встанет.

Парасковья охнула, староста икнул. Оба перекрестились. На полатях кто-то возился и шептал в сильнейшем испуге.

— Не задержится он у вас, — утешил исправник подопечное население. — Заберёт свои писания и в город… В столицу. Ему же теперь что?

— Што? — прошептал староста.

— Ему теперь глаголом жечь сердца людей предписано. А у вас в Мурьевке что?

— Што?

— Нету ценителя! Не зажечь в наших палестинах! Прямая ему теперь дорога в Санкт-Петербург. Ни о чём не беспокойтесь. А главное, не вздумайте его задерживать.

— Убьёт? — предположил староста.

— Растерзает? — восхитилась жадная до впечатлений Парасковья.

— Заболтает, — вздохнул Фёдор Афанасьевич. — Помнишь, Семён, первого? Мы же не знали, с кем связались. Думали, просто упырь, пошли на него со святой водой и колом осиновым.

— Цельные сутки не отпускал нас вурдалак проклятый! — поделился Семён. — И читает стихи, и читает! Ужо мы и водой на него брызгали, и колом кололи — ништо его не берёт.

В дверь просунулся маленький мальчик в лохматом треухе и валенках, сделанных на африканского зверя слона.

— Тятя, тятя! — пропыхтел он из-под треуха. — Там покойник убёг!

Исправник вскочил, сгребая бумаги в портфель.

— Семён, вели закладывать!

Помощник кивнул, понятливо метнулся на двор.

— Ужин-то как же, ваше благородие? — заволновался староста.

— Обойдёмся, — пропыхтел исправник, влезая в доху. — Это он за стихами побежал. Почуял образованного слушателя. У-у-у, нюх у них, проклятых! За версту образованность чуют. Особенно если Гёте с Шиллером читал, это они обожают. А уж если Байрона осилил, с живого тебя не слезут! Баловался я поэзией по молодости, беда мне, если застанет. Ты, мужик, не бойся. Поэты вас, лапотных, сами боятся, потому как тьма вы египетская, никаким глаголом вас не прожечь, кроме матерного.

Исправник выбежал из избы и бросился в возок, за ним резво запихался Семён, ямщик гикнул, и тройка понеслась.

— Это ещё что! — делился Фёдор Афанасьевич. — Товарищ мой под Москвой служит, вот где напасть! Однажды целая стая осерафимленных гналась за ним, как волки: на запятки прыгают, в уши стихи выкрикивают, и всё гекзаметром, гекзаметром!..

Лошади шли резво. Позёмка вилась по дороге, снег валил клоками.

Где-то под Мурьевкой метался сбившийся со следа поэт, а Фёдор Афанасьевич, чудом спасшийся, был уже далеко-далеко.