Archive of Our Own ^beta

В дом Вербиных Аню привела сестра Нина.

Кажется, Нина немного увлекалась старшим Вербиным, Андреем. С Ниной всегда было непонятно, её увлечения походили на бабочку морфо: порхали бесцельно и бездумно, присаживаясь то на орхидею, то на лиану, улетали в джунгли, где и терялись.

«Наверное, я выйду замуж за деньги», — обронила однажды Нина в задумчивости.

Так и вышло, но уже много позже.

Вербины, Андрей и Саша, которого все называли Сашенька, были не родные братья, а троюродные кузены с общей фамилией. Как объяснила Нина, в России их семьи не имели между собою сношений (семья Андрея жила в Киеве, Сашеньки — в Петербурге), молодые Вербины прибыли во Францию в разное время и разными путями, только в Париже познакомились и поселились вместе. Родителей у Вербиных не было, народ в квартире собирался молодой и скучных разговоров не вёл.

— С них и начнём. Нужно вывести тебя куда-нибудь, — сказала Нина снисходительно. — Тебе уже восемнадцать, сколько можно киснуть за книжкой? Право, Аня, ты вся из Тургенева! В наше время так нельзя. Нужно жить ярко!

Аня покорно согласилась. Она позволила раздеть себя в модное прозрачное платье, в котором немедленно замёрзла, немного накрасить и сахарной водой уложить волосы в «Долли Систер». Взяли таксомотор, поехали.

Вербины занимали просторную квартиру в османовском доме на правом берегу Сены. Район был тихий, а квартира — шумная. Нина перезнакомила Аню со множеством разных людей, имена которых тотчас стёрлись из памяти, и под конец с хозяевами.

У высокого, статного, чернобрового Андрея был правильный, как у римских цезарей, профиль, короткая, под цезарей, стрижка и уверенная, тоже цезарская, повадка. Сашенька оказался действительно Сашенькой — совсем молодой, худенький, с ангельским лицом, большими глазами и волной золотых волос над высоким лбом.

Андрея Аня застеснялась, а Сашенька ей понравился. Впрочем, и то, и другое было ни к чему: хозяев сразу оттеснили и увели другие гости. Нина, переливаясь в бирюзовом платье, собрала круг возможных увлечений и взмахивала крылышками, порождая ураганы чувств.

Аня отошла в уголок с бокалом вина, который ей успел вручить кто-то из новых знакомых. Вино было, как ей казалось, очень крепкое. Аня слизывала из бокала по капле и мечтала, чтобы вечер поскорее закончился. Зеркало на стене безжалостно отражало напуганную школьницу.

«Ножка цыплячья, грудка кошачья», — так говорила Нина, когда сердилась на сестру.

Между гостями ходила Аглая, что-то вроде домоправительницы, русая женщина средних лет с уютным рязанским лицом и уютной округлой фигурой. Больше никаких «старших» в доме не было.

— Крепко, поди? — спросила она добродушно, заметив Анины мучения.

Девушка кивнула. Другим бы не призналась, но Аглаи было не стыдно.

— Пойдём со мною, милая.

Аглая увела Аню в соседнюю комнату, дала ей шаль — набросить поверх холодного платья, принесла чашку сладкого чая. Согревшись, Аня устроилась удобнее, дерзко положила ногу на ногу. Под шёлком обрисовались вполне симпатичные бёдра, вовсе не цыплячьи. В полутёмной комнате было хорошо, никто её не видел.

Допив чай, Аня совсем осмелела и стала осматриваться. На стенах висели странные картины: корова играет на скрипке, ужасный скелет с винтовкой сидит в окопе (Аня скорее отошла), пятнышки и полоски, очень толстая и страшная голая женщина.

Это было высокое искусство. Аня его не понимала и снова оробела. Вернулась к дивану, взяла старую подушку-думку, уже истрёпанную по углам, с потёртой вышивкой.

— А, вот ты где! — воскликнула Нина, впархивая в комнату. — Где ты нашла шаль? Андрей, посмотрите, какая добытчица! И вправду холодно. Принесите моё манто, будьте ангелом!

— Я принесу, — сказала Аглая, тихо появляясь в дверях. — Чаю?

— Подавай, — ответил ей Андрей. — Все разошлись, можно почаёвничать.

— Наверное, и мы пойдём? — Аня вопросительно взглянула на сестру.

— Не говори глупостей. — Нина устроилась в кресле, красиво скрестив ноги. — Что это у тебя, подушка? Уж не спать ли ты собралась, mon minou?

— Смотри, на ней сова вышита. — Аня показала подушку.

— Сыч, — тихо поправил Сашенька.

— Это ваша подушка? — Аня смутилась. — Простите, что взяла.

— Ничего, оставьте. Я её из России привёз.

— Наш Сашенька с ней и спит, и ест, — весело сообщил Андрей. — Единственная утеха. Всё его наследство — подушка с сычом и Аглая.

Сашенька вовсе не рассердился, а, наоборот, улыбнулся.

— С этим сычом, — сказал он, — была одна история.

— Ужасная? — Нина дрогнула тонкими бровями, ресницы-крылья взлетели — ах-ах!

Андрей не заметил — улыбался Сашеньке, поощряя того к рассказу.

— Ужасная, — подтвердил Сашенька. — Хотите, расскажу?

Все, конечно же, хотели.

— Было это зимой восемнадцатого года, в феврале месяце, ровно через год после первого переворота.

Февраль семнадцатого я встретил наполовину сиротой: отец погиб в самом начале войны в Галицийской битве. Через полгода после переворота бедное мамино сердце, мучившее её с рождения, не выдержало горя и постоянного страха и перестало биться, избавив её от худших страданий. Я бы, конечно, пропал, но приехал дед мой, Филипп Афанасьевич, мамин отец, и забрал нас с няней Глашей в свою усадьбу Орешкино под Калугой.

Дело было ранней осенью, особых безобразий тогда ещё не происходило, и мы добрались благополучно.

Дед жил в Орешкине безвыездно и гостей у себя не привечал. Раньше я с ним не встречался, слышал только, как отец называл его старым сычом, а мама сердилась. Хотя, кажется, она тоже не очень любила Филиппа Афанасьевича. Может быть, даже и побаивалась. Не могу сказать точно, я был слишком мал, чтобы понимать такие вещи.

Дед с его круглой головой, строгим лицом и очень большими светлыми глазами, казавшимися ещё больше и пронзительней из-за круглых очков, выглядел необыкновенно суровым. При нём я не осмеливался шалить и никогда ему не перечил, хотя вообще был ребёнком избалованным.

Дом в Орешкине тоже совсем не походил на нашу петербуржскую квартиру, модно обставленную, безалаберную и весёлую. У нас вечно менялась прислуга и, кажется, никогда ничего не делалось вовремя.

По распорядку Филиппа Афанасьевича можно было сверять часы. Орешкинская мебель была старинная и тяжёлая. Мне, городскому мальчику, необычайно привлекательными и таинственными казались все эти комнаты, чуланы, заставленные сундуками с почтенной рухлядью и заваленные пачками «Отечественных записок», «Вестника Европы» и «Мухи» середины прошлого века, пахнущий землёю погреб, старый сад с корявыми яблонями, непонятные сараи.

Дед, несмотря на строгость, не препятствовал моим исследованиям. В действительности я его почти не видел. Мы с няней Глашей вставали в восемь, к девяти нам подавали завтрак. Дед завтракал в час пополудни (я приходил поздороваться и неизменно получал булочку с изюмом, которую съедал в странствиях по чуланам и амазонской сельве). Потом Филипп Афанасьевич уходил в кабинет. Он не присоединялся к нам с няней Глашей за обедом, кабинет свой держал закрытым и в то время, когда работал, и в отсутственные часы.

Кухарка Татьяна и сторож Митрич считали его колдуном. Мне это чрезвычайно нравилось. Няня Глаша, казавшаяся мне очень взрослой петербуржская девушка лет двадцати, напротив, всего боялась: и деда, и дома, и сада, и деревни неподалёку, — зато не боялась Татьяны, Митрича и глухонемой горничной Аксиньи. Целыми днями она просиживала на кухне, помогая Татьяне в домашних делах, пока я играл в Робинзона и Следопыта, рассматривал картинки в журналах или читал книги, которые выдавал мне дед. Книги были толстые и без картинок, но я читал старательно, поскольку подумать не мог, чтобы ослушаться Филиппа Афанасьевича. Вечером он расспрашивал меня о прочитанном, потом мы с няней ужинали и в девять отправлялись ко сну, плакали, плакали… потом засыпали.

Дед оставался в своём кабинете до утра.

У Филиппа Афанасьевича был любимый кот Мурза, серый полосатый разбойник с узкими глазами. Я называл его Муркой, а няня Глаша — Тамерланом, потому что он прихрамывал. Мурка был свирепый охотник, ни дня не обходилось без того, чтобы он не выложил на кухне ряд из задавленных мышей, кротов, воробьёв, других зверушек и птиц. Глаша брезговала и убегала, а Татьяна хвалила Мурку и наливала ему молока.

Полдня Мурка проводил в кабинете с дедом, ночью охотился, а утром запрыгивал ко мне на постель, шумно вылизывался и засыпал, уткнувшись мокрым носом в мою ладонь.

И ещё был сыч.

В соседней комнате, где никто не жил, стояли только гардероб необыкновенных, исполинских размеров и бархатный диван, когда-то кокетливый, а нынче потёртый и поеденный молью, походивший на чучело камеристки Екатерины Великой. На диване лежала подушка — эта самая, с сычом.

Сыч пугал меня свирепым взглядом. Клюв, как видите, вышит красной нитью. Тогда он казался ярким, точно окрашенным свежей кровью. Глаза сыча были дьявольскими: жёлтыми, сверкающими, словно он только что растерзал кого-то, возможно, мышь, которую держал в когтях. Сейчас её едва можно разглядеть, но тогда это была очень непривлекательная мышь. Не представляю, о чём думала неизвестная вышивальщица, изображая несчастное создание распотрошённым. Кто бы подушку ни вышивал, уверен, что не желал бы знакомства с этой оригинальной особой.

Однажды дед попросил меня принести что-то из комнаты с сычом. Я всегда слушался, однако тут стал отнекиваться. Удивлённый моим сопротивлением, Филипп Афанасьевич доискался до причин моего упрямства.

Наконец я признался, что боюсь сыча.

— Вот ещё нежности! — проворчал дедушка. — Тебе бы, Саша, девочкой родиться!

Меня это очень обидело. Несчастное сходство с девочкой преследовало меня в раннем детстве: дамы умилялись моим локонам и длинным ресницам, а мальчишки немилосердно дразнили. К счастью, с возрастом это прошло.

— Не обольщайся, Сашенька. Локонов уже нет, но ресницы не спрячешь, — сказал Андрей с улыбкой и как-то так положил руку Саше на плечо, что Ане сразу стало грустно.

Она опустила глаза на подушку и потрогала потёртого, совсем не страшного сыча.

Нина ничего не заметила.

— Потом пришла зима.

С войны возвращались солдаты, привозили брожение умов и фронтовую вошь. В деревне начались разговоры. Раньше мы с няней Глашей ходили в церковь, больше нас туда не пускали.

Вскоре начался тиф.

Татьяна уехала к сестре на Урал, там было ещё спокойно; Аксинья ушла к брату в деревню. Мы с няней Глашей остались.

Крестьяне приходили к деду со своими настроениями и уходили ни с чем. Дед никогда не кричал на них, не угрожал, даже не повышал голоса, просто смотрел сквозь свои круглые очки. Когда я рассказываю, выходит смешно. На самом деле смешно не было.

Он смотрел светлыми немигающими глазами, так смотрел, будто знал про тебя всё, всю изнанку, знал, как вытащить наружу всё страшное и стыдное, распотрошить человека, чтобы он не мог уже жить дальше. Я чувствовал это смутно, ведь стыдного у меня тогда почти не было. Глаша объяснила мне после.

Милая Глаша! Можно подумать, ей есть чего стыдиться!

Андрей сел рядом с Сашенькой на диван.

Глаша принесла чай.

Аня и Нина держали чашки за нежные выгнутые ручки, вдыхали сладкий аромат. Чёрный, сладкий, чай исходил паром и тянул в искрящуюся золотом пучину, обещая домашний рай.

Нет рая, и дома нет, и нет больше родины ни в Киеве, ни в Москве, ни в Петербурге; там камлают скуластые демоны, люди не верят в Бога, новые цари льют кровь, словно воду, никто ничего не боится и все боятся всего, объявлено единение народов, но все народы враждуют: брат на брата, сестра на сестру.

Остался лишь чай. В него все верят, и он никогда не подводит.

Аня тихонько взяла Нину за руку.

Эти её увлечения! Вечно не с тем, вечно не так.

Теперь, когда Андрей глядит на Сашеньку, гладит его по колену, уже и Нине понятно.

Красавица морфо сложила бирюзовые крылья.

В феврале Сашенька заболел тифом.

Сыч преследовал его, кружил, садился на макушку, запускал клюв в мозг. Голову ломтями нарезала нестерпимая боль. Локоны остригли, в зеркале напротив кровати отражался маленький синеватый череп. Мозг разбухал и лез, как опара из горшка.

В мутной пене разума всплывали воспоминания: Питер, Невский, медведь в зоопарке, лошадь-качалка, мамин халат, пахнущий розами, шершавая утренняя папина щека, рождественская ёлка, паровоз, круглые дедовы очки.

Сыч. Сыч. Сел на грудь и стучит.

Мурка, прогони! Ах нет, не ходи, клюв у него точно нож…

Звонок в дверь, телеграмма. Мама кричит страшно, будто ей вырывают сердце.

Что такое — «пал»? Пал в битве. С честью.

Исчезла няня Глаша, пропал дед, дом стоял пустой и гулкий. Никого, никого.

Потом снова люди. Их много, они кричат и воняют махоркой.

Чернота в окнах осыпается осколками, сокрушённая прикладом. Сухой колючий жар расползается по телу, осколки втыкаются под мышки. Ноги неприятно холодные.

Революционные казаки, батальон имени кого-то. Плывут, словно в воде. Ищут что-то.

— Подушку, — говорит один. — Пули жалко.

«Не бери. Там сыч на подушке вышит», — силится сказать Сашенька.

— Малец… паразит… Дай подушку, Игнат.

Ножичек сверлит в голове. Клюв, клюв долбит! Уходите!

Подушка в руке, ближе, ближе, ложится на лицо.

Воздуха нет. Пыль сыплется в лёгкие.

Больше он не человек, а песочные часы. Песок заполняет колбу, кровавые кляксы перед глазами.

Шелест крыльев, крики.

По спальне мечутся крысы, над ними — крылатая тень. Нет, это люди. Головы отрывает тварь, бросает на пол. Глаза выпучены, изо рта хлещет кровь, багровые трубки из шеи — страшно, брось их!

Крысы в угол, сыч не отстаёт. Разверстые рёбра, лёгкие пульсируют, выпячиваются, перестают дышать.

Это же люди, хватит, оставь!

Кишки скользкими комками выпадают из животов. Белые кости торчат, сыч острым своим клювом терзает мясо, отрывает и ест.

Мурка гонит крысу, накрывает собой и что-то с ней делает. Крыса бьётся.

Смотри, это же человек: чернобородый, рот раззявлен, руки и ноги стучат о половицы, не подчиняясь умершему мозгу.

Мурке весело убивать, и сыч веселится.

— Бред, — сказала Нина, нервически улыбаясь. — Когда я болела корью, мне виделись странные вещи.

Андрей взглянул на неё с усмешкой.

— Какие?

— Ненастоящие, — ответила Нина неожиданно жёстко и поглядела ему в глаза.

— Что было дальше? — спросила Аня у Сашеньки.

Сыч, постукивая когтями по деревянному полу, приблизился в кровати смешной подпрыгивающей походкой. Дрожа, Сашенька держал перед собой подушку. Мурка вынырнул из тени.

Сашенька с ужасом понял, что сейчас сыч бросится на кота, вырвет ему глаза и убьёт, как этих крыс, но ничего не случилось. Мурка вскочил на постель, устроился в ногах и принялся умывать окровавленную мордочку.

Сыч постоял немного, размышляя или переваривая добычу. Подскочив, взлетел и опустился на спинку кровати, рядом с Сашиным лицом. Большие круглые глаза смотрели на мальчика строго, с удивительно знакомым выражением.

Сашенька опустил подушку. Протянул руку и коснулся мягких перьев на грудке. Сыч слегка попятился, сделав недовольное движение головой, и Саша убрал руку.

Сыч переступил лапами и посмотрел, словно извиняясь: «Всё, брат, пора лететь. Да ты не боишься ли меня?»

— Нет, — сказал Сашенька. — Не боюсь.

«Вот и славно», — сказал сыч.

Улетел он, когда Сашенька уснул.

Утром вернулась няня Глаша. Оказалось, что Митрич, боясь за Глашину жизнь и честь, запер её в бане. Сашу он прятать не стал, решив, что больного мальчика не тронут даже революционные казаки.

Тогда в Орешкине ещё очень мало знали о революции.

Няня Глаша, плача и охая, собрала с пола растерзанные трупики крыс.

— Откуда же они, сатанята, повылазили? — приговаривала она. — Нешто и у них революция?

— Лучше бы знать, куда казаки подевались, — отвечал Митрич. — Ничего не взяли, не пожгли — что за притча? Будто под землю провалились.

— Верно, в ад и провалились, окаянные. Ох, Мурза, ох и намазал!

— Это сыч, — сказал Саша. — Сыч прилетал.

— А ваш дедушка? — спросила Аня.

— Я не видел его с той самой ночи. Может быть, его убили казаки. Тела, однако, не нашли. Революционные казаки словно растворились в воздухе. Крестьяне так этому удивились, что не мешали нам уехать. Куда бы ни исчез дед, он о нас позаботился: оставил Глаше письмо с инструкциями, куда ехать и к кому обратиться, и шкатулку с деньгами, золотыми червонцами. И словно ангел нас оберегал, потому что мы беспрепятственно добрались до Крыма, потом до Марселя, и никто нас не тронул, не обокрал по дороге. Мурку, правда, пришлось оставить в Орешкине. Я очень по нему горевал.

— Вам посчастливилось, — сказала Нина, отставляя чашку. — Вас не убили. Но как это странно, что дом не сожгли! Наверное, теперь там коммуна или приют для беспризорников.

— О нет, будьте покойны, — ответил Сашенька, улыбаясь странной улыбкой. — В Орешкине ни коммун, ни домов беспризорника не будет. Там живут сычи.