Work Text:
Ирэна предпочитала заниматься рукоделием в парадной гостиной, у смотрящего в сад окна. Если же дневные заботы не оставляли ее до самых сумерек, она перемещалась в Соловьиную гостиную, где подле оббитого вишневым бархатом кресла тускло поблескивал бронзой шандал, уподобляясь вытянувшемуся во фрунт адъютанту, а тихонько потрескивающие свечи источали чуть уловимый цветочный аромат, умиротворяя вечерние часы. Осень, разбавляющая краски полупрозрачной хмарью, не оставляла выбора. Пока в свои права не вступит зима, и солнце, отразившись в мириадах укрывших землю снежинок, не засияет золотом, сизые, тусклые дни превращали успокаивающее занятие в глухо зреющее недовольство. Зыбкий пасмурный свет путал тщательно подобранные оттенки, добавлял резкости переходам цветов или, напротив, размывал границы. Осенним Молниям было не под силу разогнать висящую в воздухе морось, добавить яркости теряющему минуты дню, и Ирэна, не думая искать перевалы в Зимних Скалах или преодолевать Зимние Волны, загодя перебралась в Соловьиную гостиную, на стенах которой по веткам расселись лесные птицы. В этой комнате, небольшой и уютной, словно царило вечное лето.
Чуть отстранившись, Ирэна придирчиво рассмотрела стежки, складывающиеся в выпуклый лепесток, провела пальцем, убеждаясь в равномерном натяжении нити. Эта вышивка должна получиться безупречной.
Ирэна долго колебалась, начинать ли работу, придирчиво выбирала ткань, не единожды отложила казавшиеся подходящими шелка и вновь смешала нити, чтобы еще тщательнее искать оттенки для каждого листа и лепестка. И наконец решилась превратить отличный отрез льна в подобие любимой лазурной вазы с серебряными раковинами. Никакое искусство садовника не позволило бы собрать все цветы разом – некоторые уже жухли, вяли, тускло желтели в настигающей их наготе, пока другие лишь начинали робко приоткрывать бутоны навстречу зрелому солнцу Летних Волн. Вышитые цветы не таили в себе яд, не щекотали обоняние приторным, тяжелым ароматом. Шелку и тонкой шерсти их лепестков не грозило потускнеть. Не нужно было с бесконечным терпением подбирать соцветия, досадуя на необходимость пронзать мясистый стебель проволокой и отгоняя дурные мысли о сходстве цветка с насаженной на пику головой. К нынешним Летним Ветрам графине Ариго будет не до цветов – дитя, что зреет в ее чреве, придет на свет, запирая свою мать в душной спальне. Увы, жизнь будущей матери окружена ритуалами, церемониями и суевериями, каждый шаг и жест, каждое оброненное слово рассматривается сквозь увеличительное стекло примет, балансирует на грани похвалы или запрета. В лучшем случае ее успеют порадовать зацветающие первыми незабудки. Ирэна охотно признавала разумную осторожность, готова была даже в перчатках не прикасаться к ядовитым своим любимцам, но не хотела уподобляться запертой в башне принцессе из сказки, которую сторожит вооружившаяся неистощимым запасом советов баронесса Вейзель. Довольно было того, что баронессе не понравилась затея с вышивкой.
– Дорогая, тебе нельзя уколоть палец до крови, это дурной знак: ребенок появится с родимым пятном на лице. – Будущий букет заранее не угодил Юлиане цветом, ароматом и подбором цветов. К живым цветам баронесса была благосклоннее, совсем не понимая их языка. – И почему в твоей шкатулке для вышивания так много фиолетовых нитей?! Это очень мрачный цвет. По всем приметам – уж мне можешь поверить, я знаю и испробовала каждую! – ты носишь мальчика. Тебе надо привыкать к фамильным цветам мужа, примерять их на будущего ребенка. Незачем перебирать цвета, которые достанутся твоему племяннику, когда он появится на свет. И уж вовсе незачем вышивать такие темные цветы.
– Став графиней Ариго, – безмятежно улыбнулась Ирэна, – я не перестала быть сестрой герцога Придда. Лиловый, – она выделила тоном правильный оттенок, – родной мне и не чужой моему ребенку, неважно, дочерью или сыном он окажется.
– Алый букет смотрелся бы ярче, – безапелляционно заявила Юлиана. – Более живым.
Занесенная над канвой рука не дрогнула, игла мягко вошла в ткань, выныривая и оставляя за собой идеальный стежок. Ирэна ровным голосом пояснила очевидное:
– Тонкий смысл ценнее буйства красок.
– Ягоды хотя бы вкусные и полезные. – Юлиана завозилась, занимая удобную позу, откинулась на услужливо подложенную камеристкой подушку, давая отдых спине. – Какой смысл может быть в цветах?
– Тот же, что порой таится меж книжных строк.
И все же надежды были не напрасны: медленной, почти торжественной вышивкой, когда Ирэна придирчиво перебирала свои тканые «краски», порой отделяя от пасмы по одной нити соседних оттенков или на первый взгляд не сочетаемых, удалось заслониться от назойливого внимания и непрошенных наставлений. Госпожа Арамона охотно брала на себя роль щита, отвлекая баронессу и спасая Ирэну от потока словоизвержения о черничных пирожках, походке, аппетите, запретах, предписаниях и тысяче мелочей, которые должна неукоснительно соблюдать будущая мать. Оживленная беседа двух вдов обтекала Ирэну едва слышным журчанием голосов, не касаясь ее мыслей и оставляя наедине с задумкой собрать букет для Юстиниана. То, что постепенно, по лепестку, проступало на неотбеленном льне, было выложенным соцветиями и вязью листьев признанием, данью растревоженной расспросами Савиньяка, никогда не умолкающей памяти. Спешно высланная родителями из Васспарда, измученная злорадством Габриэлы, Ирэна не успела и не смогла как должно проститься с убитым братом, и теперь, нося в себе новую жизнь, ощущала неодолимое желание превратить стежки в строки ненаписанного письма, в звуки не произнесенных слов.
Все известные Ирэне толкования были единодушны: лиловый букет означает скорбь. Но скорбь – это печальный отголосок любви, ибо равнодушие не заставляет по-особому звучать душевные струны, оно дотрагивается до них походя, безразлично, получая в ответ тишину. Только светлая печаль рождает прекрасную мелодию сопереживания. Ирэну не волновало, не уличат ли ее в гордыне, заметив лишь лиловое разноцветье, не усмехнется ли кто-то, видя соседство сорняков с обочины любой дороги и нежных соцветий с ухоженной клумбы. Самым желанным было, чтобы отыскался кто-то прозорливый и остроглазый, кто сумеет прочесть сотканное из полутонов, сложенное из сотни лепестков, стеблей и листьев, лаконичное и непривычное слуху «Джастин».
Первым по воле Ирэны заполыхал на ткани лиловый факел дербенника. Растущий в Васспарде вдоль берега озера, безыскусных очертаний цветок не трогал сердце подрастающей Ирэны, пока она не услышала от матушкиной камеристки Илмы просторечное название – плакун. Выбравшись к озеру туманным ранним утром, Ирэна убедилась в правдивости молвы: на лепестках, прежде казавшихся ей слишком яркими, повисли слезинками капли росы, словно цветы всплакнули. «Должны быть, найери льют слезы не только среди камышей», – рассудила Ирэна, растирая по пальцам прозрачную прохладу. Тайна цветка недолго была ее единоличной, к обеду Ирэна поделилась ею с Габриэлой. Дербенник превосходно чувствовал себя и в саду Альт-Вельдера, но Ирэна давно уже не вспоминала о поверье, будто его багровые цветы отгоняют нечисть. Ее личный демон беспрепятственно бродил по саду, словоохотливый и беспощадный, терзая то ненавистью безумия, то проблесками узнавания:
– Помнишь, сестрица, как тебя огорчила сказка о девушке, потерявшейся в гуще этих цветов? В ту далекую пору они еще были светло-голубыми. Тогда ее жених, отчаявшись отыскать путь к нареченной, пролил свою кровь, и цветы вспыхнули алым, освещая дорогу. Я утешала тебя, что нужно было всего-то несколько капель, и, встретившись вновь, жених с невестой жили долго и счастливо.
В рукотворном букете Ирэны дербенник исходил хрустальными слезами, оплакивая Юстиниана.
Дочь супрема, урожденная герцогиня Придд, Ирэна была выше суеверий и примет; зная много легенд о цветах, она винила нежное «сердечко Зелды» лишь в печальном совпадении. Сорванный ветром цветок, настырный, словно репей, зацепился сзади за подол ее платья, избежав гибельного прикосновения каблука… Именно в этот день вступивший под своды Васспарда Август-Корнелий, виконт Альт-Вельдер, попросил ее руки, и Ирэна распрощалась с безмятежностью детства. После горничная, подобрав с ковра поблекший цветок, защебетала о доброй примете, которую Ирэна успела позабыть. А ведь няня Грета часто рассказывала историю про бедняжку Зелду. Благородный и ветреный возлюбленный предал любовь Зелды, и когда она увидела его свадебный поезд, сердце красавицы разбилось, и сквозь него пророс цветок. «Сказка-то грустная, аж слезы наворачиваются, – мечтательно вздыхала нянька, – однако и от этого цветочка есть польза. Если сорвать его и спрятать в складках платья, да пойти прямо домой кратчайшим путем – непременно повстречаешь по дороге будущего жениха». Ирэна с Габриэлой, захихикали, не особенно веря в незатейливое волшебство, однако Грета упорствовала:
– Грешно, кто же поспорит, тайну от господ иметь, однако уже семь лет как храню и никому-никому не признавалась. Вы только не выдавайте меня вашей матушке, – попросила она полушутя, – но было дело, было. Курт с первого взгляда мне голову вскружил, только о нем и могла думать, вот в умопомрачении и покусилась на хозяйский сад.
– Сад не обеднеет, если каждая девушка в округе сорвет по цветку, – с недетской твердостью заявила Габриэла. И на одном дыхании выдала по памяти: – Матушка говорит, брак по любви – лучшее приданое для девушки и богатство для жениха. Мы очень рады, если цветок из матушкиного сада тебе помог, – она взяла Ирэну за руку, зная, что сестра с ней согласна.
– Добрая вы душа, юная госпожа, – растроганно вздохнула Грета. – Правы вы во всем: любая девушка, хоть в лачуге, хоть во дворце, мечтает о женихе красивом и добром, и чтобы любил ее крепко-крепко.
– И этого хватит для счастья? – недоверчиво спросила Ирэна.
– Такого обязательно в ответ полюбишь, – уверяла няня.
Теперь Грета, должно быть, рассказывает сказки своим внучкам, и те, как маленькие Ирэна с Габриэлой, поблескивая глазенками, простодушно верят, что можно полюбить за доброту, щедро ответить на чужое чувство и обрести тихое счастье. Пленяться сказками – удел девочек, выйти замуж за любимого – редкое счастье, жребий дочерей герцога – исполнить свой долг перед семьей, расплачиваться по которому порой приходится безумием или вечными заморозками души. В бесхитростных заверениях добродушной Греты оказалось не больше истины, чем в легенде о появлении цветка, зато столько же горечи.
Ирэна отказалась брать в свой букет жизнерадостно-яркие жарки. Ими, солнечными и настырными, были усеяны ведущие к охотничьему домику луга, лошади ступали по ним, словно по крохотным монетам, всадники плыли в облаке едва уловимого тонкого аромата. Август Гирке, поглядывая на пробегающие под ногами желтые волны, спросил едущую бок о бок Ирэну, знает ли она какое-то предание об этих простых цветах.
– В Придде их нередко называют купальщицами, – припомнила Ирэна.
– И вы, конечно же, знаете почему? – улыбнулся муж. Он ничуть не лукавил, притворяясь, что внезапно воспылал интересом к цветам, которых не замечал с детства – просто получал удовольствие от размеренных, обстоятельных пересказов Ирэны. Будучи искусной вышивальщицей, оттенки и полутона рассказа она подбирала столь же умело.
– Охотно. В Придде есть давнее поверье, будто в водоемах живут прекрасные девушки. Ночами они выходят на берег, чтобы танцевать под луной, плести венки и петь чарующие песни, увлекая юношей в пучину вод. Однажды речная дева полюбила бродячего торговца, что шел по деревням вдоль берега извилистой реки. И столь сильна была любовь, вспыхнувшая в ее сердце – холодном, как питающие реку талые снега – что дева пошла по земле за торговцем, уходя от родного дома все дальше и дальше, по следам возлюбленного проникая в чуждый мир. Она звала его, как умела – пела дивной красоты песни о прохладных водах, о серебряном сиянии луны – а юноша все чаще останавливался и оглядывался. Ему чудилось, будто ветер шепчет травами, плетет слово к слову. Но он не слышал речной девы, не видел ее прозрачной красоты – лишь туман клубился, свивался, выводя странные фигуры. Всю ночь шла дева за юношей, торопящимся к людскому жилью. Она изранила в кровь свои нежные ноги и лишилась голоса, отчаявшись дозваться возлюбленного. С первыми лучами рассвета сизый ночной туман истаял, и пред изумленным торговцем предстала сказочной красоты девушка, единственным одеянием которой были волосы до пят. Прекрасная дева умоляюще тянула к нему руки, ее губы шевелились, по бледным щекам текли слезы. Сраженный ее красотой, торговец шагнул навстречу – и его ладони встретили лишь пустоту: взошедшее солнце развеяло речную деву. На том месте, где она стояла, юноша нашел цветок, который по наитию назвал купальницей.
– Красивая и печальная история, – Август не торопился пускать Веннена рысью; они ехали рядом, почти касаясь стременами, переживая вместе и порознь послевкусие легенды. Ирэна вспоминала свое неуслышанное признание в любви, муж чуть заметно хмурился, силясь припомнить что-то ускользающее, и наконец отыскал подсказку:
– Я слышал местное предание о жарках. Признаться, совсем выпало из памяти – я был слишком мал и непоседлив, чтобы интересоваться чем-то кроме скачек и фехтования игрушечной шпагой. («Как все мальчишки», – качнула головой Ирэна, вспоминая, как истово мечтали о линарце и шпаге братья, когда еще не пригибаясь проходили под животом у коня). Краем уха тогда поймал, как матушка пеняет тетушке Дагмар, что та украсила спальню неприглядным простецким букетом. Тетушка ответила, как теперь понимаю, сухо, что жарки напоминают ей об отце, и матушка в тот миг удивила меня, резко велев камеристке увести меня из гостиной. В ином случае я мог заартачиться, но Анина всегда была ласкова со мной, умела и рассмешить, и раздобыть пряник, и я спросил ее про цветы. В ответ Анина рассказала сказку. То ли она сочинила ее на ходу, заметив мою обиду – меня ведь выставили в самый разгар баталии, когда мои солдатики как раз пошли в атаку, – то ли и правда слышала ее от бабушки. С ее слов, жарки проросли из тяжелых золотых монет, которые разбросала по земле отчаявшаяся купеческая дочь. Скаредный отец не позволил ей выйти замуж за бедняка, которого она всем сердцем полюбила. Конечно, тогда я просто послушал сказку и не догадался, почему тетушкины слова так задели мать. Дерзну предположить, что сказка повторилась вновь, уже в моей семье, только без втоптанного в землю приданого. Вам не кажется странным, что у такого яркого цветка отыскалось два очень невеселых предания? – переменил тему муж.
– Отнюдь. Люди молчат о счастье, суеверно боятся спугнуть его словами. Грустные и трагичные истории всегда найдут слушателя, ведь несчастливых людей гораздо больше. Сочувствовать умирающему от неразделенной любви проще и приятнее, чем жалеть себя.
– В этом вы правы, – согласился Август.
Ирэна уже давно уверилась, что говоря о цветах, люди порой рассказывают о себе. Она ловила себя на странной мысли, что находит мимолетное сходство между собой и речной девой, а дочери купца немного завидует – отчаявшись, та не выплакала глаза, как приписывает молва несчастным влюбленным, а решилась на бунт. Но герцогской дочери демарш был непозволителен даже в мыслях, верность семье стояла превыше призрачного счастья. От разбитого сердца и попранной любви умирают только сказочные принцессы, а некогда безответно влюбленные девицы становятся женами, которые не испытывают ничего, кроме равнодушия. Они чинно гуляют по прекрасному саду с нелюбимыми мужьями, едва касаются ладонью их локтя – не изменяя ровности тона, не испытывая соблазна остановиться на миг ради сорванного украдкой поцелуя. Некоторым достаются супруги, не терзающие ненасытной плотской страстью и не оскорбляющие пренебрежением за стенами спальни. Но от этого не особенно легче.
Август, заметив отстраненность жены, обычно оживляющейся на конной прогулке, встревожился, не огорчил ли ее печальной историей, и Ирэна, не покривив душой, ответила, что рада была узнать еще одно предание. Мужу ни к чему знать, что она пытается угадать, что проросло бы на месте ее бунта против отцовской воли. Должно быть, белоснежные цветки, чьи подхваченные ветром лепестки порхали бы подобно снежинкам – как взметнувшиеся из-под гневной руки клочки разорванных, пущенных по ветру и воде писем с признаниями, подозрениями, вскрывшимися интригами и похороненными тайнами. Морщинка меж бровей Августа разгладилась, когда Ирэна мимолетно улыбнулась, представляя подобную бурю. Отец, распорядившись ее судьбой и заковав покорно подставленную руку в брачный браслет, был бессилен приказывать ее сердцу.
Следующим после дербенника Ирэна начала вышивать дельфиниум. Юлиана, дождавшись появления контура соцветия-башенки, с присущей ей бестактностью поинтересовалась, зачем в букете два одинаковых цветка, пусть и вышитых разным цветом. Ирэна не стала сдерживать вежливое изумление:
– У них совершенно разные очертания. Это дельфиниум, также известный как живокость.
Госпожа Арамона подняла глаза от собственной вышивки, с готовностью заслоняя Ирэну от многословного внимания Юлианы:
– Я слышала о нем. Аптекарь приготовил настойку из живокости, когда Герард сломал руку. Со слов мэтра выходило, что лечить можно и кости, и раны, но нельзя ошибиться, отсчитывая капли, иначе отравишься.
– Зачем тебе в букете ядовитый цветок? – поморщилась Юлиана.
– Если уметь с ним обращаться, он безвреден. Если же быть грубым и неосторожным, вред может принести даже кажущееся безобидным. Дельфиниум приятен глазу, он украшает собой открытые участки сада, а кроме того, мне нравится легенда о том, как он получил свое имя.
– Не сильно он и похож.
– У Фиорелло есть малоизвестная поэма о юноше, который похоронил любимую и был столь безутешен, что изваял ее из мрамора. Когда же он коснулся губ статуи поцелуем, она ожила, превращаясь в его утраченную возлюбленную. Но Абвении покарали смертного, невольно сотворившего жизнь, и преврати его в дельфина. Покинутая возлюбленная днями напролет стояла на берегу, отчаявшись увидеть его, но однажды выпрыгнувший из волн дельфин бросил к ее ногам прекрасный цветок.
– Юноше возвратили человеческий облик? – госпожа Арамона казалась растроганной.
– Поэма об этом умалчивает. Мы вольны придумать как счастливый финал, так и трагический.
– Удивительно глупая история, – госпожа Вейзель была неумолима. – Если бы юноша, выдержав траур, поступил по уму и женился на достойной девушке, то не окончил бы свои дни бессловесной рыбой. Стоило оживлять любимую, чтобы оставить ее соломенной вдовой!
– Я думаю, он любил ее самозабвенно. И был рад, что его невеста может найти утешение с другим, раз им не суждено было воссоединиться. Когда любишь, довольно и того, что счастлив не ты сам, а твой любимый, – вступилась за юношу госпожа Арамона.
– Вы правы в том, что женщине не стоит оставаться одной, – согласилась Юлиана.
Воцарившееся в гостиной молчание было осязаемым и плотным от толкотни воспоминаний. Случай свел в ее стенах трех вдов, одну молодую жену и двух будущих матерей, изумительным образом подобрав трио несхожих судеб. Позволив игле бездумно порхать над тканью, оставляя густо-лиловый след, Ирэна размышляла о том, что счастье, быть может, кроется не в его ожидании, а в самой вере в то, что оно возможно. Его принимаешь как должное, не замечая проблесков или ровного сияния, пока оно не исчезнет бесследно. Оплакивая будущее, зачастую льют слезы о прошлом, которые столь же зыбко.
Ирэна избрала для своего букета дельфиниум не только из-за причудливого дуэта целебных свойств и смертоносного яда, и даже не вторя печальной поэме о разлученных влюбленных. На языке цветов дельфиниум с лукавой улыбкой заговаривал о легкости и беспечности, и разве он не подходил открытому, смешливому Юстиниану, уцелевшему на войне и погибшему в родном Васспарде?
Когда Ирэна только задумывала букет, с любовью и тщанием выбирая каждый цветок, осень еще швыряла под ноги последние пригоршни бронзы, мостила дорожки в саду багровой брусчаткой. Когда стежками дорисовывала листья дельфиниума, деревья тянули голые ветви, как скрюченные заморозками пальцы, а низкое, тяжелое небо дробилось в лужах хрусткими льдинками.
Ирэну иногда удивляло, как разнятся данные одному и тому же цветку названия, описывающие то облик, то содержание. Но ведь и люди обретают за годы несколько имен: младшая дочь герцога Вальтера Придда, бывшая придворная дама ныне покойной королевы Катарины, некогда влюбленная в Робера Эпинэ девица, вдова виконта Альт-Вельдера, без пробуждения пережившая бесплодный по ее воле брак, и вот теперь – счастливая новобрачная, для которой каждый день разлуки кажется вечностью, и чутко прислушивающаяся к малейшим откликам тела будущая мать.
После живокости пришел черед аконита. Ирэна отвергла анемону – только не «ветреница», прозванная в честь жестокосердной красавицы, которая свела в могилу двоих влюбленных. Отказалась она и от неувядающих амарантов. С некоторых пор она охладела к астрам – их травянистый аромат напоминал о прелой нотке увядающей листвы, мокнущей под дождями поздней осени. Аконит же подходил безупречно. Юстиниан разыскал предание о том, что первый аконит появился там, где раньше гремели битвы: сраженные мечами и копьями, падали с могучих коней рыцари, шлемы скатывались с их голов, прорастала трава сквозь прорези забрала, а после на остывшем и обезлюдевшем поле боя распустился цветок. В одном из своих писем из Гельбе Юстиниан поделился с Ирэной удивлением и открытием: «Веришь ли, сестрица, против ожиданий я не увидел в Гельбе аконита, а уж где ему расти, как не на здешних лугах. Здесь волнами идут целые моря полевника; я бы прислал тебе высушенный цветок, но, боюсь, из-за дальности дороги он превратится в труху. А вот забавной истории ничто не грозит. Монсеньор, заметив мой интерес к цветам, пару раз кольнул острословием, а затем рассказал, что мориски едят некоторые сорта аконита, и будто бы он даже недурен на вкус. Одна признанная красавица так пристрастилась к опасному лакомству, что ее поцелуй стал смертельно ядовит». Рисуя переливами нитей лиловое соцветие, Ирэна запретила себе вспоминать о еще одной прекрасной даме, способной отравить рассудок одним своим ласковым взглядом и нежным голосом.
Когда она закончила вышивать лепестки аконита, спящие в своих темных покоях луковицы и корни укрыла белоснежной шалью Матушка Хольда. Дни становились темнее и короче, скупая на краски зима выводила на стеклах сказочные леса, тающие, если прикоснуться к ним.
К удивлению Ирэны, сон-траву, стоило очертаниям серебристых, будто покрытых пухом листьев проступить на льне, с легкостью узнали обе составляющие ей компанию дамы.
– В Кошоне ее называют прострел-трава, – припомнила госпожа Арамона, – и верят, что нечисть обходит ее стороной. Будто бы дыры на листьях – это след молнии.
– А в Торке используют сон-траву для гадания. Если положить ее под подушку, увидишь во сне будущее, – поделилась Юлиана. – Я, конечно, не поддалась суевериям и ждала сделанного по всем правилам предложения.
– А еще к сон-траве прибегают… в лекарских целях, – многозначительно проронила госпожа Арамона.
– Да, – поддержала госпожа Вейзель, – именно потому она мне и известна. О свежих листьях нечего и думать, они нестерпимо горькие, а вот отвар из сухих весьма действенный.
– Я не слышала о целебных свойствах сон-травы, – осторожно заметила Ирэна, пытаясь угадать, которая из заговорщицки переглядывающихся дам капитулирует первой. Юлиана не стала долго отмалчиваться:
– Тебе предстоит и самой попробовать. Хотя, будем надеяться, обойдется без травы.
– О чем вы? – в вежливом недоумении приподняла брови Ирэна.
– Отвар дают роженицам, чтобы облегчить боли, – пояснила Луиза.
– И каков он на вкус?
Дамы вновь прибегли к диалогу взглядов; слово взяла Луиза, как познакомившаяся с дворцовой наукой изысканно формулировать неприятную истину:
– Поверьте мне, в тот момент вы даже не почувствуете вкуса отвара.
– Можно подсластить медом, – подсказала более опытная госпожа Вейзель.
Медленно проступающая на льне сон-трава будто околдовала замок, погрузила в дремоту, норовя вытащить из рук книгу, напеть колыбельную голосом бьющегося о стены ветра. Правее пострела – Ирэне понравилось простонародное название – приоткрыл атласные лепестки тюльпан. Ирэна не случайно позволила цветку чуть разомкнуть белоснежный бутон, намекая на давнюю легенду о живущем в тюльпане счастье. Никому не удавалось разнять нежную хватку цветка, выпуская счастье в людской мир, пока к тюльпану с радостным смехом не подбежало дитя, и цветок раскрылся ему навстречу. Юстиниан был особенным: любил тонко шутить, умел заразительно смеяться и улыбнуться так, что уголки губ вспархивали в унисон его настроению. Ирэна не помнила младенцем самого старшего из своих младших братьев, да и Габриэла смогла припомнить только изумительно красивые кружева на чепце, который хотелось стянуть с лопочущего братца и примерить на куклу. Но Ирэне всегда думалось, что весело хохочущее, не ведающее притворства дитя из легенды было таким, как Юстиниан. Юстиниан был невероятно смекалистым на шалости и бесконечно щедрым на то, чтобы поделиться радостью. Валентин, росший очень похожим на брата – не считая цвета глаз, – был не по годам серьезным, молчаливым и чуть застенчивым. Или казался таким после неугомонного неунывающего Юстиниана, товарища Ирэны по самым запоминающимся проказам и интересным играм. Еще когда Валентин был на руках у кормилицы, Юстиниан полюбил строить брату рожицы, и тот наблюдал за пантомимой вдумчиво и строго, а потом, видя, как широко и задорно улыбается брат, звонко хохотал и тянулся к нему, чтобы счастливо вздыхать, оказавшись осторожно и крепко прижатым к груди. Они с Ирэной баловали братишку маленькими подарками: ярким цветком, который Валентин внимательно рассматривал, перебирал лепестки чуткими пальчиками, боясь помять или порвать, выпрошенным у матушки флаконом, пускающим по комнате яркие блики, человечком из желудей и веточек, самым лучшим из оловянных солдатиков, непременно кавалеристом, благо Валентин ничего не ломал и не тянул в рот. Юстиниан был искренни и легким, но не податливым, его открытость не раздражала, как не ранила мысль о том, чего лишаются они, надевшие маски и разучившиеся улыбаться от души, оборачивающие истину в сто слоев недомолвок. Быть может, Юстиниан, как укрытое лепестками тюльпана счастье, тоже ждал того мига, когда кто-то позовет поступками, а не словами.
Отец всегда дарил матушке тюльпаны – пестрые и лаконично алые, диковинных форм или узнаваемые с первого взгляда, невзирая на белые лепестки с лавандовой каймой. Ирэна однажды спросила, почему отец не дарит матушкины любимые хризантемы, каких было множество в ухоженном саду Васспарда, и Ангелика Придд со светлой улыбкой ответила:
– Тюльпаны дарят счастливым людям. Разве взглянув на вас, можно сказать, что ваш отец излишне самонадеян?
В тот год матушка ждала появления Клауса, и счастья в их семье должно было прибавиться.
Немолодой уже садовник, вознамерившись порадовать и впечатлить госпожу герцогиню, годами бился над тем, чтобы вывести лиловый тюльпан. Когда Ирэна в последний раз навещала родительский дом, его успехи ограничивались бледно-сиреневым соцветием, крупным и строгим. Кто знает, преуспел ли он в своих начинаниях, увидела ли госпожа плоды его многолетних стараний, появился ли на свет удивительный цветок, пережил ли ту, для удовольствия которой был создан?
Вслед за тюльпаном на льне распустился ирис, который в Марагоне за плоские остроконечные листья прозвали меч-лилией. Ирисы были любимцами Ирэны – за их деликатную яркость и изящные очертания. Не обошлось и без предания, звучащего в гармонии с Домом Волн: первые ирисы будто бы появились из слез рыбачки, оплакивающей долгую разлуку с любимым.
В Олларии Ирэна попробовала ликер из корней ириса. Приторная, тягучая сладость напитка не смогла перебить испытываемую ею горечь.
За тем, как Ирэна заканчивает ирис, солнце следило с небес злым рубином в золотой оправе.
Последним штрихом в букете должны были стать незабудки. Они наособицу стояли среди лиловых маяков высоких соцветий, бледно оттеняли роскошный тюльпан, но Ирэна, выбирая между нарциссами и незабудками, предпочла последние. Из отчего дома она привезла в Озерный замок несколько луковиц белых нарциссов. Ирэна не любила их за душный тяжелый аромат, но, покорившись отцовской воле и позволив приковать себя к нелюбимому, не стала отрекаться от давнего свадебного обычая. Символ чистоты и смирения, нарцисс последовал за молодой женой в ее новый дом, но Ирэна не верила, что вместе с красивым цветком прорастет и счастье новорожденной семьи. Должно быть, торопящиеся к солнцу нарциссы поспешили, опередив опаздывающие к Ирэне любовь и взаимность. Их место в букете памяти заняли на первый взгляд невзрачные незабудки, красноречивее многих говорящие о верности и искреннем чувстве. Молоденькие горничные в Альт-Вельдере нередко прикалывали к платьям простенький букетик. Ирэна при виде незатейливых украшений вспоминала ухищрения придворных дам и напевный голос матушки, читавшей королеве знакомую Ирэне с детства легенду о незабудках:
– … и тогда отчаявшаяся дождаться возвращения сына мать передала букет незабудок странствующему менестрелю. Долог и труден был его путь, но наконец он очутился перед воротами из кованого серебра, охраняющими вход в сказочной красоты дворец. Свирепая стража не хотела впускать менестреля, но он нежной балладой разжалобил их сердца и предстал перед владычицей, за троном которой стоял позабывший родину и матушку скиталец, одетый в злато и каменья, одурманенный любовью к прекрасной правительнице. Менестрель запел колыбельную, которую пела мать, оставленная в забвении честолюбивым сыном, и тот словно очнулся от долгого сна, и со слезами на глазах принялся умолять менестреля указать ему дорогу в родной край. Вместо слов менестрель протянул букетик незабудок, ровно в цвет глаз позабытой матушки – теперь уже не юноши, а зрелого мужчины. Тот вдохнул аромат, и память вернулась к нему, он поспешил в отчий дом, чтобы застать простившую его матушку на смертном одре.
– Это очень печальная легенда, – голосок молодой королевы дрожал. Дамы растроганно подносили платочки к абсолютно сухим глазам – их не тронуло ни мастерство чтицы, ни красота легенды, ни сила материнской всепрощающей любви. – Если бы мне передали букет с моей родины, – с обезоруживающей искренностью продолжила Катарина, – это непременно оказались бы маки.
– Но, ваше величество, – заволновалась Одетта, – маки символизируют забвение.
– Кто однажды видел маки Эпинэ, не сумеет их забыть, – печально откликнулась королева.
Ирэна тогда уверилась, что не всякое воспоминание должно быть ярким и в простоте есть своя прелесть.
Когда Ирэна оставляла на льне первые стежки, она намеревалась воплотить несбыточное, собрав любящие солнце и тень, ядовитые и хрупкие, нежные и умеющие выстоять под напором заморозков цветы. Август в первую годовщины их свадьбы предложил обустроить зимний сад – он готов был разобрать вековые стены родного замка, пробить в них большие окна, чтобы Ирэна круглый год была окружена любимыми ею соцветиями. Ирэна без раздумий отвергла замысел мужа, объяснив, что без увядания невозможно возрождение. В постепенном пробуждении цветов, в проклевывающейся из-под снега нежной зелени, в спелом буйстве красок и золотом пожаре осени жила та особая красота, которую не найти было в запертом в четырех стенах притворном лете.
Теперь же, собрав из соцветий имя брата, Ирэна осознала, что незаметно для себя стала называть вышивку букетом памяти. Вспоминая сказки и легенды, она будто вновь оказалась в детской Васспарда и в цветнике матушки, оглядывалась, замирая от восторга, счастливая, торопливо открывала футляр, чтобы прочесть письмо Юстиниана, зная, что описание финтов и сражений он приберег для Валентина, а для сестрицы непременно отыскал редкую легенду.
Каждый оставляет свой след – на фамильных портретах, в строках писем, в собственных поступках и чужих сердцах; никто не исчезает бесследно, покуда он живет в памяти. Для незнакомых с ним людей Юстиниан был только именем в ореоле скандальных сплетен, а для Ирэны он навечно остался товарищем по играм, младшим братом, понимающим с полуслова, одной ласковой шуткой умеющим разбить ледок чопорности. Ирэна была полна решимости продлить жизнь брату, поведав о нем своему ребенку, что рос сейчас в материнской утробе, слыша отголоски любимой колыбельной маленьких Ирэны и Юстиниана, чувствуя тепло, что охватывало Ирэну, когда она вспоминала задорного, жизнерадостного Юстиниана. Таким он и станет для племянника: полным веселого остроумия, любовно отыскивающим для сестрицы Ирэны предания о цветах и для сестрицы Габриэлы – рыцарские легенды, с поклоном и признанием «этот цветок слишком хорош, чтобы им любовались только солнце и ветер» вручающим сестрам подношение с изумрудно-зелеными листьями и полупрозрачными нежными лепестками. Ирэна расскажет о гарцующем по улицам Олларии молодом теньенте, которому дарили улыбки хорошенькие горожанки, отправившемся на войну и вернувшимся с орденом и обретенной дружбой. Она прочтет присылаемые Валентином письма – Создатель, благослови изумительную память брата, по ее просьбе взявшегося пересказать оставшиеся в Васспарде оригиналы, в которых Юстиниан рассказывает о своей службе порученцем у Первого Маршала! Юстиниан, разделив печальные, поучительные, волнительные и добрые сказки и величественные легенды, еще раз обретет подобие жизни. Множество цветов плачут росой, вырастают памятником несчастливой любви, но память, даже омытая слезами разлуки, не приглушает яркость пережитого счастья, это чувство воистину бессмертно. Когда ее дитя будет гладить пухлыми пальчиками лепестки букета памяти, Ирэна познакомит его с Юстинианом.