Archive of Our Own ^beta

Ксено устало вздыхает. Выяснять источник окаменения с Сенку и его командой начинающих ученых — дело было, конечно, на редкость увлекательное, но теперь, когда пункт назначения определен, ему, как заключенному, практически нечем себя занять… ну кроме как просто в ожидании сидеть в одной из камер.

(Наличие запираемых помещений, которые можно было легко использовать в качестве камеры, кстати, он всегда считал довольно хитрым ходом, а теперь и сам готов был признать, что, пока он заперт в одном из таких помещений, возможности украсть какой-нибудь корабль ему не предвиделось).

Камера представляла собой небольшую комнатку, спроектированную так, чтобы ее можно было использовать в качестве спальни для некоторых подчиненных Стэнли (которые вполне привыкли к таким тесным условиям), когда клетка была не нужна.

Заместо кровати с потолка свисал небольшой гамак — учитывая нынешние ограниченные ресурсы, такое решение было проще полноценного спального места, но сам Ксено не думал, что к нему по-настоящему привыкнет. Кроме гамака, из мебели в камере были только пара стульев и маленький столик, притащенный сюда, как Сенку говорил, «королевством Науки». Сам Сенку как раз сидит на одном из стульев и, не сильно обращая внимание на Ксено, делает какие-то пометки в небольшом дневнике.

Невыносимую скукоту и тишину последние несколько часов прерывает разве что скрежет простенького карандаша Сенку.

— Заставлять единственного по-настоящему умного на борту корабля человека работать тут охранником — как-то расточительно, — наконец говорит Ксено.

— Пока не доберемся до Южной Америки, мне все равно, кроме как планировать следующий шаг, делать нечего, — отвечает Сенку, — я с легкостью могу этим и в любом другом месте заняться. А тут как раз еще и за тобой заодно присмотрю.

Ксено постукивает по краю столика длинными металлическими когтями, прикрепленными к перчаткам. Все это долго не продлится, Стэнли за ним придет — ничто, кроме смерти или окаменения, от Ксено его не удержит.

И, тем не менее, ожидание тянется мучительно. Даже его безупречно элегантный муж не сможет организовать мгновенное спасение.

Остается только внимательно наблюдать за Сенку — больше делать вообще нечего.

Сенку сильно отличается от того, каким его помнит Ксено: вовсе не удивительно, учитывая, что, когда они встретились лично, ему было двенадцать, а сейчас, в зависимости от частоты его окаменения, порядка двадцати.

Но виднеются и те различия, которые выходят за рамки «ожидаемых из-за пубертата».

Наиболее очевидны два одинаковых шрама от окаменения, пересекающих лицо, но это еще не все. У этой элегантной головоломки есть и более тонкие детали.

Пусть в психологии Ксено не слишком силен, чтобы правильно сложить все кусочки пазла воедино, кое-что от него все равно не утаится. Фигура Сенку очень натянута, и сам он удивительно точно подбирает моменты для малейших подергиваний, от которых открытые участки кожи усеивают бесчисленные небольшие шрамы. В каждом движении чувствуется изнурительное напряжение — тело явно только восстанавливается после недавнего покушения.

Стоит над этим подумать.

Сенку в размеренном ритме постукивает ногой, ровно один раз в секунду, пока усердно пишет. Прочесть большинство японских иероглифов Ксено не сумеет, не говоря уж о том, что ему и в целом с почерком Сенку приходится долго возиться, но записи выглядят довольно сложными, значит делать намеренно он это не может.

Хм. Может, в этой камере все же и найдется местечко для расследования.

Ксено пытается подстроить постукивание когтями по столу под чужой ритм, а затем пару раз сменяет частоту разными способами.

И ни один из них не нарушает идеальный тайминг самого Сенку.

Очаровательно.

Обдумывая свое следующее действие в расследовании, Ксено вдруг замечает, что корабль начинает крениться в сторону.

Раздается звон разбитого стекла, и комнату окутывает темнота.

Из-за внезапного толчка Ксено падает со своего сидения: от удара головой о пол удерживает только гамак — а вот судя по резкому стуку, Сенку с этим повезло меньше.

Ксено медленно поднимается на ноги, осторожно откидывая в сторону осколки стекла.

(Знал же Ксено, что первые, слегка деформированные лампочки стоило и вовсе выкинуть, но Стэнли все настаивал, что не стоит даже их тратить впустую… Ай, черт с ним, уже поздно что-то делать).

В рации раздается трескучий голос — Ксено плохо знал японский и в целом никогда и не планировал с этим что-то делать, но все же вполне мог различить то, что лучник с детским лицом сообщил команде, что они наткнулись на неожиданное мелководье, (которое увидели бы, не выключи из-за соображений безопасности гидролокатор) но на корпусе повреждений нет.

Ксено надеется, что Стэнли доберется сюда быстрее, чем эти дети убьют его своим очередным бессмысленно рискованным маневром.

Как бы там ни было, то, что Сенку до сих пор молчит, указывает лишь на то, что он, вероятно, головой все же сильно ударился. Терять Сенку из-за такой глупости не хочется — особенно учитывая, что предыдущие взаимодействия дали Ксено надежду на более элегантное решение их проблем, в котором он все еще сможет использовать таланты юного ученого.

Через несколько секунд глаза, наконец, привыкают к темноте — по крайней мере, освещение со стороны коридора начинает казаться нормальным: из-под двери внутрь комнаты просачивается достаточно света, чтобы Ксено мог хотя бы приблизительно разглядеть, где что находится.

Разбитое стекло, к счастью, оказывается от Сенку в стороне, так что теперь уходит на второй план. На углу деревянного стола виднеется небольшое темное пятно, — сам Сенку растягивается на полу рядом с опрокинутым стулом, а из острого пореза на виске быстро сочится кровь.

Ксено снимает перчатки, засосывая их в карман, и тут же опускается на колени, осторожно прислоняя Сенку к одной из стен, чтобы осмотреть рану.

Хм.

Синяк, конечно, останется, но в остальном ничего существенного: этого мало, чтобы объяснить (настораживающее) молчание Сенку.

Сенку стискивает руку на его запястье, стоит Ксено повернуться к нему лицом и столкнуться со шквалом новых данных, которые приводят к совершенно иному выводу.

Дрожащие руки, прерывистое дыхание, рассеянный взгляд.

Под эти данные, больше, чем сотрясение мозга, подходит только паническая атака.

Сенку, заикаясь, бездумно лепечет отрывистые японские слоги между отчаянными вздохами, — Ксено требуется несколько секунд, чтобы сложить их в настоящие слова, и стоит ему это сделать, картина проясняется полностью.

Числа.

Даже несмотря на приступ панической атаки, Сенку все еще считает.

Ужасающе элегантно, — думается Ксено.

Раньше он задавался вопросом, как Царство Сенку вообще узнает точную дату. Учитывая эксцентриситет земной орбиты, смещение звезд и бесчисленное множество других усложняющих факторов, Ксено думал, что установить ее невозможно, так что выводом стало то, что Царство науки просто угадывало, какой сегодня день, вместо того чтобы озаботиться созданием нового календаря.

Если бы он только мог предположить, насколько счет времени был точным…

Единственное, что могло точно отсчитывать время в окаменении, — это человеческий разум.

А для этого требовалось, чтобы кто-то все время оставался в полном сознании. Полусном, похожим на страшный кошмар, в который в конце концов впали даже самые внимательные члены его экипажа, дело бы не обошлось.

Кто-то должен был быть в полном сознании и полностью отсчитывать течение времени. Отсчитывать, как дни перетекают в годы, столетия, тысячелетия, — находиться в ловушке полной сенсорной депривации и полностью бодрствовать одновременно.

И пусть Ксено не эксперт в человеческой психике, он все же он знает, что сенсорная депривация и одиночное заключение и вовсе считаются пытками: они удивительно эффективны, чтобы подчистую разрушить человеческий разум.

А Сенку терпел это тысячи лет.

Этот самый Сенку, который сейчас едва дышит, отчаянно хватая воздух ртом.

Ксено мягко берет за руки своего охваченного паникой протеже.

— Сенку.

Сенку утыкается лицом в плечо Ксено, размашистым кивком подтверждая, что все еще в состоянии расслышать, что тот говорит.

— Сосредоточься на дыхании, попробуй поймать ритм в четыре секунды на вдох, две — на задержание и восемь — на выдох: он поможет активизировать твою парасимпатическую нервную систему и обеспечит поступление достаточного количества кислорода.

Сенку вскидывает руки, цепляясь Ксено за плечи, и крупно вздрагивает, пытаясь сделать ровный вдох, а не отрывисто глотать ртом воздух.

Несмотря на то, что Ксено и Сенку переписывались на протяжении многих лет, лично они встречались всего пару раз: Ксено совсем не знает ни о том, как тот относится к физическому контакту и как его легче утешить, ни о возможных новых триггерах, которые появились в каменном мире.

Поэтому он решает мягко провести пальцами по его волосам, так, как делает со Стэнли, когда ему снятся кошмары.

Дыхание Сенку постепенно начинает выравниваться: вдохи становятся реже, стоит ему начать брать над собой контроль, заставляя дышать в медленном, устойчивом ритме.

Через пару минут он все же отталкивает Ксено, прислоняясь головой к стене еще на несколько мгновений.

— Я уже в порядке, — голос все еще напряжен от страха и усталости — Ксено резко вспоминает о тех нескольких месяцах, когда, после первых удачных убийств, Стэнли преследовали кошмары: море крови, отчетливо видное через снайперский прицел, каждую ночь, пока он не привык делать то, что должен.

…Ксено не из тех, кто поддается эмоциям.

Они сумбурны, неэлегантны, нелогичны. Они ограничивают и сковывают, навлекают чувство вины за то, что нужно сделать. Вина, страх и долг давят, стесняют и сдерживают потенциал, пока вы не останетесь с еще более ужасными чувствами и не утоните в потоке того, что могло бы быть.

И все же…

Любовь, которую он испытывает к Стэнли, показала ему свободу, дала осознать, что, что бы ни случилось, за спиной Ксено всегда будет его безупречно элегантный ангел. Что каждую ночь рядом будет его теплое тело. Что его защитят, что он в безопасности и, что бы он ни делал, он не будет одинок.

В этот момент приходит и другое осознание.

Пусть и очень другой любовью, он любит и Сенку.

Он так гордится тем, как далеко зашел этот мальчик. Гордится его интеллектом, способностью игнорировать ограничивающие и мешающие правила, гордится всем, что он сделал.

И, несмотря ни на что, он не хочет, чтобы Сенку умирал. Пусть он и рассматривал это как холодную необходимость неэлегантных обстоятельств, предпочтительнее было бы, чтобы этот замечательный ученый был рядом.

— Сенку, — говорит Ксено. — Все нормально?

Сенку отрывает голову от стены, смотря прямо на него.

Медлит, думая, что сказать, и наконец складывает губы в несколько невнятных слов.

Окончательно склоняет голову вниз.

— Не очень, — выдает Сенку, сдерживая непролитые слезы.

Задумывается на пару секунд.

— Ты говорил, — снова начинает Сенку. — Что придуманная вашими формулы возрождения работала только на тех, кто в камне был в сознании.

Ксено кивает.

— Да. Но в полном сознании быть не нужно. Все же мы все равно были в состоянии полусна, — элегантный способ сохранить и жизнь, и здравый рассудок.

Сенку замирает.

— Я в нем не был.

Ксено и так догадался, но все же предпочел дать Сенку рассказать все самому.

— Я все время был в полном сознании. Считал секунды, — криво улыбается он. — Нужно было знать, когда наступит весна — если бы я проснулся зимой или даже осенью, игра бы закончилась.

Сенку зажмуривает глаза, чувствуя, как по лицу текут слезы.

— Все сто шестнадцать миллиардов, шестьсот восемьдесят три миллиона, двести одиннадцать тысяч, пятьсот тринадцать секунд, с момента, как я окаменел, и до того, как высвободился. Я сосчитал каждую секунду, — он вздрагивает. — Я… — голос срывается. — Это было ужасно. Но я не мог колебаться. Не мог остановиться.

Сенку переводит взгляд на свои трясущиеся руки.

— Я был так напуган большую часть времени. Но чувствам было не место, уж точно не тогда, когда нужно было считать секунды, планировать свой следующий шаг и запоминать все. Я все еще… я все еще не могу нормально спать. Мозг теперь запрограммирован так, что стоит сознанию начать ускользать, он паникует и приводит меня в чувства, и… и не думаю, что с этим можно будет что-то сделать.

Он пожимает плечами.

— Знаю, это нерационально, но порой я просто боюсь, что… Я читал, что при сильной сенсорной депривации человеческий мозг начинает создавать галлюцинации, чтобы хоть как-то ей противостоять. Я боюсь, что все, что происходит после того, как я выбрался, просто… — несмотря на все усилия, из глаз все равно текут слезы. — Просто… не могу… Здесь никого нет… — он замолкает, переводя дыхание. — Просто… Жаль, что я не могу поговорить об этом с Бьякуей.

Ксено — не Бьякуя. Он не сможет, как Бьякуя, утешить. Не сможет быть таким же заботливым и любящим. Никогда не сможет заменить Сенку отца, которого он потерял.

Но все же он не совсем беспомощен перед чужой болью.

— Такие галлюцинации, созданные мозгом в сенсорной депривации, обычно очень просты: даже твой разум не придумал бы что-то настолько масштабное и противоречивое.

Сенку кивает.

— …Что правда, то правда, — он медленно поднимается на ноги и потягивается. Страх и усталость вмиг исчезают, снова вытесняются на задворки сознания. — Придется перевести тебя в другую камеру пока, раз света тут нет.

Выражение лица и тон Сенку снова возвращаются к спокойному, деловому и безэмоциональному, как обычно — сила воли берет верх над борьбой разума.

И все же на лице до сих пор различимы дорожки слез.

Протеже Ксено действительно уникален: невероятно хорошая память и нечеловечески сильная воля, взращенные мягким и заботливым сердцем Бьякуи, вместе создали нечто поистине уникальное. Может, даже уникальнее кого-либо за всю историю человечества.

…Лучше пусть Сенку будет на его стороне, чем убитый Ксено.

Хотя, в зависимости оттого, как Стэнли собирается его спасать, возможно, выбор останется и не за ним.