Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

В тот день Фортуна, столь ярко улыбнувшаяся было Питеру Бладу, все же отвернулась от него; история его могла бы сложиться совсем иначе, если бы не весьма трагичное происшествие, случившееся с галеоном “Синко Льягас” и его командой в непредсказуемых водах Карибского моря.

Дон Диего де Эспиноса пообещал им землю на горизонте через три дня, казавшиеся теперь самопровозглашенному капитану Бладу и вечностью, и мгновением. Скучать не приходилось — нужно было хоть мало-мальски обучить новоиспеченных матросов науке управления доставшимся им прекрасным кораблем. “Синко Льягас”, красивый и гордый, невольно вызывал гордость и в том, кому выпадала честь — и ответственность — им командовать, но горстка беглых каторжников, в большинстве своем никогда не бывавших в море, даже под строгим надзором Блада и его помощников поначалу справлялась с трудом. К счастью, плавание обещало быть спокойным. Дон Диего охотно объяснял тонкости искусства навигации и проложенного им маршрута, даже помогал команде советами на своем бархатном, рокочущем английском испанца, не стихал попутный ветер, а сам Блад понемногу вспоминал прелесть морского путешествия. Ему прежде не доводилось командовать, он был солдатом, а не военачальником, но в силу своей природной наблюдательности и благодаря прекрасным учителям, чье командование ему доводилось видеть, на капитанском мостике он чувствовал себя вполне уверенно. Свежий ветер, обдувавший его лицо, ослепительный блеск бескрайнего моря вокруг и весело трепещущие паруса над головой быстро заменяли собой жуткие картины его жизни на Барбадосе; правда, одного взгляда на измученные лица его людей или мысли о бедняге Питте, отлеживающемся в каюте, хватало, чтобы помрачнеть, но будущее сейчас представлялось исключительно светлым, а капитану не положено падать духом. Блад теперь был капитаном — и поэтому держал себя строго и доброжелательно, прощупывал почву, устанавливая авторитет. Новая роль пришлась ему по вкусу, подошла не хуже найденного им в гардеробе дона Диего костюма. Мечтать о скорой свободе он позволял себе лишь украдкой, да и планов пока не строил, но “Синко Льягас” с лёгкой руки его сговорчивого, хоть и похвально гордого пленника на всех парусах несся к берегам Кюрасао.

Волверстон тоже оказался прекрасным помощником — знакомый с морем и дельный к тому же человек, он быстро дал Бладу возможность немного ослабить бдительность и не следить за каждым движением на корабле, благо его единственный глаз был внимательнее многих двух. Блад не преминул этим воспользоваться; проведав Питта и сменив тому повязки, он отправился в каюту — оценить вынужденное гостеприимство захваченного им корабля и его бывшего капитана, прихватив его с собой.

Если дон Диего и пребывал в мрачном расположении духа несмотря на вытащенную из глубин трюма бутылку малаги (а может, и из-за нее, в очередной раз показывавшей его незавидное положение), то он этого не показывал. Блад не мог не восхищаться его самообладанием — и потому изо всех сил старался ни в чем ему не отказывать. Несколько отрешенное выражение лица испанца все же выдавало его, и Блад смягчал это, как умел: разговором.

— У вас хорошая библиотека, дон Диего. Я был приятно удивлен, обнаружив там не только ваших соотечественников… Возьмите хоть бокал, ну в самом деле, не принуждать же мне вас ещё и к этому, — темное вино едва не выплеснулось от того, как резко пресловутый бокал был подвинут настойчивой рукой. Дон Диего поднял голову, отвлекаясь от раздумий, похоже, заставлявших его и не прислушиваться толком к собеседнику.

— Принуждений от вас мне и правда хватит, — вздохнул он с лёгкой усмешкой, всё-таки делая глоток, — Надо же, и знали ведь, какое вино брать. И ваш испанский… Мой интерес к литературе не должен слишком вас удивлять - врага надо знать хорошо, очень хорошо, а это - прямой и надежный способ. Вы же, напротив, меня удивляете - если ваша трагичная история об изгнании и рабстве — правда, а в этом я не сомневаюсь, то где и когда вы успели так хорошо изучить моих, как вы сказали, соотечественников?

— В тюрьме, дон Диего, — с мрачной улыбкой отозвался Блад, откидываясь на кресле и стараясь не выдать удовольствия от того, что хоть немного разговорил собеседника, — В тюрьме у вас на родине. Там, знаете ли, много свободного времени.

Небрежность, с которой были сказаны эти слова, возымела желанное действие: дон Диего, приподняв бровь, даже подался вперёд.

— В тюрьме, говорите? И чем же вы умудрились так насолить моей родине? Хотя, глядя на вас, изумляться нечему, — он выразительно обвел взглядом каюту, ещё пару дней назад принадлежавшую только ему, — У вас, англичан, с нами немало счетов, и обе стороны тому виной.

— Обижаете, дон Диего, — Блад в свою очередь склонился чуть ближе, упираясь руками в колени, — Между вами и мной в чем-то даже больше общего, чем между мной и англичанами, которых считают моими соотечественниками. По крайней мере, мы оба католики. А насолил я лишь тем, что воевал под французским флагом — и два года был в плену. Научился много чему, а потерял разве что два года молодости; вот и вся история.

Собеседника, казалось, этот ответ удовлетворил: он задумчиво кивнул, поднося бокал к губам, и снова откинулся в кресле. Похоже, слова о французском флоте уже не смогли его удивить; впрочем, Бладу это не показалось странным. Странным был он сам, от начала и до конца - его жизнь, его внешность, никак не подходившая человеку из его мест, удивительные перипетии его судьбы. Странной была сама ситуация, в которой он оказался — ужинать с человеком, которого он мог с тем же успехом приказать вздернуть на нее или выбросить за борт, на прекрасном корабле, доставшемуся ему по воле Провидения, было почти комично. В конце концов, свобода, доставшаяся ему такой малой ценой и так внезапно, пару дней назад чуть не ускользнувшая из его рук, была странна. Как бы не израсходовать разом всей удачи, подумалось ему, в море-то без удачи долго не протянуть.

Неспешный и доброжелательный разговор, понемногу всё-таки развязавшийся, отвлёк его от подступающей тревоги. Блад едва сдержался от того, чтобы достать ещё бутылку, но вовремя вспомнил о неразумности этой затеи. Желание доверять слову своего пленника, необоснованное, идущее откуда-то из груди, было обусловлено во многом тем, насколько дон Диего ему понравился — их похожестью, его тоном, остроумием и манерой держаться. Разум же подсказывал — любая неосторожность может закончиться катастрофой, и за борт полетит уже он сам. Так рано расставаться ни с жизнью, ни с новообретенным положением капитана Блад отнюдь не собирался.

Беседу прервал один из его людей, осторожно заглянувший в каюту; выражение его лица заставило Блада тут же отбросить всю вальяжность.

— Капитан, — нерешительно произнес матрос, — ветер стихает.

От внимания Блада не ускользнуло, как дон Диего едва заметно встрепенулся при этих словах, хоть и сказанных на чужом языке, и как тут же себя одернул. И все же, первые слова прозвучали именно из его уст:

— Это нехорошо, дон Педро. Пойдёмте, посмотрим, — он поймал адресованный ему взгляд и поднялся вслед за испанцем. Не стоило позволять ему командовать, но Блад все же простил ему эту вольность — только на этот раз, ведь дон Диего все же находился сейчас в должности штурмана. На палубу они вышли вместе; соленый влажный воздух ещё не успел остыть после дневной жары, и не освежал даже ветер, действительно ослабший. Могучие паруса, едва подсвечиваемые корабельными фонарями, сейчас бессильно опали, лишь иногда пытаясь снова раздуться. Забытая было тревога снова забилась у Блада в груди; он посмотрел на пленника, сейчас поднявшего голову и напряженно оценивающего обстановку.

— Затишье перед бурей… Не было бы шторма, — едва расслышал Блад сказанные себе под нос слова; после испанец повернулся к нему, хмуро встречаясь с ним взглядами, и обратился уже вслух, — Из этих мест нужно уплывать как можно скорее, а с таким ветром мы сильно теряем скорость. Можно изменить курс, совсем немного - сделать поворот фордевинд, уйти южнее, а как только ветер окрепнет, вернуться на изначальный. Капитан.

Последнее слово было произнесено, казалось, с долей насмешки, но какой-то нервной; было бы странно предполагать, что человек, явно имеющий большой опыт в море, не видел раньше шторма и боялся его. Почему-то очень не хотелось искать в нем трусости, наверное, оттого, что Блад с самого начала не нашел ни намека на нее. Плохо скрываемую тревогу дона Диего он решил списать на беспокойство о судьбе его сына и остатков команды.

Двигаться на юг было не выгодно; к утру их курс уже должен был быть истинно западным, а с каждой милей к югу приближались обширные испанские колонии материка. Велика была вероятность из одной ловушки попасть в другую; кастильское знамя над мачтами “Синко Льягас” на время могло бы отвлечь от них внимание, но все же не избавляло от опасности. И все же, его собственных знаний о мореплавании хватало, чтобы прикинуть, что едва ли его пленник пытается загнать их в ловушку — такая смена курса с учётом ситуации была вполне оправданной. Ничего не оставалось, кроме как согласиться.

— В таком случае, передайте часовому, чтобы докладывал о любой смене ветра. Воспользуемся первой же возможностью, — кивнул Блад, больше не мешкаясь. Дон Диего кивнул в ответ, нахмуренное его лицо расслабилось, а потому поутихла тревога и в нем самом. Оставалось надеяться, что часовой смыслит в этом хоть самую малость, а если шторм и будет, кораблю удастся убежать от него. Паруса над ним громко захлопали, снова надуваясь, хоть и слабее, чем до этого, заскрипели уключины — “Синко Льягас” снова устремился вперёд.

Спать он лег, почти не раздеваясь, чтобы, если что, тут же оказаться на палубе. Его напряжение было понятно — всё-таки, людей для управления таким кораблем заметно не хватало, а он сам давно не был в море. Приходилось держать себя в руках, чтобы не показаться нервным мальчишкой вместо капитана галеона, не упасть в грязь лицом перед людьми, рассчитывавшими на него. Мерное поскрипывание корабля и плеск волн успокоили его, наполнив новой уверенностью. Из каких только передряг он не выбирался — он же был Питером Бладом, в конце концов; жизнь занесла его в столь далёкие края, сколь это вообще было возможно, но она заносила его и раньше. Он уже много ипостасей примерил на себя — и врача, и раба, и солдата — почему бы не побыть и капитаном?

Судьба его в это мгновение перебирала ниточки, выбирая может не лучшую, но для нее, Судьбы, самую занятную. Решение не раздеваться было вполне уместным: всего через несколько часов его разбудил даже не один из его матросов, а сам дон Диего. Лицо его было столь бледно, что Блад даже не успел толком сообразить, что позволил собственному пленнику подойти к себе спящему, и лишь задней мыслью порадовался, что не получил по голове, как дон Диего получил от него самого.

— Идёмте, — хрипло проговорил испанец, отступая на шаг, чтобы дать Бладу накинуть хотя бы камзол. Голос его был лишён властности и потому не был похож на приказ, скорее на просьбу, поэтому Блад последовал за ним на палубу и сразу понял, в чем дело — не убежали. Светать ещё почти не начало, и их окружала почти глухая морская темнота, но паруса дрожали на ветру, и на мгновение небо озарила молния, подсвечивая грозовой фронт. Быстро овладев собой, Блад приказал спустить все паруса, кроме косых, задраить люки и пушечные порты. Остальное было не в его власти — теперь приходилось отдать корабль на волю бушующей стихии.

Шторм начался быстро; люди, в большинстве своем ставшие теперь матросами по случайности, лихорадочно метались по палубе, делая все возможное, чтобы защитить корабль. И все же паники не возникало. Властный голос Блада, казалось, не тише раскатов грома, доносился почти до всех, отдавая четкие приказы, не давая времени суетиться без дела и заставляя целиком отдаться тяжёлой и непривычной работе. “Синко Льягас” метался по волнам, то и дело захлестывающим его палубу, поливаемый дождем и скрипящий от шквалистых порывов ветра. Несмотря на усилия рулевого, волной смыло поручни с левого борта; людям удалось удержаться на палубе, но в этот момент стало окончательно понятно, что дело плохо. Только подтвердил это голос, раздавшийся за спиной Блада, хотя рев ветра и дождя почти заглушал испанские слова:

— Дон Педро! Послушайте! — дон Диего оставил где-то свою шляпу, и волосы били ему в лицо, — Ради всего святого, прикажите снять кандалы с моих людей в трюме! Если так пойдет и дальше, и не приведи Господь трюм зальёт, их всех ждёт смерть. Вы дали слово, что сохраните им жизнь, так сохраните, — глаза его блеснули то ли в мольбе, то ли в ярости, — Могу ведь я рассчитывать на ваше слово?!

Блад замер на секунду, размышляя: сохранить жизнь испанцам в дальнейшем не означало давать им возможности если что разгуливать по кораблю — его кораблю, решение это было опасным. И все же они были безоружны и беспомощны, и человеколюбие не позволяло ему бросить их в этом положении на произвол судьбы. Идти на риск — последнее, что ему стоило бы делать в этот момент, и все же он понимал, что чистота его совести будет зависеть исключительно от этого решения.

— Можете, - крикнул Блад в ответ, — Но мне нужны гарантии, что ваши люди не воспользуются ситуацией. Они останутся в трюме, а вашему сыну я передам, что от его действий будет зависеть его и их жизнь. И это не угроза, дон Диего, — добавил он, стараясь смягчить голос несмотря на шум, - Всего лишь разумная мера. Надеюсь, вы поймёте меня.

Судя по тому, как тот кивнул, поджав губы, он понял — вынужден был. Даже этот компромисс был опасной ставкой на неизвестную лошадь, но был необходим во имя сохранения слова и чести, перед самим собой, в том числе. Приказ был отдан, требования переданы, и, похоже, ставка оказалась удачной: испанцы не сделали попытки поднять бунт, то ли из уважения к юному командиру, то ли из здравого смысла. Кому угодно было бы понятно, что лишать корабль управления в такой момент было бы равнозначно смертному приговору.

Море проглотило сначала часть такелажа, не убранного до конца с палубы, а вслед за ним одну из шлюпок. Казалось, страшнее не будет, но треснула бизань, удерживавшая последний поднятый парус, превратившийся теперь в лохмотья, и грозившая теперь в любой момент обрушиться на палубу. И все же, они все ещё были живы, а “Синко Льягас” относительно цел, и это вселяло надежду на спасение. Они мотались по морю, потеряв всякое понимание времени и пространства; грозовые тучи не давали начаться рассвету, люди быстро теряли силы, едва удерживаясь уже на скользкой палубе. Чей-то резкий возглас "Земля на траверсе!" заставил Блада, мокрого до нитки, подскочить на месте, судорожно всматриваясь в едва видимый из-за туч горизонт. Черная прерывистая полоса, которую можно было бы сначала принять за грозовой фронт, похоже, действительно была землёй, притом стремительно приближающейся. Дон Диего, все это время столь же усердно боровшийся за жизнь корабля и потому бывший тут же, у руля, встретился с ним взглядом, и в глазах его был неподдельный ужас, причина которого быстро стала Бладу понятна. Близость неизвестной им суши сейчас была самой большой опасностью из всех ей предшествовавших: не имея возможности даже примерно определить, где находятся, они не могли при всем желании определить рельеф этих берегов; более того, паруса были бесполезны, руль едва справлялся с тем, чтобы удержать корабль на плаву и не дать волнам перевернуть его, и шторм швырял прекрасный галеон как ему заблагорассудится, подобно игрушечному кораблику в руках жестокого мальчишки.

Питер Блад вспоминал о том, что он католик лишь тогда, когда это было ему удобно; сейчас он молился о том, чтобы Господь Бог вспомнил про него самого.

Рулевой судорожным усилием пытался увести их хоть немного в сторону от земли, представлявшейся теперь небольшим архипелагом — сколько можно было разглядеть сквозь стену непрекращающегося дождя; и вроде бы даже удалось немного увильнуть, чудом обойти один из островков и вырваться в сторону открытого моря, но новая волна, почти полностью захлестнувшая палубу, швырнула корабль обратно. Казалось, природные силы сговорились между собой, чтобы наказать их, за что — неясно: мелочную, но страшную месть Диего де Эспиносы или расчетливое коварство Питера Блада, или бог ещё знает какие преступления нескольких дюжин людей на этом корабле. Земля была готова скормить их морю, море — земле.

Холодящий кровь треск донёсся до ушей Блада; он бросился в сторону шума, невольно думая — наверное, конец. Прав был дон Диего — если сейчас польет в трюм, то люди там выживут только с божьей помощью даже не связанные. Тревожные крики сообщили ему, что дела хуже некуда — тут рифы, задели, пробоина едва над ватерлинией... Пара больших волн, и все пойдут ко дну. Ко дну…

— Выпустить испанцев! — крикнул Блад и понял, что голос его садится, — Пусть помогают! Сбросить все с правого борта!

Никто не удивился его приказу. Пусть некоторые и были бы рады избавиться от испанцев без лишних церемоний, лишние руки сейчас точно не помешали бы, а смерть им в противном случае была бы уготована страшная — такая, которой один моряк другому никогда не желает, будь они хоть сто раз врагами. Пленникам хватило ума послушать приказа и присоединиться к остальным матросам; краем глаза Блад увидел, как высокая темная фигура рванулась навстречу другой, потоньше и пониже, на секунду они слились в одно и тут же разлетелись в разные стороны. Он, должно быть, добрый отец — подумалось ему, но внимание его все было занято другим. Несмотря на сброшенные с борта пушки, мешки и прочие вещи, необходимые в путешествии, но сейчас только представлявшие опасность, "Синко Льягас" опасно накренился, и каждая новая волна несла все большую угрозу. Блад искренне взмолился впервые за долгое время — ни тюрьма и ожидание суда, ни рабство не располагали к набожности и вере вообще во что либо; сейчас, на волосок от смерти вместе с ещё четырьмя дюжинами людей, в море, больше похожем на ад, чем на земную стихию, это снова становилось уместно - и желанно.

Нет, Господь услышал его молитвы о спасении его и его товарищей, но пути Его неисповедимы; когда "Синко Льягас” затрещал на новой волне, зарываясь носом в воду, не хватило духу молиться, только выкрикивать проклятия, и когда люди посыпались за борт, готовясь к неминуемой смерти, когда кто-то пытался судорожно и безуспешно отвязать лодки, когда Блад четко понял: это — конец, и ничего уже не поделать, никому из них не приходило в голову мысли, что песенка их ещё не спета, а молитвы о спасении иногда имеют весьма неожиданный результат.

Chapter Text

Дон Диего де Эспиноса-и-Вальдес порядком устал просыпаться в обстоятельствах все более и более неприятных. Проснувшись тогда с головной болью и четким ощущением, что он сходит с ума, разговаривая с этим ирландским дьяволом, он, заметив его хитрость, обходительность и вместе с ними некоторую взволнованность, он все же надеялся на спасение себя и своего корабля из его рук. Теперь же, отплевываясь от песка, с трудом подняв голову и разлепив глаза, а затем глубоко закашлявшись, он понял, что судьба снова над ним посмеялась. Нет у него ни будущего, потому что, даже выживи он - такие вещи не прощают, ни его прекрасного любимого корабля — Диего слышал его предсмертный крик, когда упал в воду и понял, что тонет. Господь сохранил жизнь ему самому, и не стоило сомневаться в Его воле, но причина упорно ускользала от него. После такого поражения, такого позора проще было бы погибнуть вместе с кораблем, все равно потерянным для его родины. Пусть лучше его сын займет его место, научится на ошибках отца. Сын... Господи, Эстебан!

Он мгновенно вскочил на ноги, тут же чуть не падая снова от пронзившей тело боли. Едва ли что-то сломал, неизвестно просто, сколько море мотало его тело прибоем туда-сюда. От его костюма почти ничего не осталось, хубон он сбросил ещё на корабле для удобства, оставшись в рубашке, сапоги обтрепались, хоть и остались, к счастью, на ногах; валонские кружева манжет клочьями висели у его рук. Немилостиво относится Природа к человеческим творениям, подумал он с невеселой усмешкой, и снова закашлялся, выплевывая остатки воды. Нужно было найти сына, но для начала хотя бы понять, где он сам находится.

Диего наконец осмотрелся, уперев руки в колени и собираясь с силами. Дело шло к закату — удивительно, как он не умер под здешним палящим солнцем. Видимо, море, желавшее до этого его погубить, днём охладило его тело и не позволило подохнуть от зноя, как собаке. Пляж, на который его выбросило, был до смешного живописен, с бирюзовыми-то Карибскими волнами, белым песком и розовеющим небом, но сил восхищаться красотами как-то не нашлось. С трудом выпрямившись, он прищурился, разглядывая пляж, и сердце его вдруг забилось: у прибрежных скал, устало завалившись на бок и, похоже, медленно погружаясь под воду, доживал свои последние часы "Синко Льягас". Приглядевшись, он понял, что на камнях рядом с кораблем виднеются человеческие фигуры - похоже, с корабля пытались спасти все, что ещё было возможно. Он бросился вперёд, спотыкаясь и зарываясь тяжёлыми от воды сапогами в песок; тревога за сына никуда не делась, но корабль и люди рядом с ним сулили возможность хотя бы выяснить, кто из его людей остался жив. Как капитан, он был обязан в первую очередь позаботиться о судьбе его подчинённых... Чёрт! Если у корабля сейчас только его люди, это будет несравненной удачей - наверняка, этот подлец Блад жив и вовсю там хозяйничает, и как бы не вышло, что его самого просто зарежут, когда он доберется - в таком месте никто не придет проверять честность слова. Выполнение обещаний - удел людей сытых, которым не угрожает опасность, которые не заброшены судьбой на Бог знает какой клочок земли с очень слабой надеждой на спасение - а дон Диего начинал опасаться, что именно так и произошло. По привычке на бегу он схватился за левый бок, но эспады там не было - не было уже давно; ее этот дьявол забрал вместе с его честью и кораблем. Новая волна бессильного отчаяния окатила его вместе с подступающей снова болью от многочисленных ушибов и жжением в просоленных лёгких. Когда они ещё плыли, в голенище его сапога был спрятан нож... Он проверил, замерев на секунду - да, все ещё там; хотя бы сможет защититься, благо, с ножом он всегда управлялся не хуже, чем с клинком.

Пока он добирался — скорее ковылял, чем бежал — до корабля, солнце почти село; Диего готов был поклясться, что пляж этот занимал добрую половину клочка земли, на котором они оказались. Тому, что его никто не нашел, было теперь два объяснения — первое, немного воодушевляющее: его просто выбросило на берег дальше остальных, и его не заметили, спутав издалека с одним из обломков поваленных пальм. Второе — его просто не искали, надеясь, что он тихо умрет там же, куда волны выплюнули его после крушения. Скала с завалившимся рядом с ней кораблем все приближалась, и теперь Диего мог наконец разглядеть, в каком всё-таки состоянии был "Синко Льягас", и сердце его болезненно сжалось.

Никогда он не думал, что увидит свой корабль таким — с поломанными мачтами и клочками свернутых парусов, свисающих с них, с практически голой палубой, увлекаемым вниз собственной тяжестью — мертвым, проще говоря. У него даже не было шляпы, чтобы снять ее в знак уважения к погибшему; он замер, обескураженный и опустошенный, и дрожащими губами прочитал молитву - единственное, что он мог сделать. На негнущихся ногах он сделал ещё несколько шагов вперёд и снова остановился; взгляд его был прикован к темной фигуре, стоящей на скале рядом с погибшим кораблем. Эту тень, высокую, уверенную, он не перепутал бы ни с кем, так въелась она ему в сознание; с того злополучного дня, когда он проснулся в своей каюте и был поставлен перед фактом своего поражения именно этой тенью, казалось, что от этого образа в голове он уже никогда не избавится.

Питер Блад, виновник всех злоключений Диего, командовал в последний раз его кораблем, вырванным у него из рук. Злость в его груди только сильнее закипела от этого зрелища — от дерзости, с которой ирландец присваивал себе то, что ему не принадлежало и на что он не имел права. Диего подошёл ближе, стараясь не выдавать своего присутствия, остановился у самого берега, так что волны лизали носы его сапог, и понадеялся, что сам он сейчас представляется разве что темной тенью на берегу, мало отличающейся от пальмовых ветвей и водорослей, выброшенных на сушу. То, что ему хотелось бы сделать в этот момент, оставалось только между ним и Господом Богом; ненависть и желание мести, сказал он себе, будут оправданы у Небесных Врат — у него отобрали все, что могли отобрать, лишили будущего, лишили корабля, лишили малейшего шанса на благополучный исход этой истории. Как проклинал он себя в этот момент, что совершил нападение на Бриджтаун! Голос где-то на задворках сознания сказал — может, Блад и был прав, так жестоко осудив его за этот набег — может, все что происходило с ним после, было карой Господней — и все же, верить в это не хотелось.

Надежды его не оправдались — тень на скале опустила голову и перестала быть тенью, их взгляды встретились. Диего очень понадеялся, что следующим движением не будет выстрел из пистоля ему в грудь, что было бы маловероятно: если и удалось спасти оружие, порох, скорее всего, безнадежно отсырел бы. Если он был жив и заправлял кораблем, то, наверняка, как он предполагал, его просто оставили умирать, подумалось ему — и тем удивительнее было увидеть, как фигура на скале чуть не подскочила от того, что нельзя было бы назвать ничем, кроме радости. Блад крикнул что-то кому-то и побежал вниз, к лодке, в которую тут же запрыгнул, дождался гребца и в мгновение ока был уже у берега, размахивая руками.

— Дон Диего! — крикнул он, и голос его показался Диего хуже скрежета стали, так он надеялся, что больше его не услышит, — Вы живы! Как я рад... Уже боялся, что сын ваш останется сиротой. Слава богу, вы живы. Где же вы были? Я приказал вас искать, видимо, плохо искали…

Опешив от его энтузиазма и неподдельного облегчения в его голосе, Диего даже не сразу смог что-то ответить. Если это было очередной игрой Блада, то либо очень дерзкой, либо очень глупой: хотел радость изобразить — улыбнулся бы, и ладно. Он сдержанно кивнул в знак приветствия, надеясь, что этим и отделается, но Блад, нагнав его, по-дружески схватил его за плечо, и больших трудов стоило не скинуть тут же с себя его руку. Упоминание Эстебана снова разбередило тревогу, и в этот момент хотелось знать только одно — если его сын жив, и это было не ради красного словца, то где он — и что с ним. И все же заговорить не получалось, потому что для этого пришлось бы снова надевать маску дружелюбия, которую Диего носил все эти дни, а сейчас боль, усталость и отчаяние не оставляли на это сил. К счастью, заставлять ирландца говорить не приходилось, и его оживление было очень странно, учитывая все обстоятельства. Он отдал напоследок какое-то распоряжение на английском, смысл которого от Диего ускользнул в силу усталости и головокружения, и обратился уже к нему самому:

— Наше положение, право слово, ужасно, — начал он, и улыбка на его лице ненадолго сменилась напряжённой серьёзностью, — Поэтому я так рад, что вы живы и нашлись. Мы потеряли в лучшем случае пятерых — и ваших, и моих, сложно пока говорить, остров небольшой, но людей сильно раскидало. Пока нашли не всех. Я очнулся неподалеку, часа два назад, не больше, но об этом тоже сложно говорить… Вы сами видите, что с кораблем. Мне очень жаль, дон Диего. Я и сам успел к нему привязаться, сложно представить, каково вам, — Диего очень захотелось дать ему кулаком в челюсть или ножом в живот, но он сдержался, — Ваш сын серьезно ранен, но жив. Увидите сами, я вас сейчас провожу. Бог мой, а вы-то сами в порядке? Надо и вас осмотреть…

Блад ускорился, увлекая его за собой, и дону Диего не оставалось ничего, кроме как последовать за ним. На душе было погано, ещё хуже, чем до этого; новость о том, что Эстебан ранен, отнюдь не улучшила положение. Их краткое и довольно печальное воссоединение на корабле мало помогло им обоим. Даже в темноте и хаосе шторма Диего успел разглядеть, как мальчик напуган и печален, и сердце за него болело. Малейшая возможность потерять последнее и самое дорогое, что у него осталось здесь, повергала его в ужас. Вернись он после этого домой, вот что верилось все меньше, и Мигель уже не смог бы его утешить, наверное, никогда. Чего греха таить, он, наверное, сам бы предложил вздернуть себя на виселице — провалиться и как капитан, и как отец, в общем-то, как мужчина и человек, и все из-за его собственной прихоти…

Нить мрачных размышлений была прервана — они добрались до места. Выжившие умудрились соорудить что-то вроде лагеря в тени деревьев, натащив со всех сторон пальмовых ветвей и устроив из них навес для раненых, которых было около дюжины. Похоже, он сам легко отделался, и все же и его усадили рядом, один из англичан дал ему воды в большом свёрнутом листе дерева, а Блад заставил его сидеть смирно и снять рубашку, несмотря на его попытки развернуться и разглядеть среди раненых сына.

— Успокойтесь, всему свое время, он спит, — ирландец удержал его на месте при очередной попытке вскочить, — Я должен посмотреть, все ли в порядке с вами.

Поддаваться на его уговоры отнюдь не хотелось, но Диего не возразил — только теперь, наконец усевшись и утолив жажду, он понял, как болит и измотано его тело. Рубашку он снял, но даже не стал смотреть на себя, только устало прикрыл глаза, и оттого только сильнее его напугало внезапное прикосновение горячих рук. Блад ощупывал его деловито, как и положено врачу — в руках его чувствовалась многолетняя привычка, полная уверенность в своих действиях и неожиданная сила; почему-то стало тошно. Возможно, от боли, внезапно пронзившей все его тело — он дернулся и распахнул глаза, встречаясь с встревоженным пронзительным взглядом.

— Что там? — спросил Диего, раздраженный собственной слабостью, и отвёл взгляд, лишь бы не смотреть на него.

— Ничего серьезного, друг мой, — он скорее почувствовал, чем увидел, как Блад покачал головой, — сломано ребро, и то едва ли сильно. Помяло вас основательно, но отделались вы правда легко. Перевяжу, а там посмотрим.

Только сейчас Диего вспомнил, как всё-таки упал с корабля — это была та, последняя, волна, “Синко Льягас” завалился вперёд, носом ныряя под воду. Эстебан был рядом, и он держал его за руку, сам удерживаясь за снасти из последних сил. Корабль встал едва не вертикально, и его руку едва не вырвало из сустава, но чудом он удержался — а вот сына отпустил, и даже не помнил, что крикнул ему вслед, готовясь навсегда потерять его. Потом смыло и его, до последнего он пытался удержаться на воде, борясь за свою жизнь и пытаясь отыскать в панике кораблекрушения Эстебана, пока что-то тяжёлое, кусок стеньги, наверное, не ударил его в грудь, заставляя крикнуть от боли и тут же захлебнуться. Подумать так, спасло его чудо — если он потерял сознание в воде, то наверняка должен был быстро утонуть. Потерял ли, правда, он не помнил. Вот, похоже, и ребро…

Сильные руки снова оказались у него на груди, теперь стягивая повязкой, похоже, сделанной из подручных средств — чужой рубашки, не иначе. Диего сжал зубы, но боль была в общем терпимой — надо было поспать без воды в лёгких и проснуться с хотя бы немного менее плохими новостями, только и всего.

— Пустите меня к сыну наконец, дон Педро, ну право слово, — он даже выдавил из себя подобие улыбки. Если Эстебан ранен серьезно, а единственным человеком, который мог его спасти, был Блад — это он знал наверняка, лекарей среди них больше не было, его корабельному врачу не повезло оказаться в следующей после него шлюпке — проще было потерпеть и натянуть снова ненавистную маску дружелюбия ради его безопасности.

— Сию минуту, — кивнул ирландец, — удерживать мне вас больше незачем. И все же, если он спит — прошу, не будите, для его же благополучия.

Мне лучше знать, как вести себя с моим сыном, — хотелось огрызнуться Диего, но он ничего не сказал, только натянул рубашку снова, в сердцах оборвав с манжет мешавшиеся обрывки кружев. Они поднялись вместе и прошли между импровизированных коек раненых — все те же пальмовые листья и травы и сухие водоросли для мягкости. Его люди, кто был в сознании, встретившись с ним взглядами, выдыхали с явным облегчением, и он улыбался им — куда более искренне, чем ирландцу. Наконец, они добрались до ложа, расположенного на некотором отдалении от других, где спал Эстебан, и при виде его на душе разом отлегло и заболело. Мальчик тяжело дышал, явно в лихорадке, на побледневшем его лбу выступила испарина. И все же, он был жив; Диего с трудом сдержал себя, чтобы не броситься к нему, вместо этого подошёл тихо и сел рядом, положив ладонь ему на горячий лоб. Тот зашевелился и приоткрыл глаза, тут же резко их распахивая и пытаясь сесть.

— Отец! — воскликнул он, всё-таки укладываясь обратно под мягким напором руки Диего, — Какое счастье…

Счастье, конечно, было относительным; Диего горько усмехнулся, касаясь пальцами креста на шее сына. Спиной он чувствовал присутствие Блада, хоть тот и отошёл на пару шагов; в этот момент он больше, чем когда-либо, жалел о том, как хорошо этот дьявол знает испанский — он даже не мог поговорить с сыном так, чтобы он их не услышал. Надо же, отобрал даже приватность, всего-то ему было мало. И все же, выбора не было.

— Счастье — это что ты живой, — мягко сказал он, — Господь сохранил жизни нам обоим, и он же поможет нам выбраться отсюда. Скоро ты поправишься, и мы уплывем. Не стоит с жаром идти в море.

— Неужели корабль цел? — в голосе Эстебана прозвучала такая надежда, что Диего не оставалось ничего, кроме как кивнуть ему — а значит, впервые в жизни ему соврать, но он понадеялся на то, что мальчик не совсем помнит себя в полубреду.

— Придется много чинить, — проговорил он, изо всех сил стараясь, чтобы его голос не дрогнул, — но неделя-другая, и будет как новый. А потом и ты сможешь посмотреть сам, — не стоило делать ему хуже, чем есть. Пусть это была ложь, но ложь во благо, такая, за которую он был готов ответить перед Господом. Такая, в которую очень хотелось поверить ему самому.

Эстебан улыбнулся; Диего потрепал его по щеке, и гордость заполнила его сердце — не каждому мальчишке в его возрасте удается пережить такое и остаться крепким духом. Сам он, похоже, уступал в этом собственному сыну; иногда казалось, что мальчик растет даже больше похожим на Мигеля. В общем-то, и слава Богу — из них двоих именно Мигель всегда был немного рассудительнее, немного спокойнее, немного твёрже в своих мыслях и действиях. Пусть сын его выздоровеет и вырастет подобием лучшего человека, которого он знал, его брата; он же сам использует свое малодушие, чтобы этого добиться.

Поднимаясь на ноги, Диего бросил умоляющий взгляд на своего пленителя; тот понял, и осторожным жестом подозвал его к себе, а затем отвёл в сторону, прежде чем тихо сказать:

— Я вам честно скажу, дело плохо — открытый перелом ноги, в этих условиях от такого оправиться сложно. К тому же, хинное дерево в этих местах не растет… Я приказал обыскать все сухие ещё части корабля, может, повезет и найдутся мои припасы или вашего лекаря, но если нет — только на волю божью надеяться. Ну, вы, испанцы, с этим всегда хорошо справлялись…

Слышно было, что ирония в его словах проскользнула случайно, не с целью насмехнуться, и за это Диего был ему благодарен.

— С Божьей помощью или нет, вам придется его вылечить, — серьезно сказал он, впившись взглядом в синие глаза. Хотел ещё как-то продолжить, но не придумал угрозы — всё-таки, он всё ещё был пленником, заложником обстоятельств. Блад в ответ ему кивнул и осторожно улыбнулся. Ответной улыбки он не получил, но, кажется — к счастью — и не ждал.

— Сделаю, что смогу, и это обещание. Как видите, ни одного из данных вам я ещё не нарушил, — и это была правда, как ни хотелось в этом засомневаться, — Совсем скоро стемнеет, а положение наше всё ещё отчаянно. Идёмте со мной? Ваша помощь будет неоценима.

Дону Диего не оставалось ничего, кроме как снова, в который уже раз, подчиниться его воле и пойти по его следам вместо того, чтобы убить его на месте. Это начинало здорово надоедать, но иного выхода пока попросту не было.

Chapter Text

Глухая ночь скоро опустилась на остров, ставший их вынуждены пристанищем. За вечер удалось хоть немного обустроиться — к их радости, много дождевой воды собралось на листьях растений, и проблема жажды на первое время была решена. На следующий день стоило сделать более основательную вылазку вглубь острова, но сейчас люди, волею судьбы оказавшиеся под командованием Питера Блада на этом жалком клочке суши, были кое-как накормлены - сохранившимися кое на ком, хоть и отсыревшими, запасами вяленого мяса и съедобными плодами, найденными неподалеку от берега. В это мгновение он, как никогда, жалел, что не оказался в этой ситуации более подготовленным — не знал ни местных животных, ни растений; будучи рабом на Барбадосе, он мало чему мог научиться. Некоторые из бывших рабов, бежавших вместе с ним, провели в Вест-Индии куда больше времени, чем он сам и его товарищи, и на их помощь он надеялся куда больше, чем на испанцев. Те пока не оклемались после кораблекрушения и потому не проявляли враждебности, хотя имели все для того основания, и все же, недалёк был тот час, когда они стали бы представлять опасность для него и его людей. Пока многие из них были ранены - а главное, в числе раненых был юный дон Эстебан — катастрофу можно было отсрочить. Блад сильно рассчитывал на Эспиносу, его разумную сговорчивость и авторитет среди его людей, и потому надеялся избежать насилия любой ценой. В конце концов, связывать пленников в ситуации, когда каждые руки и всякие знания были неоценимо важны, было просто глупо.

Теперь, когда их "быт" был хоть мало-мальски устроен, оставалось сделать одно— попытаться хотя бы прикинуть, где они находятся. Курс был безвозвратно потерян во время шторма, и потому сейчас у Блада, и так не очень сильного в навигации, не было ни малейших представлений о том, куда занесла их стихия. Джереми Питт, к счастью, был жив — в самый страшный момент Блад сам бросился в его каюту и, кратко объяснив ситуацию и сказав пару мягких слов, оглушил его, чтобы не принести больше боли, а затем, взяв его в охапку, прыгнул в воду вместе с ним. Это было смертельно опасно для них обоих, но в противном случае Джереми погиб бы непременно, а шансы самого Блада на спасение значительно повысились бы; этого он допустить не мог, ответственность за жизнь младшего товарища, сопровождавшего его на всем их нелёгком пути, была слишком велика, и такой грех на душу он не был готов взять. И все же, он был сильно ранен; последствия издевательств Бишопа отзывались бы на нем ещё долго, а вкупе с солёной водой и вынужденным ударом по голове было понятно, что пролежит он ещё долго. Блад внимательно следил за его состоянием, и юноша даже приходил в себя; лихорадки у него, к счастью, не было, и хотя бы за его жизнь можно было не слишком беспокоиться.

И всё-таки, это значило, что навигатором ему все ещё служил лишь один дон Диего. В честности его слова Блад был уверен так же, как в своем, и все же надеялся, что злая шутка Судьбы, в результате которой они все здесь оказались, не побудит его к мести. Пока, правда, ничто этого не предвещало — дон Диего почти наравне с ним помогал со спасением с корабля всего, что ещё можно было спасти, и организацией лагеря. Его строгое, сдержанное лицо было теперь омрачено явной тревогой за жизнь сына (надо сказать, вполне оправданной — как ни тяжело было Бладу это признавать, его полномочия как врача в этом случае были сильно ограничены самой природой) и печалью от потери корабля, терять который во второй раз, должно быть, было весьма горько. Как бы то ни было, узнать примерное расположение стоило хотя бы попытаться, пусть даже попытка окажется тщетной, и потому он позвал своего пленника за собой; вместе они отправились на пляж, где вид на небо открывался более полный. Темнота стояла такая, что не было видно вытянутой руки — безлунная ночь и оторванность от всего мира давала о себе знать. Стоило им отойти от лагерного костра, кое-как разведённого, как даже небольшой факел, который они взяли с собой, едва освещал путь. Пробираться приходилось практически ощупью, и Блад, как-то сам не зная, почему и зачем, ухватил спутника, идущего за ним, за край рукава, словно боясь его потерять в темноте. Дон Диего в ответ на это заметно дернулся, но руку не отнял. Может, в чем-то это было и удобнее.

До пляжа от лагеря было всего несколько минут ходьбы, хоть и через заросли. К морской темноте они оба были привычны, но сейчас Бладу она показалась опустошающе глухой, будто бы они были на самом краю света.

— И всё-таки, Дон Диего, — обратился он к испанцу, уже задравшему голову к небу, — Куда нас с вами занесло?

— Сложно сказать, — отозвался тот, вглядываясь в россыпь звёзд на чистом после шторма небе, невольно вызвавшем мысль о том, что будь они немного удачливее, смогли бы и избежать крушения, — Я, понимаете ли, больше привык опираться на точные инструменты, чем на такие примитивные методы. И всё-таки, кое-что можно выяснить даже так.

Блад смотрел, как дон Диего, прищурившись, вытянул вперед руку со сжатым кулаком. Облик его несколько изменился — заметная по нему всё это время тревога исчезла, сменяясь серьезной сосредоточенностью. Позволяя тому поразмышлять, Блад сам поднял голову. У него не было времени как следует рассмотреть здешнее небо, но и оно представлялось чуждым, как все остальное: он привык к созвездиям Севера, и то знал их весьма дурно, а здесь каждая звезда казалась незнакомой. Через несколько минут звёзды будто бы начали собираться в узнаваемые фигуры, но он был почти уверен, что разум обманывает его, выдавая желаемое за действительное. К счастью, от этих весьма вредных для рассудка наблюдений его вырвал раздавшийся наконец голос его спутника:

— Естественно, ничего и близко похожего на точные координаты я так не получу, — сказал дон Диего, потирая подбородок, — Но Барбадос, откуда мы с вами начали путешествие, находится на тринадцати градусах северной широты, и разница явно невелика, но все ещё больше десяти градусов — одиннадцать, предположим. Каракас находится на десятом меридиане, значит, мы где-то неподалеку — неподалеку от испанских владений на материке, — от Блада не ускользнуло то, как чуть дрогнул его голос при этих словах, и это только усилило подступившую минутную тревогу, — Долготу, уж простите, я без инструментов, в идеале астрономических, вам едва ли определю. Но курс наш последний я хорошо помню, и едва ли мы сбились с него так уж сильно, так что могу предположить — но, помните, это лишь условность — что находимся мы где-то к юго-западу от острова Гренада. Вот и все, что я могу вам сказать.

Он умолк, а Блад не нашел слов, чтобы ответить, только кивнул. Ничего хорошего ему эта оценка не сулила — в общем-то, ему и так мало на что приходилось рассчитывать, даже пока “Синко Льягас” был в его руках. Любой английский корабль означал бы для него и его товарищей либо смерть, либо каторгу; рассчитывать на благосклонность французов-союзников тоже особо не приходилось. Голландские колонии были хоть и слабой, но надеждой, и теперь эта надежда была наверняка потеряна. Оказаться же в испанских владениях… Если испанский корабль и пройдет мимо, даже найдет их, лишь одно слово дона Диего о надругательстве, которое он совершил над кастильским флагом (которого ничуть не стыдился и считал заслуженным, но речь была об ином) сулило ему верную смерть, притом, вероятно, весьма страшную и изощренную. Испанская жестокость была хорошо известна в этих морях даже тем, кто пробыл здесь недолго, и рассчитывать на милосердие с их стороны особо не приходилось.

Ирония ситуации заставила его рассмеяться почти вслух; смех он спрятал за деланным кашлем, потому что дон Диего удивлённо на него обернулся. Судьба порой играет человеком, подумалось ему — теперь его пленник имел куда больше шансов на спасение, чем он сам. Теперь, в общем-то, сам Блад был в какой-то мере пленником, только в плен его взяла сама Фортуна — уж больно много долгов он ей не уплатил. Казалось бы, куда хуже — а ведь на этой мысли он ловил себя уже несколько раз — и все же, своим людям он теперь не мог сказать ни одного утешительного слова. Не давать ведь ложных надежд — не плавают голландские корабли так близко к испанской земле… Он подавил тяжёлый вздох и всё-таки обратился к спутнику:

— Это уже немало. Благодарю вас, — большого труда ему стоило не прозвучать едко, — Надеюсь, есть хоть малейшая надежда выбраться отсюда живыми.

Питер Блад был реалистом; не раз холодная голова и здравая оценка ситуации помогали ему выпутаться из всяческих передряг. Сейчас ему было вполне очевидно, что положение его плачевно, а дон Диего не может не радоваться тому, как сложились обстоятельства. Сложно было судить его за это — ему, в конце концов, пришлось основательно пострадать, как бы велики не были его грехи. Единственное, над чем Блад все ещё сохранял полную власть в его отношении — жизнь его сына, но позлорадствовать над этим хоть немного ему не позволял врачебный долг, да и просто симпатия к пленнику, которую никуда было не деть, даже после страшных новостей. А ещё — может, это и было глупо, но хотя бы самую малость грело душу — судя по этой оценке и проложенному курсу, дон Диего держал свое слово и вел корабль к порту Кюрасао.

— Послушайте, — сказал он наконец, — Буду с вами честен: при таком раскладе у вас нет ни малейшей причины дальше подчиняться моей воле и вообще действовать вместе. В общем-то, мы с вами могли бы убить друг друга прямо сейчас, хоть это едва ли улучшило бы положение дел. Что уж там, завтра же вы могли бы забрать своих раненых и устроить свой лагерь подальше от нашего, — дон Диего хотел что-то сказать, но Блад остановил его движением руки, — И всё-таки, у меня к вам просьба — не приказ, не предложение, именно просьба — давайте держаться вместе. Вам ли не знать, с вашим-то опытом в этих морях, как жестоки могут стать люди в отчаянном положении без надежды на спасение. Поможет только одно: железная дисциплина и действие сообща. Тогда, неизвестно когда, неизвестно как, но шансы сохранить наши жизни заметно повысятся… Скажите, вы азартный игрок?

Последнее было сказано почти случайно и явно сбило Эспиносу, который все пытался что-то ответить, с толку. Он удивлённо поднял бровь, но все же ответил, хоть и нерешительно:

— Бывает, порой.

— Тогда давайте поставим на кон все, что у нас есть. Это немного, но этого достаточно, чтобы держаться за жизнь. Что скажете? — Блад протянул руку, искренне надеясь, что испанец ее возьмёт.

— Идёт. Наверное, так будет лучше, — ладонь дона Диего была сухой и теплой, а рукопожатие крепким. Голос его прозвучал уверенно, но верить этому в полной мере было нельзя; Блад изо всех сил высматривал хоть намек на истинные его чувства в умных карих глазах, но это ему так и не удалось. Говорят, в испанцах с детства воспитывают строгость и сдержанность; что ж, дон Диего де Эспиноса в этом явно преуспел.

Вернулись они тем же путем и сразу разошлись по импровизированным постелям. Выставленный часовой из людей Блада взглянул на него встревоженно, но тот в ответ ободряюще улыбнулся. Завтра будет хуже, подумалось ему — но я ведь Питер Блад, в конце концов. Судьба пусть играет мной как хочет, но и я не промах — сыграю с ней в ответ…

Chapter Text

Щурясь на мучительно ярком тропическом солнце, сложив руки за спиной, Диего пристально наблюдал, как Блад, склонившись над его сыном, что-то колдовал с порошками и инструментами. Для него самого врачебное дело было загадкой, но инстинкт не позволял оставить их наедине, поэтому он, как бессменный часовой, тут же оказывался рядом, стоило Бладу появиться возле раненых. Тот, к счастью, не имел ничего против и даже иногда объяснял, что делает, видимо, понимая беспокойство. Ипостась честного хирурга, на взгляд Диего, шла ему куда больше,чем образ капитана-хитреца, командира и ещё Бог знает кого; вообще — и в этом даже не было сложно себе признаться — в других обстоятельствах такого человека, как Блад, он назвал бы другом с гордостью и удовольствием. Сейчас же его достоинства приходилось признавать лишь скривив губы и борясь с неизменно подступающей в его присутствии тошнотой.

По крайней мере, Эстебану не становилось хуже. В таких условиях это было практически счастьем.

То ли милостью Господней, то ли из чистой удачи с корабля удалось спасти сундук с инструментами и лекарствами его погибшего хирурга; некоторые вещи отсырели, поломались и стали негодны, но, по словам Блада, самое необходимое в общем осталось цело. Главное — удалось найти хинный порошок, немного, но достаточно, чтобы справиться с лихорадкой, начавшейся и у некоторых других раненых. И все же, в местной влажности и притом злостности солнца любая царапина становилась в разы опаснее, и потому даже речи не шло о благодарении Бога за их спасение; за три дня, что они уже находились на острове, никто ещё не умер от ран, но мучило это “ещё”.

Блад поднялся с земли, вытер пот с лица закатанным у локтя рукавом, мокрой тряпкой - кровь с рук. В глаза невольно бросалось то, что предплечья его были почти так же смуглы и загорелы, как кисти рук, и от этого вид он имел несколько диковатый — не образованного человека из хорошей семьи, такого, какому положено командовать людьми и кораблями, а скорее местного, в лучшем случае — мелкого плантатора, в худшем — отъявленного флибустьера. Разве что наряд его был не так пестр, но причиной тому было то, что все предметы его одежды ещё недавно принадлежали дону Диего, о чем тот то и дело с недовольством думал — эта ирландская сволочь умудрилась вытащить из его гардероба многие из его любимых вещей. Сейчас, правда, у него не было уже ни гардероба, ни корабля, но мучительно знакомые отделки на дерзко расстёгнутой рубашке, обнажавшей такую же загорелую грудь, служили ещё одним неприятным напоминанием.

Эстебан, обессилев от боли, вызванной махинациями Блада и перевязкой, кажется, тут же заснул. Диего видел его рану — страшно было смотреть, самому мальчику смотреть не давали, чтобы не подрывать душевное равновесие. Больного, который боится за свою жизнь, лечить куда сложнее, объяснил Диего Блад: он слишком много сил тратит на свой страх и метания, вместо того, чтобы дать телу и разуму отдохнуть и восстановиться. Поэтому надо их подбадривать, немного обманывать и ни в коем случае не относиться к ним с жалостью — это порой смертельнее любой лихорадки. Диего и сам это знал, не раз был рядом с ранеными подчинёнными, не раз молился, когда они отдавали Богу душу. И все же, его собственный сын впервые был в таком положении, и многих усилий стоило не броситься к нему с ласковыми словами; это было бы вредно ещё и тем, что разбаловало бы мальчика на пороге юношества, которому вот-вот уже самому предстояло брать на себя ответственность за других. Если судить так, может, и хорошо в чем-то, что не было рядом его матери, пока он взрослел, хоть сейчас Диего невольно вспоминалось, как ворковала она над Эстебаном-младенцем, как часами укачивала его с песнями, стоило ему хоть немного прихворать. Сердце от этих воспоминаний невольно сжималось.

— Помолитесь как следует святому покровителю вашего сына*, — Блад, как всегда, прозвучал насмешливо, хоть на лице его не было ни тени улыбки, — Я постараюсь сохранить его ногу — не хотелось бы сделать его калекой в столь юном возрасте. Но, может, придется резать — время покажет. И даже это не будет гарантировать выздоровление. Надеюсь, вы сможете простить меня, если придется прибегнуть к таким мерам.

— Лучше сын-калека, чем мертвый сын, не находите? — Диего мрачно усмехнулся, понизив голос, чтобы Эстебан их точно не услышал, — Делайте, что должно. Прощать я вас не обязан, но в этом случае все в ваших руках.

Прозвучало двусмысленно; ирландец бросил на него осторожный взгляд, который Диего решил не обдумывать — у него были более важные дела. С того момента, как Блад вынудил его к сотрудничеству три дня назад, не было ни одной свободной минуты — оно, может, и к счастью, не было времени думать лишнего. На сделку эту он пошел лишь потому, что, действительно, сейчас так было проще и безопаснее; жизнь многих его подчинённых все ещё зависела от Блада, единственного врача на сорок человек, новости об их весьма благоприятном расположении давали надежду на то, что спасут их отсюда соотечественники. Если спасут, можно будет и расквитаться… А пока лучше было держаться вместе, чтобы пресечь на корню угрозу того, что разразится настоящая резня: англичане и испанцы поглядывали друг на друга недобро, но, к счастью, всё ещё слушались командиров. Какой толк будет от того, что они все друг друга перебьют? “Так не достанься же ты никому”, дорогая жизнь и свобода…

Совместными усилиями много что удалось выяснить и устроить: несколько вылазок вглубь острова и вдоль берега показали, что он был заметно больше, чем им думалось изначально, и форму имел несколько вытянутую, притом обустроились они в более узкой части. От их лагеря до крайней северной точки острова было около двух миль, до противоположного берега — не более полумили; пляж, на котором они оказались, был одним из немногих песчаных и к тому же тенистых берегов, остальные же были обрывисты и скалисты. Остров окружал риф, который и послужил причиной катастрофы, а волны, бившиеся о прибрежные камни, были опасны даже для опытного пловца. Растительность, особенно вверх по склону небольшой горы, венчавшей остров, была сравнительно невысокой и рассеянной; большим животным жить здесь было попросту негде, но было много морских птиц, а значит, много рыбы и всяких подводных гадов. Всем приходилось несколько голодать — лодки для ловли рыбы не было, подходящую пальму для каноэ ещё не нашли, и оставалось только стрелять в птиц покрупнее из нескольких уцелевших ружей — к их общему счастью, достаточное количество пороха удалось спасти и сносно просушить. Но самое главное — не нужно было бояться смерти от жажды: погубивший их шторм, похоже, не первый в череде штормов, прошедших через остров, промочил почву, и в нескольких местах удалось найти подобие ручейков, а также собрать немало дождевой воды в несколько бурдюков, вынесенных с корабля. Подручными средствами выдолбив из пальмы подобие небольшой бочки, один из его матросов приспособил ее под пальмовое вино. Диего уже видел как-то, как оно приготовляется, но раньше не пробовал на вкус — срубивший пальму выделывал в ее пне квадратное отверстие, в котором скапливался и быстро бродил пальмовый сок. Питье это оказалось весьма сносным, к тому же изрядно крепким — голова от него кружилась не меньше, а может, и больше, чем от вина обычного, поэтому, посовещавшись с Бладом, они ввели на него строгое ограничение для всех. Листья этой пальмы также были съедобны, хоть и не очень сытны, но жаловаться на съестное не приходилось — выбора было мало.

В ходе поисков еды произошла также пренеприятная история: один из англичан, меньше знакомый с флорой и фауной Кариб, вернулся в лагерь в страшных волдырях и ожогах, к тому же отчего-то полуслепой. Бладу пришлось несладко, пока он пытался разобраться, что стало причиной происшествия и не находится ли жизнь его пациента в опасности; в конце концов, лекарств не напасешься с таким количеством больных. Диего, к счастью, подоспев вовремя (до того, как ирландец начал бы паниковать: едва ли это было бы заметно по его поведению, но по какой-то причине Диего быстро научился читать смены его настроения), объяснил ему, что бедняга, наверное, попытался съесть плод с дерева, которое испанцы называют манзинильей. Плоды его напоминают яблоки и очень ароматны, но ядовиты почти смертельно, как и остальные его части — и кора, и листья…

— Это, понимаете, ошибка новичка, — сухо рассмеялся Диего, рассказывая, — Многие люди, лишь недавно оказавшись в этих морях, пытаются поесть манзанильи, некоторые даже умирают. Яблок-то здесь не растет совсем. Моему народу от нее пришлось особенно несладко — многие индейцы смазывают ее ядом стрелы. Как они это делают, не ранясь сами, даже представить не могу.

— Едва ли индейцам от вашего народа пришлось слаще, — заметил Блад, но Диего выбрал пропустить это мимо ушей, — Ошибка новичка, говорите? Что ж, надеюсь, больше никто ее не совершит. Вы скажите мне честно — есть ещё ядовитые растения и прочие опасности в этих широтах, о которых я могу не знать? Я понимаю, что вас выживание моих людей мало волнует, но было бы хорошо, если бы вы больше делились опытом…

— Откуда мне знать, о чем ваши люди успели сами догадаться, а о чем нет, — раздражённо перебил его Диего, — Вы меня простите, дон Педро, но Новый Свет не для слабых духом и телом, никто не будет тут с вами нянчиться. Пусть они сами рассказывают друг другу, что знают, даже пусть моих людей привлекут, если им это удастся, но не меня. Уж простите, но я обязан чем-то только лично вам — и то, будем честны, не потому, что мне так нравится.

Кажется, сдержанность свою он всё-таки немного растерял — прозвучало горько и едко, куда более искренне, чем ему хотелось. Блад резко взглянул ему в глаза, и в его пронзительно синем взгляде засветилось предупреждение. Ах да, он ведь считает себя вправе его предупреждать и ему приказывать. Он, в общем-то, действительно вправе. Диего незаметно сжал кулак до боли, чтобы не сорваться — это было бы просто глупо и опасно и для них обоих, и для всех остальных — глубоко вдохнул и поджал губы вместо извинения.

— Вы не ответили на мой вопрос, — мягко подсказал Блад. Убить его было бы мало.

— Нет, дон Педро, — тихо ответил Диего и сам поразился тому, как ровно прозвучал его голос, — на этом острове больше нет ядовитых растений. У манзанильи серая кора, листья и плоды похожи на яблоневые, вы ни с чем ее не спутаете, и другие, если им объяснить, тоже. А теперь, если позволите, я вас покину.

Блад ничего не ответил, только кивнул и хмуро посмотрел ему вслед. Если у кораблекрушения и были положительные стороны, то лишь одна — после тесноты корабля, даже сравнительно большого галеона, остров казался удивительно просторным и пустым, и добиться уединения было легко — четверть часа пешком и хоть кричи во все горло, никто не услышит. Возможность эту Диего хоть и подметил, когда командовал экспедицией вглубь острова, но ещё ей не пользовался. Теперь же, похоже, было самое время: быстрым шагом он покинул лагерь и пошел в сторону, противоположную песчаному пляжу — вверх по холму, сквозь кактусы и колючки, и к одному из ближайших обрывов. Злая усмешка тронула его губы, когда он понял, как это могло выглядеть со стороны; бросаться в воду он, правда, отнюдь не собирался. Не теперь, когда на горизонте маячили спасение и сладкая месть — и все же, даже им было сложно перекрыть собой горечь и то и дело обуревающее его отчаяние.

Диего закрыл глаза, подставляя лицо свежему ветру, усилившемуся здесь, на каменистом склоне, лишенном растительности, сжал в руке нательный крест, так что острые углы распятия врезались ему в ладонь, и погрузился в молитву. Это было одним из немногих доступных ему сейчас утешений; он в принципе мало позволял себе излишеств, но в нынешних условиях об этом и речи идти не могло. Не пальмовым вином же запивать раздражение и тяжёлую, тянущую ненависть — предмет ненависти и раздражения непременно вызовется пить с ним, чем сделает только хуже. Вообще, его доверие к Диего было ему глубоко непонятно: на месте Блада он бы ночью глаз не смыкал, лишь бы не подпустить к себе, подвергал бы сомнению каждое слово. В испанской тюрьме был, да? Два года? Неужели не понял, что кровь у них у всех горячая, что они скоры на расправу и легко поддаются земным страстям, что не сдержи Диего себя сейчас в разговоре, может, ещё минута, и его нож покинул бы свое тайное убежище в голенище сапога?

Он все забыть не мог, как в ночь шторма застал Блада спящим — подошёл спокойно к самой его койке и несколько секунд просто стоял сначала, ожидая хоть какой-то реакции. Осознание, что тот действительно спал, поразило Диего до глубины души — до последнего он ожидал, что его пленитель вскочит или хотя бы выхватит из-под подушки оружие, но у него не было оружия. Он просто спал, полураздетый, в одной рубашке сверху, и на его голой шее, не спрятанной под воротником, заманчиво билась живая жилка. Диего так и не понял, что это было — какая-то ошеломительная, невероятная глупость или очередная его игра; ему осталось лишь постоять над ним, только на мгновение представив, как нож впивается в плоть, и кровь обагряет тонкий белый лен. Ему, Диего, нужна была помощь, и он сохранил Бладу жизнь, хоть и не был обязан — как Блад однажды уже поступил с ним самим. В этом отношении они были квиты, но, кажется, только в этом.

И не введи нас в искушение, — шептал он одними губами, — но избавь нас от лукавого… Сам дьявол, похоже, поднялся из преисподней, чтобы испытать его веру, и имел вид синеглазого ирландца с насмешливым лицом, ибо ни один человек не мог, Диего был уверен в этом, так смущать разум. Что ж, вера его была крепка, рассудок пока цел, он сам — жив и почти здоров. Треснувшее ребро причиняло неудобства, только когда надо было сильно напрягаться или сгибаться, и если удавалось этого избегать, то было вполне терпимо. В конце концов, это было не первым испытанием в его жизни, даже за годы в море.

Первым испытанием было надолго уходить в море, едва узнав о второй беременности жены. Ему было всего двадцать два, рождение Эстебана двумя годами ранее заставило его повзрослеть, но юношеские замашки ещё проглядывали сквозь попытки сделать из себя достойного мужчину. Каталина была так счастлива, так ярко играли румянцем ее нежные щеки — ты подумай, Диего, любовь моя, у нас ведь будет ещё один ребенок! А вдруг в этот раз девочка? Вот было бы славно… Она вырастет красавицей, в тебя, ласточка. Земная жизнь ему тогда казалась раем: морская служба лишь недавно началась всерьез, он быстро завоёвывал признание и уважение товарищей, Эстебан подрастал и даже начал уже говорить — и это казалось чудом. Каталина никогда не казалась ему краше и счастливее, чем в те месяцы, и сам он тоже был на седьмом небе от счастья.

Потом он уехал. Это было первое в его жизни серьезное путешествие, хоть судном командовать ему пока и не позволяли. Это делал Мигель; они должны были добраться до берегов Африки, забрать оттуда всякого рода груз и вернуться в Европу, чтобы там разойтись: Диего должен был отправиться домой, а Мигель — в Новый Свет. Путь туда-обратно занял больше полугода — несколько раз портилась погода, приходилось менять курс и всячески изворачиваться — и, хоть добрались они благополучно, Диего в дороге от тревоги за семью чуть не свихнулся. Брат все подтрунивал над ним, но у него и отношение к женщинам было иным — сам он женился из чисто практических целей, и жена его вполне ему соответствовала: такая же гордая, холодноватая, но лишь потому, что вечно подавляла вспыльчивость, и очень умная женщина. Каталина же… Их свели родители, но они влюбились друг в друга без памяти с первой же встречи, и спустя четыре года брака были все так же влюблены. Когда Диего вернулся, срок уже подходил; ребенок обещал появиться на свет в ближайшие пару недель. Беременность проходила тяжело, и больших трудов ему стоило не клясть себя всеми словами за то, что его не было рядом все это время — как ни крути, долг перед Его Католическим Величеством и страной был превыше всего, и они оба это понимали. Каталина редко вставала, много времени проводила за закрытыми ставнями и с холодными компрессами на лбу; лето ещё выдалось жарким. Диего сидел у ее постели все время, что мог — приходил с сыном, порой делил с ней трапезу прямо там. Кажется, ей это помогало: до его возвращения врачи даже опасались за благополучный исход беременности.

У них родилась девочка. Диего, увидев ее впервые, заплакал от радости, совсем не беспокоясь о том, что это не по-мужски — вот и юношеские замашки. Ее крестили Марией, и светлые ее глазки, так похожие на материнские, с первого же дня глядели весело и радостно. Казалось, вот оно, новое, ещё большее счастье — теперь их было четверо, и крепче семьи было не придумать, но… О месяцах, последовавших за этим, Диего предпочитал не вспоминать — начинало першить в горле и в тридцать пять, когда от юношества в нем уже ничего не осталось.

Он помолился ещё: за упокой, а потом святому Эстебану — хоть это и был совет Блада, идея была хорошей и уместной. Вся злость ушла, оставив за собой только смутную печаль и тоску. Тяжело вздохнув, Диего убрал от лица волосы, из-за ветра лезшие в глаза, и отправился в запримеченную вчера вечером рощицу — может быть, хоть там удалось бы найти пальму, подходящую для изготовления каноэ. Это сильно улучшило бы положение с едой, и никому не пришлось бы хвататься за ядовитые плоды.

Chapter Text

Когда Господь создавал землю, он шесть дней работал, а на седьмой отдыхал — как-то так вышло, что их разношерстной компании тоже удалось за шесть дней обустроиться так основательно, что на седьмой Бладу вместе с Эспиносой ничего не оставалось, кроме как позволить всем заниматься, чем им заблагорассудится. К счастью, развлечения их подчинённых оказались весьма безобидными — кто спал в тени пальм, кто мастерил что-то, кто пил и ел. Кто-то из испанцев вырезал из дерева кости, и человек трое-четверо неизменно сидели в отдалении, предаваясь игре. Играли больше просто на удачу — реальные ставки были запрещены; к счастью, все посчитали эту меру вполне целесообразной.

Для Блада вообще было удивительно то, насколько мирно сосуществовали все это время две, казалось бы, такие разные команды. В первые дни напряжение и ненависть слышались в каждом слове, обращённом к чужаку; теперь же, похоже, многие практически подружились, вынужденные делить и работу, и досуг. В конце концов, на положение их сейчас никак не влияло то, что рождены они были под разными флагами, беда была одна на всех, и даже те, кто в день крушения ни слова не знал по-испански или по-английски, сейчас достаточно неплохо понимали друг друга, когда речь шла о простых вещах. Объединило их и общее горе: как ни бился Блад за их жизнь, четверо все же умерли от ран, среди них один из его людей и трое испанцев. Отпевали и хоронили их вместе, молитву каждый прочитал свою, и друг другу не мешали. В первые несколько дней Блад и дон Диего специально ставили каждый по своему часовому, потому что иначе все отказывались спать — мол, нас всех во сне перебьют. Остров был очевидно необитаем, и часовые, если говорить честно, следили скорее друг за другом, а вместе с тем за остальными. Теперь же и те, кто стоял вместе на часах, попарно передружились и вызывались сами. Томас Мор, наверное, удивился бы, увидев такое живое подтверждение жизнеспособности своих идей; оставалось надеяться, что сложившаяся идиллия не обманчива, и действительно можно несколько ослабить контроль.

Он только что закончил осмотр раненых и сам надеялся немного отдохнуть. Почти все шли на поправку, трое не сегодня-завтра уже могли встать с постели. Юный Эспиноса вызывал большую тревогу, чем остальные, но и ему было лучше, чем неделю назад. По крайней мере, воспаление удавалось держать в узде, рана не гноилась, и лихорадка понемногу спадала. По нескольку часов в день мальчик был уже вполне в себе и мучился от скуки, но вставать ему пока было никак нельзя, поэтому приходилось привлекать его к всяческой работе, не требовавшей больших усилий: заточке ножей, выделыванию посуды из мягкой древесины местных пальм, разделке рыбы и прочим мелочам. Дон Диего эту затею одобрял и мальчика хвалил, поэтому тот — от ощущения собственной полезности, детского ещё желания движения или ещё чего — медленно, но всё-таки шел на поправку.

Блад выбрался на пляж, тут же стягивая сапоги и чулки, изрядно обтрепавшиеся, и оставляя их там же, у протоптанной уже тропинки между пальмами. Горячий мелкий песок расслаблял уставшие ноги, и несколько шагов он прошел, прикрыв глаза и подставляя лицо жаркому солнцу. Прищурившись, посмотрел вдаль — море ослепительно сверкало, заставляя зажмуриться сильнее; горизонт был абсолютно чист. С каждым днём глухая тревога, поселившаяся в его груди вместе с правдой об их местонахождении, все росла — вдруг здесь даже испанские корабли не ходят? Если никто и никогда не найдет их здесь, то что тогда?

Позволять себе думать об этом было ни в коем случае нельзя. Блад тряхнул головой, отгоняя непрошеные мысли, и прошел ближе к воде, с каждым шагом ребячески подбрасывая песок в воздух. Под пальмой, росшей почти у самой линии прибоя, он обнаружил дона Диего, сидящего, скрестив ноги, и, кажется, пытающегося побриться. В руках у него было что-то, напоминающее заточенный кусок ракушки, которым он сосредоточенно скреб щеку — по всей видимости, без особых результатов.

— Ну как ваш инструмент, работает? — со смехом спросил Блад, опускаясь рядом. Дон Диего бросил было на него мрачный взгляд, но выражение его лица быстро смягчилось.

— Ну а что вы предлагаете? Ножом бриться? — со вздохом он опустил неудачное приспособление, потирая щеку.

— Ножом, да. Не худший вариант, — пожал плечами Блад, непроизвольно касаясь собственной щеки. Он сам не делал даже попыток и здорово оброс; щетина уже переставала колоться и начинала понемногу превращаться в бороду, — Или вообще никак — вернуться в природное состояние.

— Нет уж, увольте. Это вы неплохо смотритесь в роли дикаря, а мне это совсем не идёт, — дон Диего рассмеялся, и смех его прозвучал на удивление добродушно, — Ладно, нож так нож. Не найдётся у вас, случаем?

Нож нашелся — пришлось сходить до сапог и вытащить его оттуда. Дон Диего — пленником его не получалось назвать уже даже в мыслях — повертел его в руках, а затем возобновил свои попытки. Дело пошло лучше, но, конечно, куда небрежнее, чем было бы с бритвой. Только через несколько минут Блад понял, что так и не отвёл взгляд.

— Почему не идёт? Весьма презентабельный вид. Разве наши отцы не носили таких бород?

— Ваш, может, и носил, а вот на моей родине так не принято. Уж будьте добры, не навязывайте мне свои английские — хорошо, ирландские, незачем делать такое лицо — привычки. И хватит меня отвлекать, пожалуйста — видите, я делом занят.

Вид у него действительно был чрезвычайно сосредоточенный — очевидно было, что добиться хоть какой-то аккуратности стоило ему больших трудов, поэтому Блад, так и быть, ненадолго замолк и даже постарался не смотреть, вместо этого вглядываясь в сверкающее море. Внезапная мысль возникла в его голове и тут же сорвалась с губ, прежде чем он успел сдержаться:

— А вы хороший пловец?

— Ай, ч-черт! — дон Диего резко дернулся, роняя нож из рук, и по щеке его скользнула красная струйка. Блад сам не заметил, как оказался рядом и зажал порез краем собственного манжета. Испанец посмотрел на него, как на сумасшедшего, от неожиданности не успев даже разозлиться, — А не пойти бы вам куда подальше со своими вопросами?! И руки уберите. Сам разберусь, спасибо.

Руки он убрал, притом чуть ли не пристыженно — сам не успел понять, как так вообще вышло. Дон Диего коснулся пореза пальцем, посмотрел на быстро запекающуюся кровь, поморщивщись, и сам вытер лицо краем рубашки. Вид у него был на редкость раздраженный, почти обиженный, а лишь частично выбритая щека придавала его виду некоторый комизм, заставивший Блада очень старательно сдерживать смех: всё-таки, у испанца был его нож, смеяться сейчас было себе дороже.

— То игрок, то пловец, что вам ещё от меня нужно… — раздражённо пробормотал дон Диего, снова принимаясь за бритье, — Я, дон Педро, офицер флота — делайте из этого любые выводы, какие захотите.

— Значит, хороший.

— Значит, если вы сейчас не замолчите, я вам тоже что-нибудь отбрею заодно.

Выбора не было — пришлось замолчать и дождаться, пока он закончит. Настроение у дона Диего явно поднялось, как только щеки его стали достаточно гладкими; тяжело ему, наверное, приходилось тут — без смены белья и возможности как следует привести себя в порядок. Нож он отдал с видом уже вполне благосклонным.

— Знаете, вам тоже советую. Лишним не будет. Вы ведь не дикарь всё-таки, дон Педро, капитаном себя считаете. Надо соответствовать. И да — к чему вопрос ваш был?

Блад, на самом деле, и сам не понимал, почему позволял так себе дерзить изо дня в день. Любой другой на его месте… Справедливости ради, любой другой на его месте вздернул бы испанца на рее при первом удобном случае, а он сам почему-то не мог даже мысли допустить об этом. Напряжение Эспиносы было понятно, может, поэтому он и прощал его резкость раз за разом — довольно мягкую и сдержанную, надо сказать. На самом деле, он был очень рад, что они, последовав примеру своих команд, тоже, можно сказать, сдружились. По крайней мере, беседы у них выходили неплохими, и общества друг друга они не избегали, а в их условиях — необходимости делить кров (очень условный и защищающий лишь от солнца, но не от дождя) и стол (большой камень, общими усилиями перетащенный к месту лагеря) — добрые отношения были особенно важны.

— Знаете, вы, пожалуй, правы, — задумчиво отозвался Блад, забирая нож из рук дона Диего и жестом прося того передать импровизированную чашу с пресной водой, которую тот использовал для бритья, — А вы ловко управились, без зеркала-то. Я как-то даже не знаю, с чего начать…

— Начните с начала, — дон Диего усмехнулся, краем глаза наблюдая за ним, — С висков или с шеи, так проще всего. А ведь вам даже не надо бороду с усами поддерживать, есть, как видите, ещё чему учиться. Не во всем вы первый. И, кстати, если ваши вопросы были к тому, чтобы предложить поплавать, то так бы и сказали.

Блад удивлённо поднял бровь, но промолчал, а улыбнулся одними лишь глазами — без зеркала правда было тяжеловато с непривычки, и он побоялся двигать губами с лезвием у лица. Дон Диего скрестил руки на груди и откинулся чуть назад, прислоняясь спиной к стволу. Пришлось опустить нож и всё-таки ему ответить:

— А вы что, согласились бы?

— Может быть. Теперь, когда вопрос выживания стоит не так остро и превращается скорее в ожидание... Скоро мы все свихнемся со скуки. Нужно ведь как-то занимать себя, — он нарочито небрежно пожал плечами, но правда в его словах была. Вопрос еды был решен окончательно: только вчера наконец удалось изготовить каноэ, но это уже принесло свои плоды. Сделали это традиционным индейским способом, как показали испанцы — выжгли середину у толстой пальмы, а затем выскребли сгоревшее. Лодка так получалась без единого гвоздя или щели, и потому была чрезвычайно прочна; Блад сам уже видел такие лодки, быстро перенятые европейцами у местных, и восхищался их удобством и устойчивостью. Каноэ позволило выйти в море, а значит — заняться ловлей рыбы и морских гадов; возможности их были сильно ограничены, хотя бы сеть сплести было особо не из чего, но тут водились зелёные черепахи, которых дон Диего отрекомендовал ему как съедобных и, к тому же, приятных на вкус. Охотиться на них надо было с гарпунами, что требовало к тому же определенных знаний и сноровки, а потому весь вчерашний вечер все, кто не участвовал в изготовлении лодки, делали гарпуны, чтобы внести свой вклад. Настругали их почти две дюжины, чего должно было хватить даже на несколько охот, и сегодня все это предприятие весьма себя оправдало — черепахи с утра не появились, за ними людей отправили сейчас, надеясь ими поужинать, но теми же гарпунами удалось наколоть достаточно рыбы, чтобы никто не остался голодным. К тому же, на соседнем островке этого крошечного архипелага (а это действительно был архипелаг, просто возможности исследовать соседние клочки земли без лодки не представлялось) были обнаружены игуаны, которых тоже вполне можно было употреблять в пищу. Если и дальше улов будет таким удачным, то голодные их дни закончились — жаль, правда, что продлились они достаточно долго.

С питьем было сложнее: делать запасы было сложно за неимением бочек, но было понятно, что без запасов вода скоро может закончиться. Похоже, единственным ее источником здесь все же были дожди, которых пока больше не предвидилось, и рассчитывать оставалось только на удачу, постепенно, к слову, становившуюся понятием очень относительным. Сложно было назвать из удачливыми с самого начала: сопутствуй им Фортуна — не занесло бы их на этот остров. С другой стороны, в их попытках выжить и обустроиться им неизменно везло, и подобное везение было даже удивительно. В конце концов, прошло бы много времени, прежде чем они действительно умерли бы от жажды — помимо пальм, подходящих для приготовления вина, некоторый запас которого уже имелся, на острове росло множество сочных кактусов, запасавших воду куда успешнее них самих. Их мякоть легко было отжать для получения сладковатого, мутного сока, который весьма неплохо утолял жажду.

В общем-то, за исключением вопросов пищи и питья, а также выздоровления раненых, но это было личное дело Блада, срочных дел действительно больше не было — пока что.

— Безусловно, нужно. Ну, дайте мне закончить только, — Блад чуть приподнял нож, показывая. Побрить он пока успел только одну щеку; мало того, что получалось медленно, нож сильно царапал кожу, не будучи для этого предназначен. Занятие было не из приятных, но выбирать не приходилось. Где-то посередине второй щеки на задворках сознания возникла шальная мысль — может, устроить себе бородку на испанский манер, пока не побрился наголо, как обычно — но она была быстро и заслуженно отринута. Не хватало ещё окончательно приближать себя к ним, он и так знал, что и внешностью, и речью мог бы сойти за испанца. Проблемы в этом, в общем, не было — он был уверен, что однажды эта возможность сослужит ему добрую службу — не хотелось просто притворяться кем-то, кем он не был, будучи изгнанником Родины.

Да и команда едва ли оценит двух командиров испанского вида. Капитаном он сейчас никого из них считать не мог — не бывает капитана без корабля…

Размышления его прервал дон Диего, вдруг поднявшийся со своего места и начавший стягивать с ног сапоги, а вслед за ними и штаны. Движения его были неторопливы, он явно ждал, когда Блад закончит наконец и присоединится. Долго ждать он себя не заставил, почти тут же встал, чтобы раздеться тоже. Невольно окинув дона Диего взглядом — взглядом врача, осматривающего пациента, пожалуй — он не мог не заметить, что тот похудел, но это было вовсе не удивительно с их питанием в последние дни. Тот, похоже, заметил взгляд на себе и недовольно зыркнул в ответ — мол, давайте уже, хватит копаться. По мнению Блада, стесняться ему было абсолютно нечего — заметная в худощавом теле сила и покрытая густой растительностью грудь сделали бы честь любому мужчине. От того, чтобы сказать это вслух, он воздержался, вместо этого раздеваясь догола в надежде полностью освежить тело и подступая к воде.

В воду они бросились почти одновременно; глубоко здесь становилось достаточно быстро, и уже через несколько шагов можно было плыть. Вода была такая прозрачная, что риф под ними было видно в деталях, но никто из них не приглядывался — кажется, стоило им сделать первые пару шагов, как в обоих проснулся дух соревнования. Не сговариваясь, они метнулись вперёд, стараясь друг друга перегнать и при этом делая вид, что не прикладывают никаких усилий. Забавно, подумалось Бладу, что и в этом они были похожи — как похожи были ростом и телосложением, физической силой, в чем-то даже характерами. Жизнь чаще сталкивает противоположности, встретить же своего двойника, почти отражение в зеркале, заставляющее критически оценить себя самого, было большой удачей.

Очень быстро они добрались до одной из скал, одиноко стоящих в воде не так далеко от берега, которая как-то сама стала целью их заплыва. Тяжело отдуваясь, они оба вылезли на нагретые солнцем камни, где волны били меньше; похоже, вышло так, что они невольно устроили друг другу настоящее испытание.

— Зря вы полностью разделись, дон Педро, — заметил дон Диего, который оставил на себе кальсоны, — Горячо ведь сидеть.

Блад рассмеялся и махнул рукой — неудобства такого рода его на самом деле мало беспокоили, к тому же он был весь мокрый. Дон Диего пожал плечами и устремил взгляд вдаль, лишь через несколько минут снова заговорив:

— Ну что, нашли вы ответ на свой вопрос?

— Нашел, — он кивнул, хоть и не был уверен, что испанец на него смотрит, — И вполне доволен. Иного от вас и не ожидал.

— Это ещё почему?

— Я все замечаю — что бы мы с вами ни делали, вы мне не уступаете и не обгоняете. Случайно ли такое удивительное равенство сил? По мне, никак не может быть. Мы с вами очень похожи — даже больше, чем кажется на первый взгляд.

Если бы Питер Блад смотрел на лицо своего собеседника в этот момент, он бы увидел, как скривились его губы, прежде чем он успел это подавить; но он смотрел на море, и смена настроения эта ускользнула от его глаз.

— А по мне, вы просто уверены, что я не победил бы вас в драке, и хорохоритесь. Но выяснять я сейчас этого не хочу, — дон Диего потер плечи, заметно более белые, чем кисти рук, но все равно по-испански смуглые, — Давайте обратно. Мне не стоит быть на солнце без одежды, ожог заработаю.

Мысль эта была разумная, поэтому Блад кивнул и первый нырнул в воду вниз головой, лишь несколько секунд дожидаясь спутника, тут же последовавшего за ним. До берега они плыли, соревнуясь ещё открытее — в полную силу, азартно, так, что, выбравшись на берег, едва стояли на ногах. В этот раз Блад был прав — силы были абсолютно равны и победителя не получилось. Обсохнув едва с минуту, они тут же оделись обратно и опустились на прошлом месте, под пальмой. Тень была заметно меньше — дело шло к полудню; солнце в это время было мучительно жарким, и прятаться приходилось любой ценой, поэтому и сели они бок о бок.

— Я, знаете, одного не пойму, — вдруг проговорил дон Диего, обнимая плечи руками и поднимая взгляд, — Вам настолько скучно, что вы ничего лучше не можете придумать, чем со мной в эти игры играть — или вы правда полный идиот?

Блад замер, мгновенно напрягшись: это явно пересекало некоторую начертанную ими обоими границу. Ничего, правда, не сказал — только изумлённо поднял брови.

— Вы что, смеётесь надо мной, раз за разом оказываясь в беззащитном положении рядом со мной — тогда, на корабле, каждую ночь тут, сейчас — зачем? Показать, какой вы неуязвимый? О бессилии моем мне напомнить? Или вы правда верите, что я ничего не сделаю? — голос испанца заметно дрогнул, и с губ его сорвался нервный смешок, — Если так — вы и правда дурак, каких свет не видывал, дон Педро.

Злость, даже больше похожая на обиду, мгновенно вскипела внутри; Блад скрипнул зубами, но большего себе не позволил, выбирая вместо этого хоть немного сохранить лицо.

— Замолчите сейчас же, — прошипел он, — Иначе мне придется убить вас на месте за такие слова — чего вы, в общем, и заслуживаете.

— Неужто зарезали бы меня, как свинью? Вы ведь считаете, что я вам не противник, я знаю, — вид у дона Диего был затравленный, и было видно, как сдержанность его в это мгновение трещала по швам.

— Замолчите! — почти крикнул Блад, чувствуя, что сам сейчас сорвётся — пальцы дрожали, умоляя вцепиться в чужое горло, — Сейчас же прекратите это и уходите, иначе я совершу что-нибудь, о чем потом пожалею, а этого мне бы очень не хотелось, поверьте.

— С превеликим удовольствием, — прохрипел испанец, поднимаясь. Лицо его сейчас было спокойно, но в глазах бушевало такое, что Бладу на мгновение стало страшно. Наверное, и правда, он его здорово недооценивал — не потому, что не верил в его силы, а потому что действительно по-идиотски доверился, то и дело ослабляя контроль рядом с ним, сам не зная, почему. Теперь в голове его одна за другой возникали ситуации, в которых Эспиноса мог убить его без всяких проблем и сложностей, и много же их было. Стало очень, почти по-юношески, обидно — действительно, похоже, дурак, захотел себе друга, а его спросить не подумал. Смешно просто. Дон Диего задержался на пару мгновений, будто бы очень хотел что-то сказать, но промолчал. В глазах его, прежде чем он развернулся и быстрым шагом ушел, как его и попросили, Бладу почудилась горечь и боль.

Они не перестали разговаривать, со стороны все было, в общем, по-старому, но в лицо друг другу не смотрели ещё дня два, и ещё дольше не обсуждали ничего, кроме срочных приказов и дел. Нож из голенища сапога перекочевал к Бладу на пояс; практической необходимости в этом не было, он, скорее, имел символическую роль — вот, теперь он вооружен, вы довольны, Эспиноса? Проще ли вам, безоружному, ходить рядом со мной теперь?.. Бладу самому было тяжелее - он сам не знал, почему.

Chapter Text

Безусловно, Диего предпочел бы, чтобы его сын не имел никаких дел с командой Блада и людьми, которых он называл друзьями, но на пятнадцатом году жизни юноша уже должен быть сам волен решать, с кем ему водить знакомство. Как отец, Диего все ещё должен был направлять его и подсказывать, где сам он в силу возраста мог принимать вредные для себя решения, но дружба с Джереми Питтом, как бы не было трудно это признавать, сама по себе вредной не была, и поэтому приходилось с этим мириться. Всё-таки, у мальчика на корабле не было возможности общаться со сверстниками, и, хоть общество взрослых и заслуживающих уважения мужчин было для него безусловно полезно, порой он здорово скучал.

Диего хорошо помнил себя в этом возрасте — в дворянских семьях, подобных его собственной, принято было рано посвящать мальчиков в тонкости взрослой жизни и будущих занятий. Он сам был прилежным учеником, да и Эстебан тоже — упрекнуть его в этом никак было нельзя, но иногда правда хотелось вместо уроков и фехтования предаться занятиям более простым и больше соответствующим его возрасту. Они с Мигелем выдумывали множество весёлых игр, а у его собственного сына такой возможности не было. Что ж, отказывать ему, что ли, в немногих радостях, доступных в их печальном положении? Питт действительно был ещё на пороге юношества; в его возрасте Диего уже был отцом, но Господь явно благосклоннее распорядился его судьбой. И даже не позлорадствовать было, обвинив в ереси — почти все люди Блада были католиками… Правда, в истинность их веры ему все равно верилось мало: не может быть богобоязненным католиком человек, выросший на английской земле.

За сыном он нередко наблюдал издали, работая или отдыхая неподалеку; трогал его лоб и трепал по щеке, когда он спал, улыбался мягко, когда они встречались взглядами. Каждый вечер в подробностях рассказывал обо всем, что произошло сегодня в лагере и вокруг, на будущее делился знаниями, чтобы Эстебан, когда — обязательно когда — встанет на ноги и однажды сам будет командовать судном, в случае чего мог бы так же командовать своими людьми, защищая их жизни, как это сейчас делал Диего. Рассказать он старался все, что знал — отчасти оттого, как сильно раздражала его неподготовленность Блада к таким обстоятельствам. Было бы абсолютно резонно предположить, что без помощи и знаний испанцев он и его команда сейчас бы умирали от жары, голода, жажды и ядовитых растений… Вышел в море — уж будь так добр подготовиться; нельзя думать, что можешь так по-пиратски отвоевать корабль в незнакомых тебе морях и притом не расплатиться за это сполна. Почему, правда, расплачиваться приходилось и Диего — ладно, Диего — его сыну, было непонятно.

На все воля Господня, успокаивал себя он; за их страдания и мужество им воздастся сполна, а ирландская собака подохнет, как заслуживает того, и отправится прямиком в Ад, и неважно, рано или поздно.

И все же, возвращаясь к Питту — дружба их с Эстебаном имела характер весьма занятный, потому что сын его неплохо знал по-английски (Диего всегда придерживался мнения, что врага надо знать получше), а молодой штурман по-испански выучил едва ли пару слов. И все же, как-то переговариваться им удавалось. Диего не вслушивался в беседы, доверяя сыну и уважая приватность его разговора, но видел, как не раз юноши вместе о чем-то смеялись или делили назначенную им работу. Наверное, помимо возраста, их здорово объединяло то, что оба они пока были прикованы к постели (хоть и было сложно назвать постелью подстилки из листьев, водорослей и песка). На самом деле, это было даже хорошо, что сыну его было с кем поговорить, пока остальные мужчины усердно трудились для общего их благосостояния, и все же внутри неприятно ныло от того, как близок Питт был с Бладом. Тот для него явно был авторитетом, старшим товарищем, на которого стоило равняться, и несколько раз Диего молился перед сном, чтобы Эстебан не подхватил от него эту чуму. Надеялся всё-таки, что собственного суждения ему хватит для того, чтобы понять, что на подобного человека смотреть снизу вверх никак нельзя — даже не потому, каким человеком он был, а потому, в какое положение он из всех поставил.

Проклиная порой собственное легкомыслие в тот злополучный день, когда он напал на Бриджтаун, гораздо дольше проклинал он ту самоуверенность, с которой ирландец едва не привел их всех к гибели, а затем его самого, мечтая о том, чтобы земля разверзлась прямо под ним и поглотила его.

После ссоры, если можно было назвать это ссорой, стало гораздо тяжелее держать себя в руках рядом с ним. Зубы невольно скрипели, сжимались кулаки, кривились губы. И все же, из раза в раз он продолжал наступать себе на горло, душить мучительную ненависть, заставлявшую его тело гореть в желании вцепиться насмерть ему в глотку. Это было его обязанностью, как капитана, ради жизней его людей, ради жизни его сына и собственной, хоть последнее и отходило на второй план. И все же, он понимал, что хоть сколько-нибудь благополучный исход будет возможен лишь при условии, что он будет жив, здоров и в силах защитить тех, кто на него полагался. Когда становилось совсем невыносимо, он думал о Мигеле, который ни за что не позволил бы ему такого малодушия и безусловно твердо стоял бы перед лицом испытаний, как бы трудны они ни были. Это помогало, даже если ненадолго — спокойный голос брата в его голове неизменно поддерживал и направлял, и оставалось лишь надеяться, что для Эстебана Диего может быть такой же надёжной опорой.

Теперь, когда лагерь был полностью устроен, остро необходимой работы становилось меньше, и потому Диего то и дело выдумывал предприятия, и имевшие бы общественную полезность, и позволявшие бы хоть немного избегать общества ирландца. Сейчас таким предприятием были попытки разбить подобие огорода на чуть более плодородном куске земли; удача была маловероятна, но менее прихотливые растения могли прижиться и здесь, а рассчитывать на скорое спасение было бы опаснее, чем готовиться к долгой жизни в отшельничестве. Пусть лучше завтра их найдут с плантацией, чем через несколько месяцев, зачахнувших от голода. На корабле, предвидя возможность подобных случаев, был небольшой запас фасоли для выращивания, того быстрорастущего сорта, что сеют плантаторы на Эспаньоле, ведь всходит и созревает она всего за шесть-семь недель. Запас этот изрядно промок в солёной воде и потому наверняка попортился, но часть его всё ещё была пригодна для посадки. К тому же, вчера на архипелаг обрушился новый шторм, не слабее того, который их сюда и загнал, и, хоть лагерь едва не снесло потоком воды, почва стала глубоко влажной и потому давала даже некоторые надежды. В конце концов, не только растения вроде кактусов, которые запасают воду в мясистых листьях, выживали здесь. Бладу, кажется, земледелие было не по вкусу, как и его товарищам, изрядно пострадавшим на плантациях, и потому желающих помочь было немного. Диего и сам вскапывал землю самодельной лопатой, собранной из обломка металлической пластины с “Синко Льягас” и вырезанной из пальмы дубины, и радовался возможности лишний раз не разговаривать с ирландцем, больше уделявшим времени охоте и приспособлениям для сбора и хранения воды.

Закатав рукава и опустившись на колени, Диего ковырялся в земле, насвистывая под нос когда-то услышанную песенку, слов которой сейчас бы и не вспомнил. В глубине души он понимал обречённость этого занятия на неуспех, но острая необходимость занять руки чем-то хоть относительно полезным заставляла его продолжать этим заниматься. Загар на его предплечьях почти сравнялся с кистями, о чем он думал с большим недовольством — мало того, что потерял один из немногих оставшихся признаков его статуса, так ещё и стал чуть больше похож на ирландского дьявола, от одной мысли о чем внутри все сворачивалось в приступе тошноты. Он кинул печальный взгляд на измазанное в земле кольцо на правой руке, которое он не был обязан носить спустя столько лет, но так и не снял. Стало как-то стыдно, и он попытался стереть землю таким же грязным пальцем, вместо этого только ее размазывая. Руки сейчас было не помыть, воду они экономили, пришлось бы идти до моря; осталось тяжело вздохнуть, снова склоняясь над подобием грядки.

На его плечо опустилась тяжёлая рука, задевая голую кожу, и он сам не понял, как вскочил на ноги, непроизвольно замахиваясь. На этом острове был лишь один человек, посчитавший бы себя вправе дотрагиваться до него, и поэтому сомнений не возникло, даже когда осознание пришло. Удар пришелся Бладу прямиком в лицо, и теперь он с несколько растерянным видом потирал разбитый нос, из которого тут же капнула кровь. Диего неожиданно для себя покорно опустил голову, только теперь понимая, как опасна и безрассудна была эта выходка; силы их могли быть сколько угодно равны, но правда все ещё была в том, что Диего и его люди были в положении зависимом. Не получив никакого ответа, он удивлённо поднял глаза, встречаясь с синим взглядом, прочитать который было попросту невозможно.

— Вот вам и здравствуйте, — сказал Блад, и голос его прозвучал удивлённо и почти весело, — Очень теплый прием.

— Не прикасайтесь ко мне, — едва слышно просипел Диего, чувствуя себя совершенно униженным. Только бы никто их не видел, только бы правда они были одни; Бог знает, каким ударом по общему спокойствию и его авторитету была бы эта картина — он, смиренно опустивший голову, чтобы не сделать хуже, и Блад перед ним, с гордо выпрямленной спиной, пронзительным взглядом и окровавленным лицом.

— Я с вами поговорить хотел, — неожиданно сказал он, будто бы совсем не реагируя на эту просьбу-предупреждение, — Прошлый наш диалог закончился на дурной ноте, хотелось бы это исправить.

Ах, какая прелесть. Исправить, значит. Сойди обратно в Преисподнюю, откуда ты и явился, отдай мне мою победу, отдай мне мой корабль, верни мне мою жизнь и честь, тогда поговорим… Вместо этого всё-таки надо было хоть как-то выразить согласие на диалог, как бы противно ему это не было, и Диего сдержанно кивнул, надеясь, что не скрипит зубами от злости на весь остров. Блад ослепительно улыбнулся, показывая размытую слюной розовую кровь на зубах. Все ещё не было понятно, как такая дерзость сошла Диего с рук; что бы он ни говорил, Диего был все больше уверен в том, что им попросту играли, как кошка играет с полумертвой от страха мышью, перекидывая из лапы в лапу, заставляя подчиниться своей воле без надежды на спасение. Улыбки его были хуже острых когтей.

— И что же вы хотели мне сказать? — осторожно спросил Диего, наконец поднимая голову и пытаясь всё-таки отряхнуть и вытереть руки.

— Вам, должно быть, действительно непросто приходится сейчас, — начал Блад, и Диего с трудом сдержался, чтобы не оскалиться: надо же, какой догадливый, — В своих суждениях я был несколько эгоистичен — и вы должны понимать, что я не обязан говорить этих слов вам, как моему пленнику. И потому же я вас не слишком боюсь — не потому, что не верю в ваши силы, а потому, что вы всё-таки человек чести. Замарать руки моей кровью вы не побоитесь, но убить не сможете. Поэтому и позволяю вам, ну, это, — красноречие его как-то его вдруг подвело, и он показал на свой нос, шмыгая кровью. Диего чуть не задохнулся от его дерзости, и голова его пошла кругом.

— Вы, боюсь, переоцениваете мою честь, Сангре, — новое имя, подходящее ему куда больше, чем имя добропорядочного кастильца, само возникло на языке вместе с ядом в голосе, — Знаете ли вы, на что я на самом деле способен ради защиты чести и жизней моих людей, моей добычи для Его Католического Величества?

Блад промолчал, выжидая. Диего ничего не оставалось, кроме как наконец признаться, хоть он и надеялся уже никогда этого не сказать:

— Первым же обещанием я предал вас, Сангре, — и с губ его слетела нервная усмешка, — “Синко Льягас” никогда не шел в Кюрасао. Я вел его на Эспаньолу, в Санто-Доминго, где ему и положено было быть. А вы, дурак, даже проверить не потрудились.

— Я начал об этом догадываться, — прозвучал ответ, но в голове его звучала не сталь, а усталость, — Вы правы. Нельзя доверять первому же человеку в море, тем более, тому, кого зовёшь врагом. Но я вас, дон Диего, врагом не считаю. Погибать нам с вами все равно придется вместе.

А я вас — считаю, хотелось сказать, я вас ненавижу, как никого ещё мне не приходилось ненавидеть; только слова эти застряли в горле от последней фразы, наглой и загадочной.

— Ещё чего, — выплюнул Диего, — Не хватало ещё погибать с вами! Вы прекрасно знаете, что здесь испанские воды, и плавают здесь исключительно испанские корабли! Когда, Господь нам в помощь, нас найдут на этом острове, вас тут же вздернут вместе со всей вашей шайкой, а мои люди вернутся домой, как ни в чем не бывало…

— Вы упускаете одну небольшую деталь, дон Диего, — Блад, кажется, начал раздражаться, и имя из его уст вдруг прозвучало как оскорбление, — Когда ваши дорогие испанцы найдут нас, они не станут разбираться, почему и с какой целью вы стали работать со мной сообща. Все, что они увидят — это кучку неверных и две дюжины предателей с ними в сговоре. Боюсь, пожав мне руку, вы сами себе подписали смертный приговор.

— Так вы… С самого начала… — в горле запершило, но с губ сорвался только нервный смех, — Я даже не думал… По-вашему, у меня был выбор? Сукин сын, подлец, вы довольны, надеюсь?! И вы хвалились вашим словом, вашей честью, и как вам только наглости хватило…

— Вы можете мне не верить, но я правда об этом и не думал, — серьезно ответил Блад, — И выбор у вас был. И есть.

— Убить вас — вот что я должен был выбрать, — рявкнул Диего и, понимая, что больше не может сдерживать себя, вцепился в ворот его рубахи, ногтями царапая кожу, — Надо было зарезать вас на корабле, как вшивую собаку, когда вы спали передо мной! Вы дьявол, дьявол, катитесь же в Ад, откуда и пришли!..

Чужая рука железной хваткой вцепилась в его запястье, останавливая его движение. Диего вдруг понял — Блад сильнее, он знал это с самого начала, но убеждаться в этом было неприятно. Его обожгло взглядом синих глаз, и он замер даже прежде, чем Блад успел подать голос.

— Подождите, дон Диего, — резко ответил он, — Подумайте-ка о сыне. Вам дорога его жизнь? Если вы убьете меня сейчас, спасти его никто не сможет. Даже если власть над вами я потерял, это всё ещё остаётся в моих руках.

Диего только сильнее сжал пальцы, заставляя тонкую ткань затрещать, и сморгнул злые слезы. Как смеет он шантажировать его самым дорогим, сволочь, сволочь, сволочь…

— Дайте мне хотя бы неделю, — продолжил он, и даже звук его голоса был невыносим, — Я сделаю, что смогу, а потом мы решим это, как мужчины, кулаками, ножами, разговором, пистолями — неважно. Это мое слово, я не отступлюсь.

— Я больше не верю вашим словам, Сангре.

— Я вашим тоже. Но что поделать — выбора у нас нет.

Диего разжал пальцы, и до боли крепкая хватка на его запястье тут же пропала, заставляя его руку безвольно упасть. Он даже не кивнул, просто отвернулся. Господи!.. — прошептал он, но слов для молитвы на ум не пришло — осталась только тихая, бессильная ярость.

Ту ночь он, кажется, совсем не спал.

Chapter Text

Питер Блад никогда не был параноиком; ему не было свойственно становиться жертвой беспочвенных домыслов, и каждую ситуацию он старался оценивать рационально. И все же, спалось ему теперь куда хуже — даже в звёздах над ним ему мерещилась слепая ненависть, которую он тогда увидел в глазах дона Диего. Что бы тот ни говорил, опасаться внезапного нападения с его стороны едва ли стоило; здесь дело было не в доверии, а в здравом смысле, против которого испанец пойти едва ли мог даже в таком состоянии. И все же, засыпал он заметно дольше, и тени от пальм казались ему мужским силуэтом, склонившимся над ним. По ночам нож с пояса уходил под импровизированную подушку. Жизнь шла своим чередом, внешне почти ничего не изменилось — снова: обоим им хватало ума не подавать виду, чтобы не вносить смуту в ряды их подчинённых. Дон Диего явно держался от него на порядочном расстоянии, но со стороны это сложно было заметить, в конце концов, не так уж неразлучны они были до этого. И все же, теперь, когда они толком не говорили уже несколько дней, внезапно оказалось, что свободного времени стало куда больше. Похоже, компанию они друг другу всё-таки составляли; Бладу оставалось только гадать, сожалеет ли испанец о прекращении их бесед. Едва ли. Сам он сожалел.

Делая перевязку его сыну, Блад чувствовал на себе все тот же горящий ненавистью взгляд, никогда не оборачивался, но все же знал, что за ним неизменно наблюдают, наверное, даже больше, чем раньше. Удивительно, но теперь, когда они избегали взглядов друг друга, лишних слов и любых возможностей вдруг остаться наедине, казалось, что они все время находятся рядом. Юный испанец понемногу шел на поправку, и непосредственная опасность для его жизни миновала; может, через неделю он мог бы попробовать встать на костыли. Не покидало, правда, ощущение, что вместе с возвращением красок в его лицо все приближалась гибель самого Блада. Ни за что на свете не позволил бы он себе оттянуть выздоровление раненого, не позволяла этика врача и данное слово, но до назначенного срока оставалось три дня, и смутная тревога все же нашла место в его душе. Почему-то он считал себя бессмертным, даже мысли не допускал, что может погибнуть, как, наверное, и всякий человек, не встретившийся с собственной смертью лицом к лицу, но все же не мог не думать о том, что произойдет, хоть предсказать это было поистине невозможно. Он старался не думать лишнего, заталкивал это поглубже вместе с вдруг появившейся после того разговора виной перед доном Диего, слишком уж глубоким отчаянием взорвался он тогда, а ведь не было злого умысла ни в чем, что Блад делал. Чувствуя наблюдение за собой, он невольно наблюдал в ответ, и видел, как испанец надолго уходил куда-то в одиночку, как только у него появлялась такая возможность. Это не было опасно, даже неразумно, но все же невольно закрадывалась мысль, мол, главное, чтобы вернулся. Он всегда возвращался. Вид у него был усталый и какой-то отстраненный.

Времени прошло достаточно, чтобы обитатели острова наконец устроили себе укрытие понадежнее — из собранных камней, срубленных пальм, их листьев, а также выкорчеванных низких кустарников, росших здесь, был сооружён неплохой навес, уже доказавший свою полезность после нескольких дождей подряд, часами поливавших остров. Простая конструкция из балок, вбитых глубоко в перемежавшуюся с песком землю, удерживавших на себе сетку из прутьев, корней и палок, крытую сначала листьями, затем слоем земли, а сверху ещё всякой всячиной, не была ни непромокаема, ни особенно прочна, но дело свое делала. Теперь, по крайней мере, ветра и дожди не тушили костер, и можно было и готовить, не обращая внимания на погоду, и спать в тепле. Под навес помещались далеко не все, в общем-то, даже меньшинство, поэтому рядом постепенно возводилось ещё три таких же, и этого должно было уже хватить. Пальмовая рощица в дальнем конце их пляжа заметно поредела, и даже уже шли разговоры о том, чтобы ограничивать вырубку — всё-таки, если им предстояло быть здесь долго, то и так остро стоящий вопрос ресурсов мог стать ещё сложнее.

Было и ещё одно достижение: удалось снять часть такелажа с корабля, затонувшего полностью, но неглубоко — в отливы виднелась верхушка грот-мачты. Канаты, хоть и с трудом, расплели и переделали в сети, не слишком прочные, но вполне подходящие для ловли рыбы, поэтому о еде беспокоиться больше не приходилось совсем. Несмотря на то, что кормить сорок мужчин было непросто, хватало на всех, и даже получилось начать еду запасать — выпарив из морской воды достаточное количество соли, стали солить рыбу, благо, было уже в чем. Стоило признать, что для несчастных, застрявших на необитаемом и неприятном острове, обустроились они весьма и весьма неплохо — как сказал дон Диего, многие жители куда более плодородной и населенной Эспаньолы не могли похвастаться таким “достатком”.

И все же, мало-помалу из тьмы подступала, может, даже большая беда, чем голод — отчаяние.

Опасность того, что маловероятное спасение помутит чью-то душу, была очевидна с самого начала. Все понимали это сами, потому до сих пор и кипела работа, хоть нужды они уже и не терпели — гораздо проще было не думать. С момента, как было объявлено их предположительное местонахождение, все не могли не думать о том, что их ждёт — и ждёт ли что-нибудь вообще; остров мог находиться в милях от судоходных путей, их могли не заметить, даже проплывая неподалеку. Подобие сигнальных костров жгли днём и ночью (и это сильно влияло на густоту местной растительности вместе с другими нуждами), но и этого могло оказаться мало. В конце концов, подчинённых Блада отнюдь не радовала возможность оказаться в лапах испанцев снова — им уже довелось поглядеть на их жестокость в Бриджтауне — а ведь это и было наиболее вероятно. Частые смены работы и отдыха, постоянно появляющиеся новые задачи и прочие способы отвлечь и поддержать боевой дух, безусловно, помогали, но никак не могли быть панацеей.

Блад редко становился жертвой беспочвенных домыслов, но сила духа его, похоже, все же была несколько подорвана, потому что он был практически уверен теперь, что после новой размолвки с доном Диего коту под хвост пошло все разом, все, что они так усердно старались сохранить до этого. Беда, казалось, должна была случиться с часу на час — и ждать ее, действительно, недолго пришлось. На семнадцатый день после кораблекрушения — Блад вел четкий отсчет, чтобы не потеряться во времени и пространстве — была пролита первая кровь, не считая его разбитого носа.

Он стоял над телом мертвого испанца, одного из людей Эспиносы, и смотрел на засохшую лужу крови, пропитавшей всю землю вокруг. Лицо его было искажено гримасой то ли боли, то ли ярости, и под маской запекшейся крови казалось ещё более жутким; из проломленного черепа вытекал мозг. Картина эта, страшная сама по себе, ужасала тем более, что нарушено было первое и самое главное правило такой жизни — никогда не подвергать опасности жизнь товарища.

Нашли испанца, звали его Рибера —но было ли это важно теперь — в кустах неподалеку от лагеря. Он был назначен часовым, но его сменщик не обнаружил его на посту и отправился на поиски. Искать, к сожалению, долго не пришлось. Несмотря на раннее утро — едва рассвело, и сигнала к подъему ещё не было — как Блад вместе с подоспевшим доном Диего ни старались разогнать встревоженных людей, вокруг тела все же собралась основательная толпа, кто-то перешептывался, кто-то ругался вслух, но главное, что все с невольной подозрительностью поглядывали друг на друга. Всем было понятно, что несчастный умер отнюдь не по естественным причинам: череп его очевидно был проломлен тяжёлым тупым ударом, дубинкой или ещё чем, и оставалось только гадать, кто оказался способным на такое.

Беда была в том, что никто не знал и не видел, что с ним случилось, а может, просто не хотел говорить. Второе было куда хуже. Дисциплина с первого же дня была введена железная, чтобы не давать людям расслабляться - отбой и подъем, смена постов и часовых велись по корабельным обычаям за тем лишь исключением, что вместо отбивания склянок счёт времени вели по солнечным часам, благо, для их сооружения много ума не надо было. Уйти из лагеря мимо часового было почти невозможно, службу свою они несли весьма усердно; видимо, это и стало причиной гибели Риберы, повздорившего с нарушителем. Выводы сейчас делать было сложно и даже опасно. Разум невольно предлагал картину за картиной, обвинение за обвинением, и легко было потерять непредвзятость, которой Блад, как командир, обязан был обладать.

Тело оттащили к краю лагеря и строго-настрого запретили кому бы то ни было к нему подходить. Блад обосновался рядом со своими инструментами врача, надеясь выяснить хоть что-нибудь, и теперь закатывал рукава, то и дело поглядывая на дона Диего, оставшегося тут же рядом. Мало было сказать, что вид его был мрачен — во взгляде его плохо скрываемая ярость мешалась с отчаянием, и впечатление это производило весьма гнетущее, как и жуткая картина насилия у его ног. Испанец пока молчал, скрестив руки на груди, видимо, дожидаясь вердикта и не желая до того лишнего с ним разговаривать, что было, в общем, ожидаемо. Гордец неисправимый, как и весь их народ.

Бедняга погиб не так давно, и тело его ещё было гибким и почти теплым. Блад закрыл ему глаза — один почему-то долго не закрывался, создавая ощущение, что мертвец ему подмигивает с того света. Стало неуютно. Осмотр лишь подтвердил то, что и так было понятно: он был убит, и, похоже, быстро и не очень мучительно, удар пришелся аккурат в темя. Он, наверное, только и успел, что испугаться и проклясть нападавшего. Резать его дон Диего не позволил, и на долгие объяснения Блада о том, что это могло бы дать куда больше знаний о том, в каких обстоятельствах произошла смерть, отрезал, что все и так предельно ясно, и нужно только найти убийцу. Спорить права не было, не его подчинённый был мертв, поэтому оставалось только привести тело в относительно благопристойный вид, насколько это было возможно, и откланяться, краем глаза замечая, как дон Диего за его спиной встаёт на колени рядом с телом, и делая вид, что совсем этого не видел.

Блад, конечно, провел немало времени рядом с испанцами на своем веку, и прекрасно знал, что их преданное служение Господу Богу — ничуть не предрассудок, а самая чистая правда. Нередко, правда, вера служила лишь прикрытием для грабежей и убийств, для успокоения совести — оно же все во имя господне, исповедовался — и ступай с миром. Дон Диего же, к его удивлению, похоже, был искренне набожен, и грехи свои и чужие отмаливал едва ли не целыми днями, если Блад мог судить по его безмолвно шевелящимся губам и тому, как он то и дело метался рукой к распятию на груди, наверняка думая, что делает это незаметно. Неужели он и правда только и делал, что наблюдал за испанцем? Забавно.

Где-то четверть часа спустя все по приказу своих командиров уже собрались на пляже, тихо переговариваясь и гадая, как развернется ситуация. Никто не решался сесть на песок, и само как-то получилось, что люди выстроились в несколько аккуратных рядов. Ждать долго не пришлось; дон Диего скоро к ним присоединился, и они встали вдвоем перед всеми, сложив руки за спиной, не сговариваясь. Блад, не спросив, начал говорить первым, и голос его прозвучал холодно и грозно:

— Вы все должны понимать, что произошедшее недопустимо, и тот, кто совершил это, должен быть наказан по закону военного времени, — только сейчас он заметил, что дон Диего хотел что-то сказать и потому сейчас недовольно зыркнул на него исподлобья, но смирился со своей ролью переводчика и слово в слово повторил сказанное по-испански, — Думаю, никто не будет возражать против того, что это единственный правильный выбор.

Он окинул собравшихся тяжёлым взглядом, но никто не смел поднять на него глаз.

— Должен сказать, что если преступник сам сознается в содеянном, от наказания это его не избавит, но облегчит грех на его душе, когда он предстанет перед высшим судом, — добавил он, быстро ловя взгляд дона Диего, чтобы оценить, насколько он согласен с его словами; тот едва заметно кивнул, — Если же нет, придется прибегать к мерам, которых мне очень не хотелось бы применять. Это в ваших же интересах.

Ответом было молчание. Это можно было понять: испанцы смотрели волками, поглощенные вполне объяснимой яростью, и если преступником был кто-то из его людей (а это, как бы ни было печально, скорее всего и было правдой), то, сознайся он сейчас, его попросту разорвали бы на месте, и даже до военного суда дела бы не дошло. И все же, на душе было неуютно; Блад прекрасно понимал, что сейчас было очень важно проявить твердость и удержать ситуацию под контролем, это то, что положено делать капитану, да любому, кто отвечает за других, и все же приговаривать к смерти человека было тяжело.

Забавно, что сейчас он думал об этом так: только недели три назад он ни на секунду не сомневался в своем приговоре испанцам, кораблю и Эспиносе. Тот стоял рядом и так же хмуро обозревал людей, а потом вдруг подал голос сам:

— Мы дадим вам время до заката. Не гневите Господа. Если к вечеру никто не сознается или не расскажет, что ему известно, расследование будет проходить в другом, особом порядке.

Пытать, что ли, собрался, — невольно подумал Блад; было бы вполне в испанском — да и его личном — духе. Допустить этого он, конечно, не мог, но на его слова кивнул — предложение было хорошим. Ответа так и не последовало.

— Все свободны.

Люди зашуршали, разбредаясь в разные стороны; атмосфера стояла гнетущая. Надо было устроить завтрак и приступать к работе… День обещал быть долгим.

Ближе к обеду, когда Блад сидел под пальмой, дававшей хоть какое-то подобие тени и спасавшей от палящего солнца, и точил гарпун взамен сломавшегося, дон Диего сам нашел его и уселся рядом, хоть и на некотором расстоянии.

— Что делать теперь? — спросил он, устало потирая лоб.

— Известно, что, — Блад тяжело вздохнул, отрываясь от работы и поднимая голову, — Искать виновника и казнить.

— Это понятно, но как? Вешать не выйдет, расстрельную группу не устроить — свинца жалко на сволочь. Будь моя воля, сам бы пристрелил.

— Может, так и надо.

Оба замолчали, и слышно было только отдаленный плеск прибоя и голоса работающих людей. Как бы кровожадно и цинично это ни звучало, вопрос этот действительно стоило решить. Самолично пустить человеку пулю в лоб было совершенно иным, чем передавать эту мрачную обязанность другому; и все же, похоже, это было ещё одной обязанностью командира.

— Всё-таки, ваш подчинённый. Наверное, справедливость восстанавливать тоже вам.

Дон Диего нервно рассмеялся. Справедливость, конечно, была сомнительная, но другой и не было — не в их обстоятельствах. Блад чувствовал, что думали они в тот момент об одном — только бы не перерезали все друг друга к чертям, так ведь старались, чтобы этого не произошло, и вот, пожалуйста.

— Если это один из ваших людей…

— Прошу, не надо. Вы не можете упрекнуть меня в сеянии раздора и отсутствии дисциплины. Обвиняйте в том, чего заслуживаю, здесь моя совесть чиста.

Дон Диего не извинился, но замолчал и склонил голову. Им было тяжело рядом; Блад чувствовал, как в крови закипает что-то непонятное, не страх, не тревога, не раздражение — что-то, что заставляло его хотеть встать и уйти, лишь бы быть подальше от злых глаз и искривленных губ.

— Если не признается, то что мы с вами будем делать? — снова подал голос испанец, и эти слова были почти белым флагом, мирным договором — “мы с вами” было подписью на нем. Блад вздохнул.

— По одному допрашивать, что ещё. Со временем найдется. Но давайте пока понадеемся на страх перед высшим судом — вдруг сработает.

— На вас бы сработало?

— Сомневаюсь, на самом деле. Я человека боюсь больше, чем высшего суда, не в обиду, — Блад слабо улыбнулся, дон Диего поморщился, но ничего не сказал, — Но за других отвечать не могу. Подождем до вечера, а там видно будет.

Испанец кивнул и поднялся с места, почти тут же пропадая из виду. Блад был ему даже благодарен — совсем не знал, как теперь себя с ним вести, и каждая лишняя минута разговора была почти мучительна. В глубине души он, правда, был рад тому, что они наконец поговорили так, хоть причина и была печальна.

Ближе к ужину ему принесли пренеприятную весть: преступник нашелся, но признаваться не собирался. Волверстон вполголоса передал ему то, что удалось узнать — это, увы, действительно был англичанин, человек лет тридцати по фамилии Баркли. Блад сам знал его не так хорошо, он был из тех, кто к прибытию его и товарищей уже пару лет был рабом и присоединился к побегу скорее случайно. Он обо всем рассказал своему товарищу, а тот Волверстону, и хоть доносов Блад не одобрял, это был тот случай, когда это было к лучшему.

История заключалась в следующем: Баркли, настроенный довольно мрачно с самого кораблекрушения и вообще не собиравшийся становиться ни матросом, ни первым жителем необитаемого острова, в последние дни совсем упал духом. Испанцы ему не нравились, он держался особняком, пока все устанавливали дружеские отношения, но не давал поводов для беспокойства… И все же вчера ночью он, окончательно поддавшись отчаянию, после отбоя уже поднялся и отправился разворовывать запасы пальмового вина, чтобы хоть как-то унять тоску (и это делало его виновным в ещё одном преступлении, жестоко наказывавшемся — воровстве у товарищей), благо, в тот день он был назначен дежурным по “кухне”. Часовой пропустил его, когда тот сказал, что забыл о чем-то, необходимом на завтра, но обратно, уже пьяного вусмерть, не пустил, уличив в воровстве. Тот взбесился, налетел на него с пальмовой дубинкой, которую носил на поясе, а дальше — дальше Риберу нашли в кустах.

Рассказ этот Блада глубоко покоробил. Может, незаконченное обвинение дона Диего и было правдиво — под самым носом у него происходило такое, а он в ус не дул! Не усмотрел такого опасного пораженчества в собственном подчиненном… И ведь даже не арестовать, чтобы не подорвать авторитет — нельзя в его положении арестовывать по одним лишь слухам, даже если они были правдой. Самое сложное было в том, что некому было бы подтвердить слова Баркли, а сам он мог бы бесконечно все отрицать. Оставалось ждать, что он всё-таки одумается и расскажет сам, всё-таки, praesumptio innocentiae — нельзя просто сказать, мол, мы и так все знаем, ты виновен, полезай на плаху. Блад сам стал жертвой несправедливого суда, да и многие его товарищи — они бы не оценили такой вольности с его стороны по отношению к собственному подчинённому после всего, что они прошли.

Ожидание было мучительно — для дона Диего, похоже, тоже — пару раз он попадался на глаза, напряжённый и одновременно с тем отстраненный. В плечах чувствовалась зажатость, а в глазах — ничего. Добрый капитан, добрый отец; много у него было добродетелей, только злополучная ночь в Бриджтауне набрасывала на него тень — и то, спустя три недели на острове, казавшихся бесконечностью, начинала отступать на второй план. Блад рассказал ему все, что удалось за сегодня выяснить, и тот помрачнел только больше. Руки у них обоих, к несчастью, были связаны.

Солнце упало за горизонт, на остров опустилась ночь, но никто так и не сознался. Ждали, конечно, только от одного, но он вел себя как ни в чем не бывало даже под пристальным взглядом Блада, разве только отводил глаза, но взгляд его в принципе мало кто выдерживал. Ночь прошла тяжело; он то и дело просыпался оттого, что ему все мерещились человеческие крики. Нельзя было допустить повторения этого, нельзя было допустить возобновления вражды среди людей, это было бы хуже лихорадки — все, что они строили все это время, разрушилось бы вмиг, стоило бы насилию продолжиться. Кажется, дон Диего тоже не спал — краем глаза он видел его сидящим рядом с сыном, но не стал тревожить. Сны были тяжёлые и бепокойные, и к утру Блад совсем не отдохнул. Едва продрав глаза к подъему, на тяжёлых ногах он поплелся на пляж, где приказал всем собраться, не завтракая.

Кажется, на многих эти события и угроза допроса сильно повлияли: люди пришли нервные и вялые, на ногах стоять никому не хотелось, и все расселись полукругом. Блад не стал их поднимать, просто встал перед ними, будто на скене амфитеатра, и дон Диего тут же занял почти привычное место по правую руку. На этот раз первое слово было за ним.

— Похоже, зря мы надеялись на вашу совесть и вашу веру, — начал он ледяным голосом, — Вы должны понимать, что последствия у этого будут соответствующие. Каждый из вас будет допрошен с надлежащей строгостью, пока правда не всплывёт на поверхность. Если же и тогда выяснить ничего не удастся…

Он окинул собравшихся пронзительным взглядом, и у Блада самого похолодела кровь от того, как он это сказал. Даже договаривать не нужно было, угроза была понятна и так. Гробовое молчание, казалось, длилось бесконечно долго, у кого-то в глазах звенел страх, у кого-то растерянность. В рукаве был последний козырь, который мог бы предотвратить лишнее насилие и сохранить всем силы, но… Блад взглянул на дона Диего, безмолвно спрашивая разрешения. Тот, похоже, понял и медленно моргнул в знак согласия.

— Вы также должны знать, — негромко, но твердо проговорил Блад, — Что нам уже все известно. Процедура допроса необходима лишь для того, чтобы сохранить законность и снова воззвать к совести. Я — мы — гарантируем наиболее гуманное исполнение казни при чистосердечном признании, но главное, что это спасет невиновных от необходимости страдать за чужие грехи, если дело дойдет до более серьезных мер.

Похоже, слова его произвели нужное впечатление: кто-то едва слышно зашептался, и гнетущая атмосфера стала ещё более ощутимой. Дон Диего поднял руку, призывая к молчанию, и собирался было что-то сказать, как в толпе раздался крик:

— Черт возьми, Баркли, скажи как есть уже, не страдать же нам из-за тебя, сукин ты сын!

Все резко обернулись, и вскрикнувший, нервного вида паренёк, испуганно замер, открыв рот — похоже, эти слова вырвались у него помимо его воли. Несколько секунд длилось молчание, а потом Баркли, за которым Блад сейчас неотрывно следил, вдруг сорвался с места с нечеловеческим криком и бросился на товарища. Его тут же схватили за рукава с обеих сторон, скручивая на месте, и повалили на землю, не давая больше ничего сделать. Лицо его было ужасно: это было лицо приговоренного к смерти, бледное, объятое ужасом и оскаленное злобой.

— Это по вашей вине мы тут оказались! — он выругался и плюнул в сторону Блада, но плевок жалко упал на песок в футе от его лица, - Это из-за вас мы тут подохнем с этими испанскими крысами! Лучше уж сейчас, чем от их рук, когда они перестанут играть в друзей!

Лицо дона Диего было так же бледно, губы поджаты; то же было сейчас и на лицах испанцев, хоть мало-мальски знавших по-английски. Никто не говорил ни слова, и взгляды людей метались между преступником и командирами. Баркли попытался поднять голову, и взгляд его блеснул дерзостью.

— Пока ты, Питер, с ними милуешься, они на тебя нож точат! Смотри, дорогой твой сеньор горлышко-то тебе перережет!..

Он едва успел договорить, как раздался глухой удар и вскрик: Волверстон пнул преступника сапогом в живот.

— Отставить! — рявкнул Блад, с трудом удерживая себя на месте и вместо этого грозно выпрямляясь, — Никто и пальцем его не тронет. Связать и вывести вперед.

Он сделал шаг в сторону дона Диего и молча вытащил из-за пояса заряженный пистоль, один из двух на всём острове. Пулю берегли до последнего, похоже, настало ее время. Испанец все понял и так же молча принял его из руки, серьезно взглянув в глаза. Они стояли рядом, Блад — заложив руки за спину и расправив плечи, дон Диего — чуть отставив левую ногу назад и опуская перед собой руку с пистолем. Значение их действий всем стало очень быстро понятно, кто смотрел с ужасом, а кто с одобрением. Преступника вытолкнули на песок перед ними, заставляя встать на колени; руки и ноги его были связаны, а на лице было выражение столь сумасшедшее и страшное, что Блад с трудом подавил желание отвести взгляд.

— В соответствии с законами военного времени, убийство товарища карается смертной казнью. Джеймс Баркли, вы не отрицаете этого преступления. Вы признаете себя виновным?

— Нет, не признаю, — тот осклабился, — Я сделал, что сделал, но вины в том не вижу. Рибера вполне заслуживал подохнуть.

— Вы совершили убийство и признаете это. В соответствии с этим, я объявляю вас виновным и приговариваю к высшей мере наказания. Расстрельной группы, уж простите, не нашлось. Ружей не хватит. Ваше последнее слово?

— Да идите вы ко всем чертям, все вы, — Баркли снова плюнул, на этот раз попадая Бладу в сапог; тот даже не шевельнулся, — Какое право вы имеете решать и приговаривать?! Катитесь к дьяволу, чтобы вам в жизни больше ни ночи не спалось! Особенно ты, сын испанской суки, — он кивнул на дона Диего, — гореть в аду будешь со всей своей братией! Там и встретимся!..

— Завязать ему глаза, — сухо скомандовал Блад. Приказ был тут же исполнен, и дон Диего вытянул руку вперёд, прицеливаясь. Выстрел был только один. Лицо его было спокойно, в руке не было ни малейшей дрожи, но глаза были полны оскорбленной ярости. Слова преступника наверняка глубоко его задели, и большого труда ему сейчас стоило не сорваться. Смуглые пальцы со светлыми ногтями крепко держали оружие.

Прогрохотал выстрел.

“Я не считаю себя гуманным человеком”, — сказал ему дон Диего в день их странного знакомства. Не раз ещё Блад вспоминал эту фразу, пытаясь найти ей подтверждения, а видел только сострадание, ответственность и богобоязненность. Сейчас же, в не рассеявшемся ещё клубе дыма, он увидел его лицо, а на лице — скрытую от всех, кроме него, улыбку, дьявольскую, удовлетворённую, попросту жуткую. Что-то внутри перевернулось, но Блад так и не понял, что на самом деле почувствовал.

Дым опал; у их ног лежало мертвое тело с разнесенным черепом, брызги крови и мозга разлетелись на много футов вперёд. В лицах людей читалась смесь страха и отвращения.

— Пусть это всем нам будет уроком, — тихо сказал Блад, но, кажется, все его услышали, — Вы двое, подготовьте могилы. Кто сегодня готовит? Отправляйтесь. Остальные свободны.

И Риберу, и Баркли похоронили по-христиански; дон Диего прочитал молитвы над их могилами, разнесенными в противоположные концы их небольшого, но, увы, растущего кладбища. Церемония эта была простой и короткой, никому не хотелось задерживаться дольше, чем это было необходимо. Работа до конца дня велась в мрачной тишине, никто не отвлекался и не отходил, как это бывало обычно, ели молча. История эта, похоже, сильно сказалась на общих настроениях и грозила сказываться ещё долго. Бладу невольно думалось о назначенной дуэли; очень хотелось просить об отсрочке или отмене — если спустя пару дней люди лишатся ещё и одного из своих командиров, то всем оставшимся быстро придет конец, и погубит их не жара, не голод, не болезни, а хандра, отчаяние и злоба. Как бы ему ни хотелось верить в род человеческий, это оставалось печальной правдой. Только вот слово он дал, и отступиться уже не мог.

Перед тем, как похоронить Баркли, с него сняли веревки, потому что их было мало, и надо было чинить недавно сделанные, но хлипкие сети. А потом Блад сам, голыми руками, вытащил пулю из его головы, потому что свинца было мало тоже, и его так не мутило с университетских времен. Дон Диего потом, проходя мимо, неловко похлопал его по спине быстрым движением; это было немного, но помогло не упасть духом окончательно. За ужином снова все молчали. Оставалось надеяться, что к завтра разговорятся.

Блад снова плохо спал; ему сквозь мучительную дрёму все мерещилось безумное злое лицо, и он даже понять не мог, кому оно принадлежало — испанцу или преступнику, а может, самому дьяволу. Лицо смеялось над ним, скаля зубы, приобретало все более человеческие черты, тянулось к нему руками, пытаясь задушить. Он никак понять не мог, что происходило, только задыхался между возникающих в воспалённом сознании картин рук, его душащих, а затем прижимающих, бешеной улыбки, окровавленного рта, ощущения металла у себя на языке. Душили его смуглые руки с заметно светлыми ногтями, склонилось над ним мрачное лицо с пылающим взглядом. Казалось, он вот-вот умрет и попросту не проснется, и страшно было до паники, но что-то дьявольское глубоко внутри умоляло этот сон не заканчиваться.

На утро он поднялся ещё более усталым, чем был, отправляясь в постель.

Chapter Text

У Эстебана снова началась лихорадка. Блад сказал, что ничего серьезного, процесс нормальный и подконтрольный, но на душе все равно было неспокойно. Казалось, вот, выздоравливает уже, совсем скоро на ноги встанет, ан нет, опять слег, и опять Диего сидел рядом, положив руку ему на плечо, и вглядываясь в лицо, до глубины души надеясь не увидеть в нем черт Каталины в ее последние дни. К счастью, не видел (пока что?), а потому не давал страху затмить его разум. Обстановка в лагере и так была мрачная — с суда прошло два дня, но люди так и не оправились от шока. Ходили понурые, работали хуже, и большого труда стоило не давать им совсем захандрить и распоясаться. К счастью, урок был, похоже, выучен накрепко, и не было больше ни ссор, ни косых взглядов; все старались держаться вместе. Даже он сам терпел общество Блада, и тот — его, похоже, тоже. Как это не было странно, история эта сплотила их совершенно неожиданным образом.

А завтра он собрался его убивать.

Как-то мимоходом они назначили время и место — рассвет и пляж, противоположный тому, на котором они разбили лагерь. Пляж тот был совсем крошечный, совершенно бесполезный, а потому там никогда никого не было, и это как нельзя лучше подходило для их плана. Драться договорились на ножах, и это вполне устраивало Диего — он все ещё не рассказал, что его собственная наваха так и была заткнута за голенище его сапога, и это могло дать ему дополнительный шанс, потому что найти для него нож ирландец пообещался.

Лихорадка Эстебана, на самом деле, сильно все усложняла — в конце концов, условием было его выздоровление, которого в скором времени не предвиделось, и как бы Блад не уверял, что это наверняка ненадолго и пройдет почти само, перспектива потерять врача на самом деле ужасала. Что уж там, только теперь Диего понимал, насколько безрассудной была эта идея — особенно, после убийства и сильного удара по общему боевому духу. Выжить удалось бы только при условии, что всех англичан удастся перерезать к чертям, а это было не так просто — к тому же, его люди здорово с ними сошлись, и даже его сын… И все же, отступать теперь было бы трусостью и позором, каким бы идиотским не было это решение. Мигель бы не отступил, наверное. Он всегда был гордым, куда больше, чем сам Диего. А ему что оставалось — разве потихоньку глядеть на сына и ходить по лагерю, как сомнамбула, делая вид, что отдает приказы и работает, когда на деле в голове вертелось лишь одно лицо, насмешливый взгляд синих глаз и страшные последствия, с которыми он едва ли был способен справиться, но уверял себя, что был.

Была и ещё одна мысль — с эспадой, может, его шансы против Блада были бы и заметно выше, а вот в рукопашном бою преимущество было отнюдь не на его стороне. Как бы он не был уверен в том, что обязательно одержит верх, правда была куда печальнее — могло случиться совсем, совсем иначе, и тогда…

— Эстебан, — спросил он сына ближе к вечеру, когда тому полегчало, — Если бы я завтра умер, тебе было бы к кому обратиться? Ты бы смог взять на себя роль капитана?

— Не гневите Господа, отец, — испуганно пробормотал мальчик, — О чем вы таком говорите?

— Отвечай на вопрос.

— Не знаю, отец, — он задумчиво нахмурился, опуская глаза, сел удобнее, и в душе Диего невольно расцвела гордость, так он был похож на молодого мужчину, столь много было в нем его собственных черт, — Морено ведь мертв. Салазару, думаю, можно доверять, он честный человек, и на корабле после захвата очень помогал, меня он слушает. Его, наверное, послушают остальные.

— А быть капитаном ты смог бы?

— Я не заслуживаю такой чести, отец, но если того хотели бы вы и Господь…

Диего оборвал его на половине этой фразы, сколь выученной, столь же и искренней, притягивая к себе и со смехом вороша волосы. Эстебан что-то недовольно буркнул, но обнял в ответ, уткнувшись лицом в плечо. Так сидели они несколько секунд, пока Диего не спросил:

— А теперь давай честно, как есть — смог бы?

Сын, его главная гордость и радость, сосуд для всего лучшего, что было в нем и в Каталине, поднял на него свои умные глаза и сказал серьезно:

— Да. Но мне было бы очень страшно.

Диего мягко улыбнулся — иного он и не ожидал. Кое-что Эстебан не сказал вслух, но он все равно понял — страшно было бы ещё потерять не только мать, но и отца. Мигель присмотрел бы за ним, Мигель всегда очень его любил, но дядя — все же не отец. Вывод был один: умирать завтра на рассвете ему ни в коем случае было нельзя. Он, в общем, и не собирался.

Спать Диего в тот вечер ушел раньше обычного, чтобы не разговаривать с ирландцем и быть с утра свежее. Благословив сына на ночь и улегшись на свою постель, он долго смотрел на небо над ним, перебирая созвездия: Лебедь, Лира, Орёл — треугольник… Кровавый глаз Скорпиона на белой сверкающей ленте, сложные узоры Стрельца, сардоническая улыбка Козерога. Путеводная Медведица, маленькая и блеклая в сравнении со своей спутницей, неизменно за ней приглядывающей. Древний герой Геркулес, вечно замахивающийся дубиной… Он сам не заметил, как провалился в сон, и рассвет наступил куда быстрее, чем ему хотелось бы.

Поднимаясь как можно тише, чтобы никого не потревожить, Диего заметил, что Блада на месте уже нет. Опаздывать на дуэль было бы большим позором, поэтому он не стал бриться и даже умываться, а быстрым шагом отправился к назначенному месту, недовольно потирая колючие щеки. Идти было недалеко — все на этом острове было недалеко, до самой дальней точки идти было около часа. Блада он увидел, уже спускаясь с холма, ведущего к пляжу, одинокую небольшую тень у самой линии прибоя. Он стоял лицом к морю, по обыкновению сложив руки за спиной, но как-то ссутулившись, куда менее уверенно, чем обычно. Рядом, на песке, лежали два кинжала, ожидая своего часа. Час настал.

— Вы специально раньше пришли, чтобы меня опозорить? — Диего нервно рассмеялся, вставая рядом. Блад обернулся на него и приветственно улыбнулся краем губ — ишь ты, что придумал.

— И в мыслях не было, — пожал он плечами, — Хотел немного один побыть.

— Вот как, — Диего хмыкнул, поднимая ножи с песка, взвесил в руке, сравнил лезвия. Одинаковые. Вполне честно, даже неожиданно с его стороны. Он кинул Бладу один, тот ловко поймал его в воздухе, одной рукой закатывая рукава. Диего же, повертев в руке оставшийся и недолго подумав, заткнул его за пояс и одним движением стянул рубашку и намотал на левую руку — не было ни плаща, ни чего-либо ещё, чем можно было бы его заменить. На пойманный удивленный взгляд он ответил поджатыми губами и тут же принятой боевой стойкой.

— Уже? — спросил Блад, хоть и встал в стойку тоже. Стоял он иначе, незнакомо — с англичанами Диего как-то не приходилось раньше драться на ножах — упруго, почти сгорбленно, с опущенным вниз клинком. Рука его сжалась на рукояти, заставляя задвигаться крепкие мышцы, открытые солнцу, рот приоткрылся в сосредоточенном выражении.

— А зачем расшаркиваться? Будем честны, это должно было произойти неделю назад — даже три недели, — отрезал Диего — и бросился вперёд.

Они схлестнулись с какой-то неожиданной страстью, изучая друг друга, наблюдая за каждым движением. Противником Блад был хорошим, и, хоть с ножом обращался несколько неумело, явно больше привычный к эспаде или сабле, к бою подходил с тем же азартом и сосредоточенностью. Он, на самом деле, нередко открывался, но достаточно быстро это осознавал, парируя и контратакуя, и он был быстр и вынослив — это было проблемой. Диего заставлял его снова и снова ходить по кругу, заходил с боков, надеясь измотать, вплетал его в свой искусный танец, вел, давил, так, что они оба стояли уже по щиколотку в воде, быстро становившейся глубже. Это было не очень выгодно, но в воде было куда тяжелее двигаться, и Блад, которого он смог загнать вперёд, лицом к берегу, пока он стоял спиной на мелководье, должен был вскоре устать и замедлиться. На маневры тканью он не реагировал, видимо, привычный к таким фокусам — наверняка не раз дрался с прекрасными фехтовальщиками — поэтому приходилось рассчитывать больше на собственную ловкость и скорость. В конце концов, как бы хорошо этот дьявол не знал испанцев, всех секретов ему было не разгадать.

Диего резко присел, так быстро, что синий взгляд не успел метнуться за ним вслед, и бросился вперёд, хлестнув рубашкой по лицу и стремясь попасть клинком в живот. Это был не очень честный прием, но Диего не был очень честным человеком, когда дело касалось Блада. Он не успел, тот все же среагировал в последний момент, но лезвие прошлось по ткани, глубоко разрезая ее и царапая кожу, и белое окрасилось красным. Блад даже не зашипел, но Диего увидел, как на мгновение поджались его губы, прежде чем он бросился в контратаку. Нет, дрался он всё-таки хорошо. В этом ему приходилось отдать должное. Как-то не сговариваясь, на секунду они оба остановились, чтобы перевести дыхание, потом сошлись снова, снова, снова — и все же царапина на животе Блада была единственной кровью. Похоже, они правда были равны, похожи, равны и похожи во всем, как бы не было тошно это признавать. В воде они были почти по колено, сапоги проваливались в песок, и Диего начал уставать сам, только теперь понимая, насколько опасна была его тактика. Справедливости ради, Блад замедлился, но недостаточно, чтобы это действительно помогло — скорее, они снова сравняли силы… Следующую атаку он едва отразил, настолько неожиданно молниеносной она была, успел только заслониться намотанной тканью, забыв, что это не плотное сукно плаща. Острый нож прорезал слои, но, к счастью, едва поцарапал, даже дыхание не перехватило. Понятно было одно: шансов становится все меньше, надо действовать быстро и наверняка.

Метнувшись вперёд и расслабив хватку на рубашке, чтобы освободить кисть, он перехватил вооруженную руку Блада, дёрнул на себя, вынуждая отвести нож, столкнуться лицом к лицу, всем весом навалился и подцепил его ногу своей, подсекая; вдвоем они обрушились в воду с громким плеском, тут же сменившимся глухой подводной тишиной. У него было лишь мгновение на то, чтобы ударить в горло, но оно было безвозвратно потеряно, потому что Блад вдруг выпустил нож и вцепился в его волосы с такой силой, что Диего, отвлекшись на боль, даже не сразу понял, как резко его дёрнули вниз — и что их губы вдруг соприкоснулись.

Осознание, настигшее его мгновением позже, заставило в ужасе открыть рот и лишиться остатков воздуха; он захлебнулся бы, если бы его губы не оказались накрепко запечатаны поцелуем — Блад его целовал, и это было куда хуже смерти. Рука, все ещё в его волосах, не давала выбраться и причиняла весьма сильную боль, а его собственные пальцы безвольно разжались, выпуская нож и позволяя ему опуститься на морское дно, куда бы он сейчас с радостью отправил Блада — да и себя самого. Открытые глаза щипало водой, изнутри рвался крик, а воздуха в груди не осталось совсем — Господи, они же оба сейчас утонут, и как… Он невольно попытался вдохнуть через нос и тут же захлебнулся; его собственный панический стон под водой прозвучал чуждо и смешно, к поверхности ринулась стайка пузырьков — последний воздух, что был у них на двоих, и Диего всерьез подумал, что сейчас потеряет сознание, когда сильные руки вдруг вырвали его из воды.

Мир вокруг оказался оглушительно шумным; Диего глубоко закашлялся, попутно пытаясь вырваться из нежеланных объятий и смаргивая выступившие слезы, но Блад поцеловал его снова, прежде, чем он успел хоть что-нибудь сделать. Это было резко, почти больно, донельзя отчаянно, на его шее и спине были мужские огрубевшие руки, голова кружилась так, что он был вынужден закрыть глаза. За что это, сволочь, — думал он, от бессилия чуть поддаваясь, — За что это издевательство?! Говорил ведь, что честь моя от нашего договора не пострадает, как твоим словам верить, трепло, дьявол… За собой в Ад тянешь, змей, кто бы знал, что ты такой, ненавижу, ненавижу, ненавижу!

Последнее, кажется, вырвалось вслух — слабо прошептано в чужие губы, все терзающие его собственные. Обнаженная кожа, которой вдруг оказалось слишком много, горела огнем, он все пытался оттолкнуть мучителя, но не мог: Блад был сильнее, и это сыграло с Диего шутку, злее которой не было во всей истории мироздания. И все же, закрытые глаза, которые все ещё щипало от соли, давали понять одно, то, чего понимать очень не хотелось: прикосновение его само по себе не было ему противно, и лишь жгучая ненависть, ярость и обида не давали ему сдаться. Казалось, ещё мгновение, и он позволит рукам обвиться вокруг себя ласковее, жадным губам совсем занять его рот, и даже ответить — надо было срочно что-то делать.

Собрав силы в кулак, Диего вцепился в его рубашку и рванул его вбок, почти выбрасывая их обоих на берег, так , что упали они у самой кромки воды. Песок смягчил удар, да и тело Блада, в общем, тоже, потому что Диего приземлился на него сверху, пользуясь выдавшимся ему моментом и тут же изо всех сил впиваясь пальцами ему в горло. Блад булькающе захрипел, смотря на него почти беспомощно, и раскинул руки, сдаваясь. От его вида Диего попросту затошнило, и, надрывая голос, он крикнул:

— За что?! Зачем?!

— Понял, что если не сейчас, то… Уже не получится, — едва прохрипел ирландец, облизывая окровавленные губы — а Диего и не заметил, как его укусил.

— Что не получится — унизить меня?! До греха довести? — он встряхнул его, сильнее сжимая пальцы, и с большим удовольствием заметил, что Блад всерьез задыхается.

— Поцеловать.

От такой дерзости Диего едва не потерял сознание; не зная, что и думать, он заскрипел зубами, но пальцы его чуть не разжались, когда чужие руки вместо того, чтобы сбросить его, попытаться ослабить хватку, сделать что угодно нормальное, подходящее для боя, для дуэли, мягко легли на его бедра. Он замер, как вкопанный, испуганный, злой, перебирал в голове все возможные варианты, надеясь найти хоть один, который мог бы сейчас подойти. Не нашлось. Наверное, впервые в жизни Диего де Эспиноса совсем, совсем не знал, что ему делать. Он прекрасно понимал сейчас, что оба их тела ответили на прикосновения; мысль эта ужасала, и никогда ещё грешный земной сосуд, в котором обитала его душа, не казался ему столь грешным. Сердце своим стуком сотрясало все нутро, руки дрожали, и пальцы на чужом горле как-то сами разжались, когда с губ Блада сорвался хрип, похожий на предсмертный. Надо было закончить начатое, задушить насмерть, но это было слишком просто, слишком гуманно для него; он заслуживал смерти долгой, мучительной и унизительной, чтобы почувствовать себя хоть вполовину так, как Диего сейчас. На горле его расплылись синие следы пальцев и отпечатались красные полумесяцы ногтей, влажный рот был судорожно открыт, к вискам от удушья текли слезы. Этот вид давал удовлетворение, но не полное.

Промелькнула злая мысль — взять бы его силой, сделать так больно, как только получится. Все равно уже в Аду гореть. Потом вторая — нельзя взять силой того, кто сам тебя — зачем-то — желает.

Диего не знал, что делать, в жизни его душа не была так смущена, поэтому поддался он первому же порыву. Жаль, что порывом было не зарезать его, не придушить, не свернуть шею, а обрушиться на него с поцелуем, не зная, зачем — наказать ли, почувствовать ли это снова. Сильные руки тут же обвили его тело, с чужих губ сорвался удивленный, судорожный вздох; это было безумие, в мире, может, не было греха страшнее этого, но если Диего все равно был человеком конченым, если все равно его ждала собачья смерть, то терять было уже нечего. Мокрый песок драл кожу, прибой мотал их туда-сюда, но никак не мог расцепить сплетённых тел; со стороны наверняка казалось, что они всё ещё дрались, но это было не так уж и далеко от правды. Диего терзал его, кусал чуть не до крови, царапал, но снова и снова возвращался к губам, на которых отчётливо чувствовался привкус крови. Он чуть не разорвал к чертям рубашку, когда-то принадлежавшую ему самому, не зная, вид чего мучил сильнее — до боли знакомых отделок, когда-то им самим выбранных, или мужской груди под его рукой, загорелой, покрытой темными волосами, высоко вздымающейся с каждым вздохом. Руки дрожали от бешенства, но что сделать с ним, чтобы хоть как-то отомстить, Диего не знал. Живое сердце билось под его ладонью, хотелось вырвать его голыми руками, раздавить в ладони, запихать ему в глотку, но получилось только впиться ногтями, второй рукой заставляя его открыть рот, дёрнув за губу и надавив на зубы. Горячий язык коснулся его пальцев, прошивая тело неожиданным ощущением, и Диего замер, растерянный; на всякую его попытку обидеть Блад отвечал страстью, неизвестно откуда взявшейся. Невольно вспоминался тот раз, когда они плавали вместе — почему он об этом попросил? Не по той же ли греховной причине? Или это все было очередной издёвкой, очередным надругательством — заиметь власть не только над его жизнью, его сыном, его будущим, но и его честью? Его душой, его разумом? Всего ему было мало…

Блад, похоже, воспользовался его промедлением самым дерзким образом, потому что Диего понял, что пуговицы его кальсес оказались расстегнуты лишь тогда, когда мокрая, но горячая рука скользнула ему между ног. Инстинктивно он дернулся, пытаясь вырваться, но мучительное ощущение, довольно далёкое от удовольствия, скорее, скрутившее все его внутренности, едва не заставило его упасть. Он прохрипел какое-то проклятие, решив для собственного здравия не пытаться отдернуть руку Блада, и ограничился тем, чтобы пригвоздить к песку его вторую. Тот, к сожалению, знал, что делал, и Диего подозревал, что он был не первым мужчиной, узнавшим его прикосновение, потому что следующее движение невольно заставило его судорожно вдохнуть. Желание закрыть глаза он, к счастью, смог подавить, спасая так жалкие остатки своей чести, и вместо этого вцепился зубами в чужую шею так сильно, как только мог, получая в ответ стон боли, бальзамом легший на душу. Не разжимая челюстей, свободной рукой он резко дернул Блада за волосы, заставляя того неестественно изогнуть шею, прекрасно зная, что этим он тоже причиняет боль. Что ж, у него не было иного способа теперь, он чувствовал себя диким зверем, сорвавшимся с цепи и изглодавшим кости хозяина, чувствовал себя первым в мире убийцей.

Самое страшное во грехе было то, как сладко он ощущался.

Он хорошо помнил свою первую ночь с Каталиной — как она, смущенная, скинула камису, и перед ним предстало ее белое тело — два полукруга грудей, темный треугольник меж бедер. Он был совсем юнцом, никогда не знавшим женщины, и смущён был не меньше нее, но первое же прикосновение к ее нежной коже наполнило его таким восторгом и вожделением, которых раньше он и представить себе не мог. Сама мысль о том, чтобы нанести хоть малейшую обиду столь совершенному существу ужасала его, и он возблагодарил Господа, когда с ее губ вместо крика боли сорвался вздох удовольствия; о, как ласкова и нежна она была, как смотрела на него своими столь необычными светлыми глазами, красавица, его жена — он все поверить не мог, что Господь так щедро одарил его. Сейчас столь же светлые глаза смотрели на него, пронзительно синие, непонятные, и этот взгляд будто вырезал имя его обладателя на внутренностях Диего, ставя печать, кровавую, как его фамилия. Невольно смотрел он на тело под собой, на жилистые руки, широкую грудь, впалый живот, и пытался найти в себе ответ — как можно было этого желать? Ему было понятно влечение к нежным изгибам и мягкой коже, блестящим волосам, губам, похожим на розовые бутоны; но ведь женщины желали мужчин, ведь Каталине было приятно его тело, столь похожее, жилистое и сухое, и другим женщинам тоже. Была ведь своя, незнакомая ему правда в этой любви. Диего, задыхаясь, на секунду попытался представить, чего он стал бы искать, будь он женщиной, впился взглядом в лицо под ним: синие глаза в тени темных ресниц, обычно лукавые, а сейчас туманные; орлиный нос, подобный изображённым на статуях Рима, чувственный рот; мужественный подбородок, лёгкая синева щетины на щеках. Он, наверное, был красив, женщины любят таких, дерзких, страстных, но сдержанных, с отвагой во взгляде. Он сам не заметил, как положил руку ему на плечо, отпуская наконец волосы, и это прикосновение было мягче всех предыдущих. Дикарский загар, сильные руки, в которых чувствовалась привычка к работе и умение за себя постоять, темные волосы и крепкие мышцы. Каждая девица должна была бросаться к нему в объятия, почему он выбрал грех? Может быть, и сам Диего понемногу начал понимать…

Нет, нет, нет. Это было наваждение, искушение, Дьявол испытывал его на прочность, и он никак не мог позволить себе поддаться этому. Нельзя было желать, нельзя было уступать ему, силу его веры было не сломить, как бы он не был опорочен теперь, Иисус Христос простил грехи Марии Магдалене, ведь душой она была честна и праведна, и у него ещё был шанс на покаяние…

— Господи, — вырвалось заветное слово, но оно прозвучало богохульством, может, им и было, так хрипло прозвучал его голос. Оскорбленный тем, как подводило его собственное тело, он резко вдавил колено Бладу между ног, отчего тот тут же откинул голову с шумным вздохом, открывая шею. Невольно Диего подался вперёд, припадая губами к следам собственной ярости, и в ответ получил ещё один вздох, а свободная рука вплелась ему в волосы. Сам змей-искуситель был сейчас под ним, вроде в его власти, но на деле опутавший его канатами крепче морских, лишая воли. Он позволил втянуть себя в поцелуй, не имея душевных сил воспротивиться, и вскоре содрогнулся всем телом в ощущении, которое должно было быть экстазом, но стало приговором. Он и не понял, что зажмурился изо всех сил, только сейчас открыл глаза, которые страшно щипало — он понадеялся, что от морской воды, все ещё омывавшей их ноги — и снова встретился лицом к лицу со своим мучителем.

— Диего, — хрипло прошептал Блад, касаясь его щеки, — Я же у вас все забрал, позвольте дать вам взамен хоть что-нибудь.

— Не это, — с трудом выдавил из себя Диего, которого едва не затрясло от возмущения, — И не смейте обращаться ко мне так.

Только теперь его накрыло ужасом от содеянного — ужасом и отчаянием, черным пятном расползавшимся в груди. И только сейчас он вспомнил, что у него всё ещё был последний шанс — неожиданно для самого себя быстрым движением он метнулся рукой к сапогу и выхватил наваху, расцветшую в его руке с угрожающим стрекотом. Блад даже не шевельнулся, безучастно смотря на занесенный над его грудью клинок, опасно сверкнувший в утреннем солнце, лишь вновь коснулся рукой бедра, и в этом снова чудилась насмешка. Диего замахнулся, уверенный, что сейчас это всё и закончит наконец, и плевать, как будет он это объяснять, он заслужил смерти, он заслужил — но синий взгляд, твердый и непроницаемый, будто перехватил его руку. Острие замерло у самой кожи, пальцы дрогнули, и Диего уронил голову на грудь со стоном, больше похожим на рыдание.

— Не могу… Не могу, — всхлипнул он, сжимая челюсти, — Черт бы вас побрал… Не могу.

В глазах Блада, так часто снившихся ему по ночам, подобных огням святого Эльма, было лишь сожаление и боль.

Он молча сложил нож, торопливо сунул его в сапог, другой рукой кое-как застегивая пуговицы кальсес, поднялся на дрожащих ногах. Блад не пошевелился, но не отвёл глаз. Стало тошно. На заплетающихся ногах, не видя ничего перед собой и не помня себя, Диего пошел прочь с пляжа, на котором больше всего на свете хотел бы никогда не оказываться.

Chapter Text

Если мисс Арабелла Бишоп, вполне уютно поселившаяся в его голове, качала своей прелестной головкой и осуждающе поджимала губы, это значило, что вина его так велика, что для искупления ее понадобится ещё лет десять каторги. В его сознании она всегда была к Бладу куда более милосердна, чем в их немногочисленные встречи, и потому прощала ему многие прегрешения и проступки, в которых настоящая Арабелла обвинила бы его непременно. Сейчас же против него ополчилась даже воображаемая, совершенно перестав с ним разговаривать — как и дон Диего, в общем — и оба абсолютно заслуженно. Проклинать свою опрометчивость можно было сколько угодно, но содеянного было этим не исправить, пусть даже это и спасло жизни им обоим — бог знает, каким был бы исход злополучной дуэли в ином случае. Только помогло ли это — сложно было сказать, оба были живы, но таким Диего он ещё не видел: тот ходил как в воду опущенный, даже молиться, кажется, перестал. Глаза у него были злые. Похоже, покусившись на его тело, Блад в куда большей степени снасильничал над его душой, и вина за это сама по себе была наказанием. Прошел день, два, и было понятно, что разговаривать даже пытаться не стоит — вместо ответа были все шансы получить колотое ранение смертельной тяжести.

К счастью, испанец не принудил его разделить лагеря — а мог бы; жизнь текла по-старому, и все же их подчинённые тоже почувствовали, что что-то необратимо изменилось. Блад, за неимением зеркала или чего-то, хоть сколько-нибудь на него похожего, мог только догадываться, какой вид представляла его шея, а вместе с ней лицо, ведь ещё пара секунд, и его задушили бы насмерть, а потом зубы, и ногти… Разбитая губа зажила быстро, а вот довольно глубокая царапина на животе не желала сходиться и обещала превратиться в довольно заметный шрам. По крайней мере, нагноения удалось избежать. Себя он латал в одиночестве, удалившись подальше от лишних глаз, но слишком многого было не скрыть. Отсутствия рубашки Диего, например — Блад мог только догадываться, как тот объяснил это своим людям, если вообще удосужился, но рубашка Салазара, последнего из его старших офицеров, перекочевала на его плечи, пока сам Салазар теперь щеголял в куда более простой и грубой. Происхождение ее Бладу тоже было известно — краем глаза он видел, как Диего шил что-то на коленке из куска спасенной с корабля парусины. Подобное внимание к своим подчинённым из раза в раз восхищало его, но, конечно, он ничего не сказал — его бы и слушать не стали.

На самом деле, стоило переставать наблюдать за ним издалека при каждой возможности; хватало и того, как подолгу Блад теперь не мог уснуть по ночам, в любой момент ожидая вонзающегося в его плоть ножа. Краем глаза он замечал вопросительные взгляды испанцев, но тем хватало почтительности не задавать лишних вопросов, оба командира ведь были живы и исполняли свои обязанности. Питт здорово поправился, и его включение в общую работу теперь было вопросом нескольких дней. Юный дон Эстебан тоже чувствовал себя неплохо, но сращивать сломанные кости было непростым делом и в более благоприятных условиях. Скорее всего, до конца жизни он будет хромать, но сообщать об этом пока совсем не хотелось.

— Согните-ка ногу, — сказал Блад, закончив перевязку, — Больно?

— Не очень, — мальчик задумчиво покачал головой, подтягивая к груди колено, — Терпеть можно.

— Вот и славно. Если ничего не изменится, через неделю будем ставить вас на ноги, — Блад улыбнулся; хоть он и был юн, он был идальго и гордецом, как отец, поэтому обращаться с ним надо было исключительно вежливо для собственного блага. Эстебан выпрямил ногу снова, потупил глаза, а потом вдруг сказал, скорее утверждая, чем спрашивая:

— Отец с вами не разговаривает.

Он кивнул, убирая инструменты. Для этого большой наблюдательности не было нужно.

— Почему?

Блад вздохнул; не отвечать было нельзя, это действительно было и его делом тоже.

— Мы сильно повздорили. Это, правда, и дураку понятно. Я бы не стал вам говорить, но это всё-таки и вас касается, — он вздохнул снова и обернулся, смотря мальчику в глаза, — У вашего отца немало причин желать моей смерти, это очевидно. Да и у вас, и всей вашей команды. Это, — он коснулся шеи, отозвавшейся глухой болью, — я бы сказал, неисполненная угроза. Предупреждение в следующий раз не забываться.

— Вы дрались?

— Да, и он прекрасный соперник, — Блад улыбнулся уголком губ — в этом он не лукавил, — Он убил бы меня, дон Эстебан, но пощадил во имя общей безопасности. Благородный человек.

Пощады этой он сам до сих пор не мог себе объяснить, как ни старался. Общая безопасность, во имя которой делалось так много, для испанца в сравнении с таким ударом по его чести наверняка была ничем.

— Знаете, что? Вас, в отличие от меня, он будет слушать. Передайте ему мои извинения, за что, неважно. Вам он в лицо не плюнет, — Блад сухо усмехнулся, — Или не забивайте голову. Главное, что у людей все в порядке, и жизнь своим чередом идёт. Отдыхайте.

Мальчик подозрительно взглянул на него, но кивнул — неизвестно, какой из советов Блада он всё-таки принял. Передавать извинения через ребенка было очень глупо, да и извиняться за такое бесполезно, но это было единственным шансом — напрямую этот разговор завести бы не вышло. Блад улыбнулся ему и поднялся на ноги. Хорошо, что больше пациентов у него не было. Дело шло к обеду, и люди собирались у костра, готовя свои самодельные плошки. Они действительно неплохо устроились — миска и ложка у каждого уже были свои, сделанные по мере возможностей или с помощью более умелого товарища, еда была каждый день, и весьма неплохая — рыбу ловили исправно, попадались черепахи и птицы — в общем-то, даже лучше, чем на корабле, где питались по большей части солониной. Прошло слишком мало времени, чтобы можно было хотя бы примерно понять, даст ли всходы посаженная Диего фасоль, но некоторые надежды на успех этого предприятия питали все, хотя и мало кто стремился помогать. Шатры были крепки, постели недурны, и все же много чего не хватало — в особенности, веры в спасение, но и вещей материальных. Резкую нехватку металла смягчали для себя тем, что местные дикари веками металла не использовали и все равно жили весьма удобно; правда, им всем, детям Запада, с непривычки приходилось непросто. Не было гвоздей, ножей тоже не хватало (и за это Блад тоже корил себя — всё-таки, два ножа были утрачены безвозвратно по его вине), и многими прочими удобствами приходилось жертвовать.

Диего, как обычно, пошел есть вместе с сыном — обед он неизменно делил с ним, а ужин с подчинёнными; Блад невольно напрягся, зная, что его слова будут вскоре переданы, но уселся со всеми, как обычно, отпуская шутки и расспрашивая всех о проделанной за утро работе. Невольно обращала на себя внимание весьма забавная смесь английского с испанским, на которой теперь все говорили между собой, пытаясь сравняться. Похоже, люди друг друга понимали, и это было главное; обстановка за едой была весьма оживленная, не в пример предыдущим дням — похоже, инцидент с убийством постепенно отходил на второй план, а второго командира не было рядом, чтобы бросалось в глаза напряжение между ними. Даже вернулись весьма сальные шутки, универсальные для всех мужчин, надолго оказавшихся вдали от дома или хотя бы каких-нибудь женщин, вне зависимости от языка или флага. Блад таких шуток не любил, но порой отвечал насмешливо, скрывая свое отвращение, во имя большей общности с подчинёнными. Невольно думалось ему, не стал ли он сам жертвой подобного зова природы, совершив то, что совершил; несмотря на то, что в последние пару лет плотские радости мало его интересовали, ведь куда больше внимания он отдавал новообретенной работе (а в тюрьме было совсем не до того), во времена службы во флоте были у него и женщины, и мужчины. И даже сложно было сказать, с кем из них были ночи скорее из одиночества и нужды в человеческом тепле, чем из нежных чувств. С тех времён он стал старше и сдержаннее во всех своих страстях, но человек в первую очередь — раб собственной плоти, это ему, как хирургу, было хорошо известно.

Трапеза закончилась быстро — все были голодны после работы с самого рассвета — но подниматься никто не спешил. Каждому для поддержания сил и духа полагалось по несколько глотков пальмового вина, не причинявшего в таких количествах вреда, но весьма поднимавшего настроение. Блад и сам не стал гнать людей, усталый не меньше них, потому что никакого физического труда он не чурался и работал наравне со всеми, а последние несколько дней, может, и усерднее, чтобы чем-нибудь занять встревоженный разум. Кто-то из испанцев предложил спеть, и он одобрительно махнул рукой; сам он петь не умел и не любил — никак не мог попасть в ноты, да и голос был хрипловат, и женщины над ним вечно смеялись — мужчинам смелости не хватало. Слушать других было интересно, и своих, и чужих — испанских песен он знал немного, в этом тюрьма мало ему помогла, а англичане все были из разных мест, и к тому же нахватались кое-чего у местных и приезжих, хорошо обосновавшихся в Вест-Индиях. К его удивлению, из уст запевалы не полилась сильная, звучная и протяжная мелодия, как это обычно у испанцев, а вместо того он весьма смешно изобразил писклявый женский голос, вдобавок накручивая черный волнистый локон на палец и иным образом жеманничая.

— Педро, как тебя люблю я, хоть ты и простой пастух! Ты, танцуя и сражаясь, захватил мой дух, — пропел он, шутливо подмигивая сначала Бладу, которого доном Педро, подражая командиру, называли все испанцы, а затем настоящему обладателю этого имени, сидящему рядом с запевалой, — Муками любви страдаю, будто умираю!

— Я клянусь, моя сеньора, слава мне моя ведь впору, — отозвался Педро, принимая горделивый вид и приосаниваясь, — Я не только храбр в бою, но и в постели удивлю!*

Испанцы расхохотались, а за ними и англичане, которым кто-то догадался передать смысл песни. Блад удивлённо поднял бровь; хорошо, что Диего этого не слышит, — подумалось ему. Едва ли ему понравилась бы такая вольность. Песня продолжилась обменом обещаний любви, духовной и плотской, а закончилась весьма нежными, хоть и шутливыми объятиями исполнителей. Блад посмеялся вместе со всеми — спектакль этот был хорош, как ни крути, хотя в груди что-то неуютно сжалось.

— А ваш командир знает о ваших шутках? — осторожно поинтересовался он.

— Да он посмеялся бы с нами, зуб даю, — отозвался кто-то, — Вон как Сантьяго девицу изображает, умора же! Да и потом, — он немного понизил голос, — Любись они хоть взаправду — и ладно, этот остров, может, единственное во всем мире место, куда не достанут лапы Святой Инквизиции…

— “Лапы” Святой Инквизиции, как вы выразились, — внезапно раздался голос Диего, появившегося на поляне будто из ниоткуда, — Достанут куда угодно, так что я на вашем месте был бы осторожнее. Ваше счастье, что Сантьяго и правда отличный актер, а не то вам всем грозил бы выговор.

Диего, как Блад и думал, было не до смеха. Все сразу как-то поникли и начали расползаться, а так сидели бы и дальше. Особенно понурый вид был у бедного Сантьяго, чей талант хоть и был оценён, но как-то неоднозначно. Диего же сделал жест рукой, предлагая Бладу последовать за собой, что тот и сделал, гадая, что его ждёт, учитывая явно испортившееся настроение испанца. Только когда они отошли на почтительное расстояние, где ни видеть, ни слышать их не были должны, тот обернулся и тут же отвесил Бладу оглушительную оплеуху. Он гордо выпрямился, поджав губы, — все же, это было оскорбительно — но стерпел. Удивительно, как много он терпел.

— Как вы смеете! — хрипло воскликнул Диего, — Как вы смеете использовать моего сына для ваших гнусных козней! Вы больше ни слова ему не скажете, вам это ясно?

— Он мой пациент, — спокойно ответил Блад, по обыкновению складывая руки за спиной. Диего заскрипел зубами.

— Ни слова, не касающегося его здоровья и благосостояния. Только попробуйте — напомню вам, что я вооружен и вполне способен вас одолеть.

— Вы правы, мне стоило бы вас обезоружить, — он задумчиво кивнул, не теряя невозмутимости, — Для вашего и общего блага.

— Какого ещё блага?! Вы забываетесь, — губы Диего скривились, нахмурились брови. Возможно, Блад в своей дерзости и перешёл некоторую черту, но отступать и складывать перед ним оружие было поздно, — Вы не ответили на вопрос. Вам ясно?

— Ясно. Я сделаю, что от меня будет зависеть. Но не забывайте, что ваш сын — уже не ребенок. Он сам меня спросил. Вы можете сколько угодно считать грязными мои руки и слова, но и у него есть право замечать — и говорить.

— И что вы ему сказали? — было прямо-таки видно, как Диего встревоженно замер, все так же нахмурившись. Блад твердо взглянул ему в глаза.

— Что мне жаль. Он вам разве не передал?

— И все?..

— Что мы с вами дрались — и что ему положено знать это, как будущему офицеру. Что я должен был сказать? Как я вас…

— Замолчите, наглец! — Диего рванулся было в его сторону, но остановил себя, решив, видимо, не множить насилие, а может, не желая касаться. От той пощёчины же его это, правда, не остановило. А Блад стоял на месте и ругал себя последними словами, чтобы оторвать взгляд и всерьез воспринять угрозу. Чувство, возникшее из глубин его души само собой и спасшее ему жизнь на дуэли, никуда не делось — более того, оказалось мучительным желанием, дерущим нутро и заставляющим смотреть не на руки, которые в любой момент могли потянуться за ножом или задушить его, в этот раз наверняка, а на злое биение жизни в ямке между ключиц и приоткрытую едва смуглую грудь, — Не хочу я от вас никаких извинений!

— А ведь я действительно перед вами виноват, — пожал плечами Блад, — особенно теперь, когда вы мне скорее друг, чем враг, просто потому что только друг на друга мы и можем опираться на этом острове. Вы и сами это понимаете, раз не забрали людей; сами прекрасно знаете, что этот пляж — единственное удобное место для того, чтобы жить, и никто уже никуда не захочет, дай бог, мятежа не будет, — Диего как-то поник, глядя на него исподлобья, — Не желаю я извиняться лишь за одно — за то, что захватил корабль и вас; все остальное, что по моей воле или вине вам пришлось испытать, заслуживает хотя бы извинения. Мы ведь бедны, как первые люди на земле, у меня только и есть, что тело мое да жизнь. Я вам их предложил, а вы не взяли ни того, ни другого. Возьмите хоть слова.

Диего сложил руки на груди и выпрямился, тут же становясь больше похожим на себя. Только сейчас Блад заметил, что он был небрит, и это само по себе говорило больше о его переживаниях, чем любые угрозы.

— Я говорю с вами сейчас лишь потому, что вы, к сожалению, правы, и мы вынуждены быть рядом, хотим мы этого или нет, — испанец вздохнул и заставил их встретиться взглядами. Темные глаза, сами по себе мягкие, сейчас смотрели недобро — Блад, правда, уже и забыл, когда его мягкий взгляд был обращён к нему, — Скажу честно: извинений я не приму. Вашими грязными губами не вымолить мою душу у Дьявола, — он коротко перекрестился, — И моими теперь тоже. Рая я не заслужил, как не заслужил никто, кроме самых праведных из нас, но своей самонадеянной дерзостью вы загнали меня в Ад так глубоко, что до конца времён я буду обречён делить его с вашими соотечественниками, — он, кажется, сам удивился, что пошутил. Блад посмеялся бы, но на всякий случай сохранил невозмутимость лица.

— Я извиняюсь перед вами, а не перед богом, дон Диего, — покачал он головой, — Если вас это как-нибудь успокоит, я готов хоть прямо сейчас отправиться в самые глубины ада и там остаться. Только, боюсь, земля подо мной не разверзнется, и мгновенная кара не настигнет - будь она мгновенной, мы бы с вами тут не стояли. Идемте, наше отсутствие вызовет вопросы. Вы и так уже меня достаточно разукрасили.

Диего, явно недовольный тем, что им командуют, фыркнул и сложил руки за спиной, тут же уходя. Когда он разворачивался, ткань воротника на мгновение сдвинулась, обнажая едва заметное пятно, которое иной бы и не увидел, но не Блад — тот знал, что оставили его там его губы, и голова у него чуть не закружилась. Надо было жениться, подумал он, в Бриджуотере ещё, хоть на соседке или ещё на ком-нибудь… Мало ли в мире хорошеньких женщин, которым он бы понравился… Так нет; часть души его стремилась к недосягаемой, неуловимой и строгой девушке, которая никогда не согласилась бы стать его женой — да и не смогла бы. Вторая часть умоляла заключить в объятия мужчину со злыми, усталыми глазами, который больше всего на свете хотел бы перерезать ему глотку.

Когда — не если, а когда — они выберутся отсюда и вернутся в цивилизацию, обязательно надо будет поиграть в карты, — решил Блад. Может, сколотит состояние.

Chapter Text

Больше всего Диего раздражало то, что Блад был прав — и то, насколько часто он оказывался прав. Его не поразило молнией, его сын был жив и выздоравливал, и даже этот ирландский дьявол ходил себе, как ни в чем не бывало, хотя мало кто заслуживал гнева Божия так, как он. Это не помогало отнюдь: в одно мгновение все, что Диего знал и считал правильным, было разрушено. Он не считал себя слишком-то добродетельным, были за ним грехи весьма тяжёлые — чужие жизни, как у всякого офицера, будь то даже жизни неверных и преступных, ложь и уныние, даже грехи плоти, когда она вдруг брала свое, но никогда столь тяжёлые и непростительные. Он мог сколько угодно успокаивать себя, что не он это начал, что это Блад набросился на него и принудил, как принуждал ко многим вещам до того, но правда была в том, что во снах, все более тревожных, в которых и так весьма удобно поселились пронзительные синие глаза, появились также и руки, ласкающие его тело, и просыпался Диего с каждым днём всё более смятенный. Он пытался думать лишь о том, как ирландец едва не подох от его рук, но воображение предавало раз за разом, рисуя картины куда менее радостные его душе. На свою беду, Диего прекрасно знал, как выглядит тело Блада обнаженным, и невольно размышлял и ниже пояса, и пониже спины. Здесь, правда, воображение уже подводило — оно и к лучшему — потому что о мужеложстве у Диего представления были весьма условные и больше напоминали адские пытки, чем любовь. Считалось ли это вообще любовью, тоже было для него вопросом - не всякая ведь плотская страсть была от любви; всяческие звери ведь, не имея души, совокупляются бездумно, а человек, следующий их примеру, грешен и грязен. Союз, который не мог бы быть заключён перед Господом, в любом случае был порочен, даже с женщиной. Такое Диего за собой признавал — должность капитана военного корабля, для женщин обладающая свойствами магнита, и полная неприменимость в Вест-Индиях норм и правил Старого Света делали свое дело, и бывало такое, что он поддавался нежным взглядам и зову плоти. И все же, связи эти, хоть они были коротки и несерьёзны, хоть в каждой он искал — и не находил — призрак жены и стыдился потом, представлялись практически благопристойными в сравнении с возмутительно дерзким покушением Блада на его тело и честь.

И все же, время вспять не обернуть; это Диего было известно лучше, чем многим. Он почти готов был поклясться, что места, где Блад до него дотрагивался, под его взглядом, даже случайным, вспыхивали огнем. Он будто сходил с ума, медленно, но верно, не будучи в силах вернуться к прошлой жизни, и даже начало их изгнания на этом чертовом острове не казалось ему теперь таким гнусным. Виду подавать было никак нельзя, он был готов оказаться сосудом греха в собственных глазах, но не чужих, особенно сыновних; узнай вдруг Эстебан, было бы разумнее лишить себя жизни, чтобы не порочить его достоинство одним тем, что тот называет себя его сыном. А что сказать Мигелю… До этого Диего надеялся не довести; пожалуй, стать самоубивцем было хуже, чем содомитом.

Прошла почти неделя с момента, как Блад попытался перед ним извиниться; помогло это мало, но после того Диего хоть мог терпеть его присутствие. Все равно старался ближе, чем на пару шагов, не подходить и лишний раз взглядами не встречаться, но по крайней мере голос его не грозился предательски дрогнуть, когда они говорили, и руки сами не тянулись к ножу, когда Блад поворачивался к нему спиной. Чуть сгладило его ненависть и то, что Эстебан, как Блад и обещал, через неделю действительно встал на ноги. Только первые несколько шагов он прошел, опираясь на отцовское плечо, а потом выпрямился, улыбнулся, шагнул сам - и удержался. Сердце Диего болело от вида того, как хромает его сын, которому не исполнилось ещё пятнадцати, но в их семье мужчины всегда были сильными и здоровыми, можно было надеяться на то, что хромота со временем сгладится, и Эстебан станет офицером, как отец, как дядя, как положено молодому человеку его положения. Удивительно, но за этот месяц он будто повзрослел — несколько похудел, как и остальные, и потому казался выше, почти догнав ростом его самого, взгляд его обрёл большую серьезность, а на верхней губе вдруг пробилось что-то, похожее на щетину, и душа Диего полнилась гордостью — он уже видел в нем молодого мужчину, который наверняка станет гордостью не только для отца, но и для страны. Страшно сказать было, как он жалел, что Каталина уже не увидит его таким, и когда он вырастет, тоже. И хотелось бы ему, чтобы сына его закаляли ситуации не столь отчаянные, хоть, может, в чем-то это и было полезно. Только в нем удавалось ещё найти надежду на будущее, потому что срок их пребывания на острове уже был велик, а на горизонте так и не показалось ни единого паруса, и все меньше оставалось шансов, что покажется. Отчаиваться было нельзя — ради семьи, ради подчинённых, если не ради себя самого; самого себя Диего был вполне готов уже похоронить здесь, в негостеприимных песках. Каковы были настроения Блада по этому поводу, сложно было сказать - он прекрасно держал себя, пожалуй, лучше, чем сам Диего, и на его мужественном насмешливом лице не было ни тени отчаяния; в руках его, правда, чувствовалась некоторая нервозность, в том, как он теребил рукава или рукоять ножа, когда не был занят работой, как постукивал пальцами по коленям, сидя у костра. Приходилось, правда, признать, что эти мелочи едва ли были заметны их подчинённым — едва ли хоть кто-нибудь так много часто ловил себя на том, что взгляд оказывался прикован к рукам ирландца.

Оказалось, причин для беспокойства было ещё больше, чем хотелось бы думать; ближе к вечеру Блад жестом позвал его за собой — к счастью, ему хватало теперь ума не лапать его за плечи, как раньше, и пореже разговаривать. Вместе они вышли к их складу поодаль от лагеря, и тот с хмурым видом приподнял крышку одной из пальмовых бочек, в которой в полумраке слабо поблескивала вода — не больше трети бочки.

— Безусловно, есть ещё? - непонимающе спросил Диего, заглядывая внутрь. Блад медленно кивнул.

— Одна полная, и ещё одна - как эта, — ответил он. Это было вполне нормально, они бы пополнили запасы на следующий день. Или?.. Осознание накрыло его, как штормовая волна, и он замер от ужаса.

— Вы же не хотите сказать, что?..

— Ручьи пересохли, - кивнул Блад, поджав губы, — Дождя не было три дня, и тот был недостаточно сильным.

— Что ж, будем надеяться, что Господь окажется к нам милостив.

— Он не был достаточно милостив к нам с самого начала.

Диего проглотил это богохульство, потому что проблема действительно была достаточно серьезна. Это было не то же самое, что застрять на корабле в штиле, на острове можно было хоть росу собирать, но с местной редкой растительностью можно было бросить на сбор хоть все четыре десятка человек и этим их только утомить. Усевшись на земле рядом, некоторое время они совещались, как быть — при нынешнем расходе вода кончилась бы через полтора-два дня, и, если не ставить на удачу — а азарта в них обоих за это время здорово поубавилось - то они оказывались в весьма опасном положении. Можно было сколько угодно добывать сок из пальм и кактусов, но этого не было достаточно, чтобы утолить жажду сорока взрослых мужчин, работающих с утра до ночи в местной жаре и духоте. Оставалось сокращать пайки и вместе с ними количество работы, но так, чтобы не вызвать преждевременной паники, которая ещё усложнила бы дело. По крайней мере, люди им доверяли, и приказы, за исключением нескольких неприятных эпизодов, беспрекословно выполнялись, а потому можно было рассчитывать на контроль над ситуацией и сейчас. И все же, кризис воды был куда опаснее всего, с чем им уже приходилось столкнуться.

— Наши с вами пайки должны остаться прежними, — заявил Блад, — Думаю, у Салазара с Волверстоном тоже. И у вашего сына, пожалуй, в его возрасте вредны ограничения.

— Но остальные работают больше, — возразил Диего, кусая губы. Он понимал, что, будь он на корабле и капитаном, поступил бы точно так же, но это уже был не флот, это была иная, не поддающая конкретному описанию структура: они, как командиры, возвышались авторитетно, но во всем прочем были с остальными на равных. Как у флибустьеров, подумал он, едва заметно морщась. К тому же, непроходящая мучительная вина, заметно обостряющаяся в компании ирландца, делала мысль о том, чтобы ограничивать других в пользу себя, весьма неприятной. Да, вернись он прямо сейчас в командный штаб, в Каракасе или в Санто-Доминго, его попросту не узнали бы.

— Значит, пусть работают меньше, дон Диего, — пожал плечами Блад, — С голоду мы не умрем, есть даже запасы, а вот от жажды вполне можем. Что ж вы все пытаетесь оставить дона Эстебана сиротой, никак понять не могу.

— И в мыслях не было, пока вы не появились, — буркнул Диего, отводя глаза. Блад побеждённо вздохнул.

— А было бы вам на кого его оставить? Вы же вдовец, — будто небрежно спросил он. Все лез под кожу, дьявол, никак отстать не мог.

— А вам до того какое дело?

— Не говорите, если не хотите. Но если я умру вдруг раньше вас, то и применить против вас этого никак не смогу, а если вдруг позже — буду знать, кому адресовать письмо с соболезнованиями…

— Я бы предпочел, чтобы никто из моих близких никогда не получил от вас ни слова, — фыркнул Диего, затем вздохнул. Правда, вреда в этом не было, но не отпускало ощущение, что каждое его слово о себе Блад вплетает в сеть, которой его же и опутывает, подобно пауку, — У меня есть старший брат, Мигель — он адмирал Карибского флота, — последние слова он особенно подчеркнул. Блад хмыкнул, — Жена умерла двенадцать лет назад. Все, хватит вам.

— Вы так и не женились вновь? — лицо Блада приобрело заинтересованное выражение, и очень захотелось ему как следует врезать, чтобы не забывался, но Диего только чуть отвернулся.

— Нет. Не думаю, что другая женщина могла бы значить для меня то же, что она. Но это вас уже точно не касается. И вообще, это мне стоило бы спросить, почему вы в вашем возрасте-то не женаты, но не уверен, что хочу знать ответ, — сказал он, покосившись на ирландца. Тот коротко и нервно рассмеялся.

— Можете мне не верить, но дело не в этом. Сами ведь знаете, что солдат женат на войне и лишь на ней, для женщины там места не остаётся, а вышло так, что солдатом я был дольше, чем приличным человеком, — он усмехнулся, опуская голову, — Когда вспомнил о своей учёной степени и вернулся к практике, оказалось, что я так привык к холостой жизни, что и в голову не пришло жену искать. В быту я непритязателен, плотская любовь для меня всегда была делом десятым. Я влюблялся, и не раз, не одна была женщина, за которую я готов был сложить голову, но как-то не срослось - сначала я был слишком молод и ненадёжен, потом стал едкий и циничный, и теперь женщины чаще называют меня наглецом и грубияном, чем бросаются мне в объятия.

— Я уверен, что заслуженно.

— Вот, и вы с ними заодно. Действительно, заслуженно, — он рассмеялся как-то смущённо, — Вы-то гранд, наверняка женились рано и едва ли по собственной воле, хорошо, похоже, что по любви. Хотя, мне кажется, любую женщину можно полюбить, кем бы она ни была, но не любого мужчину. Я, боюсь, свой шанс упустил. Мне, понимаете ли, отчаянно не везёт. В последний раз, когда женщина привлекла мое внимание, мое положение было настолько незавидно, что даже весьма иронично - я был не рабом ее любви, как любят писать поэты, а рабом ее дяди в самом буквальном смысле. Так что дело было даже не в том, что она, как и все другие, посчитала меня грубияном…

Это были рассуждения совершенно нормального человека, и это удивило Диего; он был готов к каким угодно пассажам, но не к жалобам обычного солдата, мужчины, слишком дерзкого для женских ушей. И все же вопрос, невольно возникший, вырвался наружу:

— И все же, Сангре, а я — почему?..

— Вы не хотите слышать этих слов, дон Диего, — неожиданно нервно перебил его Блад, — Они вам не понравятся, поверьте.

Скорее всего, так и было. Произнести подобное вслух значило признать, что произошедшее было реально, а это лишь забило бы ещё один гвоздь в крышку гроба его рассудка и душевного равновесия. Стоило отдать Бладу должное в том, что ему, похоже, хватало порядочности не тревожить нанесённую им самим рану. Взгляды, встретившиеся было, так же быстро разошлись, они оба как-то поникли и замолчали.

— Пайки сократим завтра, — подал голос Блад. Диего кивнул. Сегодня ещё можно было делать вид, что все было по-старому - касалось ли это воды или их взаимоотношений.

С утра они все же объявили тревожную весть — если дождь не пойдет в ближайшее время, то очень скоро они все начнут умирать от жажды. Пайки урезали втрое, строго-настрого запретили использовать воду для чего-либо, кроме питья, и потому запасов хватило бы дней на пять-шесть в лучшем случае. Люди здорово перепугались, и пришлось призывать их к порядку, но, к счастью, их совместный авторитет и обещание сокращения работы помогли вернуть равновесие в ряды их подчинённых. Всем было позволено отдыхать, пока злое карибское солнце стоит высоко в небе, тогда как до этого работа прекращалась лишь на час в полдень.

— И напомню вам, — сказал Диего мягко, что весьма противоречило его словам, — Что за любую попытку воровства из общих запасов наказанием будет смерть. Свободны.

Это подпортило настроение оживившимся было людям, и разошлись они, нахмурившись и бормоча ругательства. Диего в то утро, чтобы побриться, пришлось использовать солёную морскую воду; лицо жгло нещадно, и он надеялся, что ему не придется превращать это пренеприятное дело в привычку. Отказываться от бритья, одной из немногих вещей, все ещё позволявших ему чувствовать себя цивилизованным человеком, он не собирался — как и уподобляться ирландцу, то и дело отпускавшему щетину и от того приобретавшему вполне соответствующий его характеру дикарский вид. К обеду он вместе с Эстебаном вытесал из пальмы побольше, которых, надо сказать, в близлежащей роще стало заметно меньше, бочку, потому что было принято решение на будущее основательно ими запастись — в конце концов, отчасти нынешние обстоятельства сложились из того, что бочек для воды попросту было слишком мало. Возможность наконец работать на пару с сыном приносила редкую теперь радость, да и тот заметно повеселел от ощущения того, что он полезен — он сильно страдал, прикованный к постели, что мало чем может помочь остальным. Диего был только рад показать ему все, что знает и умеет, и приучить к труду: хоть он и был идальго, а морскому офицеру высокого происхождения не пристало заниматься ручным трудом, но перед морем-то все равны. Можно сколько угодно обставлять свою каюту дорогой мебелью и увешивать кружевами запястья, но если бы в ситуации, подобной сложившейся ныне, Эстебан не смог бы ничего сделать и так и сидел бы сложа руки, это было бы позором и для него, и для Диего, как отца.

— Отец, вы с доном Педро помирились? — поинтересовался вдруг Эстебан, заставляя едва не выронить из рук нож от неожиданности. Устами младенца, как говорится… Диего с трудом подавил вздох и повернулся было к сыну, чтобы отчитать его за то, что сует нос куда не следует, но остановился.

— Можно сказать и так. Ты не хуже меня знаешь, сколько бед принес он нам всем, и я был бы рад, не появись он и вовсе на свет, но у меня нет выбора, кроме как с ним сотрудничать, ты это должен понимать, — Диего покачал головой, тяжело вздыхая, — Не так важно, что я чувствую по этому поводу. Я сохранил ему жизнь, чтобы он сохранил твою, и об этом я никогда не пожалею. Об остальном... Время покажет.

Эстебан задумчиво кивнул, затыкая нож за пояс. Я вообще согласился на какие-либо его условия, чтобы твою жизнь сохранить, не свою, хотелось сказать Диего, но он промолчал — не хватало ещё сыну винить себя за ошибки отца. За излишнюю самонадеянность, за слабость духа, когда ничего не стоило прикончить наглеца, не давая больше собой помыкать, за излишнюю сговорчивость, граничащую с трусостью, но только ради спасения тех, за кого отвечал перед Господом и Его Величеством. За то, что не скинул с себя грязные руки и не проткнул его насквозь, когда снова была возможность. За то, что не мог сделать, кажется, совсем ничего, и чередой отчаянных решений, казавшихся столь продуманными, все равно уже завел их всех на виселицу, как чужих, так и своих, и самого себя вместе с ними. За то, что теперь, кажется, они все могут и до виселицы не дожить — должно быть, Господь отобрал у них воду в наказание и назидание ему, Диего, с одним лишь уроком — не зазнаваться больше.

— Жаль, что человек с его талантами и силой духа действует во вред Испании, а не на ее благо, — поразмыслив, добавил Эстебан, чем вырвал Диего из цепи размышлений, сковывающей его по рукам и ногам, подобно настоящей. Он невольно улыбнулся столь невинному и благородному замечанию, с которым, правда, не мог не согласиться — не будь Блад подлецом и содомитом, такой человек, как он, не только сослужил бы Его Величеству добрую службу, но и недурно сошел бы за испанца с его дерзкой гордостью и скромной отвагой. Только не в то, ой, не в то русло были направлены его добродетели…

— Порой Господь распоряжается своими подарками, как нам, простым людям, кажется неблагоразумно, — вздохнул Диего, поднимаясь на ноги, — Будет тебе уроком — можно быть лучшим из воинов или врачей, и все же быть подлецом. Таких людей лучше избегать, как огня — мне не повезло, так пусть хоть ты будешь умнее. Идём, к обеду зовут.

Эстебан поспешно кивнул, явно вняв всем словам Диего, и вскочил вслед за ним — явно слишком быстро, потому что лицо его на мгновение исказилось, но тут же приняло прежнее выражение. Диего не стал ругать его за неосторожность — пускай сам учится выдерживать боль, не показывая ее, и понимать, на что способно или нет его тело, иначе в первой же схватке, при первом же ранении жизнь его оборвется сколь быстро, столь и позорно. Драться, будучи раненым — не то, чему можно обучить юношу, не подвергая его жизнь ненужной пока опасности, это то, что должно прийти само, и, желательно, ещё до первой драки. Потому он не позволял Эстебану опираться на свое плечо, когда они вместе шли куда-то — и все же, рука, слегка занесённая назад, в любой момент готова была удержать его от падения за плечи. Когда они вернулись к общему костру, краем глаза Диего заметил, что Блад сидел рядом с одним из испанских солдат, они оживленно переговаривались, пока испанец показывал ему, как делает что-то руками, а Блад за ним повторял. Суть их действий была непонятна, но само это соседство вызвало в нем вспышку раздражения — сколь бы Диего не надеялся на верность своих подчинённых, всяческое общение Блада с ними выглядело как попытки втереться в доверие, а где доверие, там и заговор против него — тем более, что у него был против Диего самый злой козырь из всех возможных; ничего не стоило обернуть ту историю в свою пользу и тем самым обратить против Диего самых верных людей. И все же, сам не зная, во вред себе или во благо, сближений таких он не пресекал — больно доброжелательная атмосфера царила в их странном лагере. Даже спустя месяц было что-то неправильное в том, как испанцы делили кров и еду с англичанами, которых как правило до того если не ненавидели, то хотя бы презирали, а теперь называли друзьями, хотя раньше обозвали бы нехристями-островитянами. И все же, все больше Диего (к своему великому неудовольствию) убеждался в том, что неприязнь в своем сердце будто бы хранит он один - и успокаивал себя тем, что неплохие люди могут быть и среди нехристей, а ему досталось самое что ни на есть страшное исчадие Ада, и ненависть к нему он берег, как мальчик бережет свое первое оружие, подаренное отцом или наставником, лишь в ней находя спокойствие души.

Дни, как назло, выдались особо жаркие, хотя в это время года в Карибских водах о прохладе в общем приходилось забыть; пекло стояло неимоверное, и стоячий воздух, издевательски влажный, но не дающий ни капли дождя, будто забивал лёгкие мокрым песком, не позволяя дышать. Даже мелкая вода на их удобном для купания пляже, вызывавшая одним своим видом поистине танталовы муки, прогрелась не хуже ванны зимой, и потому не давала никакого облегчения. Деться было некуда, люди изнывали от жары и жажды, и все работы были свёрнуты, кроме спешных попыток построить ещё пару навесов, чтобы хоть как-то облегчить страдания. Попытались также вырыть несколько ям, чтобы добраться до прохладного песка и там спасаться в самые жаркие часы, но песок прогревался предательски быстро и в них. Казалось, тщетно было все, что они делали, как ни старались — а небо было ослепительно синим, без единого облачка, и ему вторило до боли в глазах сверкающее море. Самое страшное, что вода кончалась стремительно, и к тому же начала подгнивать — конечно, ее смешивали с пальмовым вином, чтобы не отравиться и перебить гадкий привкус и запах, это для моряков было не в новинку — но запасов оставалось совсем мало, и все чаще люди на подгибающихся от жары ногах уходили искать сочные кактусы, которые хоть как-то спасали — их, к счастью, на этом острове было предостаточно. До катастрофы оставались уже не дни, а практически считанные часы, и все мрачнее становились лица людей вокруг. Диего тайком и от сына, и от Блада отдавал первому часть своего пайка — это было неразумно, но в подступающем отчаянии его собственная жизнь перед жизнью Эстебана, казалось, не значила ничего. Вино в чистом виде только усиливало жажду, а в последнюю бочку он старался не заглядывать в страхе перед тем, что ему пришлось бы там увидеть.

Блад был необычайно хмур. Его лицо, хоть и более живое и легче выдававшее его чувства, чем у испанцев, будто накрыла непроходящая тень. Диего отчитал бы его за то, что своим видом он лишь усиливает панику, но чувства ирландца, заметно к тому же осунувшегося от тревоги и жажды, ему были понятны — наверняка он выглядел не лучше. Люди понемногу начинали болеть, и лекарство для них было лишь одно, такое простое, но совершенно недоступное - вода… Он сам чувствовал, что голова его все чаще кружилась, на ногах стоять было тяжело, и лишь надеялся, что Господь и Пресвятая Дева смилостивятся над ними и пойдет хоть самый маленький дождик, прежде чем ущерб, нанесенный людям жаждой, станет необратим. Он снова молился так много, как только мог, и сухие губы с трудом двигались, безмолвно произнося святые слова. Может, правда, его молитвы, человека, отягощенного множеством грехов, не могли быть услышаны; Эстебан, правда, молился с ним, и хоть его чистую, юную душу Господь должен был миловать. Главное было дождаться, дотерпеть, спасти чужие жизни превыше своей, чтобы не было потом стыдно за себя.

На четвертый день после того, как они с Бладом в ужасе смотрели вместе на содержимое бочек, Диего, кажется, потерял сознание. Сложно было сказать наверняка — очнувшись, он не помнил, что произошло; он чувствовал только, как смягчала пересохшее горло живительная влага, и лучше этого ощущения, казалось, не было ничего на свете. Голову его кто-то поддерживал, пытаясь напоить, потрескавшиеся губы мучительно жгло. С трудом разлепив глаза, он, правда, чуть не отшатнулся — хватило ума не дёргаться, чтобы не потерять ни одной драгоценной капли, но несколько закашлялся. Блад — конечно же, это был он, не стоило и надеяться на иное - склонился над ним, отстраненно нахмурившись, и на затылке у Диего лежала его горячая ладонь. На звук он резко обернулся, глаза его тут же оживились, а с губ сорвался вздох искреннего облегчения — неужто действительно думал, что он настолько слаб, чтобы попросту умереть вот так?

— Слава богу, — улыбнулся Блад, помогая ему сесть — Диего хотел было убрать от себя его руки, но по телу действительно разлилась страшная слабость, — Я за вас не на шутку испугался. Признайтесь честно — воду отдавали? Сомневаюсь я, что вы бы так ослабли с нормальным пайком, вы все же заметно крепче.

— Отдавал, - вздохнув, кивнул Диего. Только теперь он понял, что снова позволил ирландцу дотронуться до себя, и снова горели будто осязаемые отпечатки рук на его теле. Невольно сдвинувшись в сторону, он закрыл лицо руками — резко накрыло волной стыда за столь позорное поражение в битве с природой, — Кто-нибудь видел?

— Едва ли. Эх, вы — да о вас ведь дурного слова не скажут, наоборот — вон, какой наш капитан самоотверженный удалец, своей жизнью рискует ради людей. Я думал, среди вашего брата такое ценится, — Блад поджал губы, похоже, стараясь похоронить внутри слишком очевидное беспокойство, и метнул на Диего короткий укоряющий взгляд, столь же безжалостно синий, как злые небо и море, насквозь прокаленные.

— Ценилось бы, сумей я виду не показать, что чем-то жертвую, — отрезал Диего, кривя лицо. Тело подводило его раз за разом, снова и снова обращаясь против него, и это злило до скрипа зубов, — Слабость нельзя показывать.

И все же, как бы странно это не было, из всех людей на острове он был почти рад увидеть приводящим его в чувства именно Блада — помимо того, что тот всё-таки был врачом, он был также и единственным ему равным; любой другой, подняв его с земли, нанес бы его достоинству сильную рану, а ирландец — лишь небольшую обиду. Куда хуже лицезрения его слабости были руки, которых Диего надеялся больше никогда на себе не ощутить, но в тот момент он и с этим отчего-то готов был смириться. Было бы, конечно, куда приятнее застать его сейчас врасплох и придушить, как он того заслуживал, но почему-то он позволил чужим пальцам сжать свое запястье, чтобы прощупать биение сердца, как в первые минуты их печального знакомства, лишь отстраненно отвёл в сторону взгляд.

— Сыну не говорите, — тихо попросил он, надеясь, что не звучит униженно, — И никому другому.

— Не скажу, — Диего скорее почувствовал, чем увидел, что Блад кивнул, — Если вы прекратите изображать из себя мученика и будете вести себя, как подобает командиру. Уверен, на небесах оценят ваши добродетели, но вы лишь выиграете от того, что не будете слишком туда торопиться.

Быстро же в его голос вернулась привычная насмешка — ничего не осталось от мучившей его до того тревоги. Диего взглянул на него и пожалел — так весело заискрились глаза ирландца и так криво он улыбнулся. Очень захотелось пригрозить, что Диего с удовольствием заберёт его на небеса с собой, но он промолчал, побоявшись вызвать новый всплеск весёлости.

— Вам помочь? — поинтересовался Блад, когда Диего шевельнулся вперёд, чтобы встать на ноги, и даже посмел протянуть руку. Раздражение тут же затмило собой все остальные чувства, до этого бродившие в его сознании, и он в сердцах сбил протянутую ладонь, поджав губы и поднимаясь. Блад пожал плечами и улыбнулся ещё раз, вставая тоже и уходя куда-то по собственным делам. Только сейчас Диего понял, что так и не выяснил, сколько он был без сознания и что произошло — может, тот специально оставил его без подробностей, для того ли, чтобы не давать лишних поводов грызть себя, или просто не подумал. И все же, среди всех мыслей и чувств, обуревавших его, обозначилась одна: ему сейчас было кристально и предельно понятно, почему ни одна женщина не захотела пойти за Блада замуж - он был форменно, мучительно невыносим.

За тем, как Диего использовал свой паек, теперь следили внимательные синие глаза, и увильнуть уже никак не получалось — да это и было бы неблагоразумно, он действительно здорово ослаб, как и все остальные. Слава Богу, что все уже были научены печальным примером покойного Баркли, никому не хотелось получить пулю в лоб, и потому соблюдался относительный порядок, а попыток хоть немного обмануть других не производилось. Усталые, вялые люди, подобные загнанным псам и ютившиеся в редкой тени, представляли собой весьма печальное зрелище; сердце у Диего болело за каждого из них, уже даже за англичан. Эстебан держался молодцом, хоть и с трудом стоял на ногах, и Диего то и дело незаметно поддерживал его сзади, лишь немного помогая и не унижая этим. Блад же сильно побледнел, что выглядело очень нездорово с его цветом лица, напоминающим даже не испанский, а скорее индейский; руки у него начали дрожать, и Диего в глубине души надеялся, что все же он один смотрит на его пальцы — раз оба они слабы, друг перед другом им скрывать нечего, а вот перед подчинёнными все ещё стоило бы держаться. Недолго бы продлился мир на этом острове без командиров, потом и кровью, наступая себе и друг другу на горло, его берегших. Беда, одна на всех, от которой пострадали все в совершенно равной степени, как-то глушила ненависть, заставляя ее казаться то ли тихой, тоскливой болью в груди, то ли смутным, обиженным раздражением. Когда через полтора дня был вычерпан последний глоток воды, они, не сговариваясь, посмотрели друг другу в глаза; взгляд Блада был полон отчаяния, но кроме того там сквозило что-то, похожее на вину. Диего тогда лишь поджал губы и кивнул понимающе. Им обоим было страшно, но говорить такое вслух было никак нельзя.

— Ограничений на вино больше нет, — сиплым голосом объявил Блад, когда они собрали всех в обычном месте, на пляже; он, как обычно, гордо расправил плечи, держа руки за спиной, но вид у него был измождённый, — Умоляю вас пользоваться этим разумно, это единственный наш запас. Любым источником воды, который вы найдете, пользуйтесь на ваше усмотрение, но его утаивание будет теперь наказываться так же, как и воровство. Надеюсь, все понимают, что эти меры разумны и необходимы.

Диего ничего не сказал — ему даже показалось, что, попытавшись, вместо слов он лишь сорвался бы на кашель. Люди закивали, вяло и хмуро, никто не стал возражать. Собрание быстро распустили, и все расползлись по углам, хоть как-то защищённым от солнца. Атмосфера стояла поистине могильная - ни один листок не шелестел, ни один человек не сдвигался с места, только издевательски шумел прибой, бесконечная масса воды такой солёной, что от нее щипало губы; сейчас, как никогда, остров, на который их занесло, казался самым неприютным и страшным местом на всем свете, а прошлая жизнь — настолько далёкой, что даже не верилось, что было что-то раньше. Не верилось даже, что был он когда-то капитаном, был у него корабль, который назывался “Синко Льягас”, что был у него брат; не верилось, что родился он когда-то в до ужаса далёкой сейчас Испании, теплой и гостеприимной, не убийственно жаркой, как злые, опасные Карибы. Что была у него жена, что была дочка, не встретившая даже первые свои именины, что он когда-то жил, не зная синих пронзительных глаз, сейчас от усталости и жажды не казавшихся больше столь пронзительными и ненавистными. Что его звали Диего де Эспиноса-и-Вальдес, было ему тридцать пять лет, и он жил, смеялся и плакал — реальным сейчас было только ослепительное, раскалённое солнце и то, что из водяных бочек вычерпали все до последней капли. День тот они пережили тяжело. Следующий мог стать последним — в такую жару человек умирает от жажды за считанные часы… Спал он беспокойно и мало: даже ночь не приносила хоть какого-то облегчения. Ничто уже не приносило.

Наутро он почему-то все равно пошел бриться — наверное, чтобы сохранить остатки человечности в себе. Соленая вода попала ему в рот, и его чуть не стошнило — было попросту нечем; он не обернулся на приближающиеся шаги, потому что знал, кто это, и не собирался отвлекаться от процедуры, которая с появившейся в руках дрожью стала теперь куда сложнее, чем раньше, и все его внимание уходило на то, чтобы ненароком не прорезать себе щеку до кости. Блад должен был по обыкновению сесть рядом, достать нож и взяться за бритьё самому, как ему порой хватало дерзости делать, но почему-то не дошел несколько шагов, и даже его дыхания не было слышно. Уже казалось, что что-то неладно, и на него вот-вот прыгнут со спины и свернут шею, но вдруг раздался его голос, хриплый и заметно дрогнувший:

— Диего, - это было нагло, но Диего, изумлённый его тоном, даже не успел возмутиться, - Прошу, посмотрите.

Он резко обернулся, и нож выпал из его рук — со стороны горы, венчавшей остров, небо вдруг потемнело, и сомнений быть не могло: грозовой фронт быстро настигал остров, на глазах приближаясь. В это мгновение резкий порыв ветра, первый за много дней, ударил ему в лицо, и Диего вскочил на ноги, не веря своим глазам. Блад смотрел совершенно ошалело, то на него, то на небо, и то открывал, то закрывал рот, пытаясь хоть что-то сказать.

— Сангре, неужели… — едва выдавил Диего слова, задыхаясь от захлестнувшего волнения, и сердце бешено колотилось в груди; он едва стоял на ногах.

— Да, — выдохнул наконец Блад, истерически хохотнув, — кажется… Кажется, мы спасены.

Они, похоже, сами не поняли, как бросились друг к другу в объятия, не думая уже ни о чем. Шторм, однажды погубивший их, теперь спасал от неминуемой гибели, будто над ними злобно посмеявшись, но даже эта насмешка сейчас казалась лаской. Улыбаясь, как умалишенный, Диего схватил ирландца за плечи, посмотрел в его осунувшееся, но сверкающее неверящей радостью лицо, и вдруг понял, что в его собственном измученном теле оказалось достаточно воды, чтобы слезы счастья сейчас потекли по его щекам, и что почему-то совсем не было больно от рук, исступлённо прижимающих его к себе.

Chapter Text

Долгожданный дождь начался получасом позже, и эти полчаса казались самыми длинными в жизни Питера Блада. Они с Диего рванули в лагерь на подгибающихся ногах, хрипло крича о радостной вести, и люди тут же повскакивали с мест, обнаружив внезапный прилив сил. Суета поднялась страшная, выкатывали бочки, чтобы собрать как можно больше воды, расставляли их по самым открытым местам; никому сейчас даже в голову не приходило, что тучи могли и не пролиться дождем над их жалким клочком земли, лишь поманив надеждой на спасение, каждому казалось, что Фортуна наконец повернулась к ним лицом, а не прелестями пониже спины. По всем признакам так и было — порывистый ветер, вдруг поднявшийся, надувал на них одежду, как паруса, и разносил по лагерю неосторожно оставленные вещи. Диего быстро подошёл к нему и предложил натянуть ближе к вершине горы кусок парусины, чтобы собрать в него воду; мысль эта была очень разумная, поэтому Блад поспешил за ним, прихватив кусок веревки и несколько клиньев, которыми они укрепляли навесы — едва ли для этого дела необходимо было больше двоих. Разницы, кто выполнял работу, в общем-то и не было — все они трудились наравне, не гнушаясь никакими трудностями.

Взбираться по склону оказалось невыносимо тяжело — даже надежда пополам с безумной радостью не могла вернуть сил изможденному телу. В конце концов, у них не было во рту ни капли воды со вчерашнего дня, и Блад сейчас чувствовал себя не крепким мужчиной, а немощным стариком, едва передвигающим ноги. Протоптанная за месяц тропа, ведущая наверх, была весьма пологой, и все же он слышал тяжёлое дыхание Диего, которого пустяковым, казалось бы, грузом придавливало к земле. Самому ему было не легче, казалось, что ещё пара шагов, и тело подведёт его, свалившись в песок. Сами не зная как, они всё-таки добрались до самого верха, где располагалось небольшое плато, вполне подходящее для их цели, засуетились, надеясь успеть все до дождя и не потерять ни единой капли - каждая казалась сейчас на вес золота. Растянув парусину, они принялись спешно вязать узлы и вбивать в неподатливую сыпучую землю клинья, то и дело поглядывая на небо, темнеющее с каждой секундой.

Дождь начался незаметно. Не веря своим глазам, Блад смотрел на темное пятнышко, вдруг появившееся на углу ткани, с ним ещё одно, и ещё — а потом вдруг обрушилась на них стена воды, за считанные секунды вымочившая до нитки. Он замер, запрокинув голову и открыв рот в изумлении, ловя ртом капли, как мальчишка, и ему казалось, что слаще этой воды он не пил ничего в жизни, ни вина, ни меда. Очнулся он лишь через несколько, наверное, минут, вдруг понимая, что незакрепленную парусину вот-вот снесет, и выругался, пытаясь справиться с промокшим и оттого неподатливым канатом. Вода заливала ему глаза, капая с волос, прибила к телу насквозь мокрую рубашку, огрубевшую и истрепавшуюся, а потому сейчас неприятно трущуюся о кожу с каждым движением, хоть это и было мелочью.

— Давайте сюда, быстрее будет, — крикнул он столь же мокрому Диего, который, разобравшись со своим узлом, поторопился к нему и опустился на колени рядом, натягивая ткань. Этот угол, к счастью, был последним, и вдвоем они быстро разобрались, как закрепить его прочнее — дождь усиливался, и даже глубоко вбитые в землю клинья могло смыть ко всем чертям. Выдохнув наконец, Блад рассмеялся, сам не понимая, как — радостно или из последних сил, и хлопнул Диего по плечу, забыв сейчас и думать о том, что ему это будет противно. Он смочил губы, от улыбки окончательно растрескавшиеся и кровоточащие, проведя рукой по рту, и повернулся к испанцу, чтобы что-то сказать, но замер — так странно тот смотрел на него; рука его коснулась руки Блада, все ещё лежащей на его плече, будто чтобы сбросить, но вместо того скользнула вверх, к его груди, а ещё через мгновение их губы встретились. Он охнул, опешив от неожиданности, но не придумал ничего лучше, чем тут же запустить руки в мокрые кудри, отвечая со всей страстью, на которую был способен. Жажда, вытесненная из его тела и сознания жаждой куда более прозаичной, вернулась двукратно, и все же он не верил собственным ощущениям — даже дождь казался ему теперь издевательски сладким сном, ведь настоящий Диего никак не мог целовать его сам. Может быть, на самом деле он лежал сейчас где-нибудь под палящим солнцем, медленно умирая, и его сердце утешало его перед смертью; не было ни дождя, ни воды, ни потрескавшихся губ на его собственных. Да, в это верилось куда легче, чем во что бы то ни было из происходящего…

И все же, Диего, совсем не заботясь о том, верится ему в это или нет, качнулся вперед, заставляя упасть на спину и накрывая его тело своим; Блад сдавленно захрипел в поцелуй, сам не зная, оттого ли, что плечи его при падении здорово исцарапало вездесущими колючими растениями, или оттого, что бедро Диего оказалось у него аккурат меж ног. Вот тебе и испанец, вот тебе и католик… Наверняка все это было вызвано лишь помешательством, отнюдь не удивительным после всего пережитого, и спустя пару мгновений он отпрянет, дай бог, зарезать опять не попытается, думалось ему; оставалось лишь наслаждаться тем, что ему досталось, а было это немало — горячий рот, так властно его целующий, желанное сильное тело, тесно прижатое к его собственному и тем недвусмысленно выдающее чужую страсть, шершавые руки, крепко обхватившие его лицо. Он, черт возьми, был готов отдаться Диего хоть сейчас, как есть, не обращая внимания на то, как яростно дождь молотил по коже и на колючки, то и дело впивающиеся в спину, но не имел ни малейшего права взять что-то в свои руки — он обидел его страшно, непростительно, и если Диего желал касаться его так, то ничего не оставалось, кроме как позволить ему решать за себя, где взять, а где остановиться.

Диего разорвал поцелуй, тяжело дыша, и взгляды их встретились — бешеные темные глаза с дрожащими ресницами, казалось, пронзали его насквозь. Вожделение в его лице мешалось с неуверенностью; он, похоже, сам от себя такого не ожидал, а потому был в куда большем смятении, чем Блад, и сейчас силился понять, что ему делать. Тот вдруг решил все же рискнуть — чем черт не шутит, уже и умереть не жалко — и подался головой вперёд, невесомо касаясь чужих губ своими, одновременно с этим толкаясь бедрами ему навстречу. Действие это вырвало из них обоих по сдавленному стону, и Диего тут же вцепился в него снова, на сей раз не вовлекая в поцелуй, а впиваясь зубами в то место на его шее, где ещё не зажили им же оставленные следы. С женщинами, конечно, проще, внутренне усмехнулся Блад, задрал юбки — и в путь, а тут сплошная морока, не раздеваться же под таким дождем, да ещё и без малейшего укрытия, сумевшего бы спрятать их от чужих глаз. Диего, к счастью, все же придумал, как быть, и резко дёрнул ловко перехваченную им руку вниз, к пуговицам штанов, где ждала прикосновения жадная плоть. Он не заставил просить себя дважды, покорно пробираясь ладонью под ткань и ловя губами вырвавшийся вздох, но тут же замер, давясь собственным стоном: Диего — одновременно хотелось знать, почему, и не хотелось — повторил его движение, касаясь его сам и резко кусая шею снова, намекая не останавливаться. Как он мог ослушаться — тело его, мокрое до костей, горело огнем, чужая щетина — он ведь так и не побрился как следует — царапала кожу, а сильная рука ласкала его, о чем он и помыслить до того не мог, потому изо всех сил стараясь двигаться с Диего в такт. Дождь, стеной накрывший остров, шумел даже сквозь стук крови в ушах, и капли били по его кисти, судорожно сжимавшей рубашку на чужой спине. Даже будь они в самой мягкой постели, в тепле и уюте, не было бы ему слаще и лучше, чем сейчас; он невольно выругался по-английски в возобновившийся поцелуй, выгибаясь навстречу, и прижал испанца крепче к себе.

— Сангре, будь моя воля, я бы вас… — прохрипел тот, на мгновение отрываясь от зацелованных губ. Блад закивал, впиваясь ногтями в его спину, и прошептал, едва дыша:

— Да, черт возьми, да, но не так, не здесь, — это было разумно, с чем Диего никак не мог не согласиться, и им обоим оставалось довольствоваться тем, что они уже себе позволили. К счастью, этого было достаточно, чтобы голова кружилась и в глазах плыло, а бедра сводило в сладкой судороге. Поцелуи перемежались зубами, ласки царапинами от ногтей, и надолго их обоих не хватило — лишь несколько минут мучительного удовольствия, казавшихся то ли вечностью, то ли считанными мгновениями, и они оба, почти разом и с уже не сдерживаемыми стонами, достигли пика, пачкая в семени руки друг друга. Диего бессильно упал Бладу на грудь, тяжело дыша, и тот невольно вздрогнул, думая о том, что же ждёт его теперь, когда спадет и марево страсти, и помешательство от внезапного спасения.

Поддавшись внезапному приступу нежности, он прижал к себе мокрую голову, дотягиваясь губами до темени, и со вздохом откинулся назад, только сейчас осознав, насколько дождь силен: крупные капли били по лицу, заливаясь в глаза и в нос, и приходилось дышать ртом, чтобы не захлебнуться. Забавно было, конечно, что добраться до Диего он мог, похоже, только мокрым до нитки и окровавленным — он, правда, и на это был согласен. Тот как раз зашевелился, неожиданно мягко проводя ладонью по его плечу и шее, после чего, кажется, окончательно очнулся и поспешно перекатился вбок, садясь рядом. Вид у него был не из лучших — глаза опасно сверкали, поджались и скривились губы, руки судорожно обхватили собственные плечи. С тяжёлым вздохом Блад поднялся тоже и сел — на всякий случай в паре футов от испанца. У того внутри явно шумела буря не хуже их окружавшей — было практически слышно, как он скрипит зубами, силясь сказать что-то или, наоборот, сдержаться, а с упавших на лоб волнистых прядей лилась вода.

— Вы не понимаете, — прошептал он так тихо, что Блад с трудом разобрал его слова сквозь шум дождя, — Вы не понимаете, какой грех на мне. Я согрешил, и Господь послал нам всем за это такие страдания… И я, может, искупил уже все, а вот - угроза прошла, и я… Я… — он поднял взгляд, чтобы посмотреть в глаза; в голосе его стояли слезы, — Как бы мне хотелось снова обвинить во всем вас! Но вы лишь искуситель, высвободивший на свет божий то, что никогда не должно было его увидеть, — он слабо и криво улыбнулся, — Лучше бы вы утонули тогда вместе со мной. Лучше бы молния сейчас поразила нас обоих…

— Вы, испанцы, и правда думаете, что вы центр всего мира, — Блад потёр переносицу, скорбно вздохнув, — Не хватало ещё Господу наказывать сорок с гаком человек за грехи одного, и какие — черт побери, ни одного ещё сластолюбца не поражало молнией прямо в постели, так с чего бы вам быть первым?

Диего фыркнул, но потупил взгляд. Пальцы его, так и сжимающие плечи, нервно трепали ткань рубашки.

— Я бы предложил вам убить меня сейчас, чтобы вам стало легче — нож-то наверняка при вас. Но легче ведь не станет, — проговорил Блад, пытаясь вытереть заливаемые водой глаза. Сейчас, когда ими уже не руководила ни страсть, ни необходимость выполнить работу быстрее, сидеть тут стало в высшей мере неприятно, — Я предложил бы забыть обо всем и никогда больше не вспоминать, но признайтесь честно, себе и мне — вы смогли бы?

Диего застонал, уронив голову в руки. Плечи его содрогнулись, а потом замерли недвижимо - на несколько секунд он будто превратился в каменную статую, исправно поливаемую дождем; потом поднял глаза, усталые и отчаянные.

— Нет, — выдохнул он, — Не смог бы. И убить вас уже не смог бы. Вы и правда, наверное, сам дьявол… За что вы мне, Сангре?

— За грехи, видимо, — пожал плечами Блад, — Но за иные. За чрезмерную самоуверенность, может, и за распоряжение чужими жизнями, как вам вздумается. Мы с вами очень похожи, дон Диего, нравится вам это или нет, может, Судьба свела нас, чтобы на самих себя получше посмотреть. Идемте, — он поднялся, предлагая свою руку, — А то от такого дождя сгорите от лихорадки за пару дней, и Господь тут будет не при чем. Рано вам, не исповедались ещё.

Диего посмотрел на него снизу вверх; волосы его прибило к шее дождем, лицо было мертвенно бледно, но губы еще не потеряли подаренного поцелуями яркого цвета. Помедлив, он все же принял протянутую руку и гибким движением поднялся на ноги. В лагере их наверняка заждались - хорошо, что не отправились искать…

Chapter Text

Диего стоял над огороженным и выровненным клочком земли, который должен был стать грядкой фасоли, но остался столь же безжизненным, сколь был изначально. Эта неудача была меньшим из всех возможных зол, в конце концов, что такое гибель так и не проклюнувшихся ростков в сравнении с возможной гибелью всех людей на острове, но прошедшая уже засуха, казавшаяся теперь дурным сном, все же лишила его одной из немногих вещей, на которые он мог строить хоть какие-то планы. Чем больше проходило времени, тем сильнее путался он в себе самом и в том, что ждёт его, если — уже если, а не когда — на горизонте покажется хоть какой-нибудь парус. Не имея возможности даже возделать землю, в своих глазах он окончательно уподоблялся дикому зверю, который только и делает, что охотится, ест да спит. Ещё пару недель назад он снял подвязки со своих чулок, искусно вышитые шелком, аккуратно сложил в пальмовый лист и спрятал у своей постели, чтобы хоть как-то сохранить этот последний признак цивилизованного человека. Чулки, вернее, жалкие лохмотья, от них оставшиеся, держались теперь на честном слове, но заменить их было совершенно нечем; не хотелось отказываться и от сапог, все ещё весьма недурных и даже не разваливающихся. Босиком ходить по здешним колючкам и раскаленному песку было себе дороже, хоть некоторые именно так и поступили. В общем-то, Диего был даже рад, что на острове свое отражение можно было увидеть разве что в миске похлёбки, потому что уже некоторое время его не покидало ощущение, что один ус у него кривой и задирается, но никому не хватило дерзости ему об этом сообщить. Он бы сам, наверное, испугался сейчас своего отражения…

Если бы у него была шляпа, он бы сейчас почтительно снял ее, поминая и погибшую, не успев родиться, фасоль, и собственную благопристойность и жизнь, навеки, казалось, утерянную. Не о том он печалился, что уже не мог представить себя снова в числе щеголей на улице Прадо или Аламеда, а о том, что не было в мире больше ничего ему знакомого и понятного; бесконечно далеко были Мадрид и Кадис, а с ними и все устои, правила и идеалы родной Кастилии — что там, даже Санто-Доминго порой казался ему бредовой выдумкой. Будто бы этот остров, этот крошечный неприютный архипелаг был единственной точкой на карте, а вокруг был только бесконечный океан-река, как у древних греков, опоясывающий этот клочок земли и создающий течение столь опасное, что ни уплыть, ни приплыть было бы невозможно… Вздохнув, Диего в сердцах топнул ногой по возделанной земле и развернулся на каблуках, удаляясь в сторону лагеря.

Как раз подходило время обеда, и все по обыкновению собрались у костра — это Диего понял ещё издалека, по разговорам, смеху и какому-то ещё шуму, который при приближении оказался ритмичным стуком, безусловно издаваемым некоторым музыкальным инструментом. Стоило ему выйти из тени пальм, как собравшиеся тут же его заприметили и начали махать, подзывая.

— Глядить, дон Диего, что мы сделали, — на ломаном испанском обратился к нему Питт, молодой штурман Блада. По-английски Диего знал весьма хорошо, но тот, видимо, пытался похвастаться познаниями, наверняка приобретенными от его сына. Эстебан, действительно, сидел рядом и вид имел очень весёлый, что не могло не согреть душу и не тронуть улыбкой его собственные губы, хоть каждый взгляд на него теперь и вызывал смутное чувство стыда. Питт снова привлек его внимание, похлопав по чему-то, что безусловно можно было бы назвать пандеро — тамбурином, если на английский манер — хоть и весьма неказистого вида. Диего нерешительно взял в руки протянутый ему инструмент, изучая; надо сказать, для их ограниченных возможностей сделан он был весьма ловко. На вырезанное из дерева кольцо натянули кое-как обработанную кожу большой игуаны, которую все же пришлось сшить в паре мест, закрепили деревянными клинышками, а по краю привесили продырявленные медяки и пуговицы — у кого что было, видимо. Неловким движением Диего приподнял пандеро и ударил по нему рукой, извлекая звонкий звук — едва ли хуже настоящего, подумалось ему. Все захлопали и закричали, подбадривая, но превращаться в танцовщицу-цыганку Диего как-то не собирался. Чтобы порадовать подчинённых, он все же выбил некий ритм, весьма бодрый и весёлый, а потом быстро вернул инструмент Питту, похвалил всех причастных и отсел подальше, чтобы больше не заставляли его при всех выплясывать. Юноша передал пандеро соседу, и тот повторил выбитый Диего ритм, но не остановился, а усложнил его и продолжил; в такт ему каждый вторил, как мог — кто ногой по песку, кто настукивал руками по пню, как по барабану, кто тряс сухими ветками. Поднявшийся ритмичный шум вдруг прорезал звонкий голос со звуками незнакомой ему английской песни — может, и не английской даже, больно незнакомыми казались слова. Питт — а пел именно он — вроде был земляком Блада, ирландцем? Диего, на самом деле, мало себе представлял те земли, чего уж говорить о том, чтобы знать хоть слово. Песня была хорошая, да и ритмичный стук, звон и шорох вполне складывались в то, что можно было без сомнений назвать музыкой; по крайней мере, ничего больше похожего на музыку этому острову ещё не доводилось слышать. Он и сам развеселился и даже отбивал с остальными ритм, хлопая ладонью по колену. Все было замечательно, пока песня не кончилась и один из его людей не крикнул:

— Дон Диего, а спойте вы!

— Я? — удивился он, на всякий случай указывая пальцем на себя, — Не стоит, поверьте.

— Нет, давайте, давайте, — завторили заводиле голоса, в том числе и англичан, — Не все же вам сидеть!

Не то чтобы Диего был далек от музыки; с гитарой он управлялся не хуже прочих людей своего круга, и если в светском обществе инструмент попадал ему в руки, то он вполне недурно мог изобразить какое-нибудь сочинение сеньора Гаспара Санса, в своих книгах внятно и подробно изъяснявшего всем желающим это искусство. Петь вот ему обычно не приходилось — при женщинах он старался этого не делать, чтобы не упасть в грязь лицом, а среди мужчин всегда находился другой умелец, готовый выводить рулады. Только вот здесь не было искушённых, способных над ним посмеяться, и потому, помедлив, чтобы собраться с мыслями, и набрав в грудь воздуха, он негромко запел:

Эй, лодочник, в море любви отбывающий,
Возьми меня тоже с собой!
Послушай, пастух, так меня умоляющий,
Глупец ты, подумай, постой:
Здесь нежные волны песок омывают,
В заливе же бесится шторм,
А те, кто о волнах тех синих мечтают,
Поверь мне, жалеют потом.
Но как же мне жить, не познав этой страсти,
Той радости и доброты?
В том море корабль разобьётся на части…
Боюсь, проклянешь меня ты.
Тебя сгубят ревность твоя и страданье,
О скалы тебя разобьёт!
Умней будет тот, кто, оставив мечтанья,
В то море вовек не пойдет.*

Он сам не знал, почему вспомнились ему именно эти слова, совсем не новые и почти забытые. Голос его звучал довольно хрипло, и в ноты он попадал не всегда, но старательно выводил мелодию, тихо и заунывно. Все тоже как-то притихли, хоть человек, у которого пандеро сейчас был в руках, мягко отбивал ритм; да, похоже, Диего никак не было суждено попасть в царящее настроение. Слова как-то тяжело отдавались внутри, он опустил взгляд, невольно думая о своей печальной доле, а когда наконец поднял голову, то лицом к лицу встретился с виновником всех своих несчастий, стоящим поодаль; Блад, скрестив руки на груди и привалившись спиной к пальме, внимательно слушал — и, похоже, взглядом искал его взгляд. Диего от внезапно накатившего волнения захрипел на ноте повыше, но тут же исправил себя, взгляда все же не отводя. Пусть слушает. Может, поймет хоть немного, насколько подобна бурному морю была душа Диего все эти дни.

Стоило ему допеть последние слова, как все зашумели и захлопали, явно довольные — несмотря на наведенную песней тоску. Он смущённо улыбнулся и ушел, оставляя людей веселиться дальше, раз уж никак не получалось у него самого, получил причитающуюся ему миску похлёбки и кусок мяса и сел есть, не дожидаясь остальных. Не стоило и надеяться, что ему дадут пообедать спокойно; естественно, через пару минут Блад подошел, сам с миской, и уселся рядом. Диего, конечно, его компании всегда предпочел бы одиночество, но ничего не сказал. Интересно, на что он вообще рассчитывал — то ли на удачу, то ли на волшебным образом должную появиться благосклонность — для Диего это оставалось полнейшей загадкой. Если он ненадолго отложил мысли прирезать ирландца во сне, это ещё не значило, что теперь они были друзьями или чего похуже.

— У вас приятный голос, — заявил Блад, улыбаясь краем губ и закусывая сушёной рыбой.

— Вы льстите или издеваетесь? — поинтересовался Диего, не отвлекаясь от своей похлёбки — или, по крайней мере, делая вид, что не отвлекается.

— Ни то, ни другое. Говорю правду. Или вы настолько уверены, что я на это вообще не способен?

— Не было возможности доказать обратное.

Блад пожал плечами — мол, ваша правда, и в один глоток опустошил миску. На некоторое время повисло весьма неловкое молчание - Диего пытался мирно доесть честно заслуженную еду, а тот совершенно наглым образом за ним наблюдал, уже разобравшись со своей. Наконец, Диего не выдержал, все же посмотрел на него и со вздохом спросил:

— Что вам нужно?

— Не сочтите за дерзость, дон Диего, — было понятно, что дерзость сейчас прозвучит страшная, — А вы знаете, что у вас тут, ну, — он показал на свою верхнюю губу, чуть левее носа. Диего обречённо вздохнул и запрокинул голову, умоляя Господа дать ему сил справиться с этими страданиями и унижениями. Похоже, худшие опасения подтвердились, и усы его все же потеряли пристойный вид. Интересно, насколько давно он начал так позориться.

— Я посмотрю на вас, как вы без зеркала управитесь, — фыркнул он, вызывающе складывая руки на груди и поднимая бровь, — Это не так просто, как вы думаете. А вам лишь бы поиздеваться, господин насмешник…

— Отнюдь, — замахал руками Блад, — если бы я и смеялся над вами, то лишь за одним собой хотел бы оставить это удовольствие. Меньше всего мне хотелось бы, чтобы над вами посмеялся кто-то другой. Я представляю, что это весьма непросто, и потому, — взгляд у него был разом лукавый и немного смущённый, — предлагаю свою помощь.

Вот же змей. Диего скрипнул зубами и вскинул голову, недовольно прищурившись, в ответ на что получил улыбку, которую иной мог бы назвать обворожительной, а сам он — только мучительно раздражающей. К сожалению, зерно здравого смысла в его предложении было, ведь неизвестно, что оказалось бы хуже: ходить с неровными усами, теряя с тем последние крохи цивилизованности, или сбрить их к чертям и превратиться в желторотого юнца, на вид едва ли старше собственного сына. По этой причине он долго думать не стал, поборол в себе желание окрасить кровью белые зубы, как уже делал прежде, и побежденно кивнул.

— Ладно, черт с вами, давайте. Только не здесь. Не хотелось бы мне, чтобы кто-нибудь лишний увидел нас с вами… в такой близости, — прозвучало двусмысленнее, чем хотелось бы, и в сердцах Диего плюнул в сторону и встал, знаком показывая следовать за собой. Блад подхватил нож и плошку, наполнив ее водой, и вместе они ушли в уголок пляжа, скрытый от чужих глаз пальмовыми деревьями. Было почему-то очень неловко, почти стыдно — особенно, когда ирландец опустился перед ним, севшим на поваленный ствол, на колени и пальцами мягко коснулся его лица, намекая склонить голову. Прикосновение это было подобно удару молнии, и Диего с трудом подавил желание тут же вырваться, уверяя себя, что это то же самое, что сходить к цирюльнику. У цирюльников, правда, не было обыкновения рушить его жизнь и совершать с ним невообразимо греховные вещи; он крепко зажмурился, надеясь, что хоть это поможет, но столь же мягкие пальцы дотронулись до его напряжённого лба. Неужели он не понимал, какое действие оказывало каждое его касание — а может, наоборот, знал и пользовался. Сволочь, в любом случае.

— Расслабьте лицо, ей-богу, — строго сказал Блад, и холодная сталь коснулась щеки, — А то ведь хуже сделаю, чем было.

Не оставалось ничего, кроме как послушаться и сделать вид, что эта близость Диего совершенно не волнует, его кишки не завязываются в узел, и у него совсем нет желания выхватить у него из руки нож, пырнуть в живот, а потом ещё и себя — за компанию. Неуверенно он приоткрыл глаза и тут же об этом пожалел: сосредоточенно и внимательно было загорелое, веселое лицо, а светлые глаза на потемневшей ещё за время их пребывания тут коже казались настолько ослепительно синими, что почти затмевали собой поблескивающее за его спиной море. Лицо замерло в выражении полного погружения в нехитрое дело, рот приоткрылся, а глаза неотрывно смотрели куда больше на губы Диего, чем на его щеку. Он нервно сглотнул, чуть не заставляя наточенный нож соскользнуть не туда, и получил короткий укоряющий взгляд, прежде чем Блад продолжил свои манипуляции.

— Ну, вот и все, — заявил он, может, с полминуты позже и отодвинулся, обозревая плоды своих трудов, — Вы простите, с обеих сторон пришлось малость укоротить, иначе не вышло бы ровно. Ваша ловкость меня, честно, поражает. Ни за что бы сам так не смог, я вам клянусь, не было ни единой проблемы до, кажется, третьего дня.

— Ничего страшного, — слабым голосом произнес Диего, опуская глаза. Блад это, кажется, оставил без внимания, продолжая болтать что-то о красоте усов и важности гигиены, а потом вдруг приблизился, рассматривая что-то.

— Простите, забыл кое-что подправить, — лицо его оказалось совсем близко, прищуренные глаза, кажется, внимательно вперились в пропущенный, что ли, волосок на щеке или ещё Бог знает что, и рука с лезвием поднялась уже было к его лицу, когда вдруг Блад распахнул глаза и хитро, искристо взглянул снизу вверх, опуская нож и улыбаясь. Диего все понял. Единственное, что он успел подумать перед тем, как почти против своей воли подался вперёд — Господи Боже, прости меня, грешного.

Этот поцелуй был другим. Очень простым, почти невинным, просто прижатые друг к другу горячие губы и шумный вздох. Диего невольно положил руки ему на плечи, притягивая чуть ближе, пока чужая ладонь легла ему на щеку, действительно гладко выбритую, и голова нещадно закружилась. Такие поцелуи предназначались для того, чтобы разгорячить кровь перед тем, как нырять в море любви, для того, чтобы возлюбленная прежде всеобъемлющей страсти узнала высшую нежность, а Блад так целовал его, только уже покусившись на все остальное. Будто бы быть мужеложцем значило делать все ровным счётом наоборот, переворачивать с ног на голову каждый принцип любви, даже самый простой. Идея эта Диего, честно сказать, совсем не нравилась — он вообще происходил из тех мест, где не слишком-то любят, когда что-то делают не так, как положено — и все же оторваться от чужих губ он не мог, возвращаясь к ним снова и снова, а Блад был и рад стараться, удобно устроившись на коленях меж его разведенных ног и обнимая за пояс. Лишь спустя некоторое время он нашел в себе силы оттолкнуть его, мягче, чем ему хотелось бы, и отвести глаза, пытаясь восстановить сбившееся дыхание.

— Сангре, вы дьявол, — пробормотал он, вытирая губы рукавом, — что же вы творите…

Блад коротко рассмеялся; даже сквозь дикарский загар было видно, что щеки его раскраснелись.

— Ничего особенного, — пожал он плечами, явно ничуть не жалея, — делаю, что сердце велит.

— Ах, сердце, значит, — Диего удержался от пощёчины и вместо того лишь возмущённо ткнул его в грудь, — Вы бесстыдник и грешник! В Аду вам гореть.

— Если уж гореть все равно, то почему бы не испробовать все радости земной жизни, — Блад улыбнулся, по обыкновению одним движением вызывая в Диего вспышку ярости, и совершенно дерзким образом схватил его руку, поднося к губам, — И потом, скажите, разве это — грешно?

— Вы забываетесь, — заявил Диего, вырвал руку и быстро поднялся с места, не выдержав больше этой пытки, — Идемте, пока нас никто не увидел.

Господь все видит, подумалось ему, прячься или нет. Они могли сколько угодно прятать поцелуи за листьями склонившихся пальм, но в это время наверняка — как это происходило на самом деле, интересно — святые ангелы записывали в списки его новые и новые грехи, а черти в Аду подбрасывали дрова под уготованный ему котел. Но кара Господня, похоже, ждала его ближе к Судному дню, тогда как пытливые глаза его сына, с юношеским любопытством исследующего теперь остров, были куда ближе и опаснее. Некоторые вещи все же должны были оставаться один на один с его совестью и душой. В лагерь они вернулись по отдельности, хотя, по правде говоря, не было ничего подозрительного в том, чтобы ходить вместе - за исключением периодов размолвок, они старались поддерживать хотя бы видимость если не доброжелательных, то вежливых отношений, и видеть их рядом их подчинённые привыкли. И все же, Диего неизменно казалось, что каждый может видеть на нем следы чужих прикосновений — и своими глазами он мог убедиться, что Блада он уже не раз умудрялся разукрасить весьма предосудительно. Обед кончился, все разошлись по делам, назначенным или собственным, жалуясь на жару — дожди вернулись, но влажный воздух днём порой нагревался ужасно — и прекращая жалобы, едва завидев командиров. Крыши навесов требовали регулярной починки, добытое мясо — обработки; Диего погрузился в работу, как обычно, чтобы хоть немного создать себе ощущение, что ничего не поменялось. Поменялось, к сожалению — он все ещё чувствовал на себе мягкое прикосновение чужих губ, и сердце его предательски трепетало.

Chapter Text

Даже если бы Блад попытался смириться со своей долей, у него ничего не вышло бы — чтобы смириться, надо хотя бы знать, что тебя ждёт, а в перспективе навсегда сделаться одним из сорока с лишним обитателей затерянного где-то между Наветренными островами и Испанским Мейном архипелага не было ровным счётом ничего понятного. Сколько на самом деле они ещё способны продержаться здесь? Месяц, два? Как скоро будет срублена последняя пальма ради очередного бесполезного сигнального костра или горячего обеда, и не останется больше укрытий, спасающих от злого солнца? Когда кончится сезон дождей, как быстро умрут они от жажды? Когда протрется насквозь последняя рубашка, износятся последние штаны, и останутся они, голые, как Адам, но вместо Эдемского сада поселившиеся в аду? Когда сломается последний гарпун, когда они потеряют последние крохи человеческого достоинства, когда иссякнут источники, пропадет рыба с бирюзового мелководья, что станет с ними тогда? Кого убьют первым за последние капли воды, чьи кости обглодают, когда кончится еда?

Единственным способом до поры до времени не забивать этим голову было занимать руки каждую секунду, что он и делал. Когда кончалась необходимая работа, мастерил, что мог. Кажется, сделал уже все полезное, что мог, перемотал в веревки десятки ярдов канатов, заменил ручки трем подгнившим ножам, иглой из рыбьей кости заштопал раза по три каждую брешь в собственной одежде. Оставались одни безделушки, впору было шкатулки из черепашьей кости резать, или что там ценится в Старом Свете, да кому только они тут были нужны; в последние дни он только тем и развлекался, что делал вещь ещё более бесполезную, чем шкатулка - сооружал становящееся все длиннее подобие бус из мелких раковин, как показал ему один из испанцев. Этому делу того научил кто-то ещё, плававший по южным владениям вездесущей в Вест-Индиях Испании, а того - обитавшие там дикари: ракушки, из тех, что похожи на улиток, которых можно было всегда найти на грядках капусты, тёрли друг о друга, пока не появлялись отверстия, через которые было бы сподручно продеть нитку и сделать таким образом украшения, которые женщины тех племен охотно носили на шеях и руках. Занятие это было настолько бесполезным, что было даже хуже праздности — куда ему было бусы девать, не себя же обвешивать или дарить Диего, который, похоже, был уверен, что совершил грехопадение хуже первородного и потому даже на простое присутствие Блада вблизи него реагировал весьма холодно. Пару раз удавалось урвать поцелуй-другой, но заканчивались они быстро и имели последствия в виде того, что испанец напрочь отказывался потом с ним разговаривать ещё пару часов. Ну ничего, думалось ему, и не с такими справлялись; как бы своенравен Диего не был, до шекспировской Катарины ему было ещё далеко, и столь суровых мер в укрощении его строптивого Блад надеялся все же избежать.

Солнце, и так в тропических широтах за горизонт падающее за считанные минуты, стало садиться ещё раньше, усиливая тем тоску от вынужденного безделья — близилась осень, а вместе с тем и опасность, что последние корабли, отбывающие в Европу, уйдут, так и не обнаружив их. Развлекали и отвлекали себя, как могли; благо, с появлением тамбурина вечера проходили веселее, с песнями и подобием музыки. Подумывали о том, чтобы соорудить к нему в компанию кой-какой барабан, а кто-то обещался даже сделать флейту, но даже такой ансамбль не смог бы отвлечь Блада от гнетущих мыслей в полной мере. Все ближе казались ему страшные картины — не начнется ли у кого та странная хворь, что поражает моряков, слишком долго находящихся вдали от дома и заставляющая зубы выпадать, не поймает ли кто-нибудь лихорадку, которую будет нечем лечить, потому что остатки хинной коры ушли на дона Эстебана, не близится ли новая засуха и ужасная гибель, ставшая бы ее последствием. Как бы удобно они ни устроились, шансы того, что однажды их все же настигнет уготованная им было Природой участь, были все так же высоки. Мысли эти он гнал взашей, делал, что мог, но всего было мало, даже того, что тайком он поливал понемногу в сердцах брошенную Диего грядку неудавшейся фасоли, хоть сам не знал, на что рассчитывал. Может, поддерживал так видимость нормальности, повседневности жизни. Каждый день кто-то да подрисовывал угольком на выделенной для этого дощечке нынешнее число и день недели, по воскресеньям они полдня отдыхали, по пятницам по просьбам особо верующих постились.

Ровно сорок дней назад потерепели они крушение — корабля и, пожалуй, большей части всех надежд и мечт, что у них вообще были. Праздновать было ровным счётом нечего, но чарку пальмового вина он Диего всё-таки вручил под предлогом поминовения погибших, раз уж мессу по ним отслужить было некому. Диего помялся, съязвил, мол, небось, яду подмешали, хотя куда логичнее так поступить было бы ему самому, но взял, и очень скоро они оказались поодаль от лагеря и в компании уже не чарки, а целого бочонка, хоть и из тех, что поменьше, воспользовавшись командными привилегиями. Само это для них обоих было признаком большого отчаяния, но что оставалось, кроме как махнуть на это рукой.

— Знаете, вы ведь живым до сих пор ходите по одной лишь причине, — заявил Диего, как только язык его чуть развязался, — Убей я вас, некому было бы сына спасти. Потеряй я и его, осталось бы только пулю в себя всадить.

— Не зарекайтесь, — строго одернул его Блад, — не хватало вам ещё такого греха на душу, — Диего мрачно на него зыркнул, но кивнул.

— Да, это дело последнее. Но все же… Вы даже представить себе не можете, как я вас ненавидел, а он лежал в лихорадке, и мне было так страшно, что я просто не нашел в себе сил вас зарезать, или ещё чего. Понимаете, — он осекся было, замолчал, а потом подумал, похоже, мол, откровенничать так откровенничать, — Эстебан ведь не единственный мой ребёнок, дочка ещё была. И мать ее дожила, слава Богу, до крещения, а потом… Она совсем хрупкая была, маленькая, вторых родов не выдержала и сгорела у меня на глазах. Я едва рассудка не лишился, видано ли, овдоветь так рано, сколько мне было? Едва двадцать четвертый год пошел, кажется. И дочка потом тоже — полугода не прошло, заболела и… Ну… Долорес ее звали, Мария де лос Долорес, оправдала же свое имя, горько пришлось и ей, и мне…

Блад молча слушал, не перебивал — звучали эти слова так, будто Диего рассказывал об этом пару раз в лучшем случае, и тяжело было, должно быть, двенадцать лет горе в себе держать. Только когда подрагивающий голос замолк надолго, он позволил себе вставить слово:

— Зато для дона Эстебана вы стали хорошим отцом.

— Да что там! — Диего поморщился, будто бы эти слова причинили ему боль, и сделал большой глоток, — Я же в море уже ходил. Только дочку похоронил, упокой, Господи, ее душу, и пропал, впервые плавал в Индии тогда. Больше года меня дома не было, Эстебан меня едва не забыл, он же маленький был совсем. А потом опять, и опять. Я когда понял, что сына своего сиротой при живом отце оставляю, ему уже шестой год шел, его уже всяким наукам учили, а я пропадал невесть где, — он выругался и плюнул в сторону; Блад, наверное, впервые видел его таким, искренним и развязным. Неудивительно, что он не напивался, если вино действовало на него так, — Воспитали-то его неплохо и без моего участия, а простить себе все не могу. Да вам, в общем-то, дела до этого нет, зачем я рассказываю.

— Вы, дон Диего, уж больно много простить себе не можете, — покачал головой Блад, совершенно пропуская мимо ушей последнюю фразу, — Смотрите, как бы не переломиться вам под таким грузом. Я вот думаю, что куда важнее не то, как клянешь себя, оступившись, а делаешь ли что-то, чтобы исправить, — Диего явно хотел что-то сказать, но был остановлен движением руки, — Вы, мне кажется, делаете. И я не о том, что между вами и мной, в любви, как по мне, греха нет—

— И вы говорите о любви! — всплеснул Диего руками, чуть не разливая вино, — Вы, наглец! Простите, конечно, но, боюсь, любовь иначе делается, а не вашими варварскими методами! Делаете такие вещи, будто все простительно, а потом…

— Заметьте, что я вас ни к чему не принуждал, — перебил его Блад, — Если бы я был вам так противен, как вы хотите меня в том уверить, то вы не бросались бы на меня, как голодный зверь. И потом, как, скажите на милость, любовь в вашем понимании выглядит? Да, меня вам родители не посватают, если вы об этом. Вы скажете, мол, плотское, так уж будьте уверены, прекрасных дам в рыцарских романах имели не меньше дам настоящих, не одними же серенадами ублажать. Ни за что не поверю, что ваши соотечественники, как бы чопорны и учены они ни были, не умеют пользоваться тем, что между ног, вон, ваш дон Франсиско де Кеведо—

— Ну конечно, из всех наших литераторов вы вспомните Кеведо, кто бы сомневался, — похоже, давать друг другу заканчивать фразы они больше не собирались.

— А что вы имеете против Кеведо?

— А то, что этот бахвал, возомнивший себя гением, только и знал, что писать свои издевательские стишки, лишенные всяческой основательности и изящества! Он не поэт, а шут гороховый, прикрывающийся ученостью, вот писал про него дон Луис де Гонгора—

— Ну конечно, вам Гонгора милее, я ни капли не удивлен, — вмешался Блад, — Не стал бы я хвастаться тем, что вашей национальной чертой является неумение веселиться! Да сам черт ногу сломит, читая его неподъемные вирши, я ни за что не поверю, что вы, его читая, упивались изящным слогом и восторгались греческим величием, а не спотыкались о каждое слово!

— Если вы спотыкались, может, ваш испанский не так уж хорош, — язвительно заметил Диего, опустошая одним глотком чарку и наклоняясь вперёд, — Вам, может, стоило начать с чего попроще, букваря там, например, а не кичиться тем, что вы ни черта не смыслите в поэзии! Да ваш Кеведо — профанный рифмоплет, бесстыдник и изменник Родины, который никак не делает чести нашей литературе, что бы там ни говорили!

— А Гонгора — содомит, как я слышал, — отрезал Блад, скрещивая руки на груди, — Вот и думайте теперь, что лучше — быть бездарем и бесстыдником, как вы выразились, но хоть не давать сомнений в том, что женщины тебе даются, или светилом испанской поэзии, но чтобы о тебе поговаривали всякое, а?

— Мало ли, что вы слышали! Будь он хоть сотню раз содомит, великолепия его поэзии вам, похоже, просто не понять, да другого от вас, островитянина, и не ожидалось, — Диего театрально вздохнул, подливая себе ещё вина. И куда только делась его сдержанность…

— Ах, значит, не такой уж это и страшный грех? — хитро спросил Блад, ловя на слове, и в свою очередь наклонился.

— Да идите вы к черту, умник! — терпение Диего, похоже, лопнуло — а может, просто кончились разумные доводы. Распаленный, раскрасневшийся от вина, он молниеносно бросился на Блада, повалив его в мокрую от вечерней росы редкую траву. Лучше бы целовать бросился, а не драться, но что есть, то есть — пришлось увернуться от кулака, направленного в челюсть, и попытаться если не прижать к земле, то хоть руки заломить. Так, врукопашную, у них ещё не было — без ножей, без смертельной угрозы, всего лишь пьяная потасовка горе-любовников. Хотя, пожалуй, назови Блад его любовником вслух, появился бы и нож… Диего, хоть пересилить его и не мог, действовал хитростью и скоростью: он глазом моргнуть не успел, как его ноги оказались прижаты чужой ногой, а тело пригвождено к земле намертво, хоть и нечестно. Следующий кулак, метящий в его лицо, он поймал рукой, решил — ладно, нечестно так нечестно, и дёрнул за волосы, заставляя осесть в сторону. Секундная заминка, последовавшая за этим, дала ему возможность сменить расстановку сил и перевернуться, теперь прижимая к земле Диего и седлая его бедра. Остановив в полете руки, явно намеревавшиеся вцепиться в ворот его рубахи, но от хмеля неверные, он покачал головой и улыбнулся.

— Думаю, сеньор Гонгора весьма оценил бы ваше рвение в защите его чести, — рассмеялся он, пока Диего скрипел зубами и вырывался, как дикий зверь, — И все же, пока вы меня не придушили, скажу вот что — если бы вы так не презирали Кеведо, то наверняка углядели бы у него один сонет, неизменно напоминающий мне о вас, — он наклонился вперёд, прижимая руки Диего к земле над его головой, — Как же там было… Ослабь невыносимость скорбных уз, дай мне вздохнуть, мой неприятель ярый, мучитель заблудившихся сердец… — он запнулся, вполне искренне пытаясь вспомнить подзабытые строки, — Потом умножь моих страданий груз… И, нанеся последние удары, со мною ты покончишь наконец.*

Диего под ним заметно переменился в лице; спесь как-то сама собой сошла на нет, оставляя за собой только изумлённо приоткрытые губы и распахнутые глаза. Зрелище это заставило сердце взволнованно ёкнуть, и Блад отпустил прижатые запястья, искушая Судьбу — задушит, и ладно, тут и умереть, в общем-то, не жалко. Он бы соврал, сказав, что не удивился, когда вместо нового тумака или знакомого уже кольца пальцев на шее Диего втянул его в жаркий поцелуй, прижимая к себе и судорожно метаясь руками по спине и шее. Они оба, похоже, были изрядно пьяны — недостаточно, чтобы забыть себя, но вполне, чтобы поддаться разом всем страстям, теплившимся обычно где-то глубоко и спрятанными под маской сдержанности и строгости. Блад и правда никогда не видел его таким, не слышал, чтобы он разговаривал так, жестикулировал так, и оставалось только гадать, чего ещё ему не довелось видеть в нем, каких ещё призраков и бесов он хранил глубоко в себе. Он ведь смеялся-то пару раз всего, только улыбался иногда — может, ему не до смеха было, конечно, но нельзя же не веселиться совсем никогда. Вино не делало его более весёлым — только более склочным и вспыльчивым, но одно можно было сказать наверняка: впервые Диего целовал его и обнимал без малейшего стыда и поспешности. Только жар, только забитое в далёкие углы разума любопытство, сейчас осторожно вылезающее на поверхность. Руки его, пробравшиеся Бладу под рубашку, скользили по его телу подобно взгляду картографа, с приборами стоящего у борта и улавливающего каждую маленькую деталь береговой линии. Несомненно, из всех народов, проживающих на свете, одни лишь испанцы были способны бросаться с кулаками на осмелившегося не согласиться с идеями культеранизма и целовать так жадно, всё приговаривая о грехе и Господе. И ни на что на свете он бы сейчас это не променял, даже печальное их изгнание в это мгновение представлялось практически подарком Судьбы. Губами он прижался к чужой шее, чувствуя биение сердца и от того замирание собственного; ногти впились ему в спину, сплелись ноги. Это, может, было единственным спасением от тревоги и тоски, потому что в кружащейся голове было замечательно пусто, и оставалось одно лишь вожделение пополам с восторгом. Он сдвинулся ниже, целуя грудь и руки, ласкающие его лицо, пока уши ласкали вздохи, и невольно подумал — сразу, что ли, надо было его напоить; потом — нет, не дался бы все равно. Не исключено, что лишь отчаяние поспособствовало его сговорчивости, что ничего больше не оставалось ему, кроме как пить. Сердце сжалось, и вырвались сами собой слова:

— Диего, если нас тут найдут, я пойду с вами, — руки, не слишком-то деликатно оглаживающие его зад, пробравшись под штаны, вдруг остановились, — Доктором вашим буду, подчинённым, кем угодно, неважно, только все мы будем спасены, а я буду ваш. Если возьмёте.

— Сангре, вы с ума сошли, — раздался изумленный голос над его ухом, потому что голову поднять он не решался, только теперь поняв, как дерзко и сумасбродно прозвучали его слова. Несколько мгновений единственным звуком остался недалёкий прибой, — Вы ведь не только Господа предаете, но и родину.

— Нет у меня родины, Диего, — Блад поднял голову, чтобы посмотреть в поблескивающие в лунном свете ошеломленные глаза, — Меня там ждёт только смерть и мой стыд. Не думайте, что испанские знамёна мне милее английских, только вот вы — милее.

— Но как вы это объясните?..

— И вы думаете об этом, черт побери? Одно мне скажите, прошу, — он обхватил лицо испанца руками, гладя по щекам — удивительно, что тот не пытался ни вырваться, ни съязвить, — Возьмёте меня или нет?

— Возьму, — после долгой паузы выдохнул Диего, и от сердца заметно отлегло, — Вы сумасшедший, право, — их губы тут же встретились снова, с той же страстью, если не большей, и мгновение спустя Блад уже оказался на земле, придавленный сверху разгоряченным телом. Пальцы судорожно расстегивали пуговицы и сдирали рубашки, и кто знает, как далеко бы они зашли — он-то сам готов был на все, что угодно — если бы не хрустнула вдруг в опасной близости ветка. В мгновение ока они разлетелись в разные стороны, пытаясь привести себя хоть в мало-мальски приличный вид, хоть это и было почти невозможно. Если даже их кто-то и видел — мог и признать, луна светила ярко — за себя он беспокоился куда меньше, чем за Диего, который такого бы не пережил. Хруст не повторился, стояла полная тишина, практически гробовая, и куда вероятнее было, что причиной была игуана или черепаха, но испанец в его объятия уже не вернулся, будто очнувшись ото сна. Сейчас хоть не сжался, как это раньше бывало, только устало потёр лоб и никак не мог прекратить озираться по сторонам в поисках непрошеных гостей.

— Вы ведь знаете, что я всю вину возьму на себя, если придется, — сказал Блад, садясь ближе.

— Вы что-то слишком многим для меня готовы пожертвовать, — Диего скривил губы, но не отстранился, позволяя за плечо притянуть к себе, — Я польщён, конечно, но стоит ли это того?

— Когда я покидал Барбадос, все, что у меня было — это я сам и то, что я отобрал у вас, — Блад вздохнул и встряхнул головой, чтобы не лезли в глаза волосы, — Того, что забрал, я уже не верну. Могу предложить лишь себя. Знаете, я ведь в первую очередь не солдат, не пират, а просто врач — угнав корабль, я надеялся лишь на то, что хоть на чужбине вернусь к мирной жизни, которую отобрала у меня прогнившая насквозь страна, которую язык не поворачивается назвать родиной. А у вас титул, карьера. Кто я, чтобы лишать вас и этого, если есть хоть малейший шанс на спасение. Да и потом, велика ли разница, быть чужаком в Голландии или Испании? У вас я хоть за своего сойду, устрою себе усы с бородкой, и порядок, никто и не подумает спросить, как меня назвали при рождении. Говорите, Сангре, значит, им и буду.

— Сумасшедший, — в очередной раз заключил Диего, но ничего против не сказал, только — может, Бладу и показалось — чуть повернулся, губами невесомо касаясь шеи, — Пойдёмте спать. И так, боюсь, голова с утра трещать будет.

Подумать только, как многое может поменять едва ли половина бочонка вина, улыбнулся Блад про себя, и как полезно порой бывает знание наизусть всего нескольких стихов сеньора Кеведо, в любви к которому он только укрепился.

К счастью, оба они отделались лёгким похмельем, которое даже не было сложно скрыть, однако с Диего наутро произошла совершенно необъяснимая метаморфоза. Куда-то делась его привычная замкнутость и суровость, даже воротник он не завязал, и Блад видел, как он смеётся с кем-то из подчинённых. Казалось, будто он махнул рукой на все на свете, ни о чем больше не думая и не беспокоясь. Будто бы, выпив вчера, поминал он не погибших людей, а себя самого и свою прошлую жизнь, навеки теперь оставшуюся позади — слишком необратимо изменились некоторые вещи. Оставалось надеяться, что эта веселость не была новой маской, пришедшей на замену сброшенной, и не прятались под ней только большие печаль и вина.

— Сангре, вы не поверите, — бросил Диего, проходя мимо, — Я сегодня совершенно случайно дошел до грядки своей злополучной, а там росток, даже два или три! Неужели одних дождей хватило, чтобы прорасти? Толку, боюсь, все равно никакого, но хоть что-то в этом богом забытом месте может родиться, а не умереть.

Блад только улыбнулся в ответ. Действительно, что-то рождалось — может быть, что-то, чему суждено было ещё увидеть мир за пределами их жалкого острова.

Chapter Text

Дождь шел с самого утра. Все попрятались под навесы, мало спасавшие от задувающего воду в лицо ветра, и сидели, подобно кучке воробьев, мокрые и недовольные. Костер прибило к земле, попытки развести новый были быстро оставлены, и оставалось только киснуть. Удивительно, что даже в здешнем удушающе жарком климате можно было продрогнуть, когда не было возможности обсохнуть хоть как-нибудь; Диего здорово замёрз, но старался не обращать на это внимания, отвлекаясь на весьма напряжённую партию игры в алькерк с Эстебаном - уже пятую по счету, но за ней, несомненно, должны были последовать ещё. Поле они себе устроили самым примитивным образом из всех возможных, просто нарисовав на земле лунки и бороздки, а в качестве фигур использовали две дюжины мелких камешков. Найти ровное число темных и светлых не удалось, поэтому недостающие кое-как почернили углем, и игравший за темные изрядно пачкал руки. Это проблемой не было — а вот то, что Эстебан, которому такие развлечения вообще-то были мало положены по возрасту, просто думать об уместности в их обстоятельствах было бы попросту глупо, вдруг научился его обыгрывать, было. Этому мальчику в жизни нельзя к картам притрагиваться, думал Диего, смотря на то, загорались его глаза, стоило ему хоть немного обойти отца. Он сам начинал впадать в азартный раж, хотя в битве с четырнадцатилетним ребенком это было попросту стыдно, и потому предлагал сыграть снова и снова, надеясь, что если не получится обойти его в количестве выигранных партий честно, то хоть вымотать так, чтобы он начал отвлекаться и потому проигрывать. Что за человеком я стал, думал он в лёгком отчаянии, пока передвигал фигуры, едва не скрипя зубами. Да и вырастил на свою голову… Отцу, конечно, приходится однажды уступать место сыну, но Диего сам был ещё слишком молод, чтобы позволить Эстебану обскакать себя даже в таком простом и праздном занятии, как игра.

Эстебан обыграл его — снова — и этим заработал себе третью победу из пяти. Теперь, чтобы выиграть, не сравняв очки, нужно было ещё две партии в лучшем случае. Диего сдержался, чтобы не всплеснуть руками, и начал было расставлять фигуры на положенные места, когда Блад вдруг уселся рядом, покинув занятое им прежде место в углу навеса, и заинтересованно склонился над импровизированным полем.

— Как называется эта игра? — спросил он, — Я ее раньше не видел.

— Алькерк, — Эстебан опередил его, не дав сказать ни слова, — Она мавританская, но у нас в нее много играют.

— Не перебивай старших, — одернул его Диего, — Тебе, вообще-то, не положено играть даже.

— Простите, отец, — слова эти его, похоже, привели немного в чувство, потому что он снова приобрел вид приличного юноши, а азарт из глаз пропал. Ну и хорошо. Блад тем временем подобрался ближе, разглядывая расположение фигур и, похоже, пытаясь понять без объяснений, в чем заключаются правила.

— А научите? — было очевидно, что вопрос этот прозвучит рано или поздно, поэтому Диего, не колеблясь, подвинул к нему черные камешки — пусть он теперь руки пачкает.

— Научу. Правила, в общем, весьма просты — фигуры двигаются прямо и по этим диагоналям, видите? Чтобы захватить фигуру противника, нужно ее, скажем так, перепрыгнуть, и делать это можно в любую сторону, лишь бы лунка была свободная. Первый ход всегда проигрышный — чтобы было, куда двигаться, обоим игрокам необходимо пожертвовать фигурой. Вот, в общем, и вся наука. Только давайте недолго, мне ещё свою честь перед собственным сыном отстаивать.

Блад рассмеялся и занял место Эстебана, отсевшего в сторону, чтобы наблюдать за игрой. Он быстро сообразил, что делать, и спустя несколько ходов играл уже весьма уверенно; как бы Диего не бесила возможная перспектива проиграть ещё и ирландцу, которому поддаваться он уж точно не собирался, противником он был занятным — далеко высчитывал ходы, пытаясь предсказать его движения, ставил ловушки, отвлекая внимание. Играть с ним было интересно и даже душеполезно, потому что первую партию он проиграл, несмотря на все свои уловки. Диего победно улыбнулся и хотел было позвать обратно Эстебана, но Блад его опередил, расставляя фигуры по местам.

— Нет-нет, подождите, — сказал он, — Я ведь теперь не успокоюсь, пока вас не обыграю. Давайте ещё раз.

Пришлось играть снова — а потом ещё три раза. Четвертая партия была подобна дуэли в подворотне, так сильно они старались друг друга обойти в этой незамысловатой игре, притом Диего вырвал себе победу едва не зубами; этот умственный поединок так утомил его, что он даже не стал мучить дальше Эстебана, который здорово перепугался от сгустившего воздух немого соперничества, царившего над полем игры, и желанием продолжать не горел. Дождь тем временем кончился — впервые с самого утра, хотя дело было уже к обеду, и люди наконец разбрелись по собственным делам; в основном, пока все было мокрое, дела эти заключались в том, чтобы обсыхать и греться на пляже, подобно игуанам или ещё каким ящерицам.

— Может, доску сделать? Для игры, — спросил Блад, нагнав его, когда Диего вышел на пляж чуть поодаль от остальных. Пальцы их на долю секунды соприкоснулись невесомым движением, — Я раньше не видел, чтобы вы таким занимались.

— Я раньше и не хотел, — пожал плечами Диего, — Не до того было, знаете ли. Вы меня спросили когда-то давно, азартный ли я игрок — так вот, весьма, и не стоит моей душе подвергаться ещё и таким искушениям. Я им, как вы могли заметить, слишком легко поддаюсь в последнее время.

Он улыбнулся — мягко, насколько мог. Блад улыбнулся было в ответ, по обыкновению сверкнув глазами, но лицо его, обращённое к морю, вдруг будто окаменело.

— Сангре? — окликнул его Диего, но тот не ответил, все так же вперив взгляд в таинственную точку за его спиной. Обернувшись и проследив линию взгляда, он замер сам, не в силах ни вздохнуть, ни шевельнуться. На горизонте маячило блеклое пятнышко, которое иной мог бы принять за облако или островок, за спину кита, за что угодно, но не они, выучившие уже все на свете облака.

На горизонте был корабль.

— Вы видите? — слабым голосом спросил Блад, не в силах оторвать взгляд. Диего с большим трудом кивнул, — Черт возьми… Черт возьми! Все, костер, живо!

Люди, собравшиеся поодаль, уже и сами заметили столь желанное пятно на горизонте и взволнованно переговаривались, а услышав приказ, тут же бросились кто куда, чтобы восстановить как можно скорее потухший из-за дождя сигнальный костер. Всего спустя пару минут уже пытались поджечь гору подмоченных дров, и, хоть попытка понадобилась далеко не одна, скоро густой столб дыма поднялся к небу, оповещая об их присутствии. Если они могли видеть корабль, то и он должен был видеть их… Давно Диего не молился Господу, Пресвятой Деве и всем святым разом так истово и искренне. Кем бы ни были люди, забредшие в эти места, это был шанс на спасение, на которое, честно сказать, мало кто уже надеялся. Кричать было рано, корабль был где-то в лиге от острова и при хорошем ветре — и желании подплывать ближе — оказался бы поблизости только через час. И в подзорную трубу не было бы сейчас видно людей на берегу, но костер не мог быть не замечен даже с такого расстояния, и только на это и оставалось надеяться.

Все же, оставалась одна проблема, о которой они все, не веря в возможность такого счастья, и думать забыли — как бы всем не оказаться на виселице, едва спасшись… Был срочно собран общий совет, на котором командиры сели в круг со всеми наравне, впервые за все время. Отрицать того, что все сейчас были в одинаковом положении, было никак нельзя. Диего заговорил первым — на испанском, для своих, а Блад переводил его слова остальным.

— Если это корабль флота Его Величества, — начал он, нервно сцепив пальцы, — То, встретив его как есть, мы все будем обвинены в сотрудничестве с врагом и государственной измене. Никто не будет разбираться, кто прав, кто виноват, как мы тут оказались — кого не вздернут, тех расстреляют.

Все притихли. Перспектива эта совсем не радовала.

— Думаю, что все согласятся, что мы не можем и обрекать на смерть людей, ставших нашими друзьями, — все закивали при этих словах, и краем глаза он заметил благодарный взгляд, брошенный на него Бладом, — Есть одна мысль, но дон Педро лучше сможет объяснить. Прошу вас.

— Именно дон Педро, — откликнулся Блад, — Я представлюсь испанцем, спасённым из плена; вас же, друзья, мы либо спрячем, а прояснив обстановку, постараемся добыть для вас лодку — либо объявим пленными, рабами, считай, захваченными в Бриджтауне. Тогда придется поплавать малость в трюме и, наверное, в кандалах, но будьте уверены, все вы выберетесь сухими из воды, даже если это будет стоить мне жизни. Доплыв до ближайшего порта, я отправлюсь вас продавать, а на деле устрою побег. Места, конечно, не лучшие, все сплошь испанцы, но мы с вами и не такое переживали.

Люди зашептались; Блад нервно сглотнул — было видно, как тревожится он, что предстанет не изобретательным хитрецом, а предателем. И все же, переход под испанские знамёна англичане, похоже, восприняли скорее как благородную жертву, чем измену.

— А если не выберемся? Испанцы-то будут в тепле и уюте, а нам в трюме киснуть? — с сомнением поинтересовался кто-то, но, к удивлению Диего, на него зашикали его же соотечественники.

— Питер нас вытащит, — уверенно заявил Джереми Питт, — Как ты можешь в этом сомневаться!

Довольны были явно не все — да и испанцев мало устраивала идея везти друзей, как рабов, но идей лучше пока не появилось. Предложить никто ничего не смог. Единственное, что оставалось — это ждать, а точка на горизонте тем временем все приближалась, являя очертания парусов. Это, несомненно, был галеон, притом большой; нахождение подобного корабля в этих местах и в это время года, к тому же без эскорта, было весьма странно, но жаловаться на столь счастливые странности не приходилось. С замирающим сердцем Диего вглядывался в силуэт, пытаясь хотя бы прикинуть, кто же мог оказаться их спасителем, пока остальные готовились к грядущему спектаклю, призванному живыми и невредимыми вытащить их из ситуации, казалось бы, безвыходной. Видно было, что в происходящее всем верилось с трудом, и Диего прекрасно их понимал — самому ему казалось, что вот-вот он проснется, и горизонт будет снова пуст. Он даже ущипнул себя пару раз, чтобы убедиться, что не спит, но и это не могло уверить его. Помогая остальным привести лагерь в соответствующий вид — вид, ничем не выдающий их странное дружеское соседство — он и не заметил, как прошло время, и, когда он снова вышел на пляж, сердце его застучало, как бешеное, и он упал на колени, не в силах больше выдержать: корабль, быстро теперь приближающийся, был до боли, мучительно знаком — несомненно, это был “Энкарнасьон”, капитаном которого был никто иной, как его собственный брат — Мигель де Эспиноса-и-Вальдес.

Далеко не сразу он пришел в себя, но, подняв себя все же на ноги, поспешил к Бладу и кратко объяснил ситуацию. Тот в крайнем изумлении заставил их вернуться на пляж, чтобы убедиться наверняка, и теперь сомнений уже не было — Диего знал каждую доску этого корабля, его красные борта и гордую носовую фигуру, смутным золотом поблескивающую отделку. “Энкарнасьон” был так же похож на “Синко Льягас”, как похожи бывают старший и младший братья, как похожи были Мигель и Диего. Блад хохотнул от неожиданности, руки его заметно дрожали.

— Скажите, никто из ваших с братом знакомых не изучал медицину в университете Саламанки? — вдруг спросил он.

— Кажется, нет. А высоко вы метите, — улыбнулся Диего.

— Естественно. Не может же быть врачом на вашем корабле какой-то проходимец, — он пожал плечами и вздохнул; от этого замечания в груди разлилось смутное тепло, — Как думаете, я сойду за леонца? Не такой уж и чистый у меня акцент…

— Вполне. Говорите вы прекрасно, но звуки глотаете, это правда — не обижайтесь, вы меня слушаете вообще, говорю же, прекрасно — для северянина в самый раз. Могли бы и баском представиться, но пришлось бы имя выдумывать, а у вас оно и так уже есть, — Диего задумчиво пригладил усы, — Главное, чтобы Мигель родственников не стал выспрашивать, тут же развалится ваша легенда… Это вы хорошо про Леон придумали, у нашего рода там ветви нет, а то стал бы выяснять, каким вы там братом какому дядюшке приходитесь.

Внезапная мысль заставила его оглядеться по сторонам, чтобы убедиться, что никто не смотрит, и быстро схватить руку Блада, поднеся ее к губам.

— У меня к вам есть просьба, и теперь вы не можете мне отказать, — заявил он, делая вид, что ничего не произошло.

— Это какая же? — тот слегка смущённо и ошарашенно захлопал глазами.

— Когда брат начнет ругать меня, как мальчишку, обещайте не слушать.

Блад кивнул. Только теперь они оба поняли, как близко корабль, несомненно двигавшийся в их сторону, и, не сговариваясь, бросились к самой кромке воды, крича и размахивая руками. Испанцы присоединились к ним, шум поднялся невероятный и лишь усилился, когда все увидели — невооружённым взглядом можно было разглядеть даже жучков-людей, копошащихся на палубе — как с борта медленно опускается лодка, и в нее погружаются люди. Кто-то заплакал. Они были спасены.

Когда лодка направилась к ним, сил кричать уже не оставалось; Диего замер, как статуя, недвижимый и не верящий в происходящее, по колено в воде, так, что насквозь промокли сапоги. На корме лодки, позади трёх гребцов, стоял Мигель — родной, любимый Мигель, не фата-моргана, не привидение, а его брат, по столь удивительной случайности — или благодаря промыслу Господню — вдруг нашедший его из всех кораблей на свете. Те несколько минут казались ему бесконечностью, не часами даже, а годами; будто в бреду он смотрел, как Мигель выскочил из лодки не доплыв даже до берега и потому тоже промочив ноги, и бросился к нему, совершенно не сдержанно обнимая и прижимая к себе.

— Диего, Господь милосердный, что же с тобой случилось, — взяв его за плечи и встревоженно рассматривая, приговаривал он. Только теперь, увидев брата, Диего понял, каким жалким и оборванным он был в сравнении с ним, безупречно одетым, выхоленным. Бесконечная усталость вдруг накатила на него волной, а вместе с ней облегчение, ненужное больше отчаяние, все тяготы, пережитые за эти недели, вдруг обрушились на него разом, кошмарным грузом, и он не придумал ничего лучше, чем уронить голову брату на грудь и разрыдаться, совсем не по-мужски и не по-испански. Тот только прижал его к себе, закрывая от чужих глаз, и казалось, что ему снова лет десять, а Мигелю пятнадцать, и он просто маленький мальчик, расстроенный строгостью учителя или поломанной игрушкой, а не офицер испанского флота, несколько раз чуть не погибший. Он знал, что Блад стоит поодаль и, кажется, старается не смотреть, и за это был благодарен.

— Как ты тут оказался? Нет, подожди. Всё мне расскажешь, но одетый и накормленный. Сейчас же отправимся на корабль. Какое счастье, что из всех островов ты оказался именно на этом, я ведь и не знал, где тебя искать… — Мигель похлопал его по плечу, отстраняясь и рассматривая его лицо. Зрелище наверняка было жалкое, и Диего спрятал глаза.

— Здесь два десятка наших и столько же рабов-англичан, — раздался голос за его спиной. Блад говорил неуловимо медленнее, видимо, пряча акцент, но Мигелю, незнакомому с ним, это едва ли было заметно, — Педро Сангре, к вашим услугам. Хирург, доблестно спасённый из плена еретиков вашим братом.

Он прекрасно держался, только его глаза лихорадочно сверкали, выдавая крайнее волнение, и Диего даже стало стыдно, что сам он так расклеился. Впечатление, похоже, Блад произвел самое лучшее, потому что Мигель вежливо склонил голову и дружески похлопал его по плечу.

— Я сейчас же распоряжусь, чтобы всех привели на корабль, а вы пойдете со мной. А где же?.. — на лице его на мгновение возникла тень тревоги, но тут же и прошла, когда Эстебан, все ещё с трудом бегавший, нагнал их и бросился Мигелю на шею, едва не оттолкнув их обоих. Диего быстро переглянулся с Бладом — сыну-то они не сообщили подробностей выдуманной ими маленькой истории, как бы не выдал их всех, но сообразительности, к счастью, ему было не занимать, и, проплакавшись (Мигель, души в нем не чаявший и потому вне себя от радости, даже не стал его ругать за слабость), сообщил:

— Дону Педро я обязан жизнью, я был ранен, а он выходил меня здесь, прямо на острове, представляете!

— Неужели? В таком случае, наша семья вам обязана вдвойне — за спасение и моего племянника, и моего слишком уж горячного брата. Вы будете дорогим гостем, — Мигель улыбнулся, кажется, сдержавшись, чтобы не потрепать Диего по волосам — вот уж спасибо, — Прошу, идемте на корабль скорее. Мне больно видеть вас всех такими.

Это они и сделали — сели в лодку, и закачалась под ногами палуба “Энкарнасьон”, знакомого и чужого разом. Диего снова будто впал в забытье, казался самому себе бесстрастным наблюдателем, пока ему помогали отмыться и одеться; хубон Мигеля был ему несколько длинен и казался невыносимым весом на усталых плечах, свежее белье странно терло кожу. Лишь месяца полтора он провел подобно дикарю, но человек — существо восприимчивое, способное прижиться где угодно, и потому он, кажется, совсем привык быть оборванцем, как корсар или раб. Было даже жаль расставаться с сапогами, столь верно ему служившими все это время — их ещё возможно было привести в порядок, не совсем износились, и он твердо решил сделать это в ближайшем порту, чтобы хоть так сохранить память о пережитом — почему-то ему казалось, что непременно нужно так поступить. Оказавшись перед зеркалом, он не мог не похвалить себя за то, насколько прилично выглядело его лицо, и только теперь понял, как истосковался по бритве и кисти, а не ножу, больно скребущему по одной лишь водой смоченной коже. Он долго смотрел на себя; будто бы и не случилось ничего, только глаза запали и щеки, но это могло быть последствием и долгого плавания, и нескольких бессонных ночей. Сложно было поверить, выглядывая из иллюминатора, в котором виднелся как свои пять пальцев знакомый берег, что там он едва не нашел свою смерть — и ещё кое-что, мысль о чем теперь кошками скребла на душе. Способен ли он был не струсить теперь, признать всё, что было, когда так удобно было бы сделать вид, что Бладу он не был обязан ничем, кроме вынужденного знакомства и спасения Эстебана, а то и, чего доброго, столкнуть за борт ночью, когда некому было бы поймать его с поличным? Просто посмотреть в глаза, в конце концов? Сомнения лишь усилились, когда они встретились снова — уже за столом в салоне, умытые и одетые. Блад, в черном хубоне, в белоснежном галстуке, подчёркивающем смуглость его лица, невольно навевал воспоминания о начале этого злосчастного путешествия, о “Синко Льягас”, навеки оставшемся на дне, о жгучей ненависти, сильнее которой Диего не знал никогда в жизни. Рядом с ним, внушительным, красивым, статным, хоть костюм был велик и ему, он невольно чувствовал себя побежденным, даже униженным. Дерзость его красила в дикой пустыне, где не было качества ценнее уверенности в себе и своих действиях, а здесь, на чужом корабле, среди чужестранцев, должных считаться врагами, он все ещё выглядел абсолютно спокойным, и сдержанность эта казалась наглостью. Диего старался не смотреть на него, хоть сам и чувствовал на себе короткие, спешные взгляды, благо, за столом сидел и Мигель, на котором он мог сосредоточить свое внимание.

— Я одного понять не могу, как ты оказался в Бриджтауне? — Мигель разливал вино к поданному вне очереди обеду. Диего потупил взгляд, — Только не говори, что из-за “Прайд оф Девон”. Это если не самоубийство, то политический скандал — знал бы ты, сколько порогов мне пришлось оббить по твоей милости. А потом унижаться, информаторов выспрашивать, где тебя видели последний раз, мудрствовать, куда тебя могло занести, потом моря бороздить в поисках тебя, не мог же я просто смириться с тем, что ты как в воду канул! И англичане жалуются, посол у меня на хвосте сидит, все уши прожужжал, я чудом избежал опалы — тебе-то повезло, тебя мертвым считают уже, один я тебя искал, как иголку в стоге сена… Черт возьми, Диего, я так счастлив, что ты жив и здоров, но неужели нельзя было оставить мне забот поменьше! Дон Педро, вы простите, что при вас, но невмочь в себе держать. Мой брат — прекрасный человек, умный и смелый, но голова у него горячая, а мне потом расхлёбывать…

Блад вежливо улыбнулся; кажется, он действительно не слушал, держа взятое с него обещание, еда на столе интересовала его куда больше, чем ворчание Мигеля. Тот, конечно, был прав во всем, и все произошедшее было исключительно на совести Диего, он действительно часто делал прежде, чем успевал как следует поразмыслить. Глаза он больше не опускал, выдерживая каждый взгляд Мигеля — все-таки, он уже не был юношей, которого можно было так отчитывать, но брату выговориться он дал, понимая, что наверняка доставил ему множество неприятностей и своей выходкой с Бриджтауном, о котором, признаться, уже и думать забыл, и внезапным исчезновением после. Встреча их могла бы произойти куда раньше и спокойнее, если бы не Блад; мысль эта лишь поддувала тлеющий костер забытого уже страха и неприязни, и к середине обеда ему уже было сложно представить, что с утра он целовал этому человеку руки и был готов целовать ещё сколько угодно раз; сейчас мысль об этом, конечно, не отвращала, но пугала не на шутку. Удивительно, что об этом он думал сейчас куда больше, чем об их чудесном спасении.

— И все же, дон Педро, скажите, вам есть куда сейчас возвращаться? Я очень хотел бы отблагодарить вас как-нибудь за вашу храбрость и помощь, просите что угодно — если будет в моих силах, я выполню охотно, — Мигель, видимо, устал его ругать и потому переключился на Блада. Тот бросил на Диего долгий внимательный взгляд, отстраненно улыбнулся и ответил:

— К сожалению, сейчас я гол как сокол, а в Индиях меня не знают. Но с доном Диего мы обсуждали некоторую возможность — ему ведь придется укомплектовывать новую команду, а поскольку хирург “Синко Льягас” погиб, как и он сам, я попросил бы занять его место, ведь мы с доном Диего здорово подружились. Уверяю вас, свою работу я знаю хорошо и буду полезен.

— О, я в этом ничуть не сомневаюсь! Просьба ваша — сущий пустяк, я позабочусь об этом в Каракасе, как только мы туда прибудем. Если, конечно, Диего того же мнения, — Диего был вынужден кивнуть, внезапная слабость накатила на него; это обещание он давал, пьяный от вина и страсти, но потом думал о нем неоднократно и каждый раз заключал, что был честен. Сейчас же… Он невольно сжал зубами кромку бокала, отпивая вино, казавшееся, надо сказать, амброзией, и тут же испугался, что бокал сейчас разлетится вдребезги.

К счастью, мучительный обед скоро закончился, и он погрузился в дела — необходимо было перебросить людей на корабль, собрать кое-какие вещи, договориться и устроить так, чтобы англичане, к которым он никакой неприязни не питал уже даже сейчас, были размещены удобно, насколько это было возможно в их положении. Эстебан отправился спать, утомленный сильным переживанием, хотя солнце только намекало пока, что скоро начнет садиться, остатки его команды тоже были размещены среди матросов — “Энкарнасьон” был кораблем огромным, места хватило всем, несмотря на то, что была огромна и его команда. Их с Бладом разместили в офицерской каюте, и сейчас пугала и мысль о том, что спать им придется рядом, но Диего старался об этом не думать, занимая голову иными вещами. Покидать лагерь, обжитой и почти уютный, было жаль — все это время они трудились, обустраивая его, чтобы жилось хоть немного лучше. Печально взглянул он на прощание на свою несчастную грядку, так и не пригодившуюся; всего несколько листиков, крохотных, как капли воды, едва заметно трепыхались на ветру, обещавшем стать попутным. Поле для алькерка, вычерченное под навесом, подстерлось, но все ещё было там; стояли рядком бочки с водой, поскрипывали, покачиваясь, рамы для высушивания рыбы. Неприкаянно лежало вытащенное на берег каноэ, больше не нужное и слишком грубое, чтобы забирать его с собой. Остров разом был теперь обитаемым и пустынным, заброшенным. Сердце ныло по причинам, которых он сам никак не мог понять: он должен был быть бесконечно счастлив, но в груди было лишь неверие в их удачу и тяжёлая тоска, которая появляется лишь тогда, когда расстаешься с тем, что причиняет тебе боль, но становится привычным.

Паруса решили поднимать на рассвете — выдвигаться сейчас было уже слишком поздно. Грубые расчеты, произведенные Диего, когда они оказались тут, оказались к его гордости на удивление верными: до Каракаса было едва ли шестьдесят лиг, добраться дотуда было делом двух-трёх дней даже при не лучшем ветре. Они действительно были к юго-западу от Гренады, совсем недалеко, но на некотором расстоянии от проторенных морских путей, и лишь потому их не подобрали раньше. Мигель признался, что на их остров наткнулся случайно, хоть и высчитал примерный курс по сообщениям свидетелей, видевших “Синко Льягас” на горизонте. Архипелаг был занесён далеко не на все карты, хоть и находился не слишком далеко от материка, и эту оплошность обязательно нужно было устранить, ведь где разбился один корабль, мог разбиться и другой. Диего жалел сейчас, что не удалось составить карту несмотря на долгое пребывание тут, но запечатлеть ее было бы решительно негде. Приходилось оставить это дело картографам. Поужинали они быстро, без лишних разговоров; еда была превосходной, кок “Энкарнасьон”, как всегда, не подвел, но даже самое простое блюдо, приготовленное цивилизованным образом, сейчас показалось бы ему изысканным угощением. Более того, ему предстояло сегодня спать на настоящей кровати, и эта перспектива радовала даже больше прочих.

Недолго ему пришлось быть в каюте одному; стоило лишь подумать о том, чтобы раздеться и лечь и таким образом избежать и нежеланных мыслей, и возможных разговоров, как Блад вошёл и тихо затворил за собой дверь. На несколько мгновений повисло молчание; Диего невольно наблюдал, как тот снял хубон и ослабил галстук, но отвёл взгляд, стоило ему повернуться.

— Теперь, когда все улажено, я хотел бы спросить у вас, Диего, — заговорил он, и голос его прозвучал неожиданно громко в тишине каюты. Видимо, заметив это, продолжил он тише, — Не забираете ли вы назад данное слово?

Диего ответил не сразу — голос будто не слушался его. Он поднялся с края кровати, где сидел до того, но не решался сделать ни шагу вперед, там и замерев. Блад не открывал от него глаз, и его пронзительный синий взгляд будто сковал его по рукам и ногам.

— Я не знаю, Сангре. Я был уверен во всем, но это было там, — он неопределенно махнул рукой в сторону темного сейчас иллюминатора, — Не было ни правил, ни ограничений, ничего. Я там был другим человеком, а жизнь моя — она такая, она здесь. И в этой жизни есть непреложные истины, в которых нельзя сомневаться…

— Я надеялся никогда этого не сказать, но вы трус, Диего, — прохладно перебил его Блад, и все же в голосе его слышался не только лёд, но и горечь, — Легко же вы нарушаете данные обещания.

— Я уже делал это с вами, разве нет? — он вдруг почувствовал себя зверем, загнанным в угол, и с трудом старался не сорваться, — Я давал вам слово и нарушил его.

— Вы этим гордитесь?

— Нет. Но вам стоило бы ожидать этого и впредь — обманувший однажды всегда сделает это снова. А вы почему-то верите мне, и продолжаете верить. Я ваш враг, Сангре. Должен им быть. Я благодарен вам за все, но…

— Не договаривайте, умоляю, — Блад скривил лицо, будто слова Диего причиняли ему боль, — Пока я не разочаровался в вас. То предательство я простил вам, потому что это было разумно с вашей стороны, мне не стоило ожидать иного. Сейчас же… Я, помните, спросил вас, могли ли вы забыть все и жить, как прежде. Вы сказали, что не могли бы, и, мне кажется, в тот миг вы были честнее, чем сейчас.

— С чего бы мне быть с вами честным сейчас, — Диего недобро усмехнулся, невольно отступая назад, — Я ведь только и делаю, что обманываю вас, разве нет?

— Нет. Вы просто струсили, стоило вам оказаться в уюте и в кругу семьи, — он старался говорить тихо, и поэтому голос его то и дело дрожал, а взглядом он едва не прожигал в груди Диего дыру. Было тошно и тяжело, но отступать было некуда, — Я, признаться, не ожидал этого от вас. Только утром вы были нежны, как ни в чем не бывало, а сейчас будто меня не знаете.

Он был прав, Диего струсил, но признаваться в этом было смерти подобно. Собравшись с силами, чтобы не отступить к переборке, он вызывающе сделал шаг вперёд, сам не зная, на что рассчитывая, и прошипел:

— Было бы лучше, если бы я не знал вас. Вы мне спутали разум и душу, до греха довели, и ждёте ещё теперь, что я к вам в объятия брошусь, когда я вам больше ничем не обязан? Я смотрю на вас и только об одном думаю — как вы смеялись надо мной тогда, отобрав у меня все. Даже если я сделаю вид, что не было этих недель…

Оглушительная пощёчина не дала ему договорить; он охнул и осел, вскидывая руку к лицу. Блад смотрел на него свысока, выпрямившись и вскинув голову, и глаза у него были злые — и очень печальные.

— Объясняйте брату сами, как вам будет угодно. А я… А мне жаль, что я полюбил труса и подлеца.

Он развернулся и вышел прежде, чем Диего успел как следует понять, что он сказал. Слова, наконец прогремевшие в его ушах военным барабаном, были сродни второй оплеухе — только сейчас он понял, что натворил, и на ослабших ногах сделал шаг назад, чтобы упасть на кровать, а не на пол. Прав был Мигель, во всем прав; гордыня и горячность заставляли его делать такое, о чем потом жалеть приходилось подолгу — годами, порой. Если подумать, так Блад отказался от любой возможности вернуться к прошлой жизни, от родного языка и права называть себя ирландцем, чем всегда так гордился, лишь для того, чтобы остаться рядом — и чем Диего отплатил ему? Предательством, притом столь скорым и гнусным. Блад пытался лечить его, а не терзать, а Диего только отталкивал его — или снисходительно принимал его внимание и ласку, лишь через силу давая в ответ. Блад готов был для него принять на себя то, что считалось страшным грехом и наказывалось самым зверским образом, готов был, наступая себе на горло, снова и снова спускать Диего с рук его дерзость и грубость. А он? Сдался, стоило ступить на борт знакомого корабля, не выдержал малейшего испытания. Действительно, подлец и трус.

Блад вернулся, молча захлопнув дверь, и принялся стягивать сапоги. Он стоял спиной и к тому же поодаль, похоже, намеренно пряча лицо и не обращая никакого внимания на тоскливый взгляд, направленный на него. Диего уронил голову в ладони и вздохнул; на уме было лишь то, как долго Блад искупал вину за свое посягательство тогда, во время неудавшейся дуэли, как был терпелив и ласков, как много позволял и прощал. Слова, сказанные им, теперь вдруг обретали реальность и вес — все эти вещи, делай он их ради женщины, он без всяких промедлений назвал бы любовью. Он медленно поднялся, скинул с плеч не снятый ещё хубон — на шорох, им изданный, Блад, сидевший теперь на кровати, опустив голову, даже не шевельнулся — и шагнул вперёд, прежде чем успел подумать, навстречу чему-то неизведанному и очень страшному. Мигель за обедом, как ни ругал, назвал его смелым человеком, и разочаровать ещё и брата Диего был не готов.

Не придумав ничего лучше, он опустился на колени перед ирландцем, недвижимым, будто статуя, и осторожно взял его руку в свою. Тот не попытался вырваться, даже не посмотрел на него, и это было хуже самой страшной злости. Диего виновато опустил глаза и прижался губами к его пальцам со всем пылом, на который был способен, поцеловал раз, другой, третий, прильнул к ладони щекой. Ответа не последовало.

— Сангре, — выдохнул он, — Питер, пожалуйста, — имя это из его уст прозвучало совсем чуждо и странно, и он сам нахмурился, а потом поднял глаза, пытаясь поймать взгляд, — Простите меня. Я дурак, каких свет не видывал, и трус, и подлец, кто угодно.

Блад не отвечал, все сидел молча, но Диего заметил, как глаза его на мгновение метнулись в его сторону и снова приняли то же ледяное, отстраненное выражение. От волнения мутило и кружилась голова — он делал что-то для себя совершенно неслыханное и незнакомое; он взял и вторую руку, утыкаясь в ладони лицом и каждую осыпая поцелуями.

— Простите, прошу. Я наговорил ужасных вещей, язык бы мне оторвать, простите. Я и правда испугался, да какая разница, я всё сделаю, только посмотрите на меня.

Просьба эта снова осталась без ответа, и Диего, не зная больше, как быть, подался вперёд, целуя недвижимые губы, медленно, осторожно, силясь объяснить то, что никак не складывалось в слова. Прошептал едва слышно, чуть отстраняясь и обнимая его за шею:

— Умоляю, простите.

Блад поднял на него глаза, встречая молящий, отчаянный взгляд. Пронзительная синева, холодная, как лёд, чуть оттаяла, став подобной андалузскому небу. Диего поцеловал его снова, и снова, и снова, пока вдруг рука не легла на его спину, невесомо, едва касаясь, а губы не двинулись, отвечая на поцелуй; гора упала с его плеч, и он прижал его к себе, ему казалось, что он бросился в воду с борта посреди открытого моря. Брызги, подводная оглушительная тишина, а потом благодатный глоток воздуха, наполняющий сдавленную грудь — и мили воды под ним. Он осыпал поцелуями отстраненное лицо, слыша лишь, как от волнения колотится его сердце, ловил каждый намек на ответ, коих было всё так же мало. Каких только богатств семьи Эспиноса он не посулил бы ему сейчас, но все это было не то; лишь одно он мог отдать ему и только ему, и лишь это казалось правильным.

Приняв решение, удивительно легко ему давшееся, он поднялся с колен и стряхнул сапоги, не глядя, расстегнул и стащил кальсес, так что только одна рубаха прикрывала его наготу. Он почувствовал на себе короткий взгляд, тут же отведённый, и уверенно взял его руку в свою, положив себе на бедро, провел ее выше, позволяя краю рубахи задраться. Знакомая его телу шершавая ладонь едва заметно сжалась.

— Возьмите, — прошептал Диего, — Возьмите, Сангре, если это поможет вам мне поверить, я готов.

Блад молчаливым кивком указал на кровать; Диего повиновался, ложась, и, стыдливо раздвинув ноги, отвёл взгляд. Тот не подался к нему, а встал, дошёл до стены, где горели в светильнике свечи, задул их, погружая каюту в полумрак — теперь тускло горела лишь масляная плошка на столе. Он явно не торопился, то ли оттягивая момент, то ли заставляя Диего как следует настояться в сожалении и стыде. Испытывал, что ли — смотрел, как долго он продержится так, почти голый, открытый, под медленно изучающим его взглядом и в глухой тишине. Диего уже под землю был готов провалиться, но терпел — обязан был вытерпеть. Чтобы сделать хоть что-то, стянул рубашку и чулки, оставаясь голым, как Адам, а когда повернулся, увидел, что Блад разделся тоже, оставшись в рубашке, сложил и повесил аккуратно вещи, а затем поднял со стола плошку, освещавшую только его лицо, и направился в сторону койки. Остановился совсем рядом и только здесь задул тусклый огонек, на некоторое время, пока глаза не привыкнут, оставив их в полной темноте. Сердце Диего бешено застучало, его бросило в жар — ожидание прикосновения, подобное ощущению, когда близко-близко к твоей коже подносят наточенный клинок, жгло огнем. Скрипнула кровать, прогибаясь под новым весом, и прохладные пальцы коснулись его колена, легко, но уверенно отводя в сторону. От его сдержанности и холодности было неуютно, но жаловаться было никак нельзя — он послушно сдвинул ногу и почувствовал, как Блад сел меж его бедер.

— Давайте, чего же вы ждете, — едва дыша и напрягшись всем телом, пробормотал Диего.

— Вы ведь совсем не знаете, что я сделаю сейчас, не так ли? — голос прорезал темноту, и это были первые его слова за все это время. Диего помотал головой, но понял, что его едва ли видят, и добавил тихое “нет”, — Я мог бы убить вас, беззащитного. Я мог бы унизить вас, сделать больно. Вы заслужили. Но не буду.

Диего почувствовал, что он склонился над ним, и горячее дыхание обожгло его лицо. Хотелось вырваться и сбежать, но он сдержался, отдавая себя на милость Блада. Он был страшен в бою и нежен в любви, и оставалось только догадываться, какая его сторона возьмёт теперь верх. Губами он на ощупь нашел чужие губы и в тот же миг почувствовал на себе прикосновение скользкой руки, о назначении которого догадался только сейчас — наверное, для того Блад масляную плошку и принес, чтобы облегчить то дело, что с женщинами происходило само собой. Это было странно, и осведомленность ирландца в этих вопросах невольно заставляла представить его с другими мужчинами — мысль эта вызвала в нем неожиданный для него самого приступ ревности. Он попытался расслабить взвинченное тело, позволяя ему сделать, что должно, и низ спины отозвался болью, сначала слабой, а потом вполне ощутимой, но поцелуй помог подавить шипение, грозившееся вырваться наружу. Прикосновения Блада всё ещё были прохладны, лишены горячечной страсти, сопутствующей всем прошлым разам, не было в его руках осторожности или нежности, только методичность, свойственная скорее хирургической операции, чем делу любви. И всё же, когда — скоро и почти неожиданно — руку сменила горячая плоть, Блад шумно вздохнул и поцеловал крепче, на что Диего поспешил обвить его руками, прижимая к себе. В первые мгновения он был вынужден судорожно впиться ногтями в чужую спину и рвано вдохнуть, так неприятно и непривычно было ощущение; боль, пока не проходящая, невольно заставляла задуматься — а не то же ли самое чувствует женщина в первую брачную ночь, а может, и после неё? Но что-то ведь заставляло их искать и желать этого; он быстро понял, что — тело его удивительно легко и охотно принимало то, чего там не должно было быть, как он всю жизнь думал. Удовольствие пришло быстро, затмив собой все неудобства, и очень скоро движение Блада, плавное и медленное, уже заставило его ахнуть, запрокидывая голову. Это не осталось незамеченным, чужие губы нашли его шею, а вместе с ними зубы, больно впившиеся в кожу — мстил, видимо, за все разы, когда Диего едва не пытался перегрызть ему горло, и вполне заслуженно. Из-за того, какая кромешная тьма стояла в каюте — даже сейчас, привыкнув глазами, он едва различал очертания предметов — происходящее казалось сном, разом сладким и мучительным, а во сне все позволено, и потому отдавался он жадно и охотно, самого себя удивляя. Он и помыслить раньше не мог о таком, что поцелуи и тело мужчины будут для него так желанны, что грех будет казаться раем, что даже в мыслях он позволит себе такое богохульство… Лишь одно волновало его сейчас — чтобы синие глаза больше не смотрели на него так холодно, так печально, и для того он, кажется, готов был сделать что угодно — да и делал, в общем.

Блад больше не жалел его, брал все, что мог, и Диего оставалось только тяжело дышать в такт его движениям и глушить стоны поцелуями. Как ему хотелось не сдерживать голос, но за переборкой, в соседней каюте, спал его брат, и мысль об этом разом ужасала и кипятила кровь. За мерным скрипом корабля, качающегося на волнах, почти прятался скрип кровати, но были вздохи и звуки поцелуев — и все же Диего не мог об этом думать, не до того было. Блад оттаивал понемногу, это чувствовалось в грубоватой ласке, в поцелуях, осыпающих лицо и грудь Диего, в том, как порой он сбивался с собственного ритма, шумно дыша и глядя ему в глаза — они оба привыкли к темноте и могли видеть друг друга, смутно, но этого было достаточно. Даже сейчас его глаза блестели, никогда раньше Диего не встречал таких глаз, никогда он не смог бы забыть их, пронзительных, честных, синих, как море, как небо над его родным домом. Он понял — если бы он оттолкнул его сейчас, договорил свои злые слова, распрощался бы, глаза эти снились бы ему каждую ночь до скончания его дней, насмешливые, жестокие или мягкие, какими бы он их ни запомнил лучше всего.

— Сангре, я люблю вас, — вырвались сами собой слова, — Простите мне всё, я прошу вас, останьтесь со мной…

— Повторите, — прохрипел Блад, следующим своим движением всё-таки выбивая из Диего стон, который был бы куда громче, не прикуси он вовремя язык. Срывающимся голосом, едва дыша, он выполнил просьбу — даже приказ:

— Я люблю вас.

Блад не ответил, не кивнул даже, только остановился вдруг, сжал пальцами его челюсть, заставляя беспомощно приоткрыть рот, и долго смотрел, будто раздумывая о чем-то. Лицо его ненадолго снова приняло то отстранённое выражение, так напугавшее Диего раньше, но потом расслабилось, становясь усталым, но мягким.

— Хотелось бы мне злиться на вас сильнее, — он помолчал недолго, а затем склонился к его губам, так и не разжимая стиснутых пальцев, — Думал, убью вас на месте, а на деле даже ударить как следует не могу. Вы ещё и такие слова говорите, и я сдаюсь. И так с вами хорошо… — он качнул бедрами, и они оба ахнули в унисон, цепляясь друг за друга, — Не могу вам отказать, не могу не верить. Стоило бы, но не могу.

— Я клянусь вам…

Блад рассмеялся и поцеловал его, не дав договорить. Ловкая ладонь забралась ему между ног, усиливая сладкую муку, но Диего был готов на всё сейчас ради этой пытки, он охал, целовал, прижимал ближе, скрестив ноги за его спиной, изгибался под ним так, как совсем не положено мужчине тридцати пяти лет, отцу, женатому когда-то человеку, офицеру — никому не положено, на то это и грех, и только грех мог быть столь всеобъемлюще прекрасен, что жизни своей без него уже было не представить. Он излился в чужую руку, на сей раз не сумев подавить стона и всей душой надеясь, что все уже крепко спят, и никто не слышал его; Блад последовал за ним, тяжело падая ему на грудь.

Он вдруг понял, почему, несмотря на страшные наказания и обещанные адские муки, кто-то все равно выбирал эту любовь. Рассеянно гладя по волосам и спине, Диего прижал его к себе и немигающим взглядом уставился в потолок. Господь не злился на них, раз позволил спастись, они были в безопасности и вдвоем, и от сердца вдруг отлегло. Он рассмеялся, тихо и неловко, и позволил себе несколько мгновений понежиться в объятиях, а потом мазнул губами по виску и сказал:

— Выпустите-ка меня.

Блад недовольно пробормотал что-то, но сполз в сторону и хмуро посмотрел на Диего, встающего с кровати.

— Сбегаете?

— Нет, напротив, — он подошёл к двери и задвинул засов. Даже последний матрос знает, что запираться на корабле нельзя — если что-то случится, никто не откажется от спасения собственной шкуры, чтобы ломиться к тебе — но с якоря снимались они только на рассвете, и сегодня, может быть, была единственная ночь, когда он мог это себе позволить. Вытерев живот попавшейся под руку тряпкой и передав ее Бладу, он опустился к нему в объятия, уже открытые для него, и лег на плечо. Вид у того был разморенный и оторопело смущённый; проведя рукой по спине Диего и коротко прижавшись губами к его плечу, он тихо сказал:

— Надеюсь, завтра вы не забудетесь опять и от слов своих не откажетесь.

— Я, Сангре, тоже надеюсь.

Он и правда не знал, что будет завтра, но знал, что сейчас он, Диего де Эспиноса-и-Вальдес, был счастлив, влюблен и не боялся ничего на свете, даже самого Дьявола, который, быть может, лежал с ним в постели в его объятиях — и с мыслью этой провалился в сон.

Chapter Text

Не суждено ему было быть капитаном, да может, и слава богу. Блад стоял на корме “Энкарнасьон” и смотрел на архипелаг, навсегда оставленный позади и медленно исчезающий на горизонте. Хотелось попросить подзорную трубу и отсрочить момент, когда он окончательно скроется вдали, и он сам не знал, почему — почему он почти что прикипел душой к этому клочку земли, затерянному в море, и теперь почти не хотел расставаться с ним, хоть до того и мечтал о спасении каждую ночь, едва закрыв глаза. Он знал, что Диего стоит рядом и смотрит вдаль точно так же, но не обернулся, пока тот не коснулся едва заметно его руки. Они молча понимающе переглянулись и снова обратили взгляды к слабо темнеющему пятну далеко позади.

— Вам, наверное, сильно влетело за потерянный корабль, — подал голос Блад. Диего усмехнулся.

— Не слишком — Мигель решил, что с меня пока хватит. Другое дело, что придется отчитываться перед лицами более официальными, и там даже мое чудесное возвращение из мертвых не поможет. Раз уж вы теперь тоже своего рода испанец, скажу как есть — наша гордая страна, так цепляющаяся за свое величие, потихоньку его теряет. Не можем мы так разбрасываться галеонами, как в лучшие времена. Меня ещё ждёт взбучка и много, много объяснений, как я вообще это допустил. Не исключено, что и корабля в этих морях для меня не найдется, и придется плыть домой, там заново снаряжаться и комплектоваться, а заодно оббивать пороги штабных бюрократов и умолять дать командование и все устроить, а то, глядишь, и понизят, чтобы не разбираться… — он вздохнул и пригладил усы, — Мигель, конечно, замолвит словечко, и имя мое поможет, но… Как бы не оказалось, что вашей милостью я из капитана превращусь в матроса.

Блад напрягся, готовясь возразить, но Диего вдруг рассмеялся — он, похоже, пошутил, и это было весьма удивительно.

— Нет-нет, не надо, ответственность на мне одном. Мне не нравится вспоминать те дни, но это была лишь моя оплошность. Я повел себя неразумно, слишком погорячился. Буду знать впредь.

— Вам и потом приходилось горячиться, — прохладно заметил Блад, барабаня пальцами по фальшборту. Диего побежденно вздохнул и пожал плечами.

— Видимо, я никогда не научусь.

Они помолчали. Попутный ветер гнал “Энкарнасьон” прочь от острова, полностью пропавшего теперь из виду. Невидимая рука поставила точку в этой истории, и сердце странно сжалось; Диего, похоже, тоже почувствовал что-то подобное, потому что снова заговорил:

— Вы были в Кадисе? Или в Севилье?

— В Испании я был только за решеткой, — Блад сухо усмехнулся, — Мало что мог разглядеть. Даже не ручаюсь за то, в каком городе меня держали.

Диего поджал губы, видимо, не зная, как на эту колкость реагировать, а потом добавил:

— Севилья — удивительный город. Красивый, одновременно богатый и нищий, и невероятно свободных нравов… Кто-то называет ее рассадником порока, а кто-то — глотком воздуха среди духоты морали и правил…

— Это вы меня с собой зовёте, не так ли? — он изумлённо посмотрел на испанца, тут же сделавшего вид, что смотрит на море, а не на него, — В Севилью, простите, любви предаваться?

— Тише вы, — шикнул Диего, складывая руки на груди хорошо знакомым жестом, — Да, зову. Едва ли вы собирались покидать Карибы, когда предлагали мне собственную кандидатуру в качестве врача. А тут — полгода плавания, Испания…

— Вы, кажется, меня совсем не поняли. Я хоть сейчас готов прыгнуть за борт и вплавь отправиться в Старый Свет, и не делаю этого лишь потому, что в половине стран меня тут же с большим удовольствием выдадут на растерзание английскому правосудию. Вам стоит беспокоиться не о том, поеду ли я с вами, а о том, вернусь ли я сюда, — он вздохнул, облокотившись на фальшборт и из-за плеча взглянув на Диего, удивлённо смотрящего на него, — Я, конечно, больше всего скучаю по яблоням в цвету, но и апельсиновые деревья сойдут… А если вы вздумаете выкинуть ещё какой-нибудь фокус, то найду, где приткнуться — хороших врачей нигде много не бывает.

— Умоляю, прекратите, — Диего закрыл лицо рукой, — Ваши тычки ничуть не помогают.

— Прекращу, когда простить смогу. А сейчас, уж извините, вы в опале не только у его величества, но и у меня.

Диего не нашелся, что ответить, только виновато отвёл взгляд. Прозвучала команда, засуетились люди — поднимали стаксели, чтобы поймать ветер с траверса; всё-таки, ничто на свете Питер Блад не любил сильнее, чем море, и сколько бы ни говорил о том, чтобы остаться на суше и заняться наконец своей профессией, чему Фортуна явно не благоволила, он знал, что одного лишь взгляда на ирландские яблони весной ему хватило бы, чтобы утолить тоску и ступить на борт первого попавшегося корабля. Так вышло, что зашивать раны и отпиливать ноги по жизни ему приходилось куда чаще, чем лечить подагру выхоленным толстым господам, и это едва ли изменилось бы в будущем — он, похоже, не был создан для мирной жизни, как ни старался себя уверить в обратном. Дух приключений, однажды выгнавший его из дома, не покидал его никогда, и чем, если не новым приключением, ничуть не хуже старых, было смотаться разок в Испанию, которой он и правда никогда толком не видел, и даже вернуться сюда, в неприютные, хоть и теплые, Карибские воды… Он даже позволил себе помечтать о том, как шел бы с Диего, на которого, правда, был всё ещё изрядно зол, хоть нежность и брала свое, по улицам Севильи, незнакомой и потому таинственной. Велика ли разница, кого лечить, за кого погибать — на деле-то все одно, люди и люди, не делал их плохими или хорошими флаг, под которым они родились, а только их собственная честь и совесть; велика ли разница, как называть себя, если трепет в душе вызывает не имя короля, а родной дом и склонившаяся над ним яблоня. Плечом к плечу он воевал и с голландцами, и с французами, почему не добавить к ним ещё и испанцев, людей весёлых, страстных и кичливых, как бы ни гордились они своим вымышленным стоицизмом, которого вовек никто в глаза не видел. Вон, Диего взять — терпел-терпел, а как сдался, так полезли наружу такие черти, которых в нем и представить было нельзя.

Слишком сдерживать порывы души вредно для баланса гуморов, заключил он про себя. Сам он, хоть и прекрасно владел собой, когда это было необходимо, держать себя в узде не любил. Одно дело — сохранять разумное спокойствие даже в трудной ситуации, и совсем другое — давить в себе все подряд, и хорошее, и плохое, лишь бы лица не потерять. Он глубоко вздохнул свежий ветер, несший корабль навстречу неизвестности, и спустился со шканцев. Наступило время вынужденного безделья, которое приходится переживать всякому пассажиру, не занятому никакой работой, и оставалось только слоняться по палубе, надеясь, что он никому не мешает. В костюме было несколько жарко — он удивлялся, неужто так привык к дикарскому образу жизни, что столь дорогие ему аккуратность и представительность стали обузой? Хубон Диего сидел на нем получше — дон Мигель был разом выше и уже в плечах, из-за чего приходилось чуть сутулиться, чтобы, чего доброго, не порвать; он не собирался так вольно пользоваться гостеприимством капитана.

В прошлый раз он заказывал себе костюм, едва приехав в Бриджуотер; это был прекрасный жюстокор, в его вкусе черный, сдержанный, из замечательной ткани и столь же замечательно сидевший. Он, признаться, порой сожалел о его печальной судьбе — расстаться с ним пришлось в тот же момент, как познакомиться (вернее, возобновить старое знакомство) с кандалами. Когда только ему доведётся пошить новый — сейчас у него не было ни гроша за душой, круглая сумма, выданная в качестве выкупа за Бриджтаун, лежала на дне морском вместе с кораблем, и он даже представить себе не мог, откуда бы ему взять теперь собственных денег. Не в его правилах было кормиться за чужой счет, а иного выхода он для себя пока не видел. Знал бы дон Мигель, что причиной, по которой его величеству придется выложить изрядное количество золота на новенький галеон, был он… Может, и не был бы столь гостеприимен — тем более, учитывая то, что прошлой ночью он забрал у его дорогого младшего брата ещё кое-что, большее, чем корабль, или меньшее — ему решать.

Устав бродить по палубе, он зашёл в салон, где встретился с предметом его размышлений. Дон Мигель сидел за столом над картой и покуривал трубку, чем заставил резко и неприятно вспомнить, что Блад это занятие тоже любил, хоть и вынужден был оставить много месяцев назад — ни заключённым, ни рабам курить не положено. Решив, что пресловутым гостеприимством он воспользовался ещё не в полной мере, Блад, чинно поклонившись, поинтересовался:

— У вас, часом, ещё трубки не найдется? Своей я лишился давным-давно…

— Как же, найдется, — охотно кивнул дон Мигель, поднимая на него голову. Он был удивительно похож на Диего, тот же нос, те же губы, тот же изгиб бровей, только чуть старше, и виски его уже тронула седина. Он встал, порылся в бюро красного дерева, замечательной, надо сказать, работы, и протянул Бладу трубку, весьма похожую на его собственную. Тот поблагодарил, набил ее предложенным табаком и медленно раскурил, смакуя каждый вдох.

— Забытое удовольствие. Премного вам обязан, — он улыбнулся, и дон Мигель вежливо улыбнулся ему в ответ.

— Ну что вы, мне не жалко, — махнул он рукой, возвращаясь на свое место, — Присаживайтесь, прошу. Знаете, все хотел спросить — вы не носите усов?

— Почему же, ношу, — Блад рассмеялся — он ожидал, что вопрос этот рано или поздно его настигнет, — Просто выдержка дона Диего в этом отношении оказалась больше моей. У нас ведь не было ни зеркала, ни бритвы, и приходилось кое-как управляться с ножом, к тому же вслепую. Я сильно ошибся, сбрил половину, ещё и порезался к тому же, и решил побриться начисто, чтобы не позориться, сами понимаете…

Дон Мигель кивнул. По его лицу было видно, что мысль о том, чтобы справляться в таких суровых условиях его если не ужасала, то вызывала глубокое сочувствие. Интересно, что он за человек, подумалось Бладу, они ведь явно совсем разные, хоть и прячутся оба под маской сдержанности и приличия. В отличие от Диего, его брат явно страдал той же болезнью, что и сам Блад — холодной иронией, граничащей с цинизмом, и это было интересно. Вместе росли, вместе плавали, на лицо едва отличишь… А тут такое. Тем не менее, интереса своего он не выдавал, готовый ограничиться беседой просто вежливой, а не личной.

— Диего сказал, вы учились в Саламанке. Скажите, вам не случалось водить знакомство с сеньором Гарсия-и-Альваре, Фортунато его звали? — дон Мигель смотрел в его сторону лишь в полглаза, почти полностью поглощённый своими мыслями. Вот и подвох, попробуй, сохрани теперь свою легенду, эх, Диего… Нет знакомых, говорите…

— Признаться, в годы учебы я так был так поглощен изучаемой мной наукой, что не завел себе ни друзей, ни знакомых, — осторожно проговорил Блад, стараясь звучать убедительно, — Даже имена некоторых профессоров совершенно вылетели из моей головы. Спросите, как принимать роды или ампутировать конечность, и я вам отвечу вмиг, а имена… Это, боюсь, мне не по силам.

Дона Мигеля, казалось, этот ответ удовлетворил — по крайней мере, он не выказал никакой подозрительности, мирно попыхивая трубкой. Это опасный человек, вдруг понял Блад, из тех, чьим другом быть выгодно, а недругом — смерти подобно. Может, ни одна его настоящая мысль или чувство не отражались на его благонравном, невозмутимом с проблесками весёлости лице, и все же было понятно, что страстям он подвержен не меньше, чем его брат, но использовать их себе на благо умеет куда более искусно.

— Скажите, будьте так добры, — наконец осмелился спросить он, — Придется ли дону Диего ехать за море? Если да, то он хочет, чтобы я отправлялся с ним, я в общем, не прочь, но никак не могу придумать, как заработать себе на такую поездку и пропитание…

— Дон Педро, ну что вы, — взмахом руки остановил его испанец, — Как вы можете о таком даже думать? Отвечая на ваш вопрос — да, наверняка придется. С последними кораблями уйдет. Поезжайте с ним, конечно же, о деньгах и речи не идёт, вы заслужили какую-нибудь награду…

— Я не смог бы принять ни эскудо из ваших рук, дон Мигель, — строго возразил Блад и, прежде чем тот успел оскорбиться или возмутиться, продолжил, — Я благодарен за вашу помощь, но вашей милостью смог бы пользоваться, лишь пока я в положении совсем бедственном. Это же вопрос чести. Моя семья, если от нее ещё что-то осталось, бедна, но я рожден кабальеро и статусу этому должен соответствовать своими действиями. Поставлю вопрос так: не удастся ли случаем на корабле до Старого Света назначить меня хирургом, чтобы я не сидел несколько месяцев сложа руки, а работал и получал жалованье? А потом переписать на корабль вашего брата. Я, понимаете, совершенно не могу бездельничать.

Похоже, слова его понравились, потому что дон Мигель заинтересованно взглянул на него одним глазом и улыбнулся — на вид, вполне искренне — выдыхая кольцо дыма.

— Таких людей, как вы, здорово не хватает в нашей стране, — Блад с трудом сдержался, чтобы не рассмеяться, так иронично это было, — Если бы кабальеро вроде вас почаще приходили ко мне и умоляли устроить их на службу, может, флот Его Величества крепче держался бы в этих водах. Безусловно, я все сделаю. А теперь, будьте добры, оставьте меня одного, буду ждать к обеду. Трубку оставьте себе, у меня, как видите, ещё есть.

Он развернулся в сторону окна, подняв со стола стопку бумаг и всем своим видом показывая, что беседа окончена. Бладу ничего не оставалось, кроме как встать, откланяться на всякий случай — не покидало ощущение, что за исправностью выполнения правил этикета он следит и затылком — и уйти. В конце концов, цели своей он добился, можно сказать, убил двух птиц одним камнем; трубка, доставшаяся ему, была из хорошего дерева, скромная, но изящная, и прекрасно справлялась со своими обязанностями, да и табак был отличный.

Нелегкая судьба его товарищей сильно тяготила душу — пока он имел радость пользоваться всеми благами цивилизации, кроватью, хорошей едой, табаком вот, его дорогим и верным людям приходилось ютиться в трюме. Когда ещё на острове они решали, как с наименьшими потерями и ущербом провернуть их план, то придумали связать англичан так, чтобы казалось, что они и пошевелиться не могут, а на деле путы можно было сбросить лёгким движением руки — и надеть обратно, не вызывая подозрений. Людей с “Энкарнасьон”, выставленных в качестве стражи, кое-как удалось уговорить не мучить их слишком, мол, они и так измотаны, куда им ещё, никто ведь не купит; Блад слышал, что-то кто-то из них попросился часовым под предлогом того, что не может выносить безделья. Он пытался пробраться к ним и сам и встрял в неприятный спор, где он, уперев руки в бока, доказывал двум верзилам, стоявшим у входа в трюм, что он этим людям приходится лечащим врачом и должен удостовериться, что у них всё нормально, пока в ответом ему оставались либо смешки, либо полное безразличие. Он сдался, наконец, чтобы не вызвать подозрений, и ушел, понадеявшись, что кто-нибудь расслышал его голос и разобрал пару испанских слов, говорящих лишь о том, что он не бросил их, а всей душой переживает за их безопасность и благополучие. Оставалось одно лишь ожидание, к счастью, недолгое, если море будет к ним милосердно; за это, правда, Блад не слишком уж беспокоился — редко бывает так, чтобы стихия не была благосклонна к одному человеку так часто. Ветер был попутный, дорога недлинна, и скорого избавления надо было покорно дождаться.

Этому ожиданию он посвятил себя целиком; дни текли медленно, без каких-либо событий — обеды, ужины, бескрайнее открытое море, куда ни глянь. Диего он держал на расстоянии, испытывая его — не позволял себя даже целовать, хоть тело быстро истосковалось по его прикосновению. Непросто было сопротивляться порывам, когда спали они совсем рядом, и каждый вечер его взгляду открывалась весьма влекущая картина переодевания Диего ко сну, но обида, нанесённая им, была слишком сильна, чтобы пропасть так скоро. Оставалось довольствоваться разговорами, действительно дельными и интересными, или немым присутствием друг друга в разных уголках корабля. Он даже взялся читать “Soledades” Гонгоры, небольшую книжицу, найденную в библиотеке дона Мигеля на весьма видном месте — видимо, любовью к нему отличались оба брата. Чтение это, ничуть его не тронувшее и ему не понравившееся, все же было своего рода белым флагом — вот, мол, чем ради вас жертвую.

— Вы хотите сказать, что раньше этих поэм не читали? — вместо благодарности или умиления вопросил Диего, обнаружив его в салоне с книгой в одной руке и трубкой в другой, — А ругали, будто знаете в совершенстве.

— Поверьте, я в своих мнениях по поводу сеньора Гонгоры только утвердился, — усмехнулся Блад, поднимая глаза, — Диего, друг мой, ну будьте же со мной честны, это ведь невыносимо читать! Я даже не пытаюсь декламировать вслух, а язык уже заплетается, от одной только мысли. Сюжет, допустим, не лишён интереса, но ведь явно не ради него было это написано, а ради похвальбы собственной начитанностью и заумием.

Диего сел рядом, тяжело вздохнув, и заглянул через плечо, пытаясь разобрать читаемые им строки. Блад попытался было прочесть что-нибудь вслух, но тут же запутался и обплевался — это, может, и не делало чести его испанскому, но вполне передавало испытываемые им чувства.

— Нет, простите, — заключил он, захлопывая книгу, — Я, конечно, дочитаю, из интереса к тому, что близко вам, и для расширения кругозора, но любви к нему вы от меня не дождетесь. Безусловно, некоторые описания весьма красивы, но, кроме той красоты, я ничего в них больше и не вижу, не обессудьте. К тому же, если каждые три стиха нужно сопровождать комментарием прямо рядом с ними, чтобы несчастный читатель не запутался окончательно, может, и писать тогда не стоило…

— Сангре, но вы ведь понимаете, что в том и суть, — Диего прозвучал почти снисходительно, но осторожно — явно не был готов к новой драке на литературной почве. И хоть бы предмет сменили, так нет… — Его стихи — воплощение искусства управлять словами, виртуозность, если позволите, подобная виртуозности гитариста, демонстрирующего мастерство владения инструментом и ловкость пальцев.

— Так что же, вы скажете, что внешнее важнее? И гитарист, и сеньор Гонгора не слишком-то обращают внимание на то, о чем они повествуют, а не как.

— Вы, англичане, приземлённые прагматики, лишенные всякой тяги к прекрасному…

— Ах, стоило мне раскритиковать пару стихов, как я снова англичанин? — Блад беззлобно рассмеялся, — Я даже поправлять вас не буду, сами думайте, что говорите.

Диего вздохнул, примирительно касаясь его плеча; Блад, смилостивясь, потерся щекой о его руку и прикрыл глаза.

— Кстати, о гитаре. Вы ведь наверняка владеете этим искусством, да и инструмент имеется, отчего бы вам что-нибудь для меня не сыграть? — Блад приоткрыл один глаз и взглянул на явно смутившегося испанца.

— Много чести, — фыркнул тот, но тут же осекся и взглянул чуть виновато — и как не надоело ему ещё царапаться о собственные колючки… Редко приходилось встречать людей с фамилией столь говорящей*. Поднявшись с места, чтобы снять со стены гитару, искусно изукрашенную, он устроился на софе, молча повозился с колками, настраивая, и на пробу ударил пальцами по струнам. Поразмыслив немного, он поднял голову и объявил, возможно, более торжественно, чем было необходимо:

— Hachas, сочинения сеньора Гаспара Санса.

Блад улыбнулся, подпирая голову кулаком, и приготовился слушать — Диего топнул ногой, задавая метр, встряхнул головой и тронул струны, заставляя их зазвучать. Блад от музыки был далек, и потому не мог заметить огрехов, даже если бы и захотел; мелодия, отрывистая, звонкая, полилась из-под загорелых пальцев, наполняя салон. Подбитый металлом каблук четко отстукивал в такт, послушно звенели струны, то полно и громко, когда он ударял по ним рукой, то почти нежно, обласканные перебирающими их пальцами. Ему раньше почти не приходилось слышать гитарной музыки, в конце концов, он и правда с испанцами был знаком либо вынужденно, либо понаслышке, из книг и чужих рассказов. Мелодия понравилась ему, она была даже похожа на самого Диего, шумно вдыхающего на каждом акценте и полностью погрузившегося в музыку, такая же прерывистая, острая, как он, но притом удивительным образом сдержанная. Взяв заключительный аккорд, Диего щёлкнул по корпусу гитары, обозначая финал, и поднял голову. Блад похлопал было, но тот остановил его жестом поднятой руки.

— Право, не стоит. Давно не брал гитары в руки, играю скверно. Но раз вам нравится, так и быть — опробую на вас одну вещь, которую только разбирал пока для себя, — он пробежался пальцами по грифу гитары, видимо, вспоминая, — Сюита в танцах номер два, его же.

Теперь и настроение, и темп музыки менялись с каждой частью — почти легкомысленное, спокойное начало, тихий перебор, вызвавший на сосредоточенном лице выражение, которое даже можно было бы назвать мечтательностью, за ним мелодия почти мрачная, медленная, за ней — несколько быстрых и виртуозных, заставлявших Диего с поразительной скоростью переставлять руку на грифе и все же добывать из гитары куда больше звуков, чем было у него пальцев. Их сменил меланхоличный, медленный перебор, на котором он прикрыл глаза, доверяя пальцам самим искать отведенные им места — похоже, знал эти части лучше, чем предыдущие. Музыка вскоре стихла, оставив за собой призрачный звон ещё не затихших струн, и Диего неловко рассмеялся в повисшей тишине — Блад в этот раз хлопать не стал, только кивнул.

— Думал, будет хуже, — сообщил он, откладывая в сторону гитару и убирая упавшие на лоб волосы, — Ан нет, выучил кое-как.

Блад отложил трубку, положил рядом книжицу и встал, чтобы преодолеть расстояние между столом и софой и, подняв голову Диего лёгким движением, поцеловать, коротко, но выразительно. Тот изумлённо вздохнул, лишь на мгновение успев коснуться его щеки, прежде чем Блад поднялся и вернулся на свое место.

— Вы благодарный слушатель, — пробормотал он, пальцами вытирая губы и откидываясь на подушки.

— А как же, — Блад улыбнулся, стараясь не подавать виду, что ему самому это почти невинное прикосновение изрядно вскружило голову, — Ну, вернёмся к сеньору Гонгоре. Может быть, вы сами мне его почитаете, раз он вам так нравится — я, боюсь, не выдержу, сложно сдерживать порывы швырнуть книгу через всю комнату, уж простите.

Диего не отказался, и так они скоротали вечер, благодаря этому получившийся менее скучным. Дон Мигель обнаружил их за этим занятием и, поинтересовавшись, в чем причина таких литературных штудий, невольно спровоцировал новый виток становившегося извечным спора. Закончилось все благополучно и по-дружески, но несколько раз грозило бы поножовщиной, будь они трое равно вооружены. Дался им этот Гонгора, думал Блад, запивая вином душевное потрясение от двойного нападения на него отпрысков семьи Эспиноса-и-Вальдес. Придется о книгах говорить — заставит их обсуждать Виллема Шекспира — нет, так он выдаст себя — хорошо, хотя бы “Хитроумного идальго дона Кихота”, вокруг него за сотню лет, кажется, хоть полемика поутихла.

К счастью, до Каракаса они добрались быстро и без приключений, коих на их долю уже определенно хватило. Этот небольшой порт, до сих пор не оправившийся от землетрясения, произошедшего ещё при их отцах, как рассказал ему Диего, встретил их вполне радушно — в общем-то, радушной показалась бы любая земля, на которой были бы люди кроме них самих. С трудом удерживаясь от того, чтобы по-мальчишески перегнуться через борт от нетерпения, Блад смотрел, как швартуют корабль. Братьев Эспиноса ждал визит вежливости к местным штабным, и Диего поэтому встревоженно мерил шагами шканцы — ждал взбучки, и оставалось только посочувствовать ему. Отсутствие капитана на корабле же было очень на руку, так как позволяло в совершенстве исполнить задуманный план — и все же, о некоторых вещах стоило позаботиться уже сейчас.

— Скажите, дон Мигель, — обратился он к испанцу, наконец переставшему отдавать приказы, — Сочтёте ли вы честным, если мы с доном Диего разделим вырученные средства с продажи рабов? Может, такой компенсации мне хватило бы, чтобы не чувствовать себя обязанным вашей семье и зажить, как приличный человек. Я готов заняться этим вопросом самостоятельно, если вы доверите это мне — все равно заняться больше нечем, а откладывать нет необходимости.

— Почему бы и нет, — дон Мигель повернулся к нему, улыбнувшись краем губ, так что вздернулся кончик его уса, — Я, признаться, надеялся тоже извлечь некоторую выгоду, но… Вы, пожалуй, правы, эти деньги пригодятся вам больше, а Диего всё-таки их и пленил. Берите, кого вам надо, и отправляйтесь хоть сейчас — думаю, ещё не поздно, покупателей найдете.

Блад чинно поклонился, поблагодарив; его сговорчивость удивляла, но похоже, он сам действительно не вызывал подозрений — или дон Мигель был так окрылён спасением брата, что и не думал его ни в чем подозревать. Жаль, конечно, что обман его все же оставлял его столь же бедным, каким он был до этого; придется изо всех сил делать вид, что ему есть на что жить, или по крайней мере изображать из себя человека чрезвычайно экономного. Что ж, это была цена жизни и свободы его друзей — он бы и милостыню на паперти стал просить, будь это необходимо. Теперь стоило для начала совершить самостоятельную вылазку, чтобы устроить все как можно незаметнее и не привлекать лишнего внимания, о чем он и поспешил сообщить Диего, которого пришлось поймать за плечо, чтобы он наконец пришел в себя и был в состоянии его слушать.

— Город небольшой, что и выгодно, и опасно, — задумчиво отозвался он, понизив голос, — Вы в подобных проделках смыслите больше меня, не обессудьте, и потому решать вам, но я бы увел людей на окраину, а там позаботился о лодке, чтобы поскорее сбежать отсюда. Сангре, послушайте, — он вдруг поднял свои темные глаза, сейчас особенно беспокойные, — Отсюда ходят торговые суда в Кюрасао. Это недалеко. Если бы вы этого хотели… Это ваш шанс на свободу, да и, может, было бы куда надёжнее, если бы вы отправились с ними туда, я выпишу вам охранительную бумагу, никто вас не тронет…

— Мне нечего там делать, Диего, — перебил его Блад, — Я сказал, что поеду с вами, значит, поеду. Это не вопрос свободы — я свободно сделал выбор и дал слово. Не думайте, что держите меня здесь силой.

— Но я…

— Никаких но. Я благодарен, что вы даёте мне выбор, и раскаяние ваше ценю. И все же, я выбираю снова — вас, — не дав Диего, смутившемуся и спрятавшему взгляд с мимолётным намеком на улыбку, сказать и слова, он продолжил, — А с бумагой предложение интересное. Скажите, никто из ваших офицеров не хочет, случаем, отправиться в небольшой отпуск? Может быть, живёт в местах неподалеку, семью хочет навестить…

Тот быстро понял, о чем речь, и поспешно кивнул.

— Возьмите Салазара. Уверен, он согласится, у него среди ваших есть друзья. Я сейчас же сделаю документ, пока есть время…

— Но ведь он ваш первый помощник?

— Третий, на самом деле. Первых двух вы прикончили, — Блад отвёл глаза и спрятал руки за спину, всем своим видом выражая полную непричастность, — Это не беда. Я все равно капитан без корабля, зачем мне офицерский состав… Дай Бог, вообще останусь капитаном после дружеской встречи, которая меня ждёт, — он беспокойно усмехнулся, — Спросите его сами, Мигель скоро меня позовет.

Так он и поступил — Салазар, рассудительный, спокойный человек несколько старше Диего, действительно согласился, хоть и посомневавшись. Ему-то в Кюрасао точно делать было нечего, но судьба англичан, незаслуженно томившихся сейчас в трюме и наверняка страдавших от жары и прочих неудобств, его очень волновала, и потому на авантюру он согласился. Вместе они рассудили, что стоит выяснить, стоят ли в порту какие-нибудь голландцы или кто-нибудь, кто собирается к ним отправляться, а потом примазаться к кораблю. Всех вместе их было не больше двадцати человек, для торгового судна это груз незначительный, ехать недалеко… Правда, внятный предлог придумать никак не могли. Достаточная сумма денег могла бы вообще избавить их от необходимости отправдываться, но денег не было совсем, и приходилось изворачиваться. Они договорились встретиться на пристани через некоторое время, а пока необходимо было получить письмо и отправиться на разведку. Диего он нашел в их каюте, сидящего за столом и усердно что-то выцарапывавшего пером.

— Вы заставили меня вступить на скользкую дорожку, Сангре, — заявил он вместо приветствия, ставя выразительную точку в конце документа, — Я решил , что моего имени будет мало, поэтому подделал подпись Мигеля и поставил его печать. Надеюсь, вы рады, что вашей милостью я все ниже спускаюсь по кругам Ада.

В его голосе, на удивление, совсем не было яда; Блад подошёл, взглядом окидывая письмо — действительно, гарантия безопасности для Лопе де Салазара, а также пленных, числом семнадцать человек, следующих в порт Кюрасао, что в голландских владениях, для личной передачи в руки некоего сеньора дона Фернандо де Кастильо-и-Гомеса, так как эти люди принесли ему немало бед, и право распоряжаться их судьбой остаётся за ним. Внизу красовалась адмиральская печать и размашистая подпись, невольно вызывавшая вопрос, не доводилось ли Диего раньше ее рисовать.

— Я смотрю, вы все уже придумали, — одобрительно кивнул на написанные слова Блад.

— Да, в порыве вдохновения. Надеюсь, вы не против, но едва ли у вас были варианты получше. Дон Фернандо — мой знакомый, богатый купец, иногда живёт в тех местах. Не знаю, там ли он сейчас, но едва ли кто-то будет допытываться, если только, конечно, судьба над нами не посмеётся снова и не окажется, что на кораблях с ним кто-то дружит или работает. Тогда, конечно, обман раскроется сразу, но я специально написал подлиннее — может, и не будут вчитываться, посмотрят на заглавие с подписью, и все. И вот — на всякий случай, чтобы совсем отбить охоту читать, — он взял руку Блада в свою и вложил в нее несколько монет, — Здесь примерно четыре песо, откуда взял — не спрашивайте. Отдайте Салазару, на подкуп и дорогу.

— Да вы прирожденный ингриган, — Блад восхищённо посмотрел на Диего, убирая монеты в карман, — Я знал, что от вас всякого можно ожидать, но это достойно уважения.

— Достойно ли? Все сыны моей родины — прирожденные интриганы, но не от хорошей ведь жизни, — он усмехнулся и пригладил бородку, а потом вдруг сменил тон на более серьезный, — Я надеюсь, что это все поможет.

— Спасибо, — искренне ответил Блад и собрался было уже уходить, но вдруг остановился и добавил, — Знаете, что? После заката буду ждать вас в самом приличном заведении этого города. Не думаю, что их много, наверняка мы оба придем к одному и тому же выводу. Неплохо будет после всего провести ночь в мягкой постели, крепко стоящей на земле.

Слова прозвучали достаточно двусмысленно, чтобы Диего удивлённо поднял брови, но он сам и не стал бы отрицать намерения. Рвение, с которым испанец весь день старался помочь с освобождением, то, что предложил ему самому сбежать, заботливое внимание к деталям побега — все это подтачивало глухую обиду, поселившуюся в груди, и дышать рядом с ним становилось все легче.

— Так что, придёте?

— Приду.

Короткая вылазка в город и некоторое время, проведенное в ближайшей таверне, дали знать, что шанс на спасение у англичан действительно есть: в порту стоял голландский торговец, со дня на день собиравшийся отчаливать. Звали его Ван дер Ваальс, в Каракасе он больше продал, чем купил, поэтому место свободное найдется, пассажиров возьмёт. Издали Блад осмотрел его корабль — небольшой, добротный флейт о двух мачтах, на каких ему не раз доводилось плавать самому во времена его службы в Голландии. Придя к выводу, что он готов доверить своих друзей воле этого корабля (больше, чем совершенно незнакомого капитана), он вернулся на “Энкарнасьон” и тихонько приказал готовиться к побегу. Диего с доном Мигелем уже ушли, а с ними несколько старших офицеров; ничего не стоило уговорить стражу у трюма смениться, и их место заняли бывшие товарищи по несчастью. Они же стали конвоирами, когда англичан наконец выпустили наружу — радости их не было предела, но нужно было не вызывать подозрений. Все же, понимая, что возможности может больше и не быть — не прощаются сердечно с теми, кто в кандалах, на глазах у всех — крепко похлопал Волверстона по плечу, желая ему удачи; человек этот мог далеко пойти в здешних водах, и Блад очень на это надеялся — пусть хоть пиратом станет, да получит свое признание и применит командирские способности. К Питту он подошёл отдельно и по-отечески его обнял, мягко улыбнувшись.

— В добрый путь, Джереми. Надеюсь, мы ещё встретимся, — и, немного помедлив, добавил, — Ты ведь не думаешь, что я предал вас? Устроил себе теплое местечко, а вас по трюмам гоняю. Будто не хватило тебе трюмов и кандалов, бедолага…

— Не думаю, Питер, — Питт улыбнулся своей юношески яркой улыбкой, — Какая тебе разница, где служить. Ты все равно всегда помогал всем без разбору.

— Это меня и погубило, — усмехнулся Блад, но шкипер, которому так и не удалось побыть таковым в его капитанстве, был прав — он в первую очередь был врачом, и в море, и на войне, и в рабстве, и в Бриджуотере в ту страшную, печальную ночь, оставившую на нем неизгладимый отпечаток. Что он, испанцев, что ли, не лечил? С того света доставал, потому что этого просили совесть и долг. А флаг над головой… Флаг — это дело десятое.

Отправились они вместе — странная процессия из конвоируемых пленных, связанных по рукам, и погоняющих их солдат с офицером во главе, а ведь все они были добрыми друзьями; путы не натирали запястий, тычки даже не касались кожи. С сожалением расставались они, накрепко спаянные общей бедой — наверное, во всем мире не было больше такой странной дружбы. Блад скоро отбился от толпы, предоставляя Салазару самостоятельно решить необходимые вопросы, и остался сторонним наблюдателем: смотрел, как испанец говорит сначала с каким-то матросом, потом с соизволившим выйти купцом. Некоторое время они поторговались, размахивая руками, но голландец все же сдался, позволяя подняться на борт. Оставалось надеяться, что путешествие пройдет спокойно, что каждый из них найдет себе место, где в конце концов его будут ждать, что хоть гроши будут перепадать. Все они были неприкаянными изгнанниками, людьми, ненавидимыми собственной родиной за то, что желали ей лучшего, и участь печальнее этой сложно придумать; и все же, надежды на лучшее для них он не терял. Салазар будто ненароком махнул рукой, и Блад понял, что он прощается — видимо, корабль отбывал совсем скоро, и они успели как раз вовремя. Он махнул в ответ так же неопределенно, попытался поймать взгляд кого-то из друзей, но было далеко, и к тому же начинало темнеть — он даже различить, кто где, не смог. Прощаться было тяжело, заныло внутри тоскливым осознанием, что он, выбрав иную судьбу, может и не увидеть больше тех, с кем делил так много радостей и невзгод. И все же, долгие проводы — лишние слезы; он развернулся на каблуках и зашагал в город. По крайней мере, ему самому было чего ждать и куда возвращаться.

Хотелось верить, что прикарманенные им три реала не сделают большой погоды Салазару, которому с этими деньгами ещё путешествовать. И все же, взяты они были во благо — в ином случае, комнату без хоть какой-нибудь оплаты вперёд ему никто не дал бы. Он был прав в своих предположениях — постоялых дворов здесь было всего три, один крайне захудалый, второй — сносный в лучшем случае, а третий вполне оправдал его ожидания. Пробравшись через оживленную таверну, задымленную и насквозь пропитанную винными испарениями, он попросил себе крышу над головой, вина и какой-нибудь еды, и заплатил за это даже меньше, чем ожидал. Выделенная ему небольшая комнатка, в которой помимо кровати ютились покоцанный письменный стол и жалкое подобие дивана, показалось ему даже уютной — во многом потому, что оказаться в четырех крепких стенах с твердым полом, не раскачивающимся под ногами, было пределом его мечтаний. Да и кровать была неплохая. Скинув хубон, он неуверенно прошёлся туда-сюда, жалея о том, что согласился — нет, предложил сам ждать Диего, ведь неизвестно было, когда он придет и, невольно закрадывалась мысль, придет ли вообще, не струсит ли снова. В столе он нашел потрёпанную книгу, оказавшуюся, конечно же, Библией, чем же ещё — недаром эти места называют Новой Испанией, и, не зная, чем ещё занять себя, пока не появится хотя бы еда, сел с ней на диван, опасно под ним скрипнувший.

Он сам не знал, что искал, листая знакомые страницы, скорее, просто убивал время. Кому-то это могло бы показаться и богохульством, но он никогда не был уж очень истовым католиком — так, достаточно, чтобы порой выпутываться из передряг и молиться за души пациентов и тех, кому ему доводилось отправлять на тот свет, когда он был солдатом, а за себя — редко. Взгляд вдруг невольно зацепился за стих, латинский и потому привычный: “...прощаются грехи ее многие за то, что она возлюбила много, а кому мало прощается, тот мало любит.” (“Remittentur ei peccata multa quoniam dilexit multum cui autem minus dimittitur minus diligit.”)

Он любил много. Людей, хоть заработанный с годами цинизм сводил это на нет, море, каждый из кораблей, на котором ему доводилось плавать; цветы, оставленные на балконе в Бриджуотере, манящую неизвестность, девушку по имени Арабелла Бишоп, светлое и невинное чувство к которой спряталось где-то глубоко в его груди, белый яблоневый цвет по весне в родных долинах, о котором невольно думал так много в последние дни — и, кажется, Диего, отвоевашего место в его сердце против собственной воли. Он, может, даже грешил не так много, как любил — хотя такие мысли могли бы быть названы признаками гордыни. Да будь он хоть десять раз великий грешник, ни о чем на свете он не жалел, двигаясь только вперёд и никогда не оборачиваясь. Будущее сейчас казалось разом туманным и определенным, последние несколько месяцев — кошмарным сном… Он дернулся, вырванный из собственных мыслей скрипом двери, но это была всего лишь хозяйка, принесшая еду и вино. Он быстро поужинал, только сейчас осознав, что здорово проголодался после беспокойного дня, и снова погрузился в раздумья.

Диего пришёл только через час с лишним — сложно было сказать, Блад совсем потерял счёт времени — но пришёл, виновато потупив взгляд в дверях.

— Вы, наверное, давно меня ждёте, — тихо сказал он, зайдя внутрь только после приглашающего жеста, — Я никак не мог отделаться от господ офицеров. Все мозги мне выели, а потом вздумали пить — и не отвертеться было… Зато я вот, принес. Из Риохи, настоящее.

Он вытащил из-за пазухи бутылку и, поозиравшись, поставил ее на письменный стол, в компанию к двум другим. Только теперь Блад нарушил хранимое до того молчание:

— Сильно вам влетело?

— Сильно, — Диего сел рядом на диван, явно не зная, может ли сесть ближе, — Но все, как я и думал — в Кадис, слушать упрёки ещё и там, заново укомплектовываться, а потом снова сюда, но уже с предупреждением. Хоть домой съезжу, Эстебана оставлю там на годик-другой, пусть учится. Ему полезно, конечно, посмотреть на то, как в море дела делаются, но надо и наукам уделить внимание.

Он замолк, беспокойно теребя кружево на манжетах, потом поднял голову.

— Знаете, Сангре, мне кажется, что все, что я делаю, только сильнее вгоняет меня в вашу немилость. Я даже не пытаюсь, оно само происходит — видите, даже сейчас оставил вас одного, заставил ждать… А вы потом говорите, что выбираете меня, хотя заслужить ваше прощение мне никак не удается. Идете навстречу, а я вас подвожу.

— Вы обманули своего брата, чтобы спасти моих друзей, Диего, — заметил Блад, вставая и открывая принесенную бутылку. Темное, густое вино, похожее на кровь, полилось в стаканы.

— Да, я не мог иначе. И всё же… Знаете, я провёл с вами ночь и был счастлив, но мне, если честно, кажется, что вы взяли меня скорее из обиды, чем по собственному желанию, — он всё так же упорно не смотрел в глаза, теперь вздохнув и одним глотком опорожнив почти весь стакан.

— Может быть, — Блад тоже отпил; вино оказалось отменным, и он на мгновение прикрыл глаза, чувствуя, как оно растекается во рту ароматным бархатом, — Но это не значит, что я не сделал бы этого снова, в других обстоятельствах. Более того, скажу вам так — там ещё, на острове, я думал, что позволю вам овладеть мной, как только мы окажемся в чем-то хоть немного похожем на комнату где угодно на берегу. Всё ещё позволил бы, но теперь вам придется это заслужить, тут вы правы.

Он подумал было, что Диего эти слова оттолкнут, и уже пожалел о сказанном, но тот, к большому его удивлению, налил себе ещё, выпил залпом и без слов опустился перед ним на колени, припав губами к его бедру.

— Что вы делаете? — невольно спросил он, пальцами касаясь его волос.

— Не знаю, — признался Диего, снова целуя, а затем стаскивая с него сапог, — Я не знаю, как добиться благосклонности мужчины. Женщине я бы ножку поцеловал, а вам… Как получится.

Только сейчас Блад понял, что он пьян; наверное, на такие дерзости он пока был способен лишь под действием вина или в крайнем отчаянии, и сложно было его за это судить. Куда больше волновало то, что Диего тем временем избавил его от второго сапога и сейчас возился с подвязками чулок, целуя то в колено, то в бедро. Оставалось только глубоко вздохнуть, зарыться пальцами в мягкие волосы и поддаться неожиданной ласке, прикрыв глаза. Руки и губы мягко скользили по его бёдрам, понемногу обнажая кожу — уже были расстегнуты пуговицы и ремешки на голенях, стянуты чулки. Щека прижалась к его ладони, царапнули усы и мягко коснулись губы, и голова закружилась от этого простого жеста; уже хотелось сдаться на его милость, но было ещё рано — в конце концов, Диего не уставал его удивлять, и очень хотелось узнать, что ещё взбредёт ему в голову. Ждать долго не пришлось — оказались расстегнуты пуговицы кальсес, манжеты рубашки — все, до чего он мог дотянуться, и пальцы все дальше забирались под ткань; невольно Блад открыл глаза и посмотрел вниз, на испанца, устроившегося меж его ног и осторожно ведущего ладонью вверх по бедру. Зрелище это заставило его вздрогнуть от волнения — а говорил, не знает, как благосклонности добиваться… Их взгляды встретились на мгновение, после чего Диего нерешительно взглянул ниже и нервно закусил губу.

— Я бы… — он примолк, смутившись, но Блад понял, о чем речь, — Но, простите, не могу. Пока.

Он кивнул, проводя пальцами по его щеке — было бы странно ждать такого от того, кто едва перестал бояться кары Господней после каждого поцелуя. Даже мысль об этом “пока” заставила бы колени подкоситься, стой он сейчас на ногах. Диего быстро принял новое решение, и через секунду уже заставил охнуть и спрятать лицо в сгиб локтя, наконец высвободив из-под ткани напряжённую плоть и обхватив ладонью. Осмелев вдруг, он подался вперёд и прижался губами к красной полосе, виднеющейся из-под задранной рубашки — плохо и некрасиво затянувшейся ране, нанесенной им самим — невысоко на животе, совсем рядом, так что даже задело горячим дыханием, и Блад сжал пальцы на его плече, шумно вдохнув. Диего смотрел ему в лицо, щеки его потемнели, из-под полуопущенных век глаза смотрели горячо и взволнованно, и от его настойчивости, его честности и желания, прямо-таки написанном на лице, кровь кипела и у него самого. Не выдержав, он накрыл руку, ласкающую его, своей и горячо прошептал:

— Раздевайтесь и ложитесь.

Диего поспешно кивнул, поднимаясь на ноги и перебрасывая хубон через спинку стула. Блад стянул рубашку, оглядывая комнату в поисках хоть чего-нибудь, что могло бы помочь с его предприятием — стоило, конечно, озаботиться этим заранее. Лампа на столе была масляной, и поступать так снова, конечно, было полным варварством, но выбирать особо не приходилось. Задувать свечи он не стал — хотелось видеть; погасшую же лампу перенес к кровати, на которой уже полулежал Диего, прикрываясь коленом. Видно было, что он с трудом удерживает себя, чтобы не наброситься, глаза его жадно горели, но лицо было спокойно, и кроме глаз лишь приоткрытые губы выдавали волнение. Блад оседлал его бедра, наклоняясь, чтобы смазать руку, и почувствовал на бедрах впившиеся мертвой хваткой пальцы.

— Не торопитесь, — строго сказал он, и Диего с трудом кивнул, опуская руки. Он сам уже сходил с ума от желания, но нужно было ещё раскрыть себя, иначе ничего путного из этой затеи не вышло бы. Горящие глаза наблюдали за тем, как он завел руку назад, поджимая губы, чтобы справиться с неприятным ощущением. Давно он этого не делал, ой, давно, и все же тело понемногу уступало, вспоминая; Диего под ним смотрел завороженно, пьяно, и сложно уже было сказать, от чего, но терпел — и терпение его должно было быть вознаграждено. Убрав руку, Блад медленно опустился, принимая его, и они оба резко вздохнули. Руки Диего дернулись было, чтобы вернуться на бедра, но остались лежать, только впились в простыни, когда он опустился до конца и осторожно качнулся. Терпеть боль уже можно было, а желание — нельзя, и поэтому он прошептал:

— Я ваш.

Просить дважды не пришлось: Диего, хоть и соблюдая осторожность, пылко рванулся вперёд, заставляя их перевернуться и подминая под себя; Блад зашипел было от резкой боли, но губы их наконец встретились, и жаловаться уже не приходилось. Разгоряченное тело, крепко прижимающее его к жалобно скрипящей кровати, не готовой к таким испытаниям, сладкое медленное движение внутри, губы и руки Диего, осыпающего его лихорадочными поцелуями — о, как он, оказывается, хотел этого все это время, сколько слов мог бы сейчас наговорить, но держался, вместо того деля с ним одно дыхание на двоих. Он не стал сдерживать голоса, застонал открыто, когда стало особенно хорошо — понадеялся, что никто не услышит их сквозь шум таверны внизу; Диего в ответ лишь умножил усилия, заставляя ногтями впиваться ему в спину. Кудри упали ему на лицо, закрывая глаза, но даже сквозь темные волосы горел его взгляд, были приоткрыты раскрасневшиеся губы, он был отчаянно красив вот так, и ничего не оставалось, кроме как целовать его снова и снова, хоть и было неудобно. И куда только делась его робость и смущенная злоба… Вся эта знаменитая строгость нравов была лишь прикрытием для страстной, несдержанной натуры, вырвавшейся наконец наружу и без остатка овладевшей Диего, как тот сейчас овладевал его телом.

— Вы простите меня? — выдохнул Диего ему в губы, закидывая на плечи его ноги, чем вызвал разом и неудобство, и только большее удовольствие.

— Всё прощу, — отозвался Блад, тая от блаженства. Слова эти были сказаны в пылу страсти, когда он самого себя уже не помнил, но доля правды в них была — как там, прощаются грехи многие… Он понимал, что спустил бы ему, бешеному, вспыльчивому, с рук почти все, что он мог бы вообще натворить, только бы извинялся так же искренне и горячо. В ту ночь, на корабле, он был зол и глубоко обижен, но Диего отдал всё, что мог, чтобы его вернуть — и потому сейчас он позволял брать себя, и смутным призраком казались обиды и сомнения. Одному богу известно, во что выльется их странный союз, которого, казалось бы, никогда не должно было случиться, но стоило хотя бы попытаться. Отдать сейчас всего себя без остатка, а потом вместе отправиться в долгий и сложный путь за океан. Там многое станет ясно.

Диего, видимо, слишком долго терпел — не выдержал, обрушился сверху, крупно вздрагивая. Пару мгновений спустя, правда, оклемался и помог довести дело до конца — благо, Бладу самому оставалось недолго. Тяжело дыша, они сплелись руками и ногами, встретились взглядами. Кто бы мог подумать, что Диего, совсем недавно ещё его пленник, совсем недавно оставивший попытки прикончить его, будет вдруг так нежен, так сговорчив; удивительна была эта метаморфоза — но, подумалось Бладу, пути Господни неисповедимы… Диего мог бы сказать так. Глядишь, и веру от него подхватит, и кто знает, какие ещё испанские манеры — может, и к лучшему, они теперь были бы весьма кстати. Стоило озаботиться тем, чтобы ещё заранее им принесли воды, но сейчас уже было ничего не поделать — пришлось вытереться чем попало и снова упасть в кровать, слишком узкую для них двоих, но почему-то не казавшуюся тесной.

— Когда ехать? — сонно поинтересовался он, убирая с лица Диего упавший локон, и тот прильнул щекой к его пальцам.

— Недели через две. Меня назначили на шхуну-эскорт, поплывём с последними кораблями. Опасное дело, и основательное понижение. Дай Бог, не кончим в плену у ваших соотечественников…

Блад рассмеялся. Иронично было бы после всего попасться англичанам, никто ему уже, наверное, и не поверил бы, расскажи он правду. Ну, играть с Судьбой, неизменно ставя на собственную жизнь, ему было вполне привычно. Он улёгся на плечо Диего, положил руку на всё ещё тяжело вздымающуюся грудь; едва ли впредь им часто доведётся спать в одной постели, надо пользоваться, пока есть возможность. Тот чуть сдвинулся, прижимая к себе и, кажется, коснулся губами лба — сложно было сказать, он уже проваливался в глубокий, спокойный сон человека, едва не погибшего много раз, а сейчас живого, как никогда. О неудобствах, неизбежно грядущих наутро — как-никак, давно ему приходилось подвергать тело таким испытаниям — он решил не думать, как и о многих опасностях и преградах, поджидающих их впереди. Идти вперёд, не оборачиваться назад…

Так, дорогой читатель, закончилась история капитана, так и не ставшего капитаном, пленника, обретшего свободу куда более значительную, чем знал раньше, страшного кораблекрушения и всех бед, ему сопутствовавших — начиналась история другая, о новой любви и новой жизни, наверняка не менее удивительных, и начиналась она с двух тесно переплетённых тел в потрёпанной и тёмной комнатёнке где-то в Каракасе, что на побережье Новой Испании.

Chapter Text

Зима в Севилье выдалась прохладной. После нескольких лет бесконечной жары Вест-Индий Диего был вынужден на улице кутаться в плащ и, если приходилось идти пешком, шагать быстрее, чтобы согреться. Они жили здесь третий месяц, пережидая зиму, чтобы по весне снова отправиться за океан; в Мадрид он решил не возвращаться — слишком много дел было здесь, да и прошло бы ещё немало времени, прежде чем он действительно смог привести Сангре домой. Да и пусто там было, тихо, даже несмотря на то, что недели две назад он отправил туда Эстебана — учиться, смутно надеясь, что он не совсем отобьется от рук в компании одних сверстников и слуг. Слишком долго он был холостяком, заезжавшим в родной дом лишь раз в пару лет между долгими плаваниями, и каюта любого корабля, собственного или чужого, казалась ему роднее необжитых комнат, где покрывала с мебели снимались только к его приезду. Скоро у него должен был появиться новый дом — “Сан-Игнасио”, прекрасный галеон, красивый и надёжный, ждал его на верфи в Кадисе, оставалось лишь по весне внести последние штрихи, подготовить его к плаванию и покрестить. Бездельничать не приходилось даже в ожидании — нужно было пройти испытание бумажной волокитой, укомплектовывать команду, разобраться с грузами, которые предстояло забрать с собой и, что хуже всего, ещё покланяться в ноги штабным и счетоводам. Он не был первым капитаном в истории, погубившим корабль, но он сделал это не в честном бою с нехристями, а из мести и жажды наживы — качеств, не слишком-то подверженным осуждению в Испании, но для виду подлежащих крайне унизительному искуплению. Именно после одной из таких встреч он возвращался сейчас, спрятав нос в складках плаща и придерживая эспаду, чтобы не болталась от быстрого шага.

Комнаты, которые они с Сангре снимали на двоих — с раздельными спальнями для виду, хоть и спали вместе — были весьма неплохи, обставлены почти уютно, а хозяйка исправно их кормила. Жили скромно, без слуг — как-то оба отвыкли от роскоши после пережитого. Дома того ещё не было, видимо, задержался у одного адмирала, которого последний месяц лечил, что было весьма на руку Диего — адмирал, меньше страдающий от донимающих его болей, был куда сговорчивее. Действительно, и тут пригодился. Они как-то неожиданно и странно ужились, превратившись — Диего думал об этом и с улыбкой, и с ужасом — в сварливых супругов, вечно друг другом недовольных, но все же из любви остающихся вместе, с той только разницей, что они оба никогда бы не подняли руку на женщину, а друг на друга с кулаками бросались с завидной регулярностью. Он не раз благодарил Господа, что на корабле, на котором они добирались до Испании, никто на них не донес — должно быть, своими скандалами, вспыхивавшими в лучшем случае раз в неделю и неизменно оставлявшими капитана без лишних бокалов, тарелок и даже казённой подзорной трубы, в сердцах разбитой, за которую пришлось немало выложить из собственного кармана, они всем изрядно надоели, если не сказать больше. Хозяйку они донимали чуть меньше — здесь, по крайней мере, можно было уйти и вернуться, поостыв, а не ходить по кораблю подобно ягуару в клетке. Устало вздохнув, Диего снял шляпу, разделся и упал в кресло. Рядом лежала книга, которую Сангре читал в последние дни — "De Americaensche Zee-Roovers"* называлась она, и была издана на голландском, который тот знал весьма хорошо, а сам Диего не мог двух слов связать. Он был с ней знаком, издавалась она недавно и на испанском и повествовала о приключениях всяческих зловредных авантюристов в Вест-Индиях, но сам не интересовался — не очень-то тянуло читать о страшных злодействах и бедах, которые эти люди приносили его соотечественникам. Тот, правда, говорил, что читает ее, чтобы лучше изучить природу и быт тех мест, мол, там очень ценные и многочисленные сведения. Диего сказал ему, что мог бы и сам обо всем рассказать, на что он ответил, что в книге всё куда понятнее, а Диего всё время упускает самое важное, после чего они опять поругались; закончилось это, правда, постелью, как и многие другие их мелочные ссоры. Он повертел книгу в руках, пытаясь выцепить хоть одно знакомое слово, но не преуспел. Может, и стоило приобрести издание на испанском, если там все так хорошо было описано — правда, вряд ли эта книга уже могла его чему-то научить, слишком много лет он провел на Карибах.

Со стороны двери раздался звук шагов и шорох плаща — вернулся. Сангре — он всё-таки умудрился отрастить себе весьма симпатичные усы по нынешней моде, что стоило ему недель двух невероятно нелепого вида, и потому все больше походил на испанца, только глаза, синие и яркие, привлекали внимание — вошёл в комнату, бросил сумку с инструментами и наклонился, чтобы коротко поцеловать в губы в знак приветствия.

— Дон Алонсо чувствует себя лучше и готов принять тебя завтра, — сказал он, развязывая галстук.

— Так и сказал?

— Сказал, что, так и быть, готов поговорить с этим бездельником сеньором де Эспиносой, раз уж больше не хочет застрелиться от боли — благодаря моим стараниям, — улыбнулся он, пальцами пытаясь расчесать спутавшиеся от ветра волосы, — Лучше?

Диего нервно рассмеялся, устало потирая переносицу. Дона Алонсо он терпеть не мог, и это было, похоже, взаимно — но выбирать не приходилось. Вздохнув, он все же сменил тему:

— Я вписал тебя куда надо. На “Сан-Игнасио” теперь есть хирург, и зовут его Педро Альфонсо Мария Сангре-и-Родригес. Надеюсь, ты не против этой импровизации, я смутился и написал первое, что в голову пришло.

— Я не хочу быть Марией, — возмутился новокрещеный, но все же сел рядом и положил голову ему на плечо.

— Я сам Мария. Справишься как-нибудь, — отрезал Диего, касаясь губами его темени.

Они оба рассмеялись — сначала Сангре, а за ним Диего. Удивительно, как легко это оказалось на самом деле — любить мужчину, жить с ним и спать с ним, равно делить обиды и радости. Порой он ещё ловил себя на мыслях о том, что поступает неправильно, становился подозрительным и нервным, и каждый казался ему врагом, вот-вот готовым выдать его Святой Инквизиции и тем обречь на страшную смерть и вечные муки в Аду. И даже тогда поцелуи, ласковые или жаркие, не были ему противны, как и руки, обнимающие его ночами, а с ними внимательный взгляд синих глаз. Одно лишь пугало его — что узнает Эстебан; к этому он готов не был, хотя не раз уже рисковал выдать себя, всё-таки, не принято было друзьям ругаться так, как ругались они. Тот, к счастью, к Сангре весьма привязался, хоть и был удивлен внезапной перемене их отношений и мистификации с именем, которую они пока проворачивали весьма успешно, — в конце концов, не отец ли ещё на острове наказывал ему не брать пример с такого человека и ему не доверять. Диего не раз заставал их вдвоем, разговаривающими или что-то делающими вместе; Эстебан хвастался, что дон Педро рассказывал ему, как в случае чего себе или другому обработать, зашить, перевязать рану — знания эти были весьма полезны юному идальго, а их дружба невольно вызывала теплый трепет в груди.

Его сыну было на кого положиться, ему самому — к кому прийти вечером, забытое это чувство было свежо, как никогда, как в первый год брака. Забывались понемногу страшные обстоятельства их встречи, все унижения и горести, и черный с серебром хубон больше не вызывал ни страха, ни отторжения, только знание, что Сангре дома, читает или пишет в одной из комнат, и, если Диего позовёт его, придёт, а, оказавшись рядом, поцелует или мягко коснется плеча. Когда они перешли наконец на “ты” — конечно же, в постели, и, надо сказать, не так давно — все как-то совсем встало на свои места, и казалось, что они знают друг друга уже много лет. Может, конечно, из-за того, как легко Диего бросался в крайности; не вышло ничего посередине между врагом и любовником, между чужим и родным. Ну, против своей натуры не попрёшь.

Был февраль, последние промозглые дни перед вот-вот обещавшей наступить весной. Севилья, притихшая пока, взорвется красками и шумом, станет такой, какой он хотел показать её Сангре. А там — сборы, подготовка и, наконец, долгое плавание по бескрайнему и опасному океану, за ним — жаркие Индии и, может, снова война, если так захочется власть имущим. Вонь смолы, нетвердая палуба под ногами, грубые солдаты на борту, а с ними — гордые мачты с величественными парусами, бескрайние синие дали и, похоже, синие глаза, которые — может, это и было богохульством, но он все же благодарил за это Господа — должны были сопровождать его на этом пути.