Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

«Старые таны все видят», — говаривала моя бабка.

И ее бабка тоже говаривала. Да и прадеды не отставали.

Кто же это, «старые таны»?..

В Надоре, глухом краю, что привык жить своим умом, потому как у нас, надорцев, с королями особо не сладилось, со святыми отцами разладилось, с наместниками — и вовсе одна беда… Тут на всякую несправедливость зачастую одна управа — «Руки крепки, да стрелы метки, да петелька»… уж на что-что, а на лес для стрел и для веревки Надор был во все времена богат.

А когда и такой управы не хватало… что ж, вот тогда поминали!

«Все-то старый тан видит!» — в сердцах сплевывал разоренный землевладельцем крестьянин.

«Да уж старые-то танэа найдут на тебя управу!» — горько плакала битая мужем ни за что ни про что жена.

Устрашенье для пришлых, лавиной сходящее с гор; жуть, выглядывающая из этих жестоких, дремучих лесов; утешение для невежественного народа — древняя небылица про танов Надора. Их по имени-то старались не величать, хотя знали — конечно, знали, шепотом сообщали это древнее имя друг другу, бабки — внучкам, отцы — сыновьям.

«Таны старые, — говорили, — жили-были надорские таны, да в старые времена...
Жили-были они — когда замок еще стоял, когда озера не было, когда Манрики, куньи дети, что курятник наш край обирали, когда от черно-белых мундиров даже в зимнем березняке делалось иной раз красно.
И вот, верите ль, — жили таны тогда, а сейчас не живут.
Но остались».

Много ходит историй, побасёнок.

Или вот еще: бабы все причитают «Танэа», — мол, — да «танэа».

Много страшных историй я слышал о танах. И ученому человеку, как разумно было бы думать, не следует принимать эти басни простого, недоброго люда всерьез. Но ведь были и те, что рассказывали не в людских, и не в хижинах с крышами из прошлогоднего дерна, даже не у армейских костров — а в столичных салонах. Не затем, чтобы посмешить публику, а бледнея и натянуто улыбаясь — и рассказывали очевидцы.

Вот один из таких рассказов, записанный впоследствии бароном Капуль-Гизайлем.

Марсель ныл. Делал он это так же, как делал все остальное, — вдохновенно и с удовольствием, придавая нытью форму светской пустой трескотни. Пустотой этой Марсель умел скрывать целые бездны смысла — впрочем, если хотел их скрывать. И сейчас он старательно ныл, иногда доходя до угрюмого почти по-надорски ворчания: виконт Валме умел приспосабливаться к окружающей обстановке и обычно прекрасно сливался с ней. Хотя прямо сейчас слиться с местным ландшафтом виделось делом вовсе не сложным. Таковая будущность ему решительно не улыбалась.

— Рокэ, ты не подскажешь, что за чудный оттенок, которым зарделась эта гора с десять минут назад? Почти цвета фламинго, и все-таки глуше. Я надеюсь, он не войдет в моду, ткань с подобной окраской в Талиге, увы, сейчас не найдешь, хотя есть господа, у которых свои пути… Но оттенок, признай, премилый! — легкомысленно мурлыкал Марсель.

Рокэ только загадочно хмыкнул.

«Вечереет, — твердил виконт Валме господину регенту Талига, — причем вечереет быстро. И я думаю, в этом глухом краю забредать на ночь глядя в ущелье идея совсем не блестящая. Манрик не в состоянии приструнить недовольных надорцев, им он только мешает жить, как они привыкли при Окделлах, разбоем и контрабандой».

Впереди сорвался новый камень. Отскочил от дороги, как кожаный мяч, вновь упал — и скатился в пропасть.

Капитан повела ушами, позади, в небольшом отряде королевских гвардейцев — Рокэ не пожелал брать фульгатов, — чей-то конь заартачился, заспотыкался, злобно выбранился хозяин — кажется, теньент Лорье. Пабло, юный теньент из личной гвардии соберано, белозубо, с насмешкой, оскалился в полумраке. Марсель бы подмигнул ему, но подумал, что видно его гримасы уже толком не будет. Надорские провожатые забурчали степенно, тяжело и с подспудной обидой, как люди, привыкшие, что их суеверных советов не слушают:

— Не бранились бы вы в горах, добрый эр. Горы такого не жалуют.

А кто-то из них сказал: «Таны — такого не жалуют».

Рокэ — узкая темная полоса рта удлинилась на фоне сияющего белизной лица — улыбнулся. Наверное, и бровь поднял. Тут, в Надоре, крестьяне еще «эркают», будто во времена Алана. Доброй памяти графа Ченизу эти старомодные «эры» доводили до легкой изжоги, помнится, в отнюдь не столь доброй памяти зимней Ракане…

Марсель все-таки подмигнул Пабло и продолжил:

— Изумительный был бы закат, если бы я смотрел на него из оконца в том чудесном трактире. Тебе тоже по душе пришелся трактир, Рокэ? Ах, какая еда! Даже не представлял, что в таком… отдаленном уголке мне предложат на ужин блюда точь-в-точь как со стола казарона!

«Пока не доберемся до герцога, я и пробовать-то их разносолы прошу с осторожностью, Рокэ, здесь, в Надоре, тебя любят не больше, чем у Лисенка».

Снова споткнулся конь — теперь у кэналлийцев. Бастиан на родном наречии выбранил злую дорогу, затем стал успокаивать лошадь.

— Туман, — заметил Рокэ. — Не видно тропу ни кошки. Факелы, фонари!

Люди спешились, засуетились, где-то щелкнула крышка огнива.

А ведь красиво, нельзя не признать. Маковки корабельных сосен на вершине крутого склона продолжали еще чуть поблескивать нежно-розовым — не оттенком «фламинго», скорее «веселой вдовушки». Но в ложбину стекала тьма. И, возможно, им следовало бы остаться у входа в ущелье, а не строить из себя мишени — факелами в потемках, перестуком копыт, отдающихся громом от каменных стен.

С огнем стало повеселей, хотя пределы видимости едва ль сделались больше. Вновь посыпалось сверху мелкое крошево — дрянной каменной дробью, размером не больше горошины, но с достаточной высоты, чтобы убить, если вдруг срикошетит в висок.

— Надеть шлемы, — отрывисто приказал Рокэ. — Господа, — обратился он к проводникам, — далеко ли нам ехать до Старого Карлиона?

Те, похожие больше на контрабандистов, чем на ремесленников, дружно переглянулись, как будто решая между собой, кто из них возьмет слово — и что это будет за слово. Старший огладил бороду:

— Сударь… эм... ваша… эр регент, я поутру вашим людям сказал: так и так, до ночи пройдем насквозь, а там дом стоит возле тракта, мы, де, в нем заночуем, а дальше двумя, значит, сутками.

— Но ночь уже здесь, — живо возразил Марсель, — а она весьма точная дама!

Проводник покачал головой:

— Да нет ночи еще, сударь. Туман, а в теснине, считай, солнца и не бывает. Но смеркается, значит… и камни вот… Может, и повернуть бы? А обычно… так часа за два...

К Марселю плут явно обращался охотнее, чем к «эру регенту».

— Часто ли здесь случаются камнепады, милейший? — спросил Рокэ с усмешкой.

Бандиты развели руками.

— Да всегда потихонечку сыплется. Ехать-то как-то надо.

— Всегда — так? — теньент Лорье, подъехавший к ним поближе, присвистнул.

— Так же ж осень, — вступил другой «ремесленник», безбородый, зато усатый, как какой-то алатец. — По осени завсегда чаще.

В выговоре его тоже было немало алатского. В Надор много стекалось отребья не только из других провинций, но даже из других стран.

Рокэ нехорошо улыбнулся и тронул Сону:

— Едемте, господа! Два часа у нас есть.

Марсель только вздохнул. Ну конечно, господин регент лезет в первую же дыру, а потом будет уверять, что совсем не нарочно.

Проводник головой покачал, поглядел на товарищей, те ответили: один цыкнул, другой вовсе сплюнул. Примостились в колонне, подсказывая талигойцам, — так они меж собой называли гостей без разбора, словно сами были уже кеми-то совсем другими.

Марсель подъехал к регенту. Совершенно уверенный в том, что Рокэ тоже подозревает — а то и предвкушает — засаду, для спокойствия собственной совести он снова заговорил:

— Я, признаться, теперь думаю лишь об ужине в этом доме на тракте. Подадут ли нам снова хаггис? Местный сыр, впрочем, лучше бакранского, если чуть притерпеться. Полагаю, он был бы хорош с вином, но я не так безумен, чтобы требовать у надорца вина, — сделав злую короткую паузу, он продолжил: — А вот их медовуха…

Стукнул камень. Где-то грохнуло, далеко… и хотелось бы верить, что гром. Но во время грозы не бывает тумана.

Сона встала. Повела головой, задирая губу, принюхиваясь. Рокэ слегка склонился, похлопал по шее, мягко пошептал что-то. Девочка как-то радостно фыркнула и — пошла снова, чуть потряхивая черной гривой, как красавица косами. Капитан продолжала стричь ушками, на подругу косилась, но шагала под твердой рукой.

— Марсель, если тревожишься, лучше спой, что ли.

— Спеть?! — воскликнул тот. — Рокэ…

— Спеть? — откликнулся кто-то за спинами, в растянувшейся цепи отряда. — Как прикажете, эр!

— Спеть, — откликнулся как-то довольно бородач проводник.

Отозвался алатец:

— Да, можно!

И затем туман вдруг словно бы поглотил их совсем. Заглушил свет от факелов, набился в уши, отдалил, отодвинул звуки, и мгновение, два, Марсель слышал лишь стук копыт, шорох камня на старой дороге и шум крови в ушах. Миг прошел, и раздался голос:

— Так лей же сполна, и пей же до дна — жизнь поутру вечно трудна!

Песенка оказалась застольной. «Странный выбор», — слушая, как за первым певцом повторяют вступление сипловатые голоса надорцев, — думал Марсель, пытаясь унять не на шутку зашедшееся отчего-то вдруг сердце. А их бородач завел:

«Эр Эгмонт однажды,
для битвы для важной
надорцев сбирал в горах».

Сердце стукнуло — и унялось, стало биться спокойно и ровно, в такт бряцанию сбруй, лошадиного мерного топота, в такт куплетам крамольной распевки.

«Эр Эгмонт с войсками
прошел путь горами,
привалом в Ренквахе встал.

Там меду напился,
Под елью свалился»...

Надорцы горланили гордо и счастливо, беспутно переиначивая всю историю собственного восстания, превращая его в прибаутку о мифическом эре Эгмонте, неумеренном ни в питие, ни в сражениях. Голоса их окрепли и сменяли друг друга, порою переплетаясь. Марсель хотел взглянуть, как на все это реагирует Рокэ — с того сталось бы улыбаться, — но не смог к тому повернуться. Не сумел и поворотить лошади, да и править ей больше не мог. Капитан просто шла, и шла не спотыкаясь, не нервничая, быстро, плавно, уверенно, словно по мостовой Олларии.

«Оллар, король Ферди,
Забыл милосердье», — загорланил вдруг теньент Лорье, словно тоже проникся бунтарским настроением края.

Подхватила регентская гвардия, повествуя о казнях ни в чем не повинных гонцов. «Даже если они вошли в сговор, — думал, слушая, капитан Валме с изумленным веселием, — что не столь уж и невероятно, то откуда все знают слова?»

Время словно застыло, хотя кони теперь рысили, лилась песня, повествующая о жестоком параноике Фердинанде, — Марселю вдруг подумалось, что здесь, очень может быть, и вправду верили именно в этого короля, а иначе зачем бы бунтовал славный герцог, отчего тогда были тройные налоги и «полосатые» в городах?

Самому ему снова вспомнились слабовольные складки у рта, светлые, совершенно невыразительные глаза прежнего государя, не сумевшего править страной.

«Кто это ретиво
К Ренквахе дождливой
Несется во весь опор?»... — замечательным сладким тенором подхватил неожиданно Пабло. Даже если бы он знал слова…

«То генерал Алва
Со скорой расправой
В мятежный спешит Надор».

«Даже если бы он знал слова, — Марсель жутким усилием воли смог хотя бы сглотнуть, — он не стал бы петь про своего соберано!»

Но уже подхватили другие голоса: сиплые или приятные, с резковатым акцентом Сеньи или слишком протяжными гласными уроженцев равнин Кэналлоа.

«Так лей же сполна
И пей же до дна!»

Да что же это такое?!

Вдали раздавался грохот. Он был слишком долгим и жутким, и вовсе не мог быть громом. Веселое, страшное пение не заглушало его, а словно вплетало в себя небывалым аккомпанементом, еще одним, главным голосом.

«Эр Эгмонт, повеса —
Рука на эфесе —
Последнего боя ждет» — печально пропел чей-то молодой голос, скорей прочел речитативом, а Марсель не попытался его опознать. Про Оллара каждый раз пели люди Лорье, а про своего соберано…

— Уж маршалом Алва, недоброй он славы… — вступил наконец в песню Бастиан. Себастиан Сааведра, недавно покинувший благословенные долы Гостильи и не выучивший еще талига, пел чисто и без акцента. — Везет королю мешок…

«В нем, шлемом украшен,
Груз – кругл и страшен!
Запомнит его королек!»

И песня из шутки, застольных веселых куплетов наполнилась наконец смертью.

«Так лей же сполна — и пей же до дна».

«Не приму вина у надорца», — вспомнилось неожиданно Валме сказанное им, кажется, круг назад. — «Что это, месть?»

Пусть ему, но при чем тут отряд. И что с Рокэ?

Мысли вдруг заметались, прошла странная одурь.

Алва! Он забыл про Рокэ!

Марсель сосредоточился. Нужно все это прекратить, нужно заговорить, нужно окликнуть друга. Он до крови — почувствовать вкус! — укусил себя за губу, открыл рот и… запел.

«Оллар, король Ферди,
Достанется смерти
В прошествии восьми лет.

Причиной, поверьте,
Что в армии Ферди
Сына Эгмонта нет!»

И больше уже мыслей не было. Были скачка, и грохот, и пение. Было злое веселье и большая обида, и странное облегчение. И прощение. Отчего-то — от кого-то — он почувствовал это. Прощение.

«Так лей же сполна
И пей же до дна,
Надорца жизнь вечно трудна!»

…Луна выглянула внезапно. Просто вынырнула из и тумана — или делся куда-то туман? И ущелье тоже закончилось.

Капитан утомленно плелась, Сона вновь возбужденно принюхивалась, Рокэ шумно вздохнул — и немедленно Марсель тоже глубоко втянул стылый, осенний, по-осеннему влажный воздух. Словно жизнь не дышал.

Кто-то весело рассмеялся, чуть проказливо, радостно, как смеются лишь в самой молодости:

— Что же, хорошо спели, судари, хорошо скоротали дорогу! Счастливого вам пути, эр…

Остальное заглушил топот удаляющегося коня, жалобное ржание Соны, голоса их проводников, сбивчиво и поспешно выкрикивающих вслед невидимому беглецу:

— Благодарствуйте, тан! Тан, спасибо, спасибо, помянем вас добрым словом!

Сона черным вихрем скакнула за ним, пронеслась между медленных, сонно отступающих с пути мориски людей: охраны регента, гвардии соберано, надорцев… и когда Рокэ натянул повод — встала перед скалой как вкопанная.

Никакого пути больше не было. Ни пути сквозь ущелье — ни даже ущелья вовсе.

В доме старосты кормили просто, но щедро: рагу из овощей, мясом, сыром и элем. Рокэ велел поставить на стол извлеченную из седельной сумы бутыль Проклятой Крови, Марсель принял без слов оловянный стакан.

Они были не в Карлионе, а почти что в Рингале — поблизости от Ларака, куда и направлялись. А вчера они шли сквозь Надоры. Кошки с две бы они добрались до Рингалы меньше, чем за три дня. И Чужой бы побрал эти скалы, и землетрясения, изменившие ландшафт герцогства, и развороченный тракт, и… Марсель выпил свое вино залпом — святотатство похуже многократных упоминаний Чужого. Рокэ молча налил опять.

Госпожа Глен, хозяйка, хлопотала вокруг гостей, непрестанно ворча на прислугу, извиняясь за бедный стол, причитая и часто охая. Их, конечно, не ждали. Не ждали помимо прочего, оттого, что дорогу, которой они добрались, совсем завалило под оползнем — даже местные невысокие горки порой представляли опасность. А с виду такие пологие…

— О, мы родились под счастливой звездой, хозяюшка, — с улыбкой заверил Марсель, — полагаю, что нам повезло, и мы попросту… проскочили.

Глен — румяная и дородная, — лишь всплеснула руками:

— Да что вы говорите, господин капитан? Или шутить изволите? Вы простите меня, дуру, может, глупость скажу, только ведь не проскакивается такое. Сколько дней камни падали да деревья валило. А в ночи же тряхнуло еще раз! Столько лет уже не было, ну дорогу-то и… Будь вы там, вам не жить!

Рокэ хмыкнул. Потом поднял голос и спросил у потягивающих горячий эль возле очага, куда отконвоировали и устроили для допроса троицу незадачливых проводников:

— Ну и как мы проехали, добрые люди?

Борода поднял голову:

— Так тан Ричард упас, эр регент.

Шмыгнув носом, продрогший алатец кивнул:

— Мы же спели. Вот он и помог, значит, нам.

Третий, по виду странно смахивающий на монаха, — не беженец ли из Агариса? — изволил развить эту мысль:

— Как славно вы, монсеньер, придумали — спеть. Местные люди знают, а чужие обычно не слушают. Ежели старым танам спеть песенку, или сказку еще рассказать старую, если, словом, уважить — тогда они могут смилостивиться. Порой и беду отведут. Вас еще сам тан Ричард упас, не послал там кого. Честь вам оказал, очень большую.

Марсель выпил вина.

— Рокэ, — тихо спросил он, — утоли мое любопытство. Ты единственный, кто не запел. Что ты делал, пока мы?..

— Считал, — рассеянно ответил Рокэ.

— Что, куплеты?

— Копыта, — Алва тоже отпил, отщипнул мякиш свежего серого хлеба, скатал в шарик, потом уставился на него, словно бы не уверенный, хочет ли есть. — Я считал лошадей по копытам. И еще голоса.

— И сколько же ты насчитал?

Марсель знал, что наутро очнется собой. Снова будет умело забалтывать недругов и бросаться без страха в битвы. Очаровывать женщин и брать верх в поединках с мужчинами. Но сегодня он был другом Рокэ и надеялся, что тот простит ему слабость. И поэтому он спросил, без бахвальства и экивоков:

— Там был лишний? Там был Ричард Окделл?

Алва прожевал мякиш. Подлил им обоим вина.

— Я не знаю, Марсель. Я все время сбивался со счета.

Романтической этой истории всякий может найти объяснение, и притом не одно. Как известно, в столичных салонах начала Круга Ветра частенько устраивались спиритические сеансы, появилась мода на «новое абвениатство», а виконт Валме (несомненно, блестящий рассказчик и весьма недурной сочинитель, к тому же отличный актер), вполне мог лишь развлечь светское общество такой мрачно-чарующей басней.

В то же время задокументирован случай посещения регентом герцогом Алва герцога Надорэа в Лараке осенью того года, к которому Капуль-Гизайль отнес в записях нашу историю. Если оценить сюжет пристрастно, очевидно становится, что поездка по самым глухим тропам столь беспокойного края с мизерным эскортом, расцениваемая рассказчиком как успешная авантюра, была совершена нарочно. В тексте повествования виконт неоднократно предупреждает регента о возможной засаде — тот же едет прямо в нее, в результате чего он с отрядом оказывается пленен, а затем препровожден и отпущен с добрыми пожеланиями тем, кого местный люд зовет «таном». По пути же, как можно предположить, обсуждаются старые разногласия — бунт и гибель Эгмонта Окделла, смерть в тюрьме короля Фердинанда (кстати, в ней обвиняли сына Эгмонта, Ричарда Окделла).

Стоит ли полагать, что визит этот неоднократно прославившийся безрассудством и невероятной удачливостью Рокэ Алва планировал изначально не к лояльному королевской династии герцогу Надорэа, а к «надорскому тану», предводителю местной черни, только прячущемуся за именем последнего из прежних герцогов?

Склонен думать, что это возможно…

Chapter Text

Но продолжу о наших надорских поверьях.

Даже если считать часть из них совершенно подложными, с толку все же сбивают легенды о «юных танэа». Как в истории о кружевнице надорцы, не сомневаясь, признают строгий облик Мирабеллы Окделл (молящаяся на старогальтарском старуха или попросту немолодая женщина — частый персонаж наших народных рассказов), так в историях о неудавшихся браках, дурных братьях, жестоких родителях и изменниках-женихах вспоминают обычно иную особу. Айрис.

Приведенная сказка — далеко не единственная, лишь одна из немногих, удостоившихся внимания и изложения литераторами недавнего времени. Даже в сборниках старых легенд сохранились определенные указания на род Окделлов — например, родовые цвета или даже их герб, воплотившийся в поросенке под видом Рози. И других легенд, где жестокие, но справедливые сестры расправлялись с преступниками, затанцовывая их до смерти, замуровывая в стене вместе с крадеными сокровищами, отнимая рассудок и мужество, также найдется довольно. Менее часты те, где сестрицы (как правило, младшие) возвращают пропавших детей, помогают голодным сиротам, защищают и утешают убогих и угнетенных. В большинстве из них хоть один признак постоянно указывает на Окделлов.

И вот еще немного о связи «старого тана» с последним из этого рода — Ричардом. В те года, когда была записана следующая история, еще не оказались широко известны обстоятельства его смерти. Этот факт заставляет на миг усомниться в исключительно народном авторстве как именно этой легенды, так и целого мифа о танах.

Речь о «Сказке про сапоги».

Всю дорогу Дювье не везло.

Началось от самой переправы. Обмелевшая, обленившаяся Рассанна подле южного края Ренквахи несла воды, не торопясь, без стремнин и без перекатов, в середине едва доставая любимому полумориску монсеньора до паха, а буланому варастийцу Дювье до груди. И однако, по всему выходило, что именно там он так вымочил сапоги, что пришлось их снимать и сушить на ближайшем привале. Запасных при нем не было, до утра так и бегал босым по росе, как мальчишка.

Впрочем, Колен Дювье обладал на редкость простым характером, все, кто знал его, непременно это отмечали. Он был верным, хорошим солдатом (не таким уж бесхитростным, но все же подличать не любил), монсеньору служил не за страх, а за совесть, и лишения в долгом походе, уж конечно, его не пугали. Может быть, потому ему и повезло в жизни выслужить себе баронство, хотя чем он так отличился, Колен не говорил даже матери. Став бароном, однако, службы своей Дювье не оставил, а продолжил повсюду сопровождать монсеньора Робера в числе личной охраны. Это и привело его к южному краю Ренквахи на пути из Варасты, где остался распоряжаться генерал Шеманталь, в Олларию.

Поутру, обуваясь, он, похоже, не заметил попавших в ботфорт мелких камешков. Как назло, переход до полудня был пешим, а Колен сколько ни останавливался, ни снимал и ни тряс сапога, вытрясти до конца их не смог, и они преизрядно изранили ему ногу, порвав шерстяной чулок. Стоило только мокрой болотистой почве смениться редким подлеском, он с большим облегчением стянул оба ботфорта, приторочил к седлу, сел верхом, да в чулках и поехал. Неудобно, конечно, было перед монсеньором и другими, ну да что же поделаешь? Да и сам монсеньор, пускай даже вид на Ренкваху явно заставлял его затосковать, не преминул подъехать и дружески пошутить, отмахнувшись от извинений:

— Мы же не на параде, Колен. А вот если на нас нападут ближе к тракту, лучше б вам не хромать из-за этаких пустяков. Вечером разберетесь. Если все же понадобится, попросите замену у Клода, он как раз получил от снабжения новую пару. Проиграть, кажется, не успел, — монсеньор улыбнулся устало и послал своего серого, обгоняя Дювье.

Колен пробормотал ему вслед благодарность, подумав: «Хороший он человек. Думает о других, когда здесь у него, почитай, все родные лежат, и не только они. Вроде как мы по кладбищу едем». Потом вспомнилось о восстании, куда Эгмонт Окделл втянул своего бывшего эра, его сына и внуков. До сих пор неспокойно в провинции — вон, у тракта бывают разбойники. Колен сплюнул под ноги своему варастийцу:

— Чтоб в Закате им жариться, что отцу, что сынку.

Много бед принесли стране Окделлы.

Клод — сержант, игрок, весельчак, выпивоха, но парень в общем хороший, вскоре тоже подъехал к Дювье:

— Господин теньент, а куда сапоги-то пристроили? — весело спросил он. — Хотя если чего, у меня точно пара новая есть, монсеньор приказал одолжить, коли вашу латать надо.

Колен хотел махнуть на седло, но вдруг понял, что действительно — сапог нет. Неужели забыл? Нет же, помнил, как прилаживал их под ремень…

— А, ну я тады вечером, как ночевать встанем, достану свои-то! — осклабился Клод. — Бывает!

Дювье хмуро поблагодарил. Настроение у него испортилось. Неприятно было ехать так — в одних чулках, по Надору. Вспоминалось не то чтоб дурное, но, однако ж, не слишком и радостное, одним словом — былое…

На привале Клод явился, как и обещал, с парой крепких армейских ботфорт — и уставился на изножье походной постели Колена:

— А, нашли, погляжу?

Дювье, проследив за взглядом сержанта, только разинул рот — там лежала его пропажа.

— Видно, кто-то нашел и принес. Но спасибо, сержант. Эм... можете быть свободны.

Ночью снился Карваль. Говорил ему что-то, а Дювье его не понимал, но со всем соглашался. Утро выдалась поначалу добрым — хорошо вспомнить славного командира, прими его Создатель. Заминка вышла с сапогами — не Колена они оказались, вечером он в потемках-то не разглядел, а теперь видел ясно. Дорогая обувка, кожа густо покрашена в черный, поверху голенища простегана ромбом. Такой самому монсеньору стыдиться бы не пришлось. На вопрос, чье хозяйство, никто не признался, да и не по карману, не по чину им всем такое. К монсеньору идти показалось неловко, и Дювье отложил вопрос. Раз прислали, что ж — значит, не жалко. Перед тем, как натянуть каждый сапог, он как следует ими потряс, для проверки, — ни песчинки в них не оказалось.

Сапоги ему жали до кошек! Поначалу Колен и не заметил, тем более ехали нынче верхами, тропинка была хорошая. Скоро понял, однако, что невмоготу. Показавшиеся поначалу даже великоватыми — больно длинные, будто владелец их выше Дювье на голову, — сапоги в ширину были узки и стискивали теперь стопы, будто пыточные колодки, так что боль аж по икрам простреливала. До заката Колен терпел, а потом на объявленном монсеньором роздыхе спешился — едва стон сдержал, когда на ноги встал! — повалился на землю и стал стягивать их, проклятые, с каждым новым рывком подвывая сквозь зубы. Сержант, поглядев на его старания, тут же пришел на помощь — одному было не совладать. В сумерках Дювье даже почудилось, будто ноги распухли вдвое, а на серых чулках проступили кровавые пятна, словно он по камням бежал.

Облегчение обессилило его настолько, что так и заснул он, лишь плащ расстелив. Теперь снился зачем-то регент. Тоже — умный какой человек, и никто ему не указ…

Утром боль отпустила, забылась. Чулки оказались грязными. Обтеревшись водой из ручья и сменив их, Колен с опаской оглядел, а затем и надел сапоги. Жалко было от этакой красоты отказываться, но, если и сейчас его скрутит, придется меняться с Клодом.

Сапоги словно бы разносились. Значит, новые были, понятно. Ухмыльнувшись довольно, теньент отправился завтракать.

Перелески закончились, ручеек перешел в болото, над которым парился вонючий туман и вился тучей гнус, пока яркое, теплое солнце наконец не достигло зенита. Обойти топи не удалось, пришлось чавкать насквозь, выстроившись цепочкой и взяв лошадей в повод. Монсеньор объяснял, как ступать, как прощупывать путь.

— Эгмонт как-то нас с братьями взял поохотиться, — улыбнулся он странно светло, — пока топи еще не промерзли. Он и передал мне науку.

Иногда монсеньор Робер вправду напоминал святого. Беречь надобно таких людей. Среди прочего — от таких вот, как Эгмонт Окделл.

Дювье буркнул себе под нос что-то насчет паршивых советов, пробираясь вперед, — и увяз почти по колено.

— Теньент? — обернулся к нему монсеньор.

Когда Колена вытащили из трясины, погрузившегося в нее уже до бедер, на нем был лишь один сапог. Второй, грязный и мокрый, с ноги наполовину съехал. Теньент сбросил его, размахнувшись, закинул в болото, пусть утопнет с собратом! К счастью, уже нашлось в топи что-то навроде тропки и отряд миновал проклятое местечко.

Вечером, собираясь уже обратиться за помощью к Клоду, Дювье бросил седельные сумки и шпагу на месте ночлега, отвернувшись из скромности, стал поспешно переодеваться из воняющих тиной штанов. Кончив с этим и думая, куда деть теперь тряпки, обернулся опять…

Сапоги — превосходно покрашенные, с сияющими белой строчкой ромбами поверху голенища, совершенно сухие, лежали у сумок.

То, что он кричит, Колен не сразу и понял.

Клод отпаивал его касерой. Кто-то из солдат грубо шутил. Монсеньор посмотрел очень сонно и заметил, как будто пытаясь его успокоить:

— Кто-то в отряде хорошо к вам относится, Колен. Вероятно, этот человек их и вытащил.

Ночь прошла беспокойно. Началось с того, что беспричинно разволновались лошади, и дозорный разбудил двух товарищей на подмогу, на случай, если кони учуяли хищника — хотя вроде бы в Южном Надоре не бывало волков.

Потом жуть взяла всех, то ли из-за ночного тумана, а то ли из-за распевки выпей, гудящих всю ночь вдалеке. Костер медленно тлел, захотели разжечь поярче, Дювье, все еще не совсем трезвый и поэтому неожиданно лучше соображающий, чем все прочие, попросил подать нож, чтобы обрубить с ветки лишнее да и сунуть все это в огонь. Кто-то из темноты протянул ему очень простой, но отличной работы кинжал с черным камнем в навершии. «У кого-то видел такой, — вскользь подумалось Колену, — днем увижу, поблагодарю». Ветки занялись славно, к общему облегчению. Дювье протянул нож в темноту, и его так же молча забрали обратно.

В этот раз ему снилось, как он ведет в поводу лошадь. А на лошади сидит кто-то.

На рассвете не досчитались буланого коня Дювье.

Запасного оседлать Колен не стал приказывать, хоть и как следует по уставу, и от всей души выбранил и наказал незадачливых сторожей. Им опять предстояло весь день идти пешими, потому что тропинка петляла между высохших кочек, заставляя за собой следить. Тракт уже приближался, и болото почти что осталось страшным сном у них позади. Сапоги Дювье первым же делом вытребовал у Клода. Тот моргал с утра, силясь понять, почему это теньент Дювье не желает надеть свои собственные — вон какие хорошие, хоть маркизу такие впору.

— Не мои это, — отрезал Колен, — знаю я эти сапоги.

Оказалось, что обновка Клода была Дювье чуть велика и слегка терла пятку, — но как-то вот... по-людскому, терпеть можно, не баба же он на балу. Хотя бабы-то терпят как раз, слышал он, как тихонько одна маменьке своей жаловалась. За ним, как стал бароном, не то чтобы увиваться начали, но порой приглашали на званые вечера, и в приличные дома тоже. Мать твердила, что надо жениться. Что сын его попадет в Лаик, если регент то пообещает, ежели монсеньор Робер вступится. Кавалер ордена «Талигойская Роза» — жених не из последних!

Колен думал об этом и плелся: пока пятка не стерлась в кровь, пока камень не прорезал жесткую, будто дерево, толстую кожу левого сапога и тот не начал рваться как ветхая тряпка, да пока от другого не оторвалась подошва. Колен шел, хромал, плелся, он снял их совсем уже и ковылял по камням, выбирая местечко, куда будет ступить помягче. Он отстал от отряда, отбился, но понял только тогда, когда захотел все-таки приказать оседлать новую лошадь. Опять опустился туман.

— Монсеньор! — закричал Дювье. — Клод? Жан-Батист! Корнет Бошен!

В ответ никто не откликнулся. Он остался один.

Он подумал, ему повезло — из тумана недолгое время спустя вышел все-таки человек с конем в поводу. Разобрать лицо в сумерках Дювье не удалось, стало ясно лишь то, что был его спаситель не одним из людей монсеньора, но держался как должно военным, был молод и выше Дювье на голову.

— Добрый вечер, — поздоровался вежливо молодой человек, — ваши спутники ждут вас, сударь, всего через полхорны по этой тропе. Поднимайтесь в седло, провожу вас.

Промычав благодарность, Колен как-то взобрался в седло и осел в нем, чувствуя себя словно мешок с песком, — настолько у него все болело. Так вот он и поехал — неизвестно куда, босиком, ничего не видя вокруг, а коня его в поводу повел кто-то другой. Этот кто-то любезно завел разговор:

— Это вы еще, сударь, застали Ренкваху подсохшей, все-таки сейчас позднее лето. Вот когда мой отец воевал здесь, топи как раз разливались. Чудо просто, что они замерзли, никогда еще так не бывало, — потому никто и не предвидел, что генерал Алва пройдет по ним. Впрочем, только ему бы такое и удалось сделать.

«Ваш отец что, участвовал в мятеже Окделла?» — хотел переспросить Дювье, но не смог.

— Зато в Летние Скалы здесь очень красиво, уверяю вас, столько цветов! Зацветает даже особенный — «зеленая чума», ее еще зовут водяным гиацинтом. Говорят, раньше в этих местах были вовсе не топи, а чистейшей воды озера, но все заросло ею, зеленой чумой, и загнило.

«Гиацинт?» — повторил про себя Дювье.

— Ваши ноги так сильно изранены, — констатировал спутник, хотя в сумерках и сам Дювье едва мог угадать свои ноги в измаранных грязью чулках, — даже странно, как вы умудрились на этих мягких, мшистых почвах. Вот будь мы поближе к Надорам — да хоть рядом с трактом или кольцом Эрнани — там да, там вот так бы и сбили о камни.

Колен больше уже ничего не пытался сказать. Ничего не пытался подумать. Даже больше не вспоминал, как вез на смерть мальчишку Окделла, вез его верхом, но разутым — чтобы герцог-убийца не смог убежать на привале. Дювье ехал, и ехал, и ехал — так необъяснимо долго, что, казалось, прошла уже целая ночь, или больше, и уже не настанет рассвет.

Наконец в тишине, скрывшей все: фырканье лошадей, разговоры солдат и скрип сбруи, он услышал, как его провожатый воскликнул:

— Робер! Я привел к вам барона Дювье!

Потом Колена чуть ли не силой стащили с коня — его собственного варастийца, — стали спрашивать, как он и как умудрился отстать. Корнет Бошен понятливо сунул в руки флягу с касерой, а добряк Клод по-бабьи захлопотал:

— Отсырели насквозь! Надо вам, господин теньент, сей же час переодеться!

Ему дали одежду и плащ, ему дали еду и сухие чулки.

Ему дали обуться.

И тогда Колен зашелся криком — в темноту, туман, сырость, в могилу Ренквахи:

— Что ты от меня хочешь, ну что тебе от меня надо, что мне сделать, ведь я же убил тебя, я же тебя убил, забери свои сапоги!

И кричал так, рыдая, пока не потерял сознания.

Утро выдалось ясным и солнечным.

Вдали уже виднелись кляксы деревенек, лепившихся к тракту. Все в отряде, устав за проделанный путь, собирались неспешно, разбудили с заботой Дювье, посадили его у костра, поделились водой, принесенной кем-то от речки, бритвы не дали, правда, зато сунули гребень. Подрагивающими руками Колен медленно расчесал волосы, что заставила его мама отпустить по-столичному, длинными. Что-то с теми было не так, показалось ему, непривычно. Потом понял — они седые.

Клод, которого подрядили ему вроде как помогать, бубнил, сидя с ним рядом и жадно жуя свою пресную кашу с жестким вяленым мясом:

— А привел вас с вашим коником человек один. Местным сказался, мол, отец у него где-то здесь или вроде того. Навещал его, мол, вас увидел. Спрашивал, куда путь держим, так обрадовался, как узнал, что в столицу. Спросил, не на Совет ли Меча, и не встретим ли там маршала Савиньяка. Ну, эром Лионелем назвал — точно местный! Только тутушки так говорят.

— С-са-авеньяка? — переспросил тупо Дювье и поднял наконец-то глаза.

Перед ним с точно такой же плошкой походного варева, что и у Клода, сидел монсеньор — тоже толком не выспавшийся и усталый, и от этого какой-то благостный, словно все еще спит сладким сном.

— Ваш спаситель просил, — подавив зевок, пояснил он, — вас, Дювье, отплатить за услугу услугой. Попросить маршала Савиньяка возвратить ему его коня.

Дювье, не понимая, тряхнул головой. Все казалось таким… нормальным. Может, просто и правда помог мимоезжий дворянчик? Монсеньора, вон, Савиньяка, знает…

— К-как-кого коня? — уточнил он.

— Лионель должен знать, по его словам, — так же сонно, спокойно и совсем равнодушно сказал монсеньор, — местной горной породы. Баловника. Того самого, убежавшего при обрушении замка Окделл.

Дювье выронил гребень. Монсеньор отрешенно закончил, словно сам не слыхал слов, что прямо сейчас произносит:

— Он сказал — как ему теперь босиком-то, да еще без коня.

Над Ренквахой вставало солнце.

Стоит оговориться, что повесть, теперь называемая «Сказкой про Сапоги», изначально была опубликована в качестве мемуаров Колена Дювье. Публикация эта могла бы наделать шуму, если бы, предаваясь воспоминаниям, он решился также предать огласке то, за что убил Ричарда Окделла, или хотя бы тот факт, что его командир действовал самовольно, не ставя в известность герцога Эпинэ. Можно предположить, что Дювье дальновидно не упомянул преступления герцога Окделла, опасаясь цензуры. В чем бы ни состояла причина, итогом ее стало общее убеждение, что сержант Дювье действовал по приказу если не регента, то своего монсеньора, и впоследствии удостоен награды за успешное его исполнение.

Высший свет принял сплетню спокойно, без особого интереса. В Надоре же эту своеобразную исповедь подняли на знамена, как рассказ о бесчестном убийстве надорского герцога — «нашего тана» — без суда и без следствия, — вслед за Аланом, а позже Эгмонтом Окделлом. В частности наш народ не вникал, конечно, как не свойственно и вообще никакому народу.

С опозданием данное в появившихся как раз в Талиге газетах прозаическое объяснение, что барон Дювье попросту бредил, простудившись на переправе и застудив затем ноги в даже летом не слишком приятном климате тех краев, не был принят людьми благосклонно.

Мой отец, впрочем, предполагал, что должно быть еще одно объяснение. Если вспомнить эскападу регента в Ларак, можно встретить немало схожего. Точно так же беседа о старых обидах заканчивается услугой, но теперь за ней следует просьба — и не к кому-нибудь, а к самому маршалу Савиньяку при согласии Эпинэ.

Очень жаль, но в своих мемуарах барон не сообщает, исполнил ли просьбу своего таинственного спасителя (и предполагаемой жертвы), но спустя годы мы точно знаем, что как маршал Севера, так и регент проявляли большое внимание к нашему краю. Можно спорить, пошло это ему на пользу или же во вред. Сами люди Надора благом действия их не считали, а особенно назначение графом Савиньяком в наместники нашего края опального тессория и заговорщика, «кровопийцу и крохобора» Леопольда Манрика. Многие из историй по сию пору еще передаются, начинаясь словами: «В те далекие времена, когда Манрики, дети негодной стряпухи, со стола нашего воровали»...

Но впрочем, легенду о том, как это ненавистное простым людям семейство было изгнано старым таном, я поведаю в другой раз.

Chapter Text

Если все же вернуться к народной — а то и мистической — версии происхождения мифа о танах, то меня с детских лет удивляло, до чего милосерден в наших легендах тан Ричард к прижизненным своим (и своего рода) врагам. К судьям-взяточникам, подстрекателям, клеветникам он, как правило, не проявлял снисходительности, а в изложенных выше историях — отпустил, всего лишь напугав, равно и своего собственного убийцу, и убийцу своего отца.

Посвятив этому любопытному противоречию некоторое время, я в итоге не удивился, услыхав следующий рассказ. Важно упомянуть, что в нем нет ничего от народной молвы и надорского суеверия, — это бережно передаваемая из поколения в поколение повесть предка одной чрезвычайно почтенной и старой бергерской семьи.

Я записываю ее теперь исключительно с главы того семейства любезного позволения.

В костре треснула шишка, и Арно показалось, что он чувствует на себе привычный, не то чтобы упрекающий, просто очень внимательный взгляд.

«Да, ребячество, — признал он мысленно, — но ведь так интересней. Да и не выдаст нас треск костра — мы достаточно далеко от границы».

Он старался не думать, что его предположительному собеседнику сейчас смертельно холодно в зимнем лесу.

Что-то снова защелкало, громко кракнуло, раскололся багрово-черный, с серым золистым кружевом по верху сук, уголек вылетел из огня, но ударился в дикий камень их походного очага.

Йоганн поворошил угли кончиком шпаги, осторожно подгреб их поближе к котлу.

— Моя бабушка, сколько я помню, варила вино с шишками можжевельника. Эти не подойдут, Арно.

Арно фыркнул:

— Они не попадут в котел.

— Хорошо, — кивнул Йоганн излишне серьезно. — С ними быть не так вкусно.

Верный друг и соратник коверкал талиг специально, чтобы повеселить их, напомнив им бытность унарами. А на самом деле Арно уже года два… или три… или даже четыре не слышал, чтобы тот ошибался в таких простых фразах. Кроме случаев, когда он был действительно обеспокоен или ужасно злился, — но спокойного от природы бергера довести до такого удавалось не часто, да никто этого, видя его внушительный рост и широкие плечи, обычно и не желал.

— Вкус! — насмешливо фыркнул Альберто. — Северяне! Ну какой еще вкус может быть у горячего-то вина?

Берто тоже лукавил. Проведя столько лет то на северном море, то в северных же лесах, он привык и к горячему кагетскому красному, и к горячему белому торкскому, и к горячему пиву с маслом.

— Ну не пей. А нам с Йоганом больше достанется.

— Ха! — марикьяре сейчас же подставил свою оловянную кружку.

Йоганн поднялся, чтобы разлить терпко пахнущего травами, цедрой и виноградом варева, и на некоторое время воцарилась слегка напряженная, но довольная тишина.

— А помните, — улыбнулся Арно, — то вино в галерее в Лаик? То, которое приволок Валентин, чтобы мы не замерзли.

— Умно, — поднял палец бергер, — Валентин и унаром был умный, а теперь стал еще умней.

Помолчали.

— А я был глупым, — ухмыльнулся Берто. — И унаром, и долго еще. Много мнил о себе, но как вспомню… Помните, как мы перепугались, когда призраков там увидели?

Арно даже потряс головой:

— Да нет, мне было любопытно. Я, наверное, был еще глупей, так хотелось на них посмотреть. Страшно стало, когда к ним Дик Окделл рванул. Звал отца, как с ума сошел.

Йоганн кивнул:

— Я был глупый. Норберт из нас двоих был умней, он потом вспоминал тот случай в галерее, когда мы с ним говорили об Окделле, и я думал — какой мой брат умный. Мне не нравится думать, что теперь я стал более умный, чем он.

— Так должно быть, — пожал плечами Берто и, забыв сморщиться, отхлебнул, грея руки о свою кружку.

— Да, поэтому я говорю себе, что дурак, если сравнивать с тем, каким был бы мой брат. Иногда у себя в голове я с ним спорю.

— Интересно, — Арно смотрел в пламя, как в детстве, выискивая в меняющемся узоре на углях осмысленные картинки, — какими бы все они были? Дик, Паоло, Эстебан и Норберт?

— Норберт был бы похож на нашего деда. Умный, но очень упрямый.

— Если уж говорить об упрямстве, то Ричард сейчас поднимал бы какое-нибудь очередное восстание, — вдруг фыркнул Альберто.

— Оно само скоро поднимется, — Арно помрачнел. — Это плохо. Наверное, еще в Лаик нужно было думать не о шуточках над Арамоной, а над тем, что Дик вообще-то, был герцогом, а Свин над ним издевался.

— Мы сделали много, — проворчал Йоган.

Свет пламени почти не касался его лица, и на мгновение Арно показалось, что им снова лет по двадцать и они опять спорят из-за вещей, в которых еще пока ни кошки не понимают.

— Наверное, — медленно сказал он, — с точки зрения дружбы. А вот с точки зрения Лучших Людей… Наверное, будь теперь он по-прежнему одним из нас, с Каданой все было бы проще. С Надором и вовсе…

— Он не был одним из нас, — откликнулся раздраженно Альберто, — и нам стоило это понять. Мы считали, вся в беда в Свине, и если мы протянем руку, то все кончится хорошо, и победит дружба, как в книгах о рыцарях. И я верил, что если немного поспорю с этим твердолобым, — он ввернул словечко, которое Арно не понял, не то что-то о быке, не то о севере, на марикьярском, — то он станет думать собственной головой, перестанет делить всех вокруг на своих и чужих, Людей Чести или навозников. А он думал головой отца, да к тому же еще и мертвого. Мертвых не переспоришь, хотя наш Йоганн и пытается.

— А кто думал своей головой в шестнадцать или в восемнадцать? — Арно удивился, припомнив себя тогда. — Ты, Берто?

Тот прочистил горло, как будто смущенно:

— Порой альмиранте кричал, что я не головой думаю, а совсем другим местом, — переждав одобрительные смешки собеседников, он продолжил: — Но, наверное, в чем-то ты прав, я тоже думал… не своей.

— Я думал головой Норберта, — почти гордо заявил Йоганн, — а он думал головой деда.

— А я вообще ей не думал! — легко рассмеялся Арно.

Друзья тоже расхохотались.

— Я буду еще, — сказал Йоган, заметив, как он запрокидывает свою кружку, ловя ртом последние капли. — Ты будешь, Арно?

— И я буду! — тут же встрепенулся Альберто.

— Горячее вино, как можно, позор, марикьяре! — дурачась, воскликнул Арно.

— Налей, Йоган, — протянул тот кружку, — ждать нам еще долго.

Какое-то время молчали, прислушиваясь к треску дров и ночным звукам леса. Заухала где-то сова, завыл одинокий волк, его песню не подхватили. Арно передернул плечами.

— Совсем не по чину вот так отправляться в разведку, — негромко проворчал Йоганн.

— Он лучше всех в этом. Он справится, — сказал Арно.

— С дозорными — да, — осторожно заметил бергер, — но есть еще лес. В лесу звери. Нет снега и слишком тепло. Я слышал, видели медведя.

— Он справится, — нажал Арно. — О, кстати, Альберто, я же не рассказывал тебе еще про медведя? Лет пять назад, в Сэ?

— Нет, а что за медведь? — не особо заинтересованным голосом спросил его друг, явно думая о своем.

— Здоровый медведь! В Сэ устраивали охоту...

— Так это Карас? — воскликнул Альберто. — А я удивлялся, как ты соблазнился линарцем.

— А что же собаки? — заинтересовался Йоганн.

— Я думал, ты станешь рассказывать, какой я идиот, — улыбнулся бергеру Арно.

Тот серьезно кивнул:

— Да, ты очень большой идиот. На медведя ходят не так. Но я думаю, твои братья сказали тебе то же самое. Что же собаки?

Арно промочил горло и завершил рассказ:

— С собаками все очень странно. Никто из гостей не признал их своими, пришлось взять на псарню. Они очень быстро поправились и слушались каждого моего слова. А умные! Невероятно!

— «Пришлось», — хитро хмыкнул Альберто. Поднялся с бревна, на котором сидел, и чуть-чуть поплясал моряцкую, чтобы разогнать кровь и разогреть тело, — да это же просто подарок!

— Тут такое дело, — объяснил Арно, — слишком умные, понимаешь? От этих собак жуть брала — всех, кроме меня и Эмиля. И ластились они только ко мне. Очень странные они были.

— Ты говоришь «были» ? — спросил Йоганн.

— «Были». Прожили на псарне год или чуть больше. Щенились обе по два раза — псари, видно, не уследили. Потом сук украли. Ни их, ни воров не нашли. Осталось потомство. Смешно, но вот эти щенки — за них предлагали огромные деньги, порода исчезла лет двадцать… назад…

Помолчали, прислушиваясь.

— Вина? — размявшись, предложил Альберто и взял четвертую кружку, которой они зачерпывали вино, разливая.

— Вина, — кивнул Савиньяк, подставляя свою. — В общем, если уж мне, с моей глупостью повезло справиться со зверем в лесу, то уж и Валентин обязан.

— Да холодно, — пробормотал Берто, тоже глотая варево, — за целую ночь околеть можно.

— Для местности очень тепло, — покачал головой Катершванц, — нет снега и много ветра. Озимые плохо всходят. В Надоре крестьяне ждут голод.

— Да чтоб его, этот Надор! — досадливо пробормотал Арно. — Вот только голодных бунтов нам сейчас не хватает.

— А с севера лезет Кадана, — задумчиво протянул Берто. — Медведь посерьезней иных. Если местные впустят врагов, мы их не удержим ни силами твоих братьев, ни даже талантами моего дяди. Когда-то так и затевалось, лишь бунтовщики в тот раз ставили на Гаунау.

— Но Хайнрих поклялся.

— Явиться в Талиг воевать?

Йоганн хлопнул большой ладонью себя по бедру и поднялся:

— Мне понравилась твоя история, Арно. Я тоже хочу рассказать! Альберто говорит, что легко заблудиться. Он прав! Однажды я сам заблудился, два года назад, это были Осенние Молнии. Я знаю, как выживать: как можно найти дикий мед или съедобный мох, как ставить силки и отпугивать зверя, как идти по солнцу. Но я плутал полных три дня и уже отчаялся найти дорогу. И вот я иду, а навстречу дикая… свинья… как это еще на талиг называется, Арно?

— Кабаниха?

— Да, кабаниха с поросятами. Они встали передо мной и стояли, не убегали, кабаниха не нападала. Конечно, я тихо отошел назад и направился в другую сторону. Мне очень повезло, и они остались стоять. Немного пройдя, вижу — снова кабанья семья, стоит прямо передо мной. Возвращаться, подумал я, — тоже нельзя, пришлось поворачивать уже на запад. Недолгое время я шел, потом — вижу снова! И знаете что? Это та же кабанья семья! Большая кабаниха, только одна, рядом с ней три ее поросенка, два маленьких, еще в полоску, и третий побольше.

— Так разве бывает? — спросил Арно, тщетно пытаясь припомнить. — Потомство разного возраста?

— Бывает в стадах, — кивнул Йоганн, — но там была мать, а не стадо. Но ты слушай дальше. Я иду от них, они идут за мной, понимаешь? И я…

— Мы пили кагетское и говорили про жизнь.

— Как пили? — не понял Арно.

— И кто же из вас говорил? — Альберто, казалось, пытался не улыбнуться.

— Я говорил. Много. Я много подумал про жизнь, пока ходил по лесу, и захотел поделиться. Я пил из бутылки и дал ему сухари, которые вымочил в этом вине. Ему нравилось. Я видел небо и видел, что шел не туда. Я думал, что шел на юг с севера, но я шел на север с востока и вышел бы вскоре на дриксов. Утром он отвел меня к тракту, и больше я его не видел.

Арно тоже взглянул на небо, задрав подбородок. Луна еще не заходила.

— Кто будет вино? — спросил он.

— Вина нужно оставить немного, — ответил Альберто, подбрасывая в огонь ветви.

Лицо его осветилось. Взгляд бывшего однокорытника казался мрачно-веселым и каким-то слишком решительным.

— Придд наверняка совершенно измотан, потребуется напоить его.

В лесу наконец-то развылись, как следует, волки. Арно на мгновение вскинулся — ему показалось, что он слышал крик!.. нет, послышалось.

— Моя байка будет не слишком-то доброй, — заметил Альберто Салина. — Но вижу, что стоит ее рассказать. Есть обычай, у нас, марикьяре: раз в год, когда снят урожай и зреет молодое вино, мы устраиваем бег с быками. Их гонят по главной улице города, а рядом с ними бегут молодые мужчины. Быки и коровы, как правило, раздражены после загона и встревожены криками, и важно не только самим не попасть на рога, но и не дать товарищу. Если беда грозит ему, ты должен отвлечь быка с помощью шляпы, платка, специальной палкой с цветами, не важно. Все чаще бегут компаниями. В свой первый и последний раз я участвовал перед Лаик, отец был не слишком доволен, зато был очень горд собой я. Затем я служил, и мы все воевали, я редко видел Марикьяру, пока не пришло время все же жениться. Гуляния отец устроил как раз к ежегодному празднику. Несколько лишних дней отдыха, песен, угощений. Гизелле кто-то рассказал о беге с быками — конечно, она загорелась на них посмотреть. Признаюсь, что я возражал, она настояла, потом… кое-кто нашептал ей, что я тоже буду участвовать, — и я не решился это опровергнуть. Она очень мной восхищалась и бросила дуться.

— А ведь «альмиранте» был прав! — Арно широко ухмыльнулся.

Салина в ответ хохотнул:

— Да, я часто думаю не головой. Как и ты, Савиньяк. Только ты всегда думал сердцем, а я… сам знаешь. В общем, я решил бежать.

Он осекся и долго молчал. Потом произнес глухо:

— Я не стану подробно рассказывать, как меня заманили встать на пути самого злого быка, раздразнив того для начала, или кто это сделал. Но я в тот момент точно знал, что жить мне осталось минуты, а смерть моя будет не только мучительной, но совершенно бессмысленной. Меня защитило животное — тоже с рогами, копытами, но чересчур крупное, с длинной коричневой шерстью. И все-таки это был бык. Он набросился на того, который уже собирался проткнуть меня рогом, и сшибся с ним, легко отогнав. А потом обратился к моим… товарищам, — в тоне Альберто послышалась злая насмешка, — и я видел, как он убил того из них, кто подставил меня. Я не понял еще, что случилось, и пытался отвлечь чудовище, кто-то из толпы кинул мне шпагу, я пытался колоть — но бык просто не замечал, продолжая топтать окровавленными копытами его тело…

— Тебе очень… — неторопливо произнес Катершванц.

— Повезло? — рассмеялся Альберто. — Действительно. А тому человеку, который организовал покушение на наследника дома Салина, повезло куда меньше. Утром его нашли у себя в доме, в парадном зале, пронзенным чем-то таким, что не могло быть мечом или шпагой. На коврах морисской работы остались следы от копыт.

Арно выдохнул:

— Ты все же выпил бы.

В лесу кто-то закричал отчаянно, и он тут же вскочил.

— Это только сипуха, попробуй прислушаться, — посоветовал Йоганн. — Давайте думать головами.

— Да, — Арно сел обратно и признался: — Я волнуюсь за Валентина. Невозможно сидеть так и ждать!

— Мы не знаем, когда идти встреча, — Йоганн сделал усилие над собой и заговорил правильней, — мы друзья, и мы будем ждать до утра, как он и попросил нас.

— И как он приказал, — улыбнулся во тьму Савиньяк, — Придд, в конце концов, наш командир. Вот зараза.

В лесу вновь завыли. По спине пробрало стылой жутью.

— Вот бы взять где четыре свечи, — ухмыльнулся он. — Да?

— Обойдемся, — ответил Салина, — тем, что есть.

Он и вправду поджег от костра одну вслед за другой четыре веточки. Топливо уже подходило постепенно к концу, и его берегли, ни костер, ни зажженные ветви не давали серьезного света, зато камни походного очага, раскалившись, теперь ровно грели.

— Пусть Четыре Волны унесут от нас злые проклятия, сколько б их ни сотворили, — произнес Катершванц.

— Пусть Четыре Ветра разгонят тучи, сколько бы их ни было, — прошептал Берто тихо.

— Пусть Четыре Молнии падут четырьмя мечами на головы врагов, сколько б их ни было, — с жаром сказал Арно.

— Пусть Четыре Скалы защитят от чужих стрел, сколько б их ни было, — завершил в темноте новый, молодой голос.

Арно вскинулся:

— Валентин?!

Темнота не ответила. Йоганн что-то шептал на бергерском. Альберто медленно произнес:

— Это не был сейчас голос Придда.

И друзья замолчали. Промолчали почти до зари.

Валентин объявился наутро.

Он был сильно измотан, ранен, бледен до синевы — даже губы дрожали от холода.

Арно, сунувшему другу собственную оловянную кружку с вином, удалось постепенно вытянуть из него пояснение, что Валентин был пленен, но сумел убежать, а за ним погнались.

— Ты от них оторвался?

— Да. Но мне помогли. Очень сильно.

Он был весьма раздосадован, потому что пошел на практически недопустимый риск, чтобы выяснить расположение и количество сил неприятеля, разместившихся вдоль границы с тем, чтобы по первому же сигналу немедля ее перейти.

— Мне нужны были точные цифры, и, к своему удивлению, я и вправду сумел их добыть. Но теперь они попросту не соответствуют истине.

— Думаешь, они временно отступили? — практично уточнил Йоганн.

Придд взглянул на него и сказал, как отрезал:

— Их съели.

Друзья переглянулись.

— В ночи выло много волков, — осторожно заметил бергер.

Валентин кивнул:

— Волки там… тоже были. Помимо лосей… и быков или зубров, я не уверен, — а также медведей и вепрей.

— Ну так сколько же было каданцев? — не сумел удержаться Арно.

— Эти числа, — сообщил Придд забавным, стеклянным голосом, — я по-прежнему имею право и обязанность доложить исключительно командиру.

— Хорошо, генерал, — Арно сдался, — тебе правда нужно к Ариго. Согреться, поесть, доложить, отоспаться…

— Напиться, — слегка издевательски передразнил его Берто Салина, — и даже поплакать, если еще не разучился.

Арно положил руку на эфес шпаги и смерил приятеля взглядом.

— Вы знаете, что случилось, — вдруг громко и ясно сказал Валентин, неожиданно словно очнувшись и всматриваясь по очереди в их лица.

— Мы можем предполагать, — ответил бергер с сожалением, — но точно не знаем, мы всю ночь тебя дожидались и больше ничего не видели.

— Тогда я хотел бы спросить, — Валентин глядел непримиримо.

— Кто? — вкрадчиво уточнил Берто.

— Я знаю, кто, маркиз Салина. Но я хочу знать — почему?

Арно поглядел на Альберто, Альберто на Йоганна. Потом Катершванц покачал головой, а Берто ответил:

— Нам всем очень нужно напиться. И истина, вероятно, найдется, как всегда, в вине.

— Прикажешь сниматься? — спросил Арно у Валентина.

Генерал Придд расправил плечи и резко кивнул:

— Сборы. Выход!

Барон Йоганн Катершванц задержался, чтобы залить угли.

Поднял с земли кружку-черпак, еще полную ночным напитком. Встал возле костра и на вытянутой руке стал медленно наклонять кружку, окропляя ярко-рубиновым ароматными каплями камни вокруг кострища.

— Прости, — прошептал он по-бергерски, — если что между нами было не так. Спасибо, — сказал он, — Рихард.

Спустя всего час или два пошел снег. Он шел очень густо и тихо, и крупные его хлопья лебяжьими перьями падали на кострище, остывшие трупы каданцев и скудную землю Надора, укутывая озимые.

Уверен, нет смысла теперь излагать давнюю предысторию описанных здесь событий. Равно обучение и дальнейшие судьбы одного из последних выпусков школы оруженосцев Лаик были множество раз переписаны как хронистами, так и романистами.

Мои деды и прадеды часто говаривали, что «старые таны все знают». И хотя Ричард Окделл при жизни так и не сумел выяснить, кто снабдил его добрым ужином в Старой Галерее Лаик, после смерти, если верить этой семейной легенде, он не только узнал, но и выплатил долг, невзирая на ненависть к герцогу Придду, как пристало скорее не дикому абвениатскому демону, не ужасному выходцу, но суровому эсператисту Адриановского бескомпромиссного толка.

Разумеется, я не всерьез разбираю возможность причастности к нашим народным легендам реального тана Ричарда. Одновременно в этой бергерской сказке к ним примешано столько политики, что вдаваться теперь в тщательное сопоставление ее событий с обстановкой в стране на то время, которым она датируется, было бы чрезмерным — значение этих событий для будущего Талига и без того очевидно.

Привлекает внимание тонкий момент: все истории, что рассказывали у костра ночью бывшие однокорытники, с ними произошли не в Надоре. Неужели влияние надорских танов действительно распространилось до самой Марикьяры? Пожалуй, я встревожился бы на месте ее соберано, будь так.

И в связи с этим меня все более начинает интересовать баллада о том, как Рокэ Алва прогнал старых танов Надора. И как возвратился род Окделлов. Увы, у меня недостаточно материала, чтобы утверждать что-то наверняка: легенды и песни разнятся, да и в принципе ненадежны. Поэтому ныне я намерен ехать в далекую Кэналлоа в надежде найти как минимум те же легенды, а паче того — дневники рода Алва и их окружения.

На сем прерву временно свои записки, продолжив при первой возможности.