Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Вспоминать Стива тяжело. А ещё больно и так чертовски жгуче, будто под кожей плавится бурлящая кровь.

Он старается забыть, старается не помнить, но каждая из миллионных попыток оказывается бесполезной. Все происходит снова.

И снова.

И снова.

Это неизбежно. Бомба по-прежнему лежит перед ним. И мерно отсчитывающий таймер все так же нервирует и пугает, пока последние секунды убегают, напоминая о его беспомощности. Он не справится. Как не справлялся до этого. Но Баки продолжает пытаться. Во что бы то ни стало. Каждый раз усерднее предыдущего. Руки трясутся, перед глазами плывет и, как бы он не старался, ровном счетом не меняется ничего: в любой момент все грозится взлететь на воздух, потому что…

Стив снится во снах. Тощий и больной. Сильный и уверенный. Он сжимает мозолистую ладонь, обнимает, целует. Они ютятся на разодранном диване старой квартиры, и Роджерс рассматривает их сцепленные руки. Он смеется. Искреннее, беззаботно, совершенно по-юношески. Баки хочет попросить не уходить, остаться. Но Стив растворяется. Перед глазами высится потрескавшийся потолок, за окном слышится редкий гул проезжающих машин, а призраки прошлого тонут в новой реальности.

В чужом мире, где он — крохотная погрешность в идеально работающей системе. В мире, где становится страшно до подступающей тошноты. Страшно вспоминать прошлое, думая о зыбком будущем, и ещё страшнее — продолжать жить в настоящем. Чужом и враждебном.

Страшно скрываться в Бухаресте, осознавая причину идеального знания румынского языка. Страшно не узнавать родной мир, не понимая, когда все успело поменяться, начиная с мелочей и заканчивая тем, что в его молодости казалось научной фантастикой, нежели скорым будущим. Страшно, но ничего не поделать. Приходится стиснуть зубы, не поддаваясь собственным слабостям.

А их много. Слишком для одного человека. Они валятся на плечи. Наклоняют его к земле, словно тонкий ствол дерева, который, треснув, вот-вот и разломится пополам. Но главное — заставляют сомневаться во всем. Хотя вряд ли Баки уверен хоть в чем-то. Ни люди, ни современная реальность и, уж тем более, ни он сам — ничто не возвращает былого ощущения полноценности. Все, накладываясь друг на друга неровной горой, сводит с ума. Медленно и мучительно. С каждым днем дальше и дальше отдаляя от хрупкой границы нормы.

Приходится жить по привычке. Наученной. Не самой приятной, но исправно работающей.

Это помогает не потерять рассудок окончательно прежде, чем жизнь расставит все по своим местам. А правильным или неправильным, хорошим или нет — уже неважно. Больше ничего не имеет значения — ни то, что готовит следующий день, ни то, что последует за ним. Ничего, пока самое важное держится под контролем: Гидра не ловит его, делая своей марионеткой, да и Стив, карауля у входа, не стоит перед ним с немой мольбой во взгляде.

А, может, и имеет. Потому что у прошлого власти гораздо больше, чем Баки хотел бы позволить иметь. И в плену у него, жестокого и равнодушного, оказывается быть куда тяжелее, чем и вовсе жить без памяти, желаний, чувств. Но к этому разговору Баки пока не готов. И, возможно, не будет никогда. Поэтому каждое убеждение до невероятности хрупко и… лживо. Но жить без этого лживого спокойствия приравнивается к подписанию смертного приговора. Так что выбора у Барнса, действительно, нет.

Поэтому он продолжает жить. Как может. Хотя получается совершенно отвратительно и неправдоподобно. Продолжает спать на старом, пружинистом матрасе, чувствуя противный запах старой ткани. Перебиваться самой дешевой едой, лишь изредка позволяя себе фрукты на рынке у полного мужчины с акцентом, но после неизменно наказывая себя за непозволительное проявление человеческой слабости. Смотреть новости, наблюдая за происходящим в мире беспорядком и удивляясь, что даже за семьдесят лет человеческая натура, увы, не поменялось. И главное — самое главное — придерживаться распорядка.

Распорядка армейского, напоминающего прошлое — знакомое, привычное. Комфортное, хотя комфортного здесь, конечно, мало. Что в принципе не доставляет никакого неудобства. Ещё год назад у него не было и таких возможностей. Так что сейчас жизнь ощущается практически свободой. С некоторыми поправками в виде запрета на случайные прогулки, разного рода неожиданности, новые встречи и намеренные попытки наказать себя.

Изо дня в день остается лишь несколько неизменных переменных: он, одинаковые мысли и бесконечный комок чувств, состоящий из вины, ужаса и страха.

Он встает в пять утра, гуляет по пустым улицам, завтракает пресной яичницей и черным кофе. Изучает распечатанные данные, слитые вдовой, пытаясь сопоставить факты, а вечером смотрит старый телевизор, показывающий всего лишь три канала, чтобы сбить с себя флер навязчивых мыслей. Иногда он спускается вниз, пропускает стакан-другой, переговариваясь с владельцем бара. Иногда, чувствуя железный запах крови на его лице, не может ничего, кроме как надрываться в глухом крике, спрятанном в подушку.

Покоем и не пахнет. Барнс подозревает, что рано или поздно его найдут. Не правительство и Гидра, так… Стив. Тот парень, что обомлел при его виде и едва не упал на асфальт, стоило маске слететь с лица. Тот парень, что отказался драться, опустил щит и позволил избить себя до смерти, не отводя осмысленного взгляда. Тот парень, что лежал перед ним уверенный в своей правде, и был готов умереть с безмятежным спокойствием. В голове от мыслей о нем настоящий бардак и проще выкинуть, чем разобрать, но все возвращается, как не вышвыривай.

Воспоминания хороши. До появления раздражающих сомнений и первой боли где-то в грудной клетке, которую Баки со всей упорностью старается не замечать. Хороши настолько, что соблазн застрять в них оказывается куда серьезнее, чем предполагалось на первый взгляд.

А зря.

Это становится первой роковой ошибкой, сталкивающей его с невозможностью продолжать жить нормально, игнорируя все, что осталось позади. Недооценил. Опять. И слепая вера в свою правоту ни к чему хорошему не привела. Лишь в который раз доказала, что в жизни по своим правилам играть не получится.

Не получится. Но Баки игнорирует и это, списывая в утиль все, что доставляет неудобства и напоминает о том, о чем помнить не хочется. Как будто этого никогда и не было. Как будто привиделось, приснилось во сне и с пробуждением ему, наконец, удалось вырваться из цепких лап воспоминаний, вернувшись в реальный мир. Жестокий, но привычный.

Он, и правда, думает, что они не властны над ним. И никогда не будут. А потом прошлое обрушивается на него, как снежная лавина, погребая под собой. Снова. И снова.

Оно начинает манить. Своей легкостью и простотой. Смехотворной, совершенно нереалистичной целью свернуть любые горы, как бы высоки они не были. Счастливой улыбкой и задорным смехом, в которых, как бы он не пытался, просто-напросто не узнает себя. Совсем.

Того, кто боялся перейти черту и кто по итогу перешёл, сам того не желая. Перешёл и семьдесят лет убивал направо и налево, даже не догадываясь о том, что значит нарушить чужой приказ. Все это опечаталось на нем, как позорное клеймо на обожжённой коже, и куда бы он ни пошел, как бы не убеждал себя, этого не убрать. И к прошлым настройкам тоже не вернуть. Уже никогда.

Оно начинает манить. Но и отталкивает не меньше. Ведь видеть себя веселым и свободным ещё тяжелее, чем знать, что снова ему таким уже никогда не стать.

В них он совершенно другой. Счастливый, беззаботный, решительный. Верящий в лучшее — в будущее, которое наступит. Но… не для него. Будущее, в котором не существует их. И этих наивных, детских, совершенно несбыточных планов.

Не существует по одной лишь простой причине: в реальности счастливого конца не случается. Они находят друг друга — в новом ли веке или старом, разницы нет, потому что горькая потеря неизбежна. Из раза в раз. И каждая больнее предыдущей.

Счастливый конец не про них. И не для них. И, по-честному говоря, никогда и не был.

Поэтому, когда Стив не появляется через неделю, две, три, которые вскоре перерастают в длинные месяцы, Баки безмерно рад этому.

В душе зарождается тихая надежда, что так будет и дальше. Потому что ничего хорошего с Роджерсом не выйдет. Они снова потеряют друг друга. Снова сделают больно, гадая о возможных «если». И так по кругу: стирая ноги в кровь, спотыкаясь, наступая на каждую старую граблю, но и на половину не приближаясь к цели.

Возможно, все было бы по-другому.

Баки бы поддался соблазну воспоминаний и не убегал. Он отыскал бы Стива, пришёл к нему под дверь, тихо стуча и не поднимая растерянного взгляда. Роджерс бы открыл её, замерев не в силах вымолвить и слова. Он сгреб бы Баки в объятия и никогда бы не отпускал, шепча тихое «Баки». Возможно. Но… в реальности такого не случается. Стив спасает мир, сверкая кроткой улыбкой на экране телевизоров всего мира, а Барнс скрывается в Румынии. И появляться на чужом пороге не планирует по вполне логичным причинам.

Он — убийца. Убийца, что всю свою довоенную молодость пытался быть правильным. Делал добро, стремился к честности, помогал. И какой итог? Жизнь, насмехаясь, превратила в того, кого он презирал. В отвратительного, жестокого, разломанного. Разломанного на две части, одна уродливее другой, соединить которые не выходит, как бы он не пытался.

Баки не знает, кто он. Совсем.

Он так напуган происходящим, так запутан в нем, что сомнения, действуя на опережение, сгрызают каждый день. А вспоминания подначивают, заставляя разрываться между трезвым рассудком и памятью.

Так не бывает. Это не может быть он. Просто не может.

Не может же…?

Прошлое настолько чудесно, несмотря на тяжелое положение в стране, а он в нем настолько счастлив, что все кажется лживой сказкой перед сном, нежели правдой. Не суровой, нет. Ласковой. Манящей. Тем более сейчас, когда личность Барнса напоминает калейдоскоп треснувших воспоминаний, вертящихся перед глазами.

Он — не Зимний солдат. Больше нет. Но и не Баки Барнс.

Не тот, что водил девушек на двойные свидания, стараясь быть ближе к Стиву. Не тот, что поцеловал его, когда Роджерс посмотрел на него таким взглядом, что Баки уяснил раз и навсегда — дружить у них не получится. Не тот, что был готов ради Стива нырнуть в воду или броситься в огонь. И точно не тот, что и нырнул, и бросился, и в итоге погиб, сражаясь с ним плечом к плечу.

Стив не должен найти его. Не только ради него самого, но и ради Баки. Потому что ничего хорошего за этим не последует.

Причина банальна: Роджерс от него не отстанет. И, дай бог, все ограничится только неловкой встречей с человеком, для которого ты был всем.

Но такого, конечно, не будет.

Потому что Стиву память не стирали. Он помнит каждый момент их прошлого. Собственно, никогда и не забывал. И не то, что помнит. Чувствует. Чувствует пальцы Баки, скользящие по сухим губам. Отпечаток поцелуя. Запретного, неправильного, но такого желанного. Стив чувствует. И наверняка вытрясет из Барнса всю душу, чтобы он тоже вспомнил.

А Баки сейчас совершенно не до этого.

Да и в крайнем случае, Стив опасности, наверняка, не представляет. Никакой, кроме головной боли.

Правда, суть от этого не меняется. Опасен или нет, но этого человека Барнс не знает. Сейчас — нет. Все эти поцелуи под покровом ночи, шёпот на самое ухо, теплое дыхание на губах — воспоминания. И не его — чужого. Кого-то давно погибшего. Кого оплакали, с кем простились, кого успели забыть. Без кого продолжили жить, потому что иного выбора нет.

Да и о чем можно говорить, когда он не знает даже себя. И лишь учится понимать свои чувства. Свою жизнь. Точнее, жалкие остатки, некогда бывшие ей. И то, что предстоит дальше.

Больше не Зимний солдат. Но и не Баки Барнс.

Слишком паршиво, потому что замкнутый круг от этого растет лишь быстрее. И Баки, уподобляясь ему, продолжает бродить вокруг, не останавливаясь. Он ищет выходы, но натыкается на стены. Возвращается обратно, сталкиваясь с новыми. Он бьет их, вытаскивает кирпич за кирпичом, оборачивается, и видит, как на его глазах возводится другая — выше и выше. Все старания кажутся бесполезными и больше напоминают последние барахтанья за секунду до того, как уйти под воду, навсегда скрываясь в беспокойных волнах.

Он хочет забыть. Перестать помнить. Но жизнь такой легкости, конечно, не дает. И с каждым днем воспоминаний становится все больше и больше.

Он видит Стива и болезненные синяки под глазами, пока Роджерс выводит линии на желтой бумаге. Видит худую фигуру матери, вытирающей руки полотенцем на крыльце. Видит первые шаги сестры, первые стертые об асфальт коленки, первые прыжки через длинную скакалку. Видит отца с перепачканными от чернил пальцами, листающими утренний выпуск политической газеты.

Он видит их. В каждом сне. Но не чувствует, что они… его. Кадры проносятся перед лицом, как сцены фильма в кинотеатре. Быстро. Мимолетно. И стоит открыть глаза, проснуться в другом времени, в совершенно другой жизни, как его поглощают совершенно другие заботы. А потом наступает ночь. И все возвращается. Как бы далеко он не убегал.

Воспоминаний становится все больше и больше, но выносить их оказывается слишком тяжело. Он видит их, когда чистит зубы у разбитой раковины. Когда мимо него вышагивают два подростка, и Баки не может не смотреть на них, не вспоминая, как вытирал кровь с носа бледного Стива. Он покупает суп в консервной банке и чувствует томатный запах, пропитавший тесную кухню в годы Великой депрессии. Их слишком много, и Баки хочет взвыть, когда жизнь Зимнего солдата мешается с довоенной жизнью Джеймса Бьюкенена Барнса, крутя его на сломанной бешеной карусели.

Иногда он просыпается, не признаваясь себе в том, что на щеках мокнут слезы. Он долго глядит в потрескавшийся потолок. И прислушивается к уличному гулу. Сердце болезненно колет, но Баки лишь закусывает трясущуюся губу, стараясь думать о чем-то другом. О чем-то, что не делает больно.

Об улыбке полного мужчины на рынке, зачем-то докладывающего по три сливы бесплатно. О рассказах пожилого владельца бара. О ворчливой старушке по соседству с огромным белым котом и семилетней девочке со второго этажа без переднего зуба.

Он бы стер себе память, если бы такая возможность только была. Особенно — Стива. Только Стива. Потому что помнить все и не иметь ничего оказывается на редкость паршиво.

Он открывает слитые данные, печатает досье Роджерса за углом дома, но замирает каждый раз при одном только взгляде на него. Он не уверен, что хочет копаться в подробностях жизни человека, которого помнит, но не знает. Только рука каждый раз сама тянется к папке. А потом также резко закрывает её, убирая под отломанную половицу.

Он трет запястье металлической ладонью в приступе паники, воспоминаний, злости. Стивен Грант Роджерс якорем тащит на дно, удерживая на одном и том же месте. И куда бы Барнс не пошел, растерянный взгляд и ломающийся голос Роджерса следуют за ним повсюду.

«Баки?»

Это просто невыносимо.

Он не хочет быть ближе. Об этом и речи не идет. Потому что новых общих воспоминаний не прибавилось, а доверять случаю судьбы Барнс не привык.

Поэтому он скрывается в Бухаресте. И будет продолжать. Столько, сколько может.

Он изучает город, хорошо маскируясь.

Неприметная одежда, солнцезащитные очки, отросшая щетина, натянутый капюшон.

Миллион правил.

У камер отворачивать лицо, постоянно искать слепые зоны, голову от асфальта стараться не поднимать. На общественном транспорте не ездить. Выходить поздно вечером или рано утром, когда людей на улице меньше.

Как-то раз он набредает на экскурсию для американцев и следует за ними, слушая об истории города, что запрещается примерно тремя правилами, но не сделать этого Баки просто не может. Так просто притвориться простым человеком. И также сложно вернуться в свою реальность. Где нет ничего человеческого. Да и сам он вряд ли человек. Не после всего, что было сделано.

Баки кажется, что он и не живет толком. Существует. Хотя, что в этом удивительного? Как после всего пройденного вообще можно спокойно жить? Да даже притворяться? Он не заслуживает спокойной жизни, так что и не сильно грустит по её отсутствию.

После всего сделанного его руками Баки преследует лишь одну цель. Разобраться в происходящем, в себе, в прошлом и сдаться властям. Запереть себя в клетке, чтобы больше никто и никогда не дал ему сотворить такое.

Он словно бродит в бреду. Каждый день. И на следующее утро становится ещё хуже, чем было вчера.

Он по-прежнему не чувствует себя Баки. Но и знает, что Зимним солдатом больше не является. Он словно застрял между сном и реальностью, видя происходящее, но не в силах что-либо сделать. Остается быть молчаливым наблюдателем, надеясь, что все получится.

В одни дни он чувствует себя Зимним солдатом, нежели Баки Барнсом. Перед глазами мельтешат миссии, устранения, кровь. Оружие, распиханное по карманам и ремням. В ушах звенят четкие приказы, а ещё мольбы и предсмертные стоны. В другие больше Баки, чем Зимним. Он видит тощего Стива, идущего к нему на встречу. Видит, как он смеётся, запрокидывая голову, и на ощупь находит руку Барнса. Видит, как мать стоит у плиты, готовя суп и тихо напевая песню себе под нос, а братья кричат, отбирая друг у друга игрушки.

Он хочет покоя. Хочет прекратить убегать, жить под чужой личиной, размазывая кровь по рукам. И хотел бы искупления, если бы за его поступки это было возможно. Но об этом и речи не идет. Не с его послужным списком уж точно. Чтобы он не сделал, ничего не изменить и не исправить. Людей не вернуть. И прощения за убийство тоже не вымолить. Потому что простить за такое нельзя.

Иногда становится тяжелее. Хочется оборвать все без глупых попыток вспомнить и разобраться. Он думает сдаться полиции прямо сейчас, держа в руке пакет с сливами и таращась на отделение с противоположной стороны улицы. Правда, понимает, что сил это сделать все равно не хватит. Не сейчас.

Да и, честно говоря, пока существуют остатки Гидры, разбросанные по всей земле, безопасного места для него нет. Особенно за решеткой. И не только для него, но и для окружающих. Зимний солдат — слишком опасное оружие. И отдавать его в любые руки, зная, что чуть ли не каждая страна захочет себе ручную марионетку, способную выполнить любую задачу незамеченной, идея не их лучших. Желающих много, как и вреда после.

Поэтому он продолжает скрываться в Бухаресте. В маленькой убогой квартире с затхлым запахом и прогнившими деревянными досками. Где нет ничего «его», кроме телевизора, купленного на барахолке в соседнем переулке, спального мешка и запрятанного в пол распечатанного досье Роджерса.

Так что все сводится к одному. К Стиву. Да и как бы Баки не относился к Роджерсу, он не может так поступить с ним. Не может позволить найти. Не может позволить остаться. Потому что все начнется сначала. Баки уйдет, а Стив будет бегать за ним, пока не найдет. Снова. А потом превратит свою жизнь в сущий кошмар, потому что когда-то они знали друг друга и были чем-то большим, чем друзья. Что является отвратительным аргументом — портить всю свою жизнь из-за этого настоящий идиотизм.

Да и Баки хочет держаться от него подальше не потому, что находиться с ним рядом так очевидно тяжело и в голове кричит множество голосов, перебивающих друг друга. Но и потому, что Стив создает слишком много проблем для Барнса, что хочет… Не покоя, нет. Уединения. Он хочет разобраться в последних семидесяти лет и тридцати до этого, а потом принять решение, куда двигаться дальше.

Месяц, два, три. Полгода. Видимое спокойное существование, если не считать всех кошмаров, мелькающих и днем, и ночью. Изучение множества приказов, отданных Зимнему солдату. Изучение жизни Баки Барнса. Ни миллиметр продвижения. Да и какая, к черту, разница? Разобравшись, не изменить того, что было сделано.

Стив не приходит.

А это, определенно, к лучшему.

Для всех них.

Chapter Text

Стив появляется спустя полгода, руша надежды Баки, как слабую конструкцию карточного домика.

Он даже не пугается чужому стуку в дверь. Не слишком громкому, но отчего-то совершенно неуверенному, будто человек за стеной боится попасть не туда. И только по одному нему, Барнс, дергаясь за пистолетом под столом, понимает, кто именно мнется за порогом. И хотя это кажется вполне ожидаемым, ведь Баки знал, знал наверняка, что Стив не сдастся — не с первого раза и вряд ли когда-нибудь точно — сердце начинает биться слишком быстро.

Барнс оборачивается на дверь, будто бы видя её впервые. Чужое присутствие ощущается так ясно, что Баки отводит взгляд, едва вспомнив, о каком именно человеке идет речь. Отвернувшись, он проблему не решит, но и встать не готов. Барнс словно прирос к стулу и теперь не сможет сдвинуться с места, как бы усердно не пытался.

Стук повторяется. Но на этот раз Баки не поворачивается. Он трет ладонью живой руки штанину брюк так сильно, что не замечает, как кожу под тканью начинает неприятно жечь. И не отводит взгляда от трещин на стене, ползущих до кухонного шкафа тонкой сетью паутины.

Перед глазами как в первый раз проносится картина ободранного дивана, сцепленных рук, кроткой улыбки. Пальцы сжимают край стола, и Баки возвращается в реальность лишь тогда, когда по комнате разносится хрустящий звук дерева, а на пол глухо падает небольшой кусок от недавно целого предмета мебели.

Стук повторяется снова. И Баки сдерживает жалкое желание выпрыгнуть из окна, побежав, куда глаза глядят, лишь бы не сталкиваться с тем, что пугает не меньше перспективы оказаться в лапах Гидры. Да и чего уж там. Это пугает, куда сильнее.

Неприглядная правда бьет под дых, обнажая насильно скрытое, спрятанное. Никакого равнодушия к Стиву у Барнса нет и не было, иначе он спокойно бы прошёлся до двери и открыл её. Но нет. Он ломает столы, проваливается во времени, глядя на стены, и расчесывает кожу до крови. И все это только потому, что чертов Стив постучался в чертову дверь.

Карточный домик продолжает рушиться. Со скрежетом и грохотом. И вместе с ним все лживые каждодневные убеждения о том, что воспоминания никак на него не влияют. И не будут.

Только в реальности все по-другому. Вот что с ним делают воспоминания. Одни только воспоминания.

Сталкиваться с живым их напоминаем Баки, естественно, не хочет.

Что будет, когда он видит взгляд Стива? Этот сверлящий, вопрошающий взгляд, ищущий давно умершего человека? Взгляд, от которого тоже хочется умереть прямо на месте? И больше никогда, никогда в жизни, не сталкиваться с ним?

Баки знает ответ на этот вопрос.

Ничего хорошего.

Дело не в миллионе причин. И даже не в десяти, достаточно весомых, чтобы подробно объяснить ситуацию. Достаточно одной. Простой, но меткой. Стив здесь. И Баки уверен на все сто процентов, что цель у него совершенно не изменилась. Глупая надежда в сочетании с невероятной уверенностью заставляют делать то, о чем здравомыслящий человек бы и не подумал. Но Стиву на все эти формальности плевать.

Роджерс уверен: Барнс не может не вспомнить его. Потому что в его сознании это в принципе не кажется возможным. И, может быть, Баки бы тоже так думал. В конце концов, он видел эти воспоминания и знал, что было между ними. Такое так просто не забыть. Даже, если постараться. Но и у Баки ситуация другая. Нестандартная для простого человека.

Да и Роджерс на этот счет ошибается. Не в том, что нельзя не вспомнить. Ведь вспомнить, и правда, можно. Баки ведь вспомнил.

Ещё как вспомнил.

Он помнит Стива. Помнит себя. И этот маленький разодранный диван. Помнит шёпот на самое ухо и теплое дыхание, скользящее по коже. Помнит. Но не чувствует это. Все по-прежнему видится сценой из фильма, запоминающейся и яркой, но никогда не принадлежащей ему. По-настоящему — нет. И Баки в нем — лишь жалкие остатки, которые и остатками-то не назовешь. А уж искать в нем другого человека и подавно глупо.

Поэтому он не хочет открывать дверь. Не хочет выяснять отношения. Не хочет разбираться в прошлом. Не хочет видеть разочарованного взгляда Стива снова, потому что Баки паршиво и без этого. Да и разве до выяснения отношений сейчас? Ему бы разобраться в себе или хотя бы попытаться, а не плясать около Роджерса, что не может выкинуть из головы прошлое и старается возродить его всеми силами, заставляя ожить старую любовь.

Баки не хочет открывать дверь. Правда, не хочет. И не стал бы. Но понимает, что Роджерс не остановится. Он ляжет поперек входа в квартиру и не сдвинется с места, пока не добьется своего. Кем-кем, но наивным Барнс никогда не был. Особенно, если это касалось Стива. Может, он и не знает Роджерса сейчас, но по воспоминаниям — и старым, и новым — способен представить, что можно ожидать от такого человека.

Да и если Стив пришёл только спустя полгода, возможно, он явился попрощаться? В конце концов, он всегда был честным человеком. Всегда поступал правильно. И сейчас захочет сделать так.

Возможно, он войдет и посмотрит на него спокойным взглядом с примесью жалости, а потом проговорит совсем уж равнодушно о том, что смирился. Возможно, он скажет Баки такие вещи, от которых ему станет не по себе. Скажет, что не намерен общаться с убийцей, что ему противно и что его друг, тот самый, умер в горах. Давным-давно. И искать в нем его было ошибкой. Оскорблением. Но все станет неважно, потому что Стив уйдет. Навсегда. А Барнс будет рад. Рад, ведь в таком случае в списке вины пунктов станет на один меньше.

Так что вероятность, что все пройдет куда лучше, чем предполагает Барнс, списывать не стоит. Они поговорят, Баки убедит, что того, кого ищет Стив, здесь нет, а Роджерс не станет упрямиться и уйдет.

Представляемое настолько хорошо, что Барнс рывком встает со стула, подлетая к двери. И ни секунды не думая, открывает её.

— Баки?

Дыхание у Стива сбито. Он теребит лямку от бежевой сумки с щитом, и впервые кажется таким маленьким и беспомощным. Словно они снова на том мосту. Словно Стив снова говорит «Баки», а потом едва стоит на ногах. Словно весь мир рушится, и никто, никто не может спастись, пока краски гаснут одна за одной.

Барнсу кажется, что от растерянного взгляда Стива в ушах начинает звенеть и любые звуки слышатся отдаленно, словно натыкаясь на препятствия. Он едва не хватается за дверной косяк, чтобы удержаться, но на самом деле осознает — его будто бы парализовало. Тело стало таким тяжелым, что Баки не уверен, сможет ли вообще устоять на ногах.

Это слишком для него.

Барнс молчит, не зная, что сказать. Разговорчивость нынче не его конек. А уж рядом с Роджерсом тем более. Да и говорить ему тоже нечего. Не он искал встречи. Не он явился на другой конец планеты с набитым одеждой рюкзаком. Не он бегает за прошлым, скрываясь от настоящего.

Барнсу говорить нечего. Да и если быть честным, совершенно не хочется.

Стиву, кажется, говорить впервые тоже нечего. Он рассматривает лицо Баки без единой эмоции, прямую линию плеча и почему-то старательно отводит взгляд от левой руки. Для него это не больше неприятной правды, с которой не надо мириться каждый день — достаточно забыть и отпустить. Только вот у Барнса такой привилегии нет и притвориться, что звезда на предплечье не выжигает память — невозможно.

Роджерс топчется на месте, не пересекая порога квартиры.

На нем гражданская одежда: темная куртка, белая футболка, джинсы, рюкзак за спиной и сумка с щитом в руке, лямку которой он продолжает теребить пальцами.

Он смотрит с немым вопросом, но не находя ответа, делает шаг вперед. Правда, Баки дергается как от ошпарившего кипятка, и вся надежда Роджерса сдувается прямо на глазах.

Значит, не прощается. Даже и не думал.

Барнс выдыхает через нос.

— Баки? — повторяет Стив и хрупкой надежды в этой фразе становится ещё больше.

Но Баки молчит. На лице не сияет радостная улыбка от воссоединения, он не бросается к нему в объятия и даже не отзывается на имя. До Стива доходит с опозданием. Он открывает рот, чтобы сказать что-то ещё, но опускает глаза в пол, рассматривая носки своих ботинок, а потом делает шаг назад.

Барнс душит желание захлопнуть дверь. Он хочет прогнать Роджерса. Сказать «уходи» или не говорить вообще ничего — просто собрать свои вещи и убежать в другой город, другую страну. В джунгли или саванну — неважно, если это поможет скрыться от вездесущего Стива. Не потому, что не хочет находиться с ним рядом. А потому, что не хочет такой судьбы для него. Хотя и первое, конечно, тоже.

Капитану Америка не место рядом с убийцей. Капитану Америка надо спасать мир, дарить яркие улыбки на телевиденье и демонстрировать своим примером, демонстрировать каждый день, что добро побеждает. Всегда. Он должен показывать детям, какими стоит быть и какой прекрасный мир вокруг, и что этот самый мир заслуживает защиты. Заслуживает жизни.

Так что пусть возвращается к своим друзьям, продолжает геройствовать и забудет его.

Но Роджерс, не дожидаясь ответа, делает шаг, не спрашивая, а Баки не хватает сил возразить.

Он прикрывает дверь за собой и старается не осматривать квартиру, потому что зрелище здесь объективно жалкое. Одинокая чашка с побитой тарелкой в раковине. На грязном матрасе — спальный мешок без постельного белья. Из вещей — куртка, кепка и перчатки на крючке, две толстовки, черная футболка и джинсы. У порога криво стоят кроссовки.

Стив бросает взгляд на пистолет, лежащий на столе, и это позволяет Баки отвернуться. Но взгляд Роджерса все равно прожигает лопатки, пока Барнс убирает его за пояс брюк.

Время идет слишком медленно.

Баки тешит наивную надежду, что Стив уйдет. Но Роджерс выдвигает стул, присаживаясь, и уходить, видимо, никуда не собирается.

Он молчит. А Барнс не спрашивает, как Роджерс нашел его. Не задает этот вопрос и в своей голове. Смысла в этом никакого. Их встреча была лишь вопросом времени. Но легче от этого все равно не становится.

Если он убежит сейчас, то все повторится. Снова. А ему это не надо. Он по-прежнему ждет момента, когда окажется в максимально надежной тюрьме и не выйдет оттуда уже никогда. Но Стиву это объяснять не имеет смысла. Он вытащит и оттуда, если посчитает нужным. Пойдет против закона, государств, всего мира. Такой уж Стив — с дурными мыслями на уме не успокоится, пока не приведет их в действие. Да и отговаривать Баки от этого не нужно. Он решил все давно. И вопрос этот обсуждению не подлежит.

— Можешь остаться, — говорит Барнс, надеясь, что спустя пару дней Стив увидит и убедится — его Баки здесь нет.

Увидит, убедится, сдастся. И уйдет.

Навсегда.

Первым делом Стив осмотрел квартиру. Внимательно, заглядывая в каждый угол и каждый ящик, не пропуская ничего на своем пути. Это Баки, опираясь о дверной косяк, посчитал весьма предусмотрительным, но смешным, учитывая, что десять минут назад взгляд Роджерса скакал в диапазоне от жалости до сочувствия.

Видимо, Баки Баки рознь и какой-то трезвый рассудок у Стива все-таки остался. Особенно после показательной первой встречи, когда Баки кинулся на него и они вдвоем выбивали всю дурь, маша кулаками на оживленной улице Вашингтона. Роджерс — защищаясь, Барнс — нападая.

Да и их встреча спустя полгода оказалось красноречивее некуда. Ни объятий, ни разговоров, словом, ни намека на теплый прием. Может, Стив и хотел сделать что-то ласковое, но удержал себя, видя отстранённость Барнса. А Барнс, наблюдая за поникшим Стивом, не спешившим начать разговор, проявлял ещё большую осторожность, особенно внимательно глядя на руки Роджерса.

Все это напоминало фарс.

Они будто бы стояли друг напротив друга с заряженными пистолетами, боясь, что рано или поздно один из них выстрелит, но не подозревая, что патронов в обойме нет ни у кого из них. В конце концов, как бы Стив не отрицал, они были опасны друг для друга. Он знал Баки, но ещё не выяснил кто стоял перед ним. Внешне он походил на Барнса, таким, каким Роджерс помнил его, если не считать собранные в резинку волосы и металлическую руку с красной звездой на предплечье. Но внутри… Внутри он казался холодным и чужим.

Совершенно другим человеком.

Баки в тот вечер не сказал ни слова. Практически сразу же ушёл в маленькую комнату с металлической кроватью и кренившимся шкафом, оставив Стива без разговора, который наверняка планировался. Роджерс разговаривать, однако, тоже не спешил да и вид у него был такой, словно Стив только и ждет, чтобы уйти отсюда — так сильно реальность не совпадала с его ожиданиями. Баки на публику играть не собирался, поэтому заперся в своей новой каморке и просидел так до самой ночи.

Роджерс в комнату не заходил. Хотя чужая тень в проеме под дверью то и дело мелькала в тусклом свете уличных фонарей. Она потрясывалась помехами минуту, две, а потом шагала назад. Вскоре зашумел старенький телевизор с вечерним выпуском новостей, расстёгивающаяся молния рюкзака и свист чугунного чайника.

Баки все это время продолжал лежать на скрипучей кровати, пока металлические узелки основания впивались в спину. Рассматривание потолка оказалось вполне интересным занятием, несмотря на то, что игнорировать раздражающее присутствие постороннего человека в его укрытии, у Барнса не получалось.

Вскоре о себе напомнили человеческие потребности: в горле пересохло, хотелось пить, перекусить и сходить в туалет. Пришлось выйти из комнаты. Новостная программа продолжали идти, а, Стив, привалившись лбом к стене, полусидя спал на старом матрасе.

Баки отвел взгляд, прошагав в коридор.

Квартира будто бы и не поменялась. Но запах в ней был совершенно другой. Да и чужие вещи наглядно напоминали — здесь он находится не один.

В коридоре стоял щит — по глупости ли или огромному доверию — Баки не знал. Но проверить не мешало. Роджерс спал крепко, по крайней мере так казалось, да и, в конце концов, Стив рыскать по квартире не стеснялся. Чем хуже Барнс? Он на своей территории. Технически. А вот Роджерс забрел явно не туда.

Баки оглянулся ещё раз, присел и открыл бежевую сумку. Кроме щита там ничего не было.

В рюкзаке вещей нашлось побольше. Нижнее белье, три пары носков, две футболки и джинсы. По мелочи — зубная щетка, упаковка презервативов с надписью «развлекайся, здоровяк:)», которую Баки не совсем понял, пакет с мятными леденцами и толстый том карманной книги с названием «Атлант расправил плечи». Набор показался странным, и отчасти смутил Барнса, но в основном произвел на него стойкое ощущение спокойствия. Прослушки и жучки отсутствовали.

Стив не проснулся. Или сделал вид, что не проснулся — наверняка Баки не знал. Возможно, Роджерс пытался убедить в том, что ему можно доверять. Мол, смотри, я пришёл без всего и не причиню тебе вреда. Но уверенным в этом Барнс быть не мог. И полагаться на незнакомого человека тоже не спешил.

Он выпил стакан воды, обтер губы тыльной стороной ладони и вернулся в комнату. Долго пытался принять удобную позу, но шея затекала, левая рука неприятно отдавала в грудь, а металлические узелки продолжали впиваться в бок. Он прислушивался к звуку за окном. К звонкому женскому смеху. Шаркающим ботинкам по асфальту. Пьяному возмущенному крику. В мысли возвращался Стив. Пытаясь не думать об этом, Баки то и дело вспоминал миссии Зимнего. Так не размышлять о Роджерсе было легче. Правда, легче не становилось.

Сколько прошло времени, Баки не знал.

На улице по-прежнему чернело небо. На полу мерцал тусклый свет фонаря, а в соседней комнате шумел телевизор. И стоило только прикрыть глаза, как на кухне заскрипели половицы.

Барнс сел, выпрямившись. Схватился за основание кровати, от чего она жалобно пискнула, и замер, словно перепуганный зверь, услышавший хруст палки в лесу.

Стив подошёл к комнате. Шаги казались неуверенными, похожими на сегодняшний стук в дверь. Тень колебалась в свете фонаря. Минуту. А, может, и больше. Баки от неясного волнения потерял возможность думать, боясь, что Роджерсу хватит смелости и внезапного отсутствия такта, чтобы войти сюда. И вытрясти из него все, что только захочется.

Какая вероятность, что Барнс не сможет противостоять?

Баки стало не по себе. Появился какой-то иррациональный страх, что Стив, подобно Гидре, и слушать его не станет. Просто сделает, что посчитает нужным, согласно поставленной цели. Но Роджерс, вопреки страхам Барнса, заходить не спешил. Темная тень в свете фонарей переливалась бликами.

Тень прошептала «Баки» так, словно они находились в опасности и любой громкий звук мог привести к беде. Баки не ответил. Его снова парализовало. Но не так как вечером — от вполне ожидаемой неожиданности. Сейчас все тело было подчинено одному чувству — страху. Огромному и неподвластному.

Оставаться здесь со Стивом, с совершенно незнакомым ему человеком, было необдуманно. Совершенно. Плевать на то, что Роджерс нашёл бы его вновь. Плевать. Надо было бежать. Бежать, куда глаза глядят. И тогда не пришлось бы трястись, сидя на кровати, и боясь чужого присутствия.

Тень не шелохнулась.

Стив прошептал «Баки?» снова, и Барнсу сквозь завесу оглушающего страха почудилось, что голос как-то неясно дрогнул.

Сколько длилась эта мука, Баки не знал, но вскоре заскрипели половицы, а за ними матрас.

Тень исчезла.

Барнс упал на кровать, чувствуя накатывающее облегчение.

Всю ночь, не сводя глаз с потолка, Баки лежал неподвижно, боясь, что Стив вновь встанет под дверью и прошепчет «Баки» надломленным голосом.

Chapter Text

Ожидать, что с приходом Стива жизнь останется прежней, было глупо. Баки и не спорит. Но с человеческой натурой ничего не поделаешь — он верит в это до конца. И хочет сохранить свое, привычное и знакомое, бросаясь на Роджерса всякий раз, когда он пытается внести коррективы.

Правда, впечатляющих результатов это не приносит. По итогу старый уклад жизни разрушается за считанные секунды, камень за камнем, прямо перед его глазами, а он и сделать ничего не успевает, пока руины оседают пылью.

Общаться со Стивом тоже не получается. С каждым днем становится все невыносимее и невыносимее. Они настолько по-разному смотрят на происходящее, на них, на саму жизнь в целом, что коммуникация напоминает двух людей, говорящих на разных языках. Они кивают головой, делают вид, что понимают друг друга, но на самом деле думают только о себе и своей правоте.

Они ни разу и не разговаривают. По-человечески — нет. Баки отвечает односложно, в основном используя лаконичные «да» и «нет». Стив старается говорить много, но сталкиваясь со стеной равнодушия, недовольно морщится, не стремясь продолжить и без того обреченный разговор.

Только вот Роджерсу и без разговоров неплохо. Он все ещё не возвращается в Америку, все ещё отсиживается в захудалой квартире и все ещё действует Баки на нервы. А вот Баки… Баки становится настоящим заключенным, которому и лишний раз вздохнуть нельзя без позволения строгого надзирателя.

Он не может просто так выйти из дома, потому что из-за угла непременно высовывается Стив и молчаливым взглядом спрашивает «куда ты?». Правда, раздражённый взгляд в ответ моментально приводит Роджерса в чувство и отвечать не приходится. Но осадок все равно остается.

Пару раз после таких долгих прогулок, Стив интересуется, как прошёл день, и, не удостоившись ответа, перехватывает Баки за запястье, что является не самым умным поступком с его стороны. Но и присутствие здесь отнюдь не лучше.

— Тебя могут поймать, — произносит он сквозь сжатые зубы, пока Барнс, выхватывая руку, молча уходит в свою комнату.

Да, теперь у них есть свои комнаты.

Квартира поделилась на две враждующие территории, борющиеся за место под солнцем и сохранение собственного уклада. Да и Баки старается сбежать в то место, где пространство отделено четырьмя стенами, словно в клетке. Так терпеть весь этот нелепый цирк становится чуточку легче. Стиву, слава богу, все ещё достает такта не врываться в чужое пространство.

Он просто живет свою жизнь. Обитает в общей с кухней комнате. Спит на старом матрасе в спальном мешке Барнса. Разбирается в куче бумаг, подписывая что-то простым карандашом. Но скоро заканчивается и это.

Спустя две недели Баки просыпается от громкого грохота и, не думая ни секунды, вылетает из своего убежища, сталкиваясь с умиротворенным Роджерсом. Стив, практически не прикладывая усилий, затаскивает с коридора коробку за коробкой. На каждой виднеется черная надпись с обозначением, но ошарашенный Барнс читать не спешит, так и замирая посередине коридора.

Стив отрывает взгляд от очередной коробки, а Баки, пользуясь этим, оказывается рядом, хватая за футболку. Дыхание сбивается, и Барнс едва ли не рычит в лицо Стиву.

— Что это? — впервые нарушает молчание он.

— Постельное белье, новая кровать, телевизор — все по мелочи.

Барнс отшатывается на добрый метр, словно от пощечины. Что со Стивом не так? Какое постельное белье? Какая кровать? О чем вообще речь? Для чего он приехал сюда изначально и почему решил заняться обустройством квартиры сейчас? Ещё и в ночи? Да, Баки не имеет желания вести задушевные беседы со Стивом. Но он жил здесь. Жил до того, как на пороге появился Роджерс. Почему бы ему не спуститься со своих небес и не поинтересоваться мнением Барнса прежде, чем совершать квартирную революцию?

Баки становится смешно. Видимо, Стив всеми силами пытается свить семейное гнездо и остаться здесь на как можно дольше. Хорошо, что у Барнса таких планов нет. Только вот злость от вседозволенности Роджерса никуда не уходит. Правда, Стив себя виноватым не чувствует — лишь слегла смущенным внезапным гостем.

Говорить Барнсу нечего, но Стив как обычно компенсирует это за них двоих. В его вечных правилах — объяснить все как можно доходчивее, выставляя себя невероятным дураком. Что ж, Баки за эти две недели не привыкать. Если Стив хочет казаться дураком — пусть будет дураком. Это сугубо его инициатива.

— Телевизор… — Роджерс замирает, пытаясь подобрать слова, а потом очерчивает круг рукой в воздухе. — Он современный. По сути и не совсем телевизор. Задумка моего друга, — жмет плечами Стив, — нужен мне для работы.

Баки проглатывает едва не вырвавшиеся наружу слова. Он хочет сказать «проваливай в Америку». Хочет, чтобы Стив вернулся к своей жизни героя и не рушил его жизнь злодея. Потому что единственное, что по-настоящему хочет Баки, — это продолжать извиваться от вины, хотя бы на одну тысячную отплатив сделанное его руками. Но Стив уходить не собирается. Теперь уже точно.

И оттого совсем непонятна цель этой непоколебимой уверенности. Чего он ждет от Баки? По-настоящему. Ведь Барнс слишком далек от нормы, чтобы снова стать его другом из сороковых. Ему бы в принципе кем-нибудь стать, потому что сейчас зрелище крайне жалкое, но зато слишком показательное для всех психиатров мира, желающих написать не просто хорошую, а взрывную кандидатскую диссертацию. Он будет настоящим образцом съехавшей крыши.

— Ты вернешься домой? — выдавливает Баки, говоря так много за раз, что злость поднимается уже на самого себя. — Спасать мир?

Роджерс улыбается. Впервые за все это время. Кротко и как-то стеснительно, словно Баки позвал его на свидание, а не деликатно спросил собирается ли Стив убраться из его квартиры. Намек не поймет разве что глупый, но Роджерс бьет все рекорды.

— Я буду уезжать на миссии, когда меня позовут. Отсюда. Это не проблема.

Это не проблема? Для кого из них двоих, позвольте спросить? Потому что для Баки это определенно проблема. И ещё какая.

Конечно, стоит отдать должное Стиву, разговаривает он с ним на равных. Не ведет себя как взрослый, объясняющий надоедливому ребенку, что пристает с очевидными вопросами по типу «почему небо голубое, а трава зеленая». Но суть от этого все равно не меняется. Воспитанность воспитанностью, только вот имеет ли она смысл в такой ситуации, как у них? Да и Баки всего лишь хочет знать, когда Стив вернется домой, а привычное существование войдет в свое русло. Потому что жить в этом постоянном напряжении становится невыносимо.

— Когда ты уйдешь? — спрашивает Баки.

Улыбка резко обрывается с лица Стива, как летящее лезвие гильотины.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — как-то равнодушно парирует Роджерс, хотя лицо продолжает неестественно морщиться.

Что ж. Победивших сегодня не будет, несмотря на то, как усердно они старались скрыть все свои эмоции. Теперь скрывать смысла не было. Отнекиваться и притворятся тоже. Все оказалось вполне логичным: Баки считает дни, дожидаясь, пока Стив покинет квартиру, а Стив не собирается этого делать. И никогда не собирался. Вот и все.

Какой же Барнс идиот, раз решил, что, показав Роджерсу правду без гнусных прикрас, он уйдет и больше никогда, никогда в жизни, не решится даже попытаться найти его. Идиот, раз думал, что Роджерс поймет, где стоит бороться, а где надо отступить.

Стив подтверждает его мысли.

— Прости, — извиняется он, хотя Баки знает, что виноватым тот себя ни капельки не чувствует, — я никуда не уйду.

Барнс даже не смотрит на Роджерса, терпеливо ждущего хоть какой-то ответ.

Он уходит к себе в комнату, закрывает дверь и сдерживает рвущееся в груди желание закричать на весь мир.

Следующий день готовит новые потрясения, заставляя Баки до жадности хотеть лишь одну вещь. Стабильность. Но со Стивом о ней можно забыть практически навсегда.

Утром Роджерс выкидывает старый матрас со спальным мешком, чем невероятно злит Барнса. Но тащить с мусорных ведер вещи обратно, Баки не решается. Таким он шокирует не только Стива, но и, пожалуй, себя. А быть парнем с ещё большим приветом в его планы не входило.

Только вот поступок Роджерса от этого лучше не становится. Захотел новую кровать — пожалуйста. Захотел телевизор — без проблем, хоть десять. Но устраивать свои порядки на чужом месте, распоряжаясь вдобавок и чужими вещами?

Да и чего скрывать, дело-то совсем не в этом. Баки понимает. Но объяснить Стиву причины своего поведения естественно не стремится. Стив не виноват в том, что виноват Баки. И всегда будет таким. Он пытается сделать как лучше, не понимая или намеренно игнорируя, что лучше для Баки будет, если он побыстрее уберется отсюда.

Но Роджерс, конечно, не убирается. Он прорастает глубокими корнями, вплетаясь в пол и стены. Такими, что вырвать будет не под силу даже Баки. Это понятно по новой кровати вместо старого матраса, валяющегося за углом дома, и двум комплектам постельного белья, которые Стив замачивает в тазике.

Без подарков Баки не остается. Для него тоже находится сюрприз. Через несколько дней, возвращаясь с прогулки, Барнс замечает перестановку в своей комнате и новую кровать, застеленную серым постельным бельем. Он скрывает желание выкинуть её, притащив с помойки свою старую, но знает, что Стив потом покоя не даст. Приходится смириться, хотя в основном Баки, подкладывая одеяло, то и дело ложится на пол.

А вот за газеты на окнах Барнсу приходится бороться уже по-настоящему, потому что иррациональный страх скользит по всему телу при одной только мысли, что окна станут лучшей смотровой зоной практически для любого. Стив ожидаемо не дает заднюю, поэтому на следующий день к стене прибит карниз с темными шторами, не пропускающими свет.

В принципе, несмотря на все нововведения, квартира продолжает выглядеть старой и разрушенной. Скрипящий пол с проломленными половицами, потрескавшиеся стены с облезлой краской и кренящиеся двери, которые закрыть получается далеко не с первой попытки. Так что вся модная мебель в такой обстановке кажется просто смехотворной. Но, стоит признать, находиться здесь становится не так тревожно. Хотя Баки знает, что он не заслужил и этого.

Телевизор, однако, не вписывается ни в новую атмосферу, ни в старую. И хотя в их прошлой жизни подобной техники никогда не было, а Баки не замечал любовь к такому виду деятельности, как просиживание штанов, жизнь для Роджерса становится менее скучной. Чаще всего он проводит время перед чудом техники, помогающей выполнять свою работу.

Хотя назвать этот огромный экран, который Стив поставил у стены перед кроватью, телевизором — язык не повернется. У него куча разных программ, и Роджерс то и дело просматривает записи миссий на нем, делая заметки на листке бумаги.

Признаться, пока Баки заваривает себе кофе, на записи с их слаженной работой он смотрит с неким восхищением. Но практически сразу же освобождает себя от любых иллюзий: вот именно, что они, что работа, что слаженно. И ему с ними на этой слаженной работе — не место. Хотя он об этом и не думал — просто ещё раз убедился в различии между их мирами.

Чаще всего Стив садился на пол впритык к экрану. Баки видел это по тени в проеме двери и слышал по скрипу половиц. Иногда он выходил, чтобы налить кофе, хотя кофе пить совсем не хотелось. Интерес брал вверх, и Баки, оборачиваясь через плечо, смотрел, как Роджерс пальцем водит по экрану, перемещая элементы. С такими технологиями неудивительно, что Стив уходить не собирался. Он мог делать все, что захочет, не пересекая пределы нескольких квадратных метров.

Но иногда Стив все же уходил. С щитом, в гражданской одежде, глубокой ночью или ранним утром. На телевизор приходило огромное сообщение, а телефон трезвонил до тех пор, пока Стив не поднимал его.

И каждый раз, каждый чертов раз, Баки лелеял совершенно тщетную, бессмысленную надежду, что Роджерс не вернется. Вдруг осознает, что не хочет холода, что ловить здесь по-прежнему нечего, и просто останется в Америке. Со своими друзьями. Со своей работой. Там, где ему положено быть.

Но такого ожидаемо не происходило. Баки воевал с ветром. Это было настолько бессмысленным, что становилось смешно.

Он стоит, размахивая палкой как полнейший идиот, и думает, что она хоть как-то способна помочь ему. Только ветер бушует все сильнее, палка отлетает ему в лицо, а Баки, не сдаваясь, поднимает её и принимается за дело вновь. Им со Стивом бы устроить соревнования в глупости — было бы не оторваться.

Как-то раз Роджерс уезжает на долгий месяц, и Баки уже думает, что чудо, наконец-то, произошло и сейчас все закончится. Но Стив возвращается. Бросает щит у двери, что гулким звуком ударяется о несчастные половицы, стягивает костюм прямо в коридоре, валится на кровать и засыпает.

На следующее утро он выглядит настолько разбитым, что Баки, впервые за все это время, хочется что-то сказать, но он так и не находит нужных слов. На кухне Барнс стоит дольше обычного, пока Роджерс, отвернувшись от него, не моргающим взглядом рассматривает стены. Потом заваривает себе кофе, а зачем-то заодно и Стиву, хотя не знает, что именно предпочитает Роджерс. Две минуты, которые кажутся пыткой, наблюдает за ним и оставляет чашку на кухонной столешнице, уходя к себе в комнату.

Через час Стив как-то уж совсем резко встает с кровати, собирается за несколько минут и уходит из дома, даже не притронувшись к кружке. Возвращается он с огромными пакетами из продуктового, хотя впору лежать в кровати и вообще не вставать. Старый телевизор, который Баки перетащил к себе в комнату, по-прежнему показывает три канала. Но на каждом из них транслируют всего лишь одно событие: Соковия, летающие роботы, тела, накрытые обрывками тканей.

Первые три дня они не разговаривают. Совсем. Молчание Баки привычное, хотя впервые за все это время он отвлекается от того, что происходит внутри него и интересуется тем, что случилось в другой стране через зернистый экран телевизора. Молчание Стива совершенно непривычное. Он выглядит осунувшимся, побледневшим и едва способным передвигаться.

Вечером Баки, забываясь, выходит не вовремя. Стив, корячась, переодевает уличную одежду на домашнюю. На спине сверкают фиолетово-жёлтые синяки, и Барнс, как бы не пытался, не может отвести от них взгляда. Роджерс оборачивается на шум с опозданием, следит за чужим взглядом, а потом как-то неловко пожимает плечи, мол, ничего страшного, пройдет.

В тот день Баки снова задерживается на кухне дольше обычного. Он кипятит чайник два раза, а потом выпивает первую кружку залпом, обжигая небо и моментально заваривая следующую.

— Столько погибло, — шепчет Стив, присаживаясь на кровать и глядя куда-то на пол.

— Мне жаль, — ни секунды не думая, произносит Баки, а потом возвращается в свою комнату.

Как обычно.

Chapter Text

Постепенно Стив возвращается в норму.

Сначала он перестает подолгу замирать взглядом на любой поверхности, начинает чаще выходить на улицу и работать без резкого желания подскочить на ноги, шагая от кровати до кухонной столешницы. Но главное — становится личным дворецким, видимо, забывая, что в реальной жизни является чем-то большим. Например, Капитаном Америка. Но разве это имеет значение? Подумаешь, пустяки!

Он готовит еду, оставляя её на столе или в старом холодильнике, шум которого отвратительно разносится по всей квартире. В основном предпочитает супы, что они ели в бедные годы своей молодости. Иногда делает что-то по рецептам, найденным в телевизоре. По утрам посещает рынок, пополняя продовольствие, — не сами же продукты приделали ножки и сбежали с прилавка прямо к ним.

Из неожиданного Барнс обнаруживает, что Роджерс перестает совать нос не в свое дело. Он в принципе не стремится навязаться. Ни в пространстве квартиры, ни за её пределами. Просто сидит в гостиной, смотря новости, работая или переговариваясь по телефону. Часто смеется и рассказывает, как проходят дни, не упоминая Баки.

С Барнсом Роджерс практически не разговаривает. Он кивает ему, когда Баки заходит на кухню, задает какие-то бытовые вопросы, на что Барнс уклончиво ведет плечом, а, Стив понимая ответ без слов, не продолжает допрашивать.

Он ходит на пробежки. Вне зависимости от того, какая погода на улице. Дождь ли, ветер, холод или солнцепек — в пять утра Стив стоит на пороге, завязывая шнурки кроссовок. Раньше в это время Баки выходил прогуляться, но теперь он лишен и этого.

Выбор времени очевиден: Стив надеется, что они пойдут вместе. Точнее — Стив пойдет бегать, Баки гулять и вот они уже идут друг с другом, плечом к плечу. Только вот Барнс, избегая такого стечения обстоятельств, упрямо притворяется спящим, разрушая все планы. Но тень у двери продолжает мелькать.

Возвращается Стив обычно через два часа. Ещё и с пакетами свежих фруктов. Видимо, однажды заметил косточки от слив в мусорном ведре и теперь считает своим долгом скупить все сливы, яблоки и груши на рынке. В конце концов, раньше это было практически роскошью и на фрукты они в основном только смотрели, пуская слюни.

Пару дней Баки не притрагивается к еде. Игнорирует красноречивые взгляды Стива и подвинутые тарелки. А потом сдается. Еда в их взаимоотношениях не виновата.

Ещё Стив много читает. Баки не знает, чем был занят досуг в Америке, но здесь Роджерс раз в неделю стабильно возвращается в квартиру с новой книгой.

Иногда при отсутствии Стива дома Барнс брал что-то из стопки прочитанных, лежащих на полу у кровати. Потом прятал к себе под подушку. Когда не мог уснуть — читал. Отчасти помогало, ведь книги действовали как снотворное, но по итогу сюжет все равно смешивался с миссиями Зимнего солдата и Баки, тяжело дыша, просыпался в холодном поту.

Признаться, книжный выбор у Стива был странный. Иначе чаще всего Баки бы вместо зевков продолжал увлеченно читать до утра, а не засыпал с раскрытой книгой на груди. Роджерс зато, в отличие от него, читал быстро и увлеченно. «Госпожу Бовари» Стив проглотил за несколько дней, а Баки растягивал на долгие две недели и в итоге вернул обратно, даже не осилив первую часть.

В стопке было настоящее разнообразие: и французская, и английская, и немецкая литература. Из русской Баки оценил «Мы», хотя Стив забросил после нескольких глав и к ней уже не возвращался.

Вкусы у них были совершенно разные. И выбор книг Баки абсолютно не понимал. Все они были с совершенно непохожими посланиями, смыслами, жанрами и, в конце концов, никакой связи между собой не имели.

Барнс задавался вопросом, почему Стив не интересуется чем-то современным, ведь большая половина из этих произведений была и в их молодости — иди в библиотеку, бери да читай. Но ответ оказался слишком очевидным. Как и с едой, Роджерс пытался искать знакомое — иначе зачем он вообще пришел сюда — среди совсем уж непривычного. Современность для него была такой же враждебной, какой она являлась и для Баки. Хотя, казалось бы, новые друзья, новая работа, новый образ жизни, но какая в этом суть, если ты чувствуешь себя не на своем месте?

Реже Стив смотрел фильмы. В основном тоже что-то из очень старого, довоенного. Иногда телевизор самостоятельно включал кино без запросов Роджерса, и чаще всего это случалось после разговора с тем, от кого Стив то смеялся, то как-то устало вздыхал. В таком случае фильмы были современными, но Роджерс досматривал их не всегда, после получаса начиная заниматься своими делами. Иногда он, и правда, заинтересовывался происходящим, не отрывался от экрана и потом зачем-то включал их ещё раз.

У Барнса жизнь особо не меняется.

Пока Стив сосуществует со своими утренними ритуалами, Баки проходит все этапы от желания сбежать до выставить вещи Роджерса за порог. Вместе со Стивом. И не только выставить — прокричать что-то до жути обидное, такое, чтобы Роджерс и не подумал сюда вернуться. Хотя, это вряд ли подействует, но помечтать не вредно.

По итогу Барнс продолжает хмуриться, рассматривая аккуратно сложенный костюм с щитом и заправленную кровать. Потом запирается в комнате до прихода Роджерса, продолжая глядеть в потолок и жалеть, что план так и остался нереализованным.

Через месяц такой жизни Баки надоедает прятаться. В конце концов, это Стив заявился на его территорию, а не Баки на его. Поэтому смысла сидеть в тесной комнате больше нет — кому-кому, но Роджерсу от этого явно не хуже, а вот Баки…

Шумные часы с барахолки показывают семь утра одиннадцать минут, и Барнс решает выйти на улицу. Впервые не в отсутствие Стива.

Роджерс давно не спит. Он побегал, вернулся, сходил в душ и периодически сидит перед своим навороченным телевизором, так что разморённый усталостью навязаться вместе с Баки все равно не захочет.

— Как у вас дела? — говорит он, заливая в кружку кипяток, а потом мягко смеется. — Да уж, Тони не изменяет своим привычкам. Что с новобранцами?

Барнс считает до десяти, прислушиваясь к диалогу. Значит, разговор с Наташей.

Один раз он видел женщину на улице, с которой Стив шёл в кафе. У неё были яркий цвет волос — рыжий — уверенная походка и ровная осанка. Она оглядывалась на окна квартиры, хватая Стива под локоть, и смотрела пару долгих секунд. Наверняка все понимая.

Баки узнал в ней ту женщину с моста.

На Наташе дружеские встречи не заканчиваются. Как-то раз возле дома останавливается до жути дорогая машина, и Баки без слов понимает, кто именно сидит за рулем. Стив выходит улыбаясь, а Старк, обхватывая его за плечи, смеется, сгибаясь пополам.

В квартире, слава богу, никто не появляется.

Баки выходит из комнаты, как можно быстрее шагает к коридору и, хватая с крючка кепку, натягивает её на лоб. Роджерс поворачивается моментально.

— Перезвоню, — кратко говорит он и смотрит прямо в лицо, видимо, дожидаясь каких-то объяснений.

— Что-то случилось?

— Нет.

Голос у Баки совсем уж ледяной, но Роджерс как обычно игнорирует это, стараясь на пределе своих возможностей.

— Куда ты?

Стив, видимо, решив, что Баки решил сбежать, напрягается, вставая с кровати, на которую он только что сел. Сокращает расстояние между ними в три шага и нависает над Барнсом, пока тот зашнуровывает ботинки теперь как можно медленнее, чтобы не сталкиваться взглядом с Роджерсом.

— Прогуляться.

— Во сколько вернешься? — начинает допрос Стив, но видя, что Баки отвечать не планирует, делает шаг вперед. Барнс, подрываясь, шагает назад. — Посмотрим сегодня фильм? — выпаливает Роджерс, кажется, сам не понимая, зачем сказал это.

Баки тоже не знает, с какой целью Стив предложил это. Растерялся? Хотел убедиться, что Барнс не обманывает и вернется домой? Баки не уверен, что это хорошая идея. Что она ему в принципе нравится. Но, возможно, у него получится побольше разузнать о мотивах Стива.

Он кивает.

Стив выбрал довоенное кино.

И прежде, чем включить, качественно мучил интеллектуальной прелюдией. Долго расхваливал сюжет, припоминал интересные факты, которые вычитал, и как-то слишком уж довольно сказал о том, что это его любимый фильм. При этом добавил, что и Баки он обязательно понравится.

Пробудившийся треп Роджерса Барнс практически не слышал, воспринимая его белым шумом и продолжая думать о своем. Ему хотелось выловить как можно больше информации, потому что этой темы они касались лишь мельком. Однако, как подобрать слова, чтобы все не скатилось в скандал, Баки тоже не знал.

Сначала они сидели на кровати по разные стороны, словно между ними была тонкая линия, пересекать которую было нельзя. Баки чувствовал себя не совсем комфортно, и стоило Стиву отойти на кухню за стаканом воды, как он соскользнул на пол, прижимаясь к изножью. Роджерс тактично промолчал и сел на свое место.

Примерно к середине фильма Барнс потерял суть. Он то и дело концентрировался на диалогах, повторял слова за героями про себя, но по итогу все равно оказывался в собственных мыслях. Он пытался понять, что хотел добиться Стив и какого результата ждал в принципе. Ведь он и глазом не моргнул, стоило Баки сесть на пол. Будто бы Стив, и правда, привык к необходимости личного пространства, хотя ещё две недели назад губы сжались бы в тонкую полоску, а он отвел бы растерянный взгляд, не желая показывать расстройство.

— Как тебе? — спросил Стив, выключая телевизор.

Баки и не заметил, когда закончился фильм. Только вот Роджерс продолжал смотреть на него, терпеливо дожидаясь ответа — Барнс чувствовал выжидающий взгляд где-то на затылке. Он как-то неловко обернулся и пожал плечами. В конце концов, Баки мог промолчать. Просто промолчать. Это не новая тактика поведения, и Стив бы даже не удивился.

Но, кажется, Барнс, подобно Роджерсу, чувствовал изменения в их поведении. Ещё — мирился с тем, что теперь в квартире он не один, а вместе со Стивом. И, как бы Баки к этому не относился, Роджерс являлся неотъемлемой частью жизни. Он с трудом мог вспомнить, как сидел здесь один на пропахшем старостью матрасе и ел томатный суп в консервной банке. Сегодня вместо матраса стояла кровать, а на кухне пахло вкусной едой.

Разве если он заговорит, произойдет что-то страшное?

— Интеллектуальное кино для интеллектуального зрителя. Не очень, — кратко ответил Баки, стараясь не смотреть Роджерсу в глаза.

— Ты помнишь? — оживился Стив, и Баки почему-то только по одному тону догадался, о чем именно говорил Роджерс.

Стив ждет. Крутит стакан в руке и почему-то также как Барнс старательно отводит взгляд. Баки уже начинает жалеть, что ответил на вопрос, ведь теперь Стив не перестанет задавать ему их. Но время не отмотать. А Роджерс не успокоится, пока не узнает правду. Настоящую. Без какого-либо вранья.

У Барнса появляется идея.

Возможно, если он будет больше говорить, Стив увидит, что никакого Баки здесь нет?

— Помню, как однажды ты терся носом об асфальт, когда сделал замечание в кино. Ты спровоцировал эту драку, потому что, — договорить у Баки не получается — с лица Стива сходят все краски, а сам он становится настолько потерянным, что Барнс замирает не в силах отвести взгляда.

Роджерс вздыхает, стараясь найти в себе смелость говорить, но слова рвутся наружу как через преграду — с трудом и огромными усилиями.

— Когда умерла моя мама…

В детстве это был его главный страх, внезапно вспоминает Баки, но вслух не произносит. Он понимает, что сколько бы лет не прошло, хоронить родителей всегда тяжело. А прощаться с ними навсегда — тем более. Рана застарелая, но стоит притронуться, как начинает кровить с новой силой.

— Я сказал тебе, что со мной не надо оставаться. И ты ушел. Но знал меня слишком хорошо, поэтому вернулся. Я старался держаться, хотел казаться мужественным. Мужчины ведь не должны плакать, — хмыкает он. — Но ты случайно достал с полки мамину кружку с…

— С трещинкой у ручки, — продолжает за него Баки, не слыша своего голоса — уши будто бы набили ватой.

— С трещинкой, — снова выдыхает Стив, рассматривая ладони. — Я плакал всю ночь. Как ребенок. Ты говорил, что все будет хорошо, но наверняка понимал, что хорошо уже не будет никогда. Как прежде нет. Ведь её же уже… не было. Да и разве можно прямо сказать человеку, что он никогда не оправится от потери?

Баки молчит. Он молчит, рассматривая хмурое лицо Стива, который начинает выглядеть, и правда, словно ребенок. Ровно так же, как выглядел практически восемьдесят лет назад. Настолько искренний, зажатый в своей боли, что Баки впервые видит, какая непримиримая борьба идет внутри. С самим собой ли, судьбой, обстоятельствами — неясно.

Но Барнс впервые понимает, почему Роджерс так усердно пытается вернуть его. Он — все, что было у Стива. А Стив — все, что было у него. В тяжелые ли или счастливые времена. И, как бы он не костерил Роджерса, осознает: отпустить оказывается практически невозможно. Да и разве будь на его месте Стив, он бы не сражался за него до последнего? Не хотел вернуть к нормальной, человеческой жизни?

Баки знает ответ.

— Каким я был?

Стив молчит. Несколько минут в комнате шумит лишь старый телевизор, а потом Роджерс снова вздыхает, собираясь с силами.

— Ты был невероятным, — едва улыбаясь, шепчет он.

— Я смотрел на тебя, когда ты подрывался уступить место в автобусе и радовался, что сумел сделать доброе дело. Ты был щедрым. Всегда давал деньги, если видел, что они кому-то нужнее. Даже если они были последними. Ты был обаятельным и вежливым. Люди улыбались тебе, а ты улыбался им. Для тебя был открыт весь мир, ведь у хороших людей все должно складываться хорошо. Они заслуживают это… Больше всех на свете, правда?

Баки не отвечает. В жизни все складывается наоборот. Они оба знают это.

— И твоя семья… Они очень любили тебя. Ты был первым сыном. Старшим братом. Надеждой и опорой. Я так и не смог навестить их, потому что… не вернулся сам.

— Что с ними стало?

— Я пытался узнать, но ничего не нашёл. Прости.

Продолжать вечер не имеет смысла.

Баки уходит не оглянувшись. И, лежа на полу, всю ночь не может сомкнуть глаз, глядя в потрескавшийся потолок.

Он думает о иногда ворчливой матери и всегда улыбающемся отце. О его игрушечных модельках машин и самолетов, которые он дарил на каждый день рождения, несмотря на то, что по всем меркам Баки уже был мальчиком взрослым.

Он думает о сестре. Той, что хватала его за локоть, виснув на нем, и всегда следовала по пятам. О братьях, задирающих друг друга и замолкавших, стоило ему войти в комнату. О том, каким восхищенным взглядом они смотрели на него и как хотели быть похожими, хотя бы чуть-чуть.

Он думает об отвратительных проводах на фронт.

О том, как плакала Бекка при взгляде на идеально отглаженный китель и как молчал всегда веселый отец, тогда поджимающий губы. Он думает о взгляде матери и трясущихся руках, гладящих плечи в грубой ткани.

О том, как готовился идти на смерть и, не найдя в себе сил проститься, оставил записку на комоде, сбежав в ночи. Словно знал. Все это время.

Знал, что не вернется и уже никогда не увидит их снова.

Chapter Text

Ни одна из идей не стала замечательной. Ни одна даже не приблизилась к просто удовлетворительной, отчего Баки больше всего на свете хотелось переиграть тот вечер. Сказать «нет», прийти к себе в комнату и запереться там, слушая диалоги героев за стеной, пока Стив смотрит фильм. Один. Но ни в коем случае не соглашаться, не садиться с ним на одну кровать и не находиться рядом, видя, как изредка улыбается Роджерс, сдерживая смех.

Почему он вообще решил, что это поможет? Ведь уже ничто не смогло бы исправить сложившуюся ситуацию. Ни совместный просмотр кино, ни откровенные ответы на такие же откровенные вопросы, ни жалкие попытки вспомнить общее прошлое — ничего из этого не создало котлован их хрупкого будущего. Они просто топтались на месте. Делали шаг вперед и ещё три назад, и тем самым оказывались дальше, чем были изначально.

Тот вечер деформировался в настоящий провал. Буквально за десять минут, стоило Барнсу только сказать про кружку с трещиной, а Стиву не замолчать — продолжить. Баки будто бы снова стало четырнадцать и он получил двойку, несмотря на то, что готовился к контрольной все свободное время. Учитель озвучил оценку вслух, каждый одноклассник замер, прислушиваясь к чужим словам, пока Барнс, поджимая плечи, пытался втянуть голову в шею, став незаметным. А внутри в это время плескалась смесь растерянности и злости.

Зато для Роджерса все оказалось куда лучше, чем он наверняка рассчитывал изначально. Видимо, после этого увидел надежду, которую так старался найти все это время, и ухватился за неё мертвой хваткой. Для него теперь ничто не имело значения, кроме воспоминаний Баки. Он старался напоминать о прошлом, делая что-то определенное, но Барнс не поддавался, упрямо делая вид, что такого не помнит. Стив смотрел на него, как ребенок с корявым рисунком, дожидаясь похвалы родителей.

Баки такое поведение пугало не на шутку. Роджерс должен был притормозить. Понять, что Барнс от таких скачек эмоций лишь сильнее захочет находиться где угодно, но не рядом с ним. Даже если Стив ничего плохого и не делает. Баки ведь уверен, что Роджерс не хочет ему вреда. Правда. Только это не отменяет факта, что, не хотя этого больше всего на свете, Стив то и дело вредит ему, сам того не замечая.

Он ведь не знает этого человека. Точнее, помнит, что знает, особенно по музею и тому видео, где они такие молодые и счастливые с самой невероятной улыбкой на губах и непоколебимой верой в будущее. Помнит, но ощущает его как чужака. Чуть-чуть своего, ведь иначе Барнс бы и дверь не подумал открыть, а сразу вылетел из окна, уходя от возможной погони.

С того дня проходит неделя. Будние дни Баки достаточно скучны, но он рад и такому. Кажется, это намного больше, чем он вообще может заслужить в этой жизни.

Он гуляет по парку возле дома, на пустых улицах сидит на лавочках, глядя куда-то на деревья. Иногда прогуливается по берегу реки.

Просыпается Баки в четыре после привычных кошмаров. Сразу же умывается, одевается и, не завтракая, шагает мимо спящего Роджерса к двери. Стив встанет через полчаса, уйдет ещё через час, и Баки даже не придется пересекаться с ним, пока Роджерс не вернется.

Обычно на этих прогулках он прокручивает в голове все, что происходило с ним, восстанавливая хронологию по фрагментам. Многих кусков не хватает, и какова вероятность, что они вообще вернутся, Барнс тоже не знает. И, по-честному говоря, и не желает знать. Вряд ли это способно обрадовать его или хоть как-то помочь делу.

Возвращаться Баки тоже не хочет. Тошно становится от одного только присутствия Стива. А уж от этих красноречивых взглядов и молчаливой заботы — тем более. Находясь вдали, можно представить, хотя бы на чуть-чуть, что ничего из произошедшего не было. Что Баки не ждет и не ищет Стив, и он вернется в квартиру, ощущая глухую пустоту, придавленную громкой тишиной.

Притворяться легко. Но люди начинают выходить на работу и Барнсу не остается ничего, кроме как собраться с силами, поднять себя с лавки и пойти домой. К Стиву.

Да и разве есть хоть малейшая возможность, что Роджерс оставит его? Кажется, бежать от Стива просто-напросто бесполезно. Рано или поздно он достанет его из-под земли, как бы далеко Баки не ушел. Тем более сейчас. Тем более после этого глупого воспоминания о трещинке на ручке.

Стив не уйдет. Господи, он ведь, и правда, не уйдет. Кажется, это единственная вещь, в которой Баки уверен на все сто процентов. А ещё в том, что он — убийца. Это, к его огромному счастью, не забывается никогда, позволяя мучиться и изводиться за все сделанное. Но он и не против. Мог бы наказать себя сильнее — непременно наказал бы. У него нет ничего, за что ещё можно было бы хвататься в этой жизни. Кроме…

Стива. Только вот эта история Баки уже хорошо известна.

Роджерс просто не понимает, чего хочет. Барнс и не осуждает. Стив попал в новое время, к новым людям, а все, что он любил, оказалось в далеком прошлом без попыток возврата. Кто в таком случае не запутался бы в своих желаниях? Да ведь и конец жизни у Роджерса был печальный. Но ему дали второй шанс. И как он собирается воспользоваться им? Нелепой попыткой связать свою жизнь с убийцей? Или попыткой убедиться, что убийца может вернуться к своей жизни как примерный гражданин? Что является бредом в обоих случаях.

Роджерс не понимает, чего хочет. Но требует этого от Баки? Только вот Барнсу не понимать, в отличие от Стива, позволительно. Ещё год назад у него не было ни памяти, ни воли, ни желаний. Он слушал приказы, а потом выполнял их. Выполняя, ждал новые, и круг замыкался. Из раза в раз.

Ситуация улучшилась, но легче все равно не стало.

Причин на это было множество. Только вот в лидирующих позициях оставался лишь Стив, сохранявший свое место всеми силами и не позволявший кому-либо подниматься выше него. Баки от поведения Роджерса и своей реакции на это самое поведения запутывался ещё сильнее, а то и дело появлявшиеся вопросы продолжали усложнять отношения между ними.

Во-первых, Баки, даже спустя два месяца совместного проживания, не мог понять, что чувствует к Стиву. Называть Роджерса чужаком было глупо, а глупостью Барнс не отличался никогда. В конце концов, с чужаком не пьешь из одной кружки, не видишь полученные раны на миссиях и, уж тем более, не ведешь задушевные разговоры о прошлом. Нет, не чужак, но и близким Стив тоже не был.

Баки не мог подобрать точное слово для описание их взаимоотношений. Все это напоминало дегустацию нового блюда. Опробовать опробовал, однако, сформировать четкую мысль, не разделяясь во мнении было это вкусно или нет, пока не мог. Приходилось есть ложку за ложкой, пока вкусы не сбивались в одну непонятную кучу, и разъединить их оказывалось совсем уж невозможным делом.

Вопрос оставался открытым. Но ещё больше Баки, конечно, интересовало другое.

Стив продолжал раздражать. Раздражать до жгучего желания хлопнуть дверью и скрыться на улице до самой ночи, словно он строптивый подросток, поссорившийся с родителями, а не взрослый мужчина.

Стив продолжал раздражать своим спокойствием, своим безупречным, никогда не дающим способов, пониманием поведения Баки, которое не понимал даже Барнс.

Стив продолжал раздражать. Просто. Без веской на то причины. Но Баки против всех известных законов логики, позволял оставаться рядом. И не уходил сам. До сих пор. Хотя знал, знал наверняка, что хотелось — иначе никаких мыслей об этом у него и в помине бы не было.

Так что феномен Стива Роджерса, и правда, интересовал Барнса. В конце концов, влияние, подобное этому, могло привлечь внимание всех, кто столкнулся с ним даже на короткий промежуток времени. Но изучать его Баки все равно не спешил — вероятность обнаружить несколько неприятных сюрпризов была слишком высока, а бессмысленный риск в планы Барнса не входил.

Во-вторых, Баки был уверен, что прошлое не может стать хорошей основой для каких-либо отношений. Земля давно просела, здание стояло вкривь и вкось, по стенам пошли огромные трещины. Дом находился в аварийном состоянии, готовясь обвалиться в любой момент. Никакой ремонт не смог бы исправить это.

И все же Стив пытался сделать практически невозможное. Он не хотел убирать старое, строив новое, а пытался возвести будущий дом прямо на прошлом. Это не было невозможным. Это было до одури глупым. Но разве он слушал хоть кого-то, кроме себя? Кажется, в крови Стива было переть на пролом, не задумываясь о последствиях.

В-третьих, Баки хотел одиночества. Хотел стереть себе память. Отправиться на необитаемый остров. И ещё множество других вещей. Например, умереть в сорок четвертом, упав с поезда. Или быть убитым прямым выстрелом другим агентом на любой секретной миссии. Ещё больше — Стива, что уйдет от него, поняв, что ловить здесь нечего. Стива, что вернется к своей жизни, продолжит работать и выпивать по вечерам пятницы со своими друзьями. Стива, что будет, где угодно, но не в старой румынской квартире рядом с ним. Стива, что одумается и перестанет гнаться за призраками прошлого.

Он хочет оставаться не найденным. И ещё больше — не быть главным объектом в поиске давно несуществующего. Но мертвые дышат в затылок. И так будет всегда.

Скрывать нет смысла. Он хочет невозможного.

Он не умирает, падая с поезда, не погибает и на миссии, убитый случайным выстрелом — так, как положено умирать убийцам — без сожаления и промедления, — лежа в луже собственной крови. Не умирает. Да и Стив остается в квартире, продолжая смотреть на него серьезным взглядом со смесью интереса. Все так. И переиграть уровень уже нельзя. Но плохие люди должны получать по заслугам. И Баки — не исключение.

Жизнь должна наказать его. А если не накажет она — это сделает Баки. Самостоятельно. Ведь ни покоя, ни счастья, ни радости он не заслужил. Как и близких рядом — несущих смерть любовь обходит стороной. И правильно делает.

Баки руководствуется этой мыслью, как путеводной звездой. И трясущаяся рука с застывшим у виска пистолетом — тому подтверждение. Но одеревенелые пальцы не слушаются его. Да и капли смелости у него тоже не находится. Он просто скатывается на пол, слыша громкий лязг пистолета. А потом сидит так. Час, два, пока домой не возвращается Стив. Как обычно раскрасневшийся, усталый, с пакетом фруктов в руке. Такой живой. Он смотрит на сидящего Баки, пытаясь сказать хоть что-то, но мысли теряются при виде пистолета в руке, и Барнс отворачивает лицо не в силах выносить этого взгляда.

Пакет от натиска пальцев Стива рвется, и груши с яблоками, отскакивая от старых половиц, разлетаются по всему полу. Роджерс приходит в себя не сразу, но все равно порывается собрать их, хотя ситуация для этого кажется не совсем уместной.

А вот Баки… Баки так и сидит, не переставая думать.

Он — слабак. Слабак, который убивал направо и налево семьдесят лет, и все равно не смог сделать это ещё один раз. Последний в его жизни.

Да и разве нужна такая жизнь? Он не может терпеть её — больше нет — только какая разница? Дело не в его желаниях. Может или нет, хочет или нет, но возможности выбора нынче ему недоступны. Если он сделает это, то никто, совершенно никто, не понесет наказание. А, значит, все содеянное будет напрасным. Да, половина Гидры давно поймана и ответила за свои грехи, но что на счет него?

И сильнее на Баки действует, конечно, не это. Не это заставляет замереть с приставленным к виску дулом, когда с ухода Роджерса проходит полчаса. Не это заставляет стыдиться и не смотреть на Стива, замирающего от происходящего. Все куда проще, но в то же время и куда сложнее.

Он не может отделаться от липкой, скользящей по позвоночнику, мысли.

Стив найдет его. Он найдет его изуродованного и обезображенного, в луже собственной крови. С лицом, на которое невозможно смотреть, но от которого Роджерс не отведет взгляда, прижимая обмякшее тело к груди. И мучая, мучая, мучая себя.

Но все это пустяки по сравнению с тем, что ждет после. Ведь после всю свою чертову жизнь Стив будет винить себя. Свою долгую жизнь, которая никогда, уже никогда, не станет прежней. Он будет держать кружку, а на руках будут мерещиться алые переливы крови. Он будет просыпаться от кошмаров не в силах стряхнуть их с себя. Он будет страдать от панических атак, когда Романофф достанет пистолет из кобуры, и тем самым поставит под угрозу не только миссию, но и их. Возможно, Стив переживет. В конце концов, один раз пережил. Но что, если… нет?

Баки не может так поступить. Не может допустить, чтобы виноватых без вины стало ещё больше. Тем более, если речь касается Стива. Стива, что звонит друзьям в свободное время и улыбается, когда лучи солнца проникают в квартиру сквозь темные шторы. Стива, что, не жалея себя, спасает мир. Каждый день. И чистит ножом яблоки, отбивая известный лишь ему ритм по кухонному ящику. Баки не может позволить этому случиться. Просто… не может.

Отрицать глупо. Стив — последний якорь, удерживающий его здесь. Но чувства от этого все равно не проясняются. Это не любовь. Но и не вражда. Как называть чувства, которые вынуждают Баки игнорировать Стива? Запираться в своей комнате? Хотеть его исчезновения и при этом проявлять сочувствие, стараясь не ранить — даже если Роджерс об этом никогда не узнает? Почему он говорит о кружке с трещинкой, заранее догадываясь, чем это обернется? Барнс не понимает Стива, но и себя, честно говоря, тоже.

Он размышлял об этом столько раз, столько раз перекладывал с полки на полки, что запутался, сам того не заметив. Да, Стив здесь. По-прежнему. Со своей надоедливой тактикой: готовкой обеда, прогулкой возле речки и выходом на миссии раз в неделю, а то и реже. Возвращаясь домой, он сбрасывает с себя костюм в коридоре, моется в душе, а потом выходит, шлепая по полу мокрыми ногами. Вновь и вновь.

Чего хочет Стив? Баки не перестает думать об этом. Вопрос становится надоевшим, но выкинуть его из головы у Барнса все равно не получается. Он думает об этом утром, днем, вечером.

Роджерс хочет Баки. Очевидно. Но очевидно и то, что Баки здесь нет. Баки умер в сорок четвертом году, не дотянувшись до руки Стива, а живой осталась лишь тень, вскоре превратившаяся в неуловимого убийцу. Не может же Стив поставить всю свою жизнь на стоп, проживая дни вот так? Нет. Роджерс знает, что все не зря. И определенно добьется своего. Только вот чего? И от кого — от себя или от Баки?

Хотя это и не важно. Идея с пистолетом была глупой, Барнс не отрицает. Но была и основная, которая в отличие от предыдущей ощущалось правильной и мыслей — для чего он это делает — не вызывала.

Скоро Баки окажется в тюрьме по своему желанию и никакое «хочу» не вытащит его оттуда. Бороться с законами не может даже Капитан Америка. Тем более с международными. А уж с его послужным списком — камера будет обеспечена по высшему разряду. И, главное, что сильно себя винить Стив не будет. Да, он захочет вытащить его. Да, ничего не получится. Но мысль, что Баки жив, утешит его, позволив идти дальше. Разве это хуже, чем если бы все было наоборот, и Стив смывал кровь со своих рук?

Пребывание в Румынии по-прежнему легкий способ разобраться со всем прежде, чем попасть в тюрьму, а не трусливый путь избежать наказание, зажив новую идеальную жизнь.

А чего вообще хочет Баки? Помимо всех глупостей без возможности исполнения.

Баки не хочет убивать. Не хочет вспоминать свои семьдесят лет, но понимает, что так нельзя. Особенно по отношению к тем людям, что погибли от его рук, не делая ничего плохого. Он не хочет жить. По-прежнему. Особенно такой жизнью и такой ценой, но понимает, что так тоже нельзя. Парадокс. Продолжать жить, когда умерли другие, — нечестно. И не продолжать, лишив себя этой возможности насильно, — тоже. Умершие от его рук жить или не жить не выбирали. Он просто отнял эту возможность. А заодно лишил и их близких, продолжая цепь боли. Тоже насильно.

Барнс думает об этом, сидя на лавочке в парке. Сегодня он вышел в небезопасное время — около четырех дня. И не вышел — вылетел, не давая Роджерсу и возможности вставить слово.

Находиться дома было чем-то сродни пытки.

Стив пропустил бег, поход на рынок и с самого утра просматривал записи с трагедии в Соковии. Иногда он прикрывал глаза ладонью, иногда отворачивался, иногда включал по несколько раз. Баки от криков людей и рушащихся зданий становилось не по себе и, не думая о последствиях, из дома он шагнул с облегченной душой. Правда, от мыслей на лавочке душа опять потяжелела. Но ему не привыкать.

Он просидел под старым дубом три часа, копаясь в привычных рассуждениях. Пару раз отвлекался, обращая внимание на прохожих. Тянущуюся против воли улыбку Баки старался не замечать. Он погладил чужого лабрадора, поставившего лапы ему на колени. Не отрывал взгляда от шагающей за руку с внуком пожилой женщины, которая заставила вспомнить его о своей бабушке — строгой, но справедливой. И поднял пролетевшую мимо него шляпу мужчины с тростью. Все было на удивление спокойным.

На обратном пути он зашёл на рынок, перебросился парой слов с продавцом слив, который по обыкновению положил ему на три больше и пустился в привычное ворчанье. Вернулся Баки практически умиротворенным, если не счастливым.

Все хорошо, что хорошо кончается. Но разве у него такое бывает?

Стив встречает его у порога, едва ли не преграждая путь. Вид у него грозный, только вот Баки на эти детские шалости не реагирует. Кроме раздражения поведение Роджерса у него ничего не вызывает. Он развязывает шнурки, стягивает перчатки, поднимает серьезный взгляд, прося Роджерса не открывать рот, но Стив скрещивая руки, говорит:

— Почему ты не хочешь ничего знать?

Баки кажется, что земля уходит из-под ног. Да, Стив умеет удивлять. Всегда неприятно.

— Какой ответ ты ждешь от меня?

— Честный.

— Расскажи что-нибудь, — говорит Баки на автомате в надежде, что Стив успокоится и остановится в своих речах, хотя и отмечает, что отвечать приходится с огромным усилием.

— Ты поцеловал меня за углом дома, когда нам было по шестнадцать лет.

— Ты переживал, когда я получил ранение, хотя знал, что сыворотка вылечит меня.

Воспоминания Стив выбирает нужные. Здесь уже не просто о Барнсе. Здесь о них. О том, что потерял Роджерс и что старался обрести сейчас. Нужные. Но не для Баки, а для него. Ведь Барнсу от этого не по себе. Ему кажется, что в крови течет свинец. Что в груди ковыряются несколькими ножами, разрывая внутренности. Его словно пригвоздило к полу, и он не может пошевелиться, хотя хочет сорваться с места, убежав прочь.

Стив делает шаг, надеясь, что сказанным добился нужного эффекта. Но Барнс двигает рукой слишком резко и нервно, отрезвляя Роджерса. Моментально. Он считывает знак и двигаться дальше не продолжает.

Вот и все, что осталось от их взаимоотношений. Тех самых, которые Стив в своих бесконечных попытках пытается то ли найти в принципе, то ли возродить. Но не искать, не возрождать здесь нечего. Жалость с его стороны, сожаление со стороны Стива — все, на что они способны.

Роджерс говорит быстро, будто бы лишая возможности влезть и остановить монолог.

— Один раз ты устроил свидание с детскими красками, которые взял у сестры. Они гадко пахли, но никто об этом не думал. Мы рисовали на коже. Ты обводил кистью каждый шрам, каждую родинку. Рисовал звезды и цветы, полосы вдоль вен, хотя совершенно не умел. Точнее… Господи, ты был отвратительным художником. Но ничего красивее я в жизни не видел.

В какой реальности вообще летает Стив? О каких красках и свиданиях речь? И что случилось, раз он решил милосердно поделиться этим с Баки? Терпел, скрывая так долго, чтобы вывалить сейчас? Или додумался лишь сегодня, поспешив передать очередь в эстафете?

Барнс сдерживает раздражение. Сдерживает желание сказать, что притворство Роджерса, будто ничего не произошло, бессмысленно. Что происходящее в принципе ненормально. И они — тоже. Но Стив продолжает играть роль. Упорно. Старательно. Словно они совершенно нормальные. Словно они пойдут смотреть шоу по телевизору, а завтра с утра отправятся на экскурсию по окрестностям города. Словно Стив достанет два мороженых из морозилки и протянет ему.

Только вот нормальностью и не пахнет. Они будут выяснять отношения до последнего. Роджерс будет говорить настойчиво, а Баки молчать, желая, чтобы Стив, наконец, умолкнул. После они разойдутся по своим комнатам. Стив, злясь на равнодушие Баки, Баки на надоедливость Стива.

Барнс поднимает взгляд. Рассматривает напряженное лицо Стива, надеясь в тысячный раз, что Роджерс продолжать не будет — Баки ведь не намерен. Надеясь, что все закончится на свиданиях, что Стив уйдет к себе, сядет на пол и займется работой, стараясь скрывать такую очевидную обиду. Но Роджерс, несмотря на вытянутую руку Баки, делает шаг вперед. И глядя в ответ, чеканит практически по слогам:

— Ты любишь меня?

Первые двадцать секунд, ощущающиеся слишком долгими, Баки замирает со стянутой до середины ладони перчаткой. Просто не расслышал — так старается убедить себя он, не находя нужных для ответа слов. В конце концов, шок от свиданий ещё не отошел и почудиться могло любое. Следующие двадцать Баки думает, что у него забарахлило тело: в ушах зашумело и сказанная Стивом фраза мозгом переработалась совершенно по-другому, выдавая это. С его прошлым и постоянным обнулением неудивительно. Но Роджерс начинает смотреть слишком пристально, дожидаясь ответа, и Баки понимает, что не показалось. Вообще.

Стив говорит это на полном серьезе. И ответ ждет тоже серьезно.

— Что? — глупо переспрашивает Барнс.

Роджерс приходит в себя.

— Прости, — говорит он, отворачивая голову от Баки.

Это… все? Он-то думал, что Стив не остановится, но вот он — извиняется, смотрит в ноги и как-то уж совсем неясно ведет плечом. Зная, что ответа от Баки все равно не последует, тем более не после такого, Роджерс делает шаг назад. У них все просто — Стив говорит, Баки молчит, Стив говорит ещё, Баки снова молчит — и так по кругу, без каких-либо изменений.

Скрипящие половицы возвращают в реальность, но в коридоре Барнс остается один. Он закрывает глаза и прислоняется к двери, теша надежду, что не столкнется со Стивом, выйдя за пределы трех метров, и не увидит его лицо, по которому читается абсолютно все. Что, конечно, совершенно нереально. И столкнется, и увидит. И зная это, время тянет как можно дольше. Зачем-то поправляет перекрученные шнурки, ботинки ставит очень аккуратно, руки моет три раза и как-то загипнотизировано рассматривает упаковку зубной пасты.

Оттягивать смысла нет. Если Баки хочет попасть в свою комнату и закрыться в ней, спрятавшись от всего мира, он должен выйти. Выйти, пройти мимо Стива, словно ничего не произошло, и закрыть дверь, отрезав их друг от друга.

В глубине души есть и другое желание, которое Барнс принимает со скрипом и озвучивать не хочет даже себе. Он обязан сохранить молчание, не позволяя раскрутить разговор. Но Баки впервые, впервые понимает, что это не кажется правильным. Только вот подходящих слов для Роджерса у него все равно нет. Только те, что он не захочет слышать, потому что с каждодневной ложью они сочетаться не будут. Слов ведь, действительно, много. Но все не те. Для Стива уж точно. Так что какая разница?

С Роджерсом работает лишь искренность. И правда. И как бы тяжело не было, Барнс должен озвучить её. Да, Стиву будет больно. Но то, что происходит, делает ещё больнее, и продолжать ломать Роджерса просто бесчеловечно. Он мучается, но не признается в этом никому, закрывая чувства на замок. Пытается жить как раньше, но как раньше, видимо, все равно не получается и глубоко спрятанное вылазит, обезоруживая Стива, не желающего показывать настоящее, некрасивое.

Баки не лучше. Для решения хватило бы капли чуткости, внимательности и в таком случае ситуация бы не вышла из-под контроля. Да и почему он не заметил сразу? Разве это не было очевидным?

Стив живет прошлым. Он ищет его, старается воплотить в современных огрызках реальности, и Барнса тем более видит лишь сквозь очки молодости. Они так приросли к нему, что Роджерс не различает настоящего Баки — без воспоминаний, чувств, желаний, — и прошлого — живого, улыбчивого, уверенного.

— Послушай…

Барнс садится на кровать рядом с ним. Думает, как продолжить дальше, но слова расплываются в разные стороны, не возвращаясь. Роджерс, делая глубокий вдох, закрывает глаза. Ближе, чем сейчас, они не были ни разу, и Баки приходится пересилить себя, чтобы пойти на это. Он наклоняется, стараясь заглянуть в лицо к Роджерсу. Но Стив, обрывая молчания, выносит смертный приговор. Для них двоих. Так тихо, что Баки бы и не расслышал, если бы не сидел рядом.

— Я просто надеялся, что все будет как раньше.

Как раньше…

На Баки накатывает тошнота. Он не может продолжать разговор, но и оставить Стива без ответа — тоже. Пути назад нет. Теперь точно. Все карты выложены на стол и скрывать их не имеет значения.

Он вернулся туда, откуда пришёл.

Это неизбежно. Бомба по-прежнему лежит перед ним. И мерно отсчитывающий таймер все так же нервирует и пугает, пока последние секунды убегают, напоминая о его беспомощности. Он не справится. Как не справлялся до этого. Но Баки продолжает пытаться. Во что бы то ни стало. Каждый раз усерднее предыдущего. Руки трясутся, перед глазами плывет и, как бы он не старался, ровном счетом не меняется ничего: рано или поздно таймер на бомбе покажет нули. Она рванет, погребая под завалами. Но теперь не только его — Стив уйдет вместе с ним.

— Мне жаль, — говорит Роджерс.

Но в правде не признается.

Ни в той, что сердце, кажется, перестало стучать в груди, а весь воздух выбился из легких, стоило только увидеть Баки. Спустя семьдесят лет. После потери. После смерти — не только его, но и своей собственной. В новом времени, в новом мире, в новых обстоятельствах.

Ни в той, что вокруг мельтешило невыносимое чувство вины, смешанное с радостью — Баки здесь. Баки жив. Все будет хорошо. Снова.

Ни в той, что с ответным взглядом Баки, разом пропало и все счастье: ведь Баки его не узнавал и стоял рядом с одной целью — чтобы убить.

И, уж тем более, ни в той, что ватные ноги подогнулись сами, пока Рамлоу орал на ухо, а задушенное сердце продолжало биться где-то в горле.

— Тебе надо отпустить меня, Стив.

Вот так вот. Прямо. Без прикрас. Не глупыми подростковыми намеками вроде игнорирования и взгляда «тебе здесь не рады». А по-честному. Горько и больно, но от того не менее правильно.

— Ты должен жить. И не цепляться за прошлое.

Стив поднимает взгляд — какой-то слишком растерянный, — словно не верит, что вообще способен сделать это. Когда-нибудь. В принципе. Словно Баки воткнул нож в спину, понимая, что является единственным человеком на всем белом свете, которому Роджерс способен доверять. Воткнул и сейчас стоит с хищным оскалом, наблюдая, как медленно жизнь покидает тело Стива.

Роджерс кивает едва заметно. Но Барнс читает по глазам. А Стив лишь подтверждает:

— Ты знаешь, что я не смогу.

Баки знает, но говорит, пытаясь убедить их двоих:

— Можешь.

— Прости, — отворачивается он, закрывая ладонями лицо. — Я не смогу… Просто не смогу.

Барнс знает и это. Но второй раз убедить уже не пытается.

Chapter Text

С того дня разговор о прошлом они не поднимают. Разговаривать в принципе ни желания, ни стремления ни у кого из них тоже не наблюдается. К лучшему это или худшему, Баки пока выяснить не смог. Слишком быстро они превратились в однополюсные магниты, не допускающие приближение друг друга, и позволили напряжению стать слишком явным. Исправить ситуацию никто, разумеется, не стремился. Но разве это удивительно?

Раньше Баки выражался хотя бы скудными «да» или «нет», а теперь сохраняет равнодушное выражение лица до самого конца, не обременяясь обязанностью отвечать. Они возвращаются туда, откуда начали. С маленькой поправкой в виде дополнительных шагов за линию старта. Регресс — постоянный спутник их взаимоотношений. С ним ничего не поделать и, кажется, к этому привыкает и Стив.

Роджерс вполне логично не желает выложить накопившееся на душе, сваливая его в груды уродливых сомнений и сожалений, и молчит ещё громче, чем говорил ранее. После таких изменений предугадать поведение Стива легко, но Барнс проигрывает и здесь. Он не перестает удивляться. Особенно, когда Роджерс отворачивается, притворяясь занятым, стоит Баки посмотреть на него.

Стив выглядит настолько уязвленным, что Баки, не допивая, спешит к себе в комнату. Выносить огорчение Роджерса становится слишком тяжело. Это жестоко, Барнс понимает. Правда, понимает. В конце концов, Стив не виноват. Ни в том, что не получилось скрыть свои чувства — да и, честно говоря, Баки ведь свои тоже никогда не скрывал, — ни в том, что эти чувства вообще есть. Вряд ли кто-то из них мог поступить иначе. Хотя бы раз.

Вряд ли… Так что взаимоотношения скатываются до пограничной черты незнакомцев.

Снова.

Снова молчание, снова притворство, снова попытки избежать встречи. И актеров теперь на одного больше. Маска уверенного в своей правоте рушится, осыпаясь осколками под ногами. Стив топчется по ней, стирает ноги в кровь и даже поднимает, желая восстановить. Только вот восстанавливать там уже нечего. И надевать обратно — тоже. Да и новой маской Роджерс пока не обзавелся. Поэтому остается быть собой. Раненным и загнанным в угол.

В один из дней Барнс замирает, наливая в кружку кипяток, и сам не замечает, как вода, переливаясь за край, растекается по столешнице. Перед глазами всплывает один из выпусков вечерних новостей, в котором показывали сюжеты про браконьерство. Грязно-рыжая лиса мучалась, истошно выла и облизывала верх окровавленной лапы. Потом, пробуя снова, дергалась, раня себя ещё сильнее. Барнс счел такие вещи на телевиденье не этичными и поспешил переключить, но картинка все равно отпечаталась в памяти.

Вот кого напоминал Стив. Животное, попавшее в капкан. Только Роджерс по какой-то неведомой причине не стремился перегрызть лапу, освободившись от плена, и не пытался как-либо бороться в принципе. Было ли это разумным, Барнс не понимал. Вероятность, что он умрет на свободе с такой раной, велика. Но и вероятность, что выживет, ничего не предпринимая, к великой не стремилась, а вот к нулевой — вполне. Решить, что из этого хуже, Баки не смог. И как бы поступил сам — тоже не определился. Оба варианта казались одинаково паршивыми.

Осуждать Стива стало легко. Не понимать — ещё легче. И как бы стыдно не было признаваться… Понимать Баки и не хотел. Такое — нет. Он злился. Злился на то, что Роджерс, не думая менять свои убеждения, наносил непоправимый вред не только ему, но и себе. Да и что уж там, он не не думал, он совершенно точно игнорировал их. И вся эта идиллия, в которой Роджерс продолжал существовать — на чертовой кровати среди фруктов с рынка и купленных книг, — выводила из себя. Осознание, что ничего из желаемого не случится, с каждым разом лишь сильнее ударяло по Баки. Убеждения не поменяются, роскошная кровать не исчезнет, вернув на свое место старый матрас, а Стив… Стив останется.

Осуждать Роджерса стало слишком легко, Барнс и не отрицает. Но разговор внес свои коррективы, не позволяя ему делать и этого. Он просто не мог. Не теперь. Не после того, как увидел Роджерса. Настоящего. Без попыток держать все под контролем, боязни ошибиться и не суметь справиться с чем бы то ни было. На подкорке сознания то и дело мелькал тощий Стив с окровавленной скулой. Барнс обрабатывал рану, молчал и злился на то, что Роджерс никогда не слушался и все равно бросался в драки. Стив тогда перехватил его запястье, долго не решался посмотреть, а потом поднял взгляд и сказал «прости» так, словно признался в чем-то страшном. Баки не помнил, что испытал тогда. Но сейчас чувства скакали между злостью и сожалением. Выигрывало определенно второе.

Стив не осуждал его. Значит, и Барнс должен постараться отплатить ему тем же. Это базовый минимум, который поможет им сосуществовать рядом друг с другом. В конце концов, у Баки свои причины. А у Роджерса — свои. И не ему решать, какие из них достойные. Неизвестно, что на месте Стива делал бы он сам и не оказался бы в ещё более худшем положении в принципе. К слову, от мысли, что Стив окажется на его месте, и Гидра будет пытать его, мучить, заставлять убивать, даже не осознавая своих действий, становилось нехорошо. Представления казались реалистичными и Баки чувствовал, как земля уходит из-под ног, пока мягкий смех Стива трансформируется в крик от разряда тока.

Было это прогрессом или регрессом, Баки тоже не знал. Он не знал ничего, и это не могло не раздражать и не расстраивать. Ему хотелось знать, быть уверенным. Хотя бы в чем-то. Но он не знал. Ничего. Он просто наблюдал. Наблюдал за собой, потом за миром, теперь за Стивом. И осознание пришло лишь одно: есть ситуации, в которых белого и черного просто не бывает. Любой выбор в равной степени хороший, но и в равной степени плохой. Это казалось очевидным, только вот в реальной жизни понималось с огромным трудом.

Надо уважать выбор Стива. Так уверял себя Баки. Но делать этого не хотелось. Снова. Он не хотел слишком многого. Для него со стороны это выглядело чуть ли не равноценной тратой жизни. Особенно после их разговора. Стив несчастлив! Какие ещё доказательства нужны? Что должно случиться, чтобы Роджерс, наконец-то, открыл глаза и увидел сам? Все это понимал Баки, но, конечно, не понимал Стив, так что практического смысла в размышлениях все равно не было.

Однако, несмотря на показательность их короткого, но вполне ясного диалога, жизнь шла своим чередом. Что бы не случилось, она не останавливалась, повинуясь лишь своим законам.

Рутина для Роджерса становится настоящим спасением. Хотя загладить неисправимо гадкое впечатление не может даже она.

Распорядок дня у него не меняется. Он просыпается в пять утра, по-прежнему ничем не завтракает, пьет кофе с молоком и идет на пробежку. Если в холодильнике заканчиваются продукты, то в коридоре по приходе шуршит не только Стив, но и пакеты. До вечера Роджерс занимается работой, не требующей его личного присутствия. Перед сном читает книги.

Пару раз Баки замечает, как Стив рисует. Впервые за все это время. Но Роджерс, едва заметив его, быстро складывает листок вдвое и прячет в одну из книг. Интерес у Барнса вверх не берет. Достаточно раскрытых тайн — пусть у каждого найдется своя. Желательно безобидная. Себе Баки берет привычку пить невкусный кофе в парке под тем самым дубом.

Дистанционная работа прерывается миссиями. Уходит Стив собранный и напряженный. Как обычно в любое время суток, собираясь за несколько минут. А вот возвращается он совершенно другой. Баки долго думает, как назвать это, но ни одно слово не способно в точности описать изменения.

Пока одной ночью оно не влетает в голову при сотой попытке проанализировать произошедшее между ними. Стив выглядит ожившим. У него порозовевшие щеки и взлохмаченные волосы, запах чужого парфюма и маленькие ранки на руках, что затянутся окончательно через несколько часов. Он выглядит приятно уставшим, довольным своей жизнью, даже если приходиться слишком много трудиться и не все получается с первого раза.

Но на следующий день все возвращается на круги своя.

В основном Стив общается с Тони и Наташей. Романофф веселит его, и он часто смеется. Кажется, это единственные разы, когда Роджерс становится счастливым. Даже, если и притворяется. И хотя Стив никогда не был особо разговорчив — до такой степени — он рассказывает ей о погоде, интересных вещах, которые заметил, и просто о своей жизни. О том, как ворчала бабушка из соседней квартиры, как лил дождь и как долго он искал её ошибку в последней миссии. О Баки он не говорит ни слова, но Барнсу кажется, что Наташа все понимает и без них.

В простой болтовне исчезает такая осязаемая боль, скапливающаяся на них двоих тонким слоем пыли, и если и ненадолго, то Баки рад и этому. Лучше слышать смех Стива, чем видеть потерянное выражение лица.

Ещё есть Тони.

Старк деликатностью Наташи, конечно, не отличается. Он звонит в любое удобное для него время. Включает фильмы, когда Стив спорит, что не любит такое, а Тони продолжает убеждать в обратном. Ещё оставляет посылки у двери. В большинстве своем достаточно смехотворные. Декоративные подушки со «Мстителями» приводят их двоих в удивление. Они таращатся на них долгие пять минут, и Стив, отрезав короткое «ну уж нет», складывает обратно в коробку без попытки воспользоваться.

Иногда Тони присылает, и правда, нужные вещи. Так у них появляется набор посуды, который приходится Баки по душе, ведь пить из одной кружки было не совсем удобно, и стиральная машина, которой охотно радуется Роджерс.

Благодаря Старку, в квартире становилось уютно. Она все больше напоминала дом. Дом, которого Баки не заслужил. Которого намеренно старался избежать. Который превратил в личную тюрьму, выстроенную для одного себя, пока на пороге не появился Роджерс. Хотя, как таковой разницы не было. Пусть так. Барнс не пользуется вычурной кофемашиной, вещи предпочитает стирать руками, и на кровати Старка тем более не лежит. Главная тюрьма у него в голове, а её, украшай не украшай, красивее не сделаешь — там все отвратительно, как не посмотри.

Да и посылки совсем безобидные. Кажется, Старк больше издевается над Стивом без возможности наслаждаться этим на одной территории. Только вот Баки все равно остается начеку. Роджерс в такие моменты понимающе уходит в ванную помыть руки, хотя Барнс уверен — руки у него, наверняка, идеально чистые. Зато Баки успевает проверить содержимое коробки, спокойно выдохнуть и уйти к себе в комнату. Наверное, все это не имеет смысла и ему стоит подумать о чем-то более важном. Но что, если хотя бы минимальное ощущение контроля ситуации — это контроль над окружающим? Он знает, что не контролирует ровным счетом ничего. Пусть. Видимый контроль хуже его отсутствия в принципе.

В конце концов, предположения, и правда, беспочвенные. Стив доверяет Старку. Правда, доверяет. Как и Наташе. Иначе не раскрыл бы место своего нахождения. А они очевидно доверяют ему, раз не врываются в квартиру в полной боевой готовности. В таком случае появляются новые вопросы. Неужели они одобряют все, что происходит здесь? Если нет, то почему не отговорили Стива? Или они изначально не знали, зачем он здесь на самом деле?

Ответов, как обычно, Баки не получает. Да и как бы это не звучало, Стив рядом. И, что бы между ними не происходило, Баки не навредят. Роджерс не позволит. Ни друзьям, ни Гидре. Кажется, это и есть слабое ощущение контроля, которое в действительности является максимально лживым.

Мозгами Барнс понимает, что один Стив против нескольких агентов Гидры может оказаться бессильным, и если они захотят забрать его — заберут. С друзьями, слава богу, все куда проще. Роджерс наверняка объяснил им вполне доходчиво, так что здесь не появится никто, пока этого не захочет сам Стив. А Стив не захочет. В этом Баки был уверен.

Доказательством являлись встречи. Даже, когда Тони появлялся на своих баснословно дорогих машинах, он не поворачивался на дом, интересуясь лишь Стивом и издевками над ним. Наташа смотрела. Каждый раз. Но и не пыталась попасть на запретную территорию. Словно зная, что Баки, отодвинув штору, наблюдает за ними, Романофф косилась на окно несколько долгих секунд. И одним этим движением напоминала: она здесь и просто так Стива не оставит, если он решил, что может делать все, что вздумается.

Вот и ответ на вопрос — Наташа все точно знает. И точно не одобряет. И, вероятнее всего, точно донесла это до Роджерса, но тому что-либо доказать в принципе бесполезно. Поэтому остается следить за ним, пока тот не натворил кучу глупостей.

***

День начался хорошо.

Баки проснулся от кошмаров в два ночи, полчаса заторможенно рассматривал стену, пытаясь успокоиться, потом прогулялся до кухни попить воды. Спать уже не хотелось. Он вытащил книгу из-под подушки, сел у окна, прислонив голову к старой батареи, и начал читать, освещаемый светом фонаря.

В этот раз у Стива он взял «Мадонну в меховом манто». Ранее Барнс о ней не слышал. Турецкая литература в принципе не была распространенной да и даты написания на ней не стояло. Возможно, его и в живых не было, когда её перевели на английский.

Книга заинтересовала с первых страниц, хотя сейчас мало что было способно сделать это. Он сочувствовал главному герою и одновременно удивлялся его нерешительности. Не понимал его действий и хотел, чтобы все получилось. К середине Баки понял, что хорошего конца ждать не следует. Но интерес не уменьшился.

Читал ли её Роджерс — Барнс не знал. Но тот факт, что Стив старался познакомиться с литературой всего мира, Баки не удивлял. Роджерс всегда стремился знать если не все, то большинство. Порой Барнсу загорался интересом: что о книге подумал бы Стив. Осудил бы он главного героя или испытал бы жалость за разрушенную своими руками жизнь? Спрашивать, конечно, Баки не собирался.

Спустя двадцать страниц телефон Стива запищал. Роджерс подорвался с кровати, умылся и оделся за считанные минуты. Баки, отложив книгу, терпеливо ждал. Это казалось наивысшей степенью бездушия — так дожидаться ухода человека, спасающего мир, который вообще-то и умереть на миссии может. Но о последнем Барнс не думал, цепляясь за хрупкие минуты спокойствия. Стив возвращался живее всех живых, так что переживать было не о чем.

Собирался Роджерс шумно. С полки даже полетела кружка, осколки которой Стив поспешил сгрести ладонью. Барнс мысленно поблагодарил Тони, который обеспечил их посудой. Где искать новую, Баки не представлял. Он старался не появляться в магазинах, особенно тех, где камеры снимали каждый квадратный метр. На его карте допустимыми считались лишь три места: рынок, доисторическая лавка с напитками и барахолка за углом.

Совсем недавно он выяснял, как Роджерс добирается на миссии и обратно, в Бухарест. Баки возвращался с парка, когда увидел, как джет кружил над пустырем недалеко от дома. Он поспешил побыстрее оказаться в квартире, боясь, что сейчас все закончится и Гидра поймает его. В квартире Стива не оказалось. Баки сложил два и два — джет прилетел не за ним.

Из окон его видно не было, но если обратить внимание и прислушаться, то гул доносился и до их квартиры. Наверняка, такие путешествия приносили немало мороки и устраивать их было тяжело и нецелесообразно, но, несмотря на это, Стив был здесь и продолжал работать. И тем самым раздражал, возможно, не только его, но и остальных членов команды.

Ушёл Стив около четырех. Сколько свободного времени будет в этот раз, Баки не знал, но терять его не хотел.

Выждав полчаса после хлопка двери, Баки выходит из квартиры. Спокойно прогуливается по набережной, глядя на рассвет, потом покупает невкусный кофе в маленьком ларьке и сидит на лавочке под дубом, думая о чем-то своем. Чуть-чуть о новой миссии Стива (интересно, куда его забросило в этот раз), чуть-чуть о прошлом (что же стало с его родными, прожил ли кто-нибудь из них счастливую жизнь), чуть-чуть о настоящем, самом близком к реальности (во сколько вернется Роджерс).

Наслаждаясь маленькими кусочками своей свободы с тех пор, как Стив впервые пришёл на порог, Баки не замечает, как быстро бежит время. И даже забывает о своей обычной скрытности и привычке возвращаться обратно, стоит первым людям появиться на улице.

Он дочитывает книгу, которую принес с собой, и допивает остывший кофе. А ещё пытается уложить в голове все мысли. Конец, как и ожидалось, плохой. И оттого слишком реалистичный. Потому что в реальности хороших концов, кажется, и правда, не бывает. Что-то то и дело убеждает его в этом. Например, они. Стив выжил, но проснулся в совершенно другом времени, без какого-либо понятия, что делать дальше. Баки выжил, но убил столько людей, что страшно задумываться. Очевидно хорошим такое не назовешь.

Когда Барнс встает, убрав книгу в карман куртки, электронные часы на соседнем здании через дорогу показывают пять вечера. Торопиться уже некуда. Время пролетело слишком быстро, и Баки даже не заметил этого.

На обратном пути впервые за месяц он заглядывает на рынок, говорит с мужчиной о погоде и дождях на следующей неделе, а потом идет домой. Не торопясь.

В квартире никого. Собранные осколки от кружки по-прежнему лежат на столешнице, раскрытая сумка от щита — на полу, кровать Стива тоже не заправлена, какой была и после его ухода.

Баки переодевается в домашнюю одежду, моет купленные фрукты, включает старый телевизор на третьем канале и едва ли не соскальзывает на пол. Ноги приятно ноют от усталости, после долгого нахождения на свежем воздухе хочется спать, а глаза то и дело закрываются. Он приваливается головой к краю кровати, и сам не замечает, как засыпает.

Будит Баки громкий стук. Слишком громкий. Реакция после сна замедленная и не дает оценивать обстановку объективно. Он оглядывается в поисках Стива, но его дома все ещё нет. Вставать Барнс тоже не спешит, пытаясь понять, кто стоит за дверью. В конце концов, у Стива были свою ключи. Стала бы Гидра стучать в дверь прежде, чем разломать его жизнь снова?

Баки не знал.

Стук повторился снова. На Роджерса это точно было не похоже, учитывая его привычку стучать негромко и не совсем уверенно. Но не успел Баки и сделать что-то, как за стенкой послышалось приглушенное «это я». Барнс выдохнул и, не торопясь, пошёл открывать дверь. Мир, на несколько секунд сошедший с орбиты, вернулся в прежнее положение.

А потом сошел вновь.

Стив был в крови. Не сильно, но достаточно, чтобы разглядеть и понять, чем именно перепачкан костюм. Роджерс не поднял взгляда и, шатаясь, переступил порог квартиры, словно не замечая Барнса, замершего перед ним. Баки по инерции двинулся вперед, Стив, хромая, сделал ещё три шага, потом зашипел и привалился к стене. Его как-то странно косило на левую сторону.

Щит с громким лязгом выскользнул на пол.

Роджерс помощи не просил. А Барнс не знал, что делать. В такой ситуации он оказывался впервые. До этого Стив возвращался, если и с ранениями, то в здравом уме. Сейчас же он находился явно не в себе. Он не видел Барнса, смотрел куда-то мимо и, кажется, с трудом понимал, что, обмякнув безвольной куклой, сидит в коридоре.

Барнс не хотел показывать, что видит слабость Стива. Роджерс не любил это в прошлом, Баки помнил по воспоминаниям. Вряд ли любит и сейчас.

Он оглядел его ещё раз и развернулся, присаживаясь за стол. Однако, следить не перестал, внимательно наблюдая за Стивом. В любой другой день он бы поспешил уйти к себе в комнату, но сейчас не мог. Его словно приклеило к стулу.

Роджерс прикусил губу и потянул край рукава, пытаясь стянуть костюм. Он не поддавался. Тогда Стив дернул, слишком резко, как показалось Баки. Но и это не помогло. Он схватился за горловину и, случайно коснувшись плеча, зашипел. Лицо у него побелело.

Баки подорвался со своего места. Слушать Роджерса было невыносимо. Он будто бы снова оказался в Гидре и каждый кошмарный сон стал явью.

Там его лечили как попало — лишь бы продолжал функционировать, а больно или нет… Что ж, местные специалисты с ним не нянчились и сочувствия не проявляли. Никогда. Воспаленные раны гноились и кровили. Его пичкали лошадиными дозами медикаментов, способных убить простого человека, но не способных убить его. Большую часть времени он находился в сознании и сил хватало лишь метаться по полу, шипя сквозь сжатые зубы.

Стив поднял растерянный взгляд.

— Баки? — спросил Роджерс, застряв в рукаве и резко прижав висок к стене. — У меня… — затряс головой он, — мне кажется… Это ты?

— Баки? — глупо повторил Стив снова.

— Я здесь, — единственное, на что хватило сил.

Барнс подошёл ещё ближе. Неясно повел плечом и наклонился к Стиву. В голове с новой силой прозвучали собственные крики. Не крики — за ними следовало наказание. Вой сквозь сжатые зубы.

Они снова здесь. Чем дальше он хочет быть от Стива, тем ближе приходится. Замкнутый круг, где они то и дело натыкаются друг на друга.

Баки обхватывает локоть, Роджерс моментально морщится, но послушно повинуется и встает.

Перекидывая руку себе через плечо, Барнс чувствует намокающую футболку.

Ранение…?

Он наклоняется, заглядывая Стиву в глаза. Только вот Роджерс на него не смотрит. Совсем. Взгляд у него расфокусированный, и Барнсу кажется, что ещё немного и Стив свалится в обморок. Он сжимает пальцы на плече, и Роджерс, находя его лицо, смотрит пару долгих секунд, выдыхая «порядок». Потом закрывает глаза, тяжело дыша.

Вот причина громкого стука. Стив, и правда, мог потерять сознание. В любой момент. Он знал это и пытался привлечь к себе внимание, как можно быстрее оказавшись в квартире. Умно. Но Баки ведь мог и не открыть. И ещё хуже — его просто могло не быть дома.

Лучше не думать об этом.

— Держись за меня.

Роджерс не реагирует. Тогда Баки, аккуратно взяв его руки, кладет их себе на плечи, убедившись, что Стив стоит. Хватка слабая. Особенно для него. А левая рука как-то неестественно проваливается вниз.

— Держишься?

Главное — не сделать хуже.

— Порядок, — снова промычал Стив.

Кожа у него горячая, синяков слишком много — самые большие на плечах и спине. Крови нет. Значит, не его. Догадываться, чья она, Баки не хочет.

Он пытается найти источник боли, но открытых ран нет. Возможно, переломы. Ребра? Баки не понимает. Он осторожничает, зная, что любое неаккуратное движение сделает Роджерсу больно. Однако, есть и другие вещи, которые Баки тоже не понимает. Например, почему Стив не обратился за помощью, а вернулся сюда? Что за бессмысленная упертость? Почему друзья не увидели это? Что вообще произошло?

Четыре метра до кровати они идут пять минут, потому что Стив едва передвигает ногами и им требуется останавливаться каждые три секунды. Баки заставляет выпить обезболивающее, ещё раз осматривает Стива, а потом укладывает на кровать.

Роджерс засыпает сразу.

Но Баки не уходит. Он садится на пол и сидит так час, два, пока дыхание Стива не выравнивается.

Заходя к себе в комнату, Барнс валится на кровать.

Впервые не закрывая дверь.

Chapter Text

Это казалось мелочью. Баки знал — это было мелочью. Мелочью, не имевшей права на существование. Мелочью, не имевшей права, но существовавшей вопреки всему и потому не дающей и капли покоя, кроме новых причин для сомнений. И вот этого Баки уже не знал. Совсем.

Забыть тот день. Вот чего хотелось Барнсу. На данный момент — больше всего на свете. Он пытался игнорировать его, заваливал себя пересмотром самых гадких и отвратительных воспоминаний, но непрошенный гость уходить не собирался.

Он громил установленный порядок, кричал истошно, отчего разбегались все соседи, и главное — ломал что-то внутри него на мелкие осколки. Они хрустели под ногами громким треском, стирали их в кровь, заставляли действовать по старым сценариям — со злобой и ненавистью к себе.

Ещё недавно на этом месте находился Стив, и Барнс верил, что никогда, никогда в жизни, не попадет в эту ловушку. С его стороны такое поведение было глупым и опрометчивым, учитывая, что ловушке, поставленной самой судьбой, равных в хитрости нет. Нет. Так что они угодили туда оба. Стив — по абсурдному желанию, Баки — по наивному незнанию. Но разницы все равно не было — результат вышел один. И Барнса он не устраивал.

Он не мог стереть взгляд Стива. Не мог перестать думать о том, что Роджерс доверил свою уязвимость, в то время как Баки никогда не позволил бы себе сделать такое в ответ. Он не мог разобраться, почему все это произвело на него настолько гадкое впечатление и не разрешало переступить, выкинув из головы. Он не мог. Ничего. А если и мог — то только пытаться. И он пытался — искал причины и перебирал целое множество, но ни одна не казалось достаточно логичной, чтобы в полной мере объяснить произошедшее.

Привычное успокаивало. И Баки окружал себя им. С того момента, как сбежал из Америки и прятался в этой квартире, не желая возвращаться в мир. Так что и думать стоило тоже о привычном. О том, что больше не вызывало удивления, сильной злости и лишь мелькало тусклыми цветами раздражения. Такие мысли помогли бы отпустить ситуацию, не зацикливаясь на ненужном.

Баки мог подумать о любом. О том, что Стив встал в пять утра, выпил чашку кофе и пошёл на пробежку. О том, что Стив опять заговорил о прошлом, надеясь на новый результат. Или о том, что Стив будет возвращаться. Снова и снова. В любое время, в любом состоянии, из любой точки мира. Сколько раз это было доказано? Господи, Барнс сбился со счету. Стив будет возвращаться. Никаких сомнений — не после такого точно. Это перешло все грани адекватности, но у Роджерса как обычно было свое, особое мнение.

Баки мог подумать об этом. Но Баки об этом не думал. Кажется, впервые. Ему было все равно, сколько раз Стив возвращался и почему делал это до сих пор. Все равно на то, сколько разговоров о прошлом поднимется вновь. И уж тем более — на то, сколько раз он не удержится на грани хрупкого равновесия. Он думал о другом.

О том, каким растерянным казался Стив, стягивающий кровавый костюм с раненного тела. О том, как близко он позволил себе приблизиться к Роджерсу, не загадывая будущие последствия. О том, что в любой другой день подобные действия превратились бы в шоковую терапию, но тогда заставили увидеть Стива в совершенно другом свете. И себя — тоже.

Может, это и не давало покоя. Баки увидел не только Роджерса, но и себя. Без всех масок, которые они так старательно надевали рядом друг с другом. Масок, в которых сейчас не было никакого смысла. Масок, без которых Баки уповал лишь на одно: Стив не вспомнит, что произошло. Не вспомнит свои ослабевшие руки на его плечах, «порядок» хриплым голосом и то, как Барнс сидел рядом, пока он не заснул.

Пусть остается. Пусть сидит на своей кровати, пьет кофе и окружает себя рабочими бумажками с сосредоточенно-важным видом. Пусть говорит о прошлом. Но только не вспоминает этот день — пути назад уже не будет. На неизведанной территории опасностей слишком много и соблазнов — тоже. Стив не сможет остановиться. А Баки… Баки не знает, что ожидать от себя. После такого — тем более. И узнавать не хочет.

Да и, в конце концов, мало ли что способен сделать человек в невменяемом состоянии? До кровати дойти и стянуть костюм точно сможет, Барнс уверен. Особенно с адреналином в крови. И Стив ведь как-то добрался до квартиры, постучал в дверь и на первых секундах пытался раздеться. Возможно, не обрати на это внимание Баки, Роджерс справился бы и сам.

Нет. Не справился бы. Баки знает это. Глупо пытаться утешить себя таким образом. Время вспять не повернуть, да и, честно говоря, если бы был выбор, Баки бы ничего не поменял. Да, он не прежний Баки Барнс, но и умение сочувствовать никуда не исчезло. Возможно, ему повезет — рано или поздно должно же, — и Стив ничего не вспомнит. Просто не поймет, что было реальностью, а что больным бредом, и не станет гадать, пытаясь найти правду.

Баки и не думал об этом, пока не проснулся от шума за окном. Вслед зазвонил телефон Стива. Один раз, второй, третий. Раздражающая мелодия звучала на всю квартиру и слушать её в четвертый раз Баки мог на грани едва выносимого. Стив, видимо, придерживался точно такого же мнения, поэтому поспешил перевернуться и, кряхтя, поднять трубку.

— Алло?

Голос у Роджерса был неважный.

Баки понимал, что Стиву надо в больницу. Да, он не нашёл серьезных ранений, но вполне возможно мог пропустить что-то важное. Тем более по кряхтению Стива было понятно, что за ночь ничего не прошло. Возможно, даже стало хуже. Только вот как сказать ему о посещении врача, Баки не знал. Из его уст это, наверняка, прозвучит странно. Да и разве не он хотел скрыть факт своей помощи? Хотел. Тогда надо молчать. Но Стив без указки к врачу может и не пойти. Тогда… что делать?

И вот опять. Куча вопросов, мелькающих перед глазами, и ни одного путного ответа. Что говорить он не знал. Как вести себя не знал. Он снова ничего не знал. Не знал, стоит ли начинать разговор вообще или продолжить притворяться, что ничего не произошло. Зимний солдат был хорошим тактиком, но Баки лажать не переставал. В нынешних обстоятельствах любая хорошая тактика превращалась в отвратительную.

— Перестань, — промычал Стив, — я не пойду в больницу.

Минус одна проблема. Говорить ничего не пришлось. Роджерс ответил на звонок и вместе с этим заработал то ли претензии, то ли приказы по ту сторону — Баки это не интересовало. Теперь надо было придумать, что делать дальше.

Кроме как притвориться спящим, в голову ничего лучше не пришло. Поведение уровня детского сада, но Баки сам не понимал, что творил. Кажется, невменяемость передалась воздушно-капельным путем, ведь Барнс, и правда, отвернулся к стене, приготовившись внимательно слушать разговор дальше.

Он не боялся. Не Стива точно. Но изменения нарушали прежний порядок жизни. В ходе этого страдал Роджерс, в ответ наседавший на Баки, который в свою очередь не переставал беситься от происходящего. По итогу Барнс злился, игнорируя Стива, Стив расстраивался и страдал ещё сильнее. Круг замыкался.

— Не понимаю, как тебе хватило мозгов.

— Все в порядке, — спокойно повторил Роджерс.

Стив звучал устало. А вот женский голос, который из-за увеличенной громкости доносился и у него в комнате, был злым. Барнс не понимал: либо у Роджерса проблемы со слухом, либо он не умеет пользоваться телефоном, либо существует какая-то другая весомая причина такой щедрости для окружающих. Не то, что бы Баки часто находился рядом во время разговоров, но, может, никто не уведомил Стива об этом? Достаточно вспомнить подушки Тони и понять, что если Старк и слышал, то вряд ли донес информацию до Роджерса, продолжая потешаться втихую.

— Все в порядке, Нат.

— Не держи меня за дуру, Роджерс, — обрывками донеслось из комнаты.

— Я в порядке, Нат.

Стив начинал раздражаться. Но Наташа, очевидно, раздражалась в ответ. А Барнс, внезапно вспомнив о реальности, думал лишь об одном. О двери. О двери, что по-прежнему была открытой.

Стив заметит. По банальному умению наблюдать. Они живут вместе не день и не два, чтобы не знать таких очевидных вещей друг о друге. Так что Роджерс вправе додумать многое — Барнс бы поступил точно также. Потому что Баки всегда, всегда закрывает дверь. Это не та оплошность, которую он в теории мог допустить случайно, не заметив или забыв. Это первое, что он делает, когда они находятся вдвоем. Одно действие. Всего лишь одно. Закрыть чертову дверь.

Исправить не представляется возможным. Нужно было соображать раньше. Минимально закрыть её до того самого момента, как прозвенел первый звонок — Баки ведь не спал — и проснулся Роджерс.

Способность додумывать у Стива была на высоте, так что Барнс все ждущее впереди представил в ярких красках. Желание вскочить с кровати от этой картины увеличилось примерно в тысячу раз. Он словно валялся на горячих камнях, жгущих кожу. И встать, конечно, было можно. Но в таком случае Барнса ждет последствие в виде отрезвляющего утреннего разговора.

У Баки есть шанс избежать хотя бы его. Он не дурак, чтобы не воспользоваться им.

— Нат, перестань.

Это было невыносимо. Рядом с Роджерсом все проблемы сводились к таким глупостям. Незакрытая дверь, лишний час на прогулке в парке, выброшенный матрас. Глупости для других. Только не для Баки. И, уж тем более, не для Стива, считывающего любые изменения в долю секунды.

— Со мной все в порядке, я не пойду в больницу.

— Хорошо, — слишком спокойно ответила Наташа, — Тони сейчас прилетит.

— Господи, — взвыл Стив.

— Меня не примут, — добавил он, — я гражданин Америки.

— Не дури. Ты — Капитан Америка, тебя примут везде.

— Серьезно?

— Иди, Стив. Не зли меня.

Ещё убедительнее Наташа быть не могла.

Стив встал с кровати.

Баки не мог видеть происходящее за его спиной. Поворачиваться тоже было нельзя. Так что он, не отрывая взгляда от стены, продолжал прислушиваться. В глубине души надеясь: догадаться о каждом следующем шаге, сделанном Роджерсом, будет возможно.

Сначала зашумела вода, за ней послышались шумные глотки, потом о металлическую раковину ударилось дно стакана. И после этого — ничего. В квартире стало слишком тихо. Все, как Баки и представлял. Стив обернулся и увидел. Прокрутил. Сделал выводы. Какие — непонятно, но ничего хорошего в его мыслях, наверняка, не было.

Заскрипели половицы. Роджерс сделал три шага и подошёл к комнате Барнса. Баки чувствовал сверлящий взгляд между своих лопаток. Теперь уязвленным был не Стив, а он. Ближе Роджерса он ещё никогда не подпускал. Казалось, словно его раздели и вывели на главную улицу города, и каждый проходящий человек не отводит от него заинтересованного взгляда.

Господи, он сходит с ума.

Зазвонил телефон.

Стив засуетился, как-то слишком громко сделал шаг вперед, но затем слишком тихо прикрыл дверь. Такого Баки не ожидал.

Дальше все происходило быстро. Роджерс оделся, завязал мусорный пакет и вышел из дома.

Баки поспешил подняться с кровати. В квартире ничего не поменялось, хотя внутри себя Барнс ощущал совершенно по-иному. Как-то странно и непонятно. Но как конкретно Баки не решил — внимание было сосредоточено на другом.

Костюм валялся на полу. Там, где они его и стянули. Видно, Стив сильно торопился и не стал поднимать. Барнс ногой отодвинул его подальше от кухни. Потом налил кофе и сел на стул, продолжая пялиться на костюм в уже другой части квартиры.

Нет, не только странно и непонятно, но и потрепано. Казалось, его хорошенько встряхнули и вытряхнули все содержимое, как из мешка. Окружающее было другим, но что именно изменилось — Баки не понимал. Он просто помог Стиву, так почему и сколотая кружка, и деревянный стул, и даже он сам виделись другими?

Барнс фыркнул. Ну и нелепость.

Надо сменить обстановку. Пойти в место, незапятнанное вчерашним днем.

Он взял кружку с недопитым кофе и прошагал в ванную. Глядя в зеркало, допил тремя глотками. Видимых изменений не было. Все тот же тошнотворный рубец на стыке кожи и металла, рука с красной звездой и едва виднеющиеся морщины на лбу. Практически обычный человек. Не тот, кто убивал с первого выстрела практически с любого расстояния. Возможно, лишись он руки, быт стал бы тяжелее, зато морально было бы легче и человечности бы точно прибавилось.

Смотреть на себя становилось невыносимо. Барнс поспешил отвернуться, стянуть одежду и встать под теплую воду. Она расслабляла напряженные мышцы, но не отрезвляла запутанного Баки — хотя это было и не нужно. Сейчас хотелось лишь одного — привести мысли в порядок. Вернуться в реальность, а не находиться в пограничном состоянии.

От него до сих пор пахло Стивом. Боем, кровью и грязью. Так пахло и от Зимнего солдата. В Гидре. Как бы далеко Баки не бежал — сделать это все равно не получается. Он переносится туда. Снова и снова. В бесконечные приказы, их выполнение, полнейшее отсутствие сознания и вместе с тем сожаления. Слишком тяжело признать, что Баки, и правда, убивал людей. Жестоко и хладнокровно. Не Баки, а Зимний солдат, но… все же.

Хлопнула дверь.

Стив дома. Баки не спит. Они пересекутся, если, конечно, он не планирует сидеть в ванной до следующей миссии Роджерса. Но это можно и отсрочить. Так что Барнс тянул время как мог. Продолжал стоять под водой, тер лицо, словно это могло стереть все воспоминания — и новые, и старые. А заодно и ночные кошмары.

Сегодня ночью Стив смешивался с жизнью в Гидре. Баки слышал свой вой, потом шипение Роджерса и по итогу и то, и то превращалось в единую смесь звуков. Видеть, как его снова волочат к криокамере было паршиво. Но ещё паршивее увидеть — как за ней оказывался не он, а Стив. Выглядело все это достаточно жутко. Баки привык к своим кошмарам, но наблюдать Роджерса на своем месте… Слишком. Даже для него.

Смывать с себя больше нечего. Пришлось выйти из ванной.

— Привет, — радостно сказал Стив.

— Привет, — выдавил Баки.

— Присоединишься?

Вечер кино оказался знаменательным. После него Стив то и дело пытался предложить что-то. Сильно не наглел, но и сыпать идеями не переставал. Баки отказывался — коротким «нет» или кивком головы. Продолжать лезть напролом Роджерс не пытался. Чаще всего он понимал, в какой момент стоит остановиться. И на удивление, и правда, делал это. Кому хочется получать отказ два раза подряд?

Стив махнул рукой на стол с пакетами фруктов. Есть хотелось, но не настолько, чтобы завтракать вместе с Роджерсом. И без того нулевая батарейка на общение с ним продолжала падать.

— Меня приняли вне очереди, — зачем-то продолжил светскую беседу Стив, хотя Баки на разговор настроен не был. — Капитана Америка знают везде, но иногда… — как-то невесело хмыкнул он…

И замолчал, рассматривая яблоко в руках.

— Хочется быть просто Стивом.

Баки не ответил. Молча обошёл Роджерса и присел за стол, рассматривая купленные в аптеке лекарства. Судя по всему, обезболивающие. Сильные, учитывая, что с сывороткой обычная таблетка приравнивалась к невкусной конфете. Больничный лист был перевернут, так что написанное в заключении не узнать. Лезть в чужую жизнь Баки не стремился. А Роджерс очевидно не стремился этой частью поделиться, потому что, поставив на стол тарелку, схватил бумагу и спрятал в книгу. Тайники у Стива были интересные, ничего не скажешь.

Односторонний разговор только начался, но уже свернул не в то русло. В личное. Опять. Результат таких разговоров Баки помнил хорошо. Вреда от них было больше, чем пользы. Иногда лучше не знать ничего, чем знать слишком много.

Баки взял яблоко, смягчив будущее решение. Поднялся, ровным тоном поблагодарил за еду и закрыл дверь прежде, чем Стив собирался что-то сказать.

Вот теперь он был на своем месте.

Баки ожидал такого. Правда. Ожидал вопреки надежде, что Стив по-прежнему сценарию не пойдет. Но Роджерс, видимо, иначе не мог. Это не стало сюрпризом.

Барнс понимал, что любое подобное действие воспринималось зеленым светом, и Стив летел на всех парах, забывая про правила дорожного движения в принципе. Баки понимал (или старался убедить себя) и то, что Роджерс в этом не виноват. По крайней мере в том, что Барнс не узнает в себе себя и не может найти отведенное ему место в мире — точно. Да и, в конце концов, не узнавал Баки, а вот Стив — вполне.

Утром ему удалось избежать пытки разговором. Но Роджерс мог пытать и по-другому. Стоило Барнсу выйти из комнаты, как Стив провожал его взглядом. Стоило встать у кухонной столешницы, как Стив хотел начать разговор. И, слава богу, не начинал.

Он хотел что-то спросить, но молчал. Хотел благодарить, но не решался. Возможно, из-за неуверенности в реальности происходящего. Возможно, из-за уверенности. Стива не понять. Сам себя он тоже вряд ли понимает.

Да и если бы спросил, Барнс бы ответил, что ничего такого не было. Он бы соврал. Стив бы тактично выслушал все вранье и… не поверил. Смысл? Он давно убедился во всем сам. Сложил два и два и вел себя так, словно Барнс ничего не делал. Подыгрывал ему или не решался — Баки не понимал. Но на пределе своих возможностей старался продолжать делать вид, что ничего не произошло.

Ничего, собственно, и не произошло. Он просто помог Стиву. Сделал доброе дело. И все бы забылось, если бы Роджерс добрые дела не воспринимал по-своему.

Итог дня подводить не стоило.

Стив сидел на его кровати, впервые находясь в этой комнате, Баки стоял, прижавшись к дверному косяку. Он смотрел на Роджерса с непоколебимым спокойствием, зная, что последние секунды этого самого спокойствия текут песком сквозь пальцы.

— Я так не могу, — сказал Стив, подняв взгляд на Барнса.

— Что ты хочешь от меня? — безучастно ответил он, словно готовился к этому заранее.

Возможно, так и было.

— Я…

— Я не давал тебе обещания. Я не просил приезжать сюда. Я даже не искал встречи. Чего ты хочешь, Стив?

Раньше они молчали. Теперь общаются. Только правдой. Любой разговор больше двух реплик сводится к бессмысленным дебатам с одинаковым результатам. Они выясняют отношения, причины, будущее. Все, что не имеет смысла. Потом расходятся по разные комнаты, злятся друг на друга по разным причинам и сохраняют молчание по разным желаниям.

— Ты прав. Но я здесь.

— Потому что я попросил? Так я прав, Стив?

— Хватит.

Роджерс встает с кровати и подходит к окну. Он выглядит не расстроенным — нервным. Трет пальцы, избегает находиться рядом, сталкиваться взглядом, слышать правду. Подумаешь! Какая-то правда, которую Стив то и дело выпрашивает, а получая, воротит нос. Баки понимает. Очень хорошо. Неприятные вещи не хочется слышать никому. Но Стив здесь добровольно. Так что слушать все равно придется. Хочет Роджерс того или нет.

Он молчит долго. Очень. И тишина в комнате прерывается лишь стрелками старинных часов. Видимо, Стив продолжать не намерен. Так что Баки с огромным облегчением думает, что паршивый разговор закончен, а вместе с ним и паршивый вечер. Паршивая жизнь, к сожалению, не заканчивается, но он и не требует больше, чем может получить.

— Это нечестно, Баки. Я понимаю, — Стив разворачивается, находя его взгляд. Продолжает на одном дыхании, не давая возможности оборвать себя, — но я скучаю по тебе. Я не могу видеть и понимать, что…

— Я — не он, — заканчивает Барнс.

Это очевидно. Баки знал. Знал с самого первого дня. С тех пор, как Стив постучался в его дверь. С тех пор, как предложил посмотреть фильм, желая напомнить о прошлом. С тех пор, как не переставал искать подтверждения для надежды. Баки знал. Знал, потому что сам никогда не пытался выменять что-то у судьбы.

Он смирился со Стивом под боком. Смирился с нелепыми попытками вернуть былое. Смирился с тем, кем был, кем стал и кем не станет. Уже никогда. Он не пытается найти причины. Не пытается утешить — ни себя, ни Стива. Потому что ничего хорошего из этого все равно не получится.

— Ты не должен так говорить.

Баки прожил свой самый страшный кошмар. А Стив — нет. Он сбывается прямо перед его глазами, и впервые беспомощный Роджерс не может ни-че-го. Даже — признать его существование. Мысль, что Баки Барнса не существует — единственное оружие, способное убить Стива. Это настолько страшная мысль, что о ней нельзя и думать. Стив запирает её под несколькими замками, но правда всегда сильнее.

Баки знает, что пожалеет. Пожалеет, как только Роджерс шагнет за пределы комнаты, вернувшись в привычную обстановку обоюдного молчания. Пожалеет миллион раз. Но почему-то все равно не останавливает себя.

— Я помню. Но не чувствую себя им. И вряд ли буду, Стив. Если тебе станет легче, — он замолкает, позволяя себе секунду слабости, — одно воспоминание в день. Расскажешь, кем я был твоими глазами.

— Серьезно? — оживляется Роджерс.

Теперь счастлив хоть кто-то.

Только вот какой в этом смысл? Бесполезные, болезненные разговоры лишь трата нервов и времени. В условии озвученной правды они, конечно, могли бы быть важными. Но ведь и Баки все не озвучил. А часть целым считаться, увы, не может.

Он умолчал о слишком многом.

О том, что дни заканчиваются отрезвляющим разочарованием. О том, что в реальности, несмотря на все стремления убедить себя, Баки не перестает верить. Верить в то, что Зимнего солдата больше не существует — и никогда и не будет. И уж тем более о том, что Баки Барнса — тоже. Он вспоминает фотографии в музее, смотрит на себя в зеркале и не видит ничего схожего. Ни-че-го.

Разочарование, слишком сильное, чтобы признаться в этом даже самому себе. Он разрывается между тем, кем был и кем должен стать, и по итогу не становится никем. Никем, кроме абсолютно пустого места.

— Что ты помнишь?

Он сжимает мозолистую ладонь, обнимает, целует. Они ютятся на разодранном диване старой квартиры, и Роджерс рассматривает их сцепленные руки. Он смеется. Искреннее, беззаботно, совершенно по-юношески.

— Ничего, — умалчивает Баки.

— А нас? — добавляет Стив то ли с неясным отчаянием, то ли с наивной надеждой. Ни один из вариантов не является хорошим.

— Ты был моим лучшим другом.

Лицо Роджерса кривится.

Секунды превращаются в минуты. Минуты тают несбывшимися мечтами, растекаясь грязными разводами у их ног.

Стив молчит. Ладонью прикрывает глаза, скользит по лбу, выдыхает:

— Ты знаешь, что это неправда.

— Разве?

— Оставим этот разговор на другой день.

У Стива напряженные плечи и упрямый взгляд в пол. Ещё — миллион причин для разочарования. Он доходит до ванной твердой походкой, закрывается и включает воду. А Баки так и остается стоять на том же самом месте.

Вода течет очень долго. И даже, когда перестает, Стив из ванной не выходит.

Chapter Text

Следующую неделю Стив молчит. Молчит, не намекает на разговоры о прошлом и даже со своими друзьями предпочитает общаться за пределами квартиры. Баки знает, что Роджерс не обсуждает его — по собственному желанию, уж точно — и свое личное прячет глубоко внутри, но причин такой скрытности все равно не понимает.

Ситуация слишком болезненна. Это очевидно для каждого, однако Стив, вопреки всему, от неё не отрекается, продолжая держаться мертвой хваткой. Не в его характере убегать, а вот отталкивать руку помощи, то и дело тянущуюся к нему, — вполне.

Баки не уверен, что подобное поведение уместно. Не только в контексте Роджерса — вообще. По его мнению, Стиву следует поговорить с друзьями. Искренне, честно. Вернее всего, они не поймут его и все же никогда не отвернутся, подставив плечо в трудный момент.

Но какое Стиву дело о том, что думает Баки, когда он так отчаянно стоит на своей правоте? Никакого, поэтому, замыкаясь в себе, Роджерс продолжает проживать боль наедине. Ему для такого компаньоны не нужны.

Неважно — жалость или сожаление — пользы они не принесут, а вот ощущения неполноценности и неправильности испытываемых чувств точно добавят.

Стив и без них знает, что его поступки далеки от нормы, зачем лишний раз слышать напоминание о том, насколько глупо было приезжать сюда и надеяться на утопический результат? С осуждением самого себя он и сам хорошо справляется.

Смелостью города не возьмешь, а только разрушишь. И Стив — наглядный тому пример.

Баки не слышит его смех. Не слышит безобидные издевки Тони, на которые Роджерс до этого реагировал всегда по разному — от улыбок до серьезных пикировок в ответ, или нравоучения Наташи, пытающейся помочь, но никогда не достигающей своей цели. Никакого смеха, шуток, рассказов о том, как прошёл день, и обсуждений безрассудства Романофф на миссиях. Только — шуршание в коридоре, хлопок дверью. И тишина.

Молчание не нарушает прежний уклад жизни. Стив сохраняет элементы пробежки, рынка, просмотра фильма по вечерам. Работать Роджерс не перестает. Он занят утром, днем, вечером — в любой момент, когда Баки оказывается рядом, чтобы попить воды или выйти на улицу. То ли обстоятельства, заботливо подкинутые судьбой, то ли сам Стив, желающий создать видимость занятости, — но Баки в это не верит. Ни на йоту.

Он понимает. Понимает слишком много, гораздо больше, чем хотел бы понимать на самом деле. Теперь он только и может, что наблюдать, подмечая детали, молчать и понимать.

Стив пытается сделать вид, что ничего не произошло — что он не раскрыл (опять) свою истинную причину пребывания здесь, а Баки не разбил её на мелкие частицы, сжав в ладони. Пытается, и все же притворство Роджерса на Барнса не действует.

Он знает это не потому, что игра Стива слишком убедительна — она слишком паршива, если смотреть правде в глаза, — а потому, что сам он от него ничем не отличается. Он тоже притворяется. Постоянно. Притворяется, что ему все равно. Все равно на хмурого Стива, на его бесконечные попытки заговорить и вернуть их двоих к заводским настройкам. Все равно на то, что он продолжает жить, но толком-то и не живет — существует в поисках наказания себя.

Если Стиву так легче — пусть. Но правда от этого не изменится. Они оба обманывают. Каждый день. Себя, близких, друг друга. Кто-то лучше, кто-то хуже. Один из них лидирует, другой отстает. На следующий день — финиширует. Да и второе место по сути не намного дальше первого — несколько секунд, кроха везения и удачно сложенных обстоятельств. Только гордиться здесь нечем. Не в их ситуации, уж точно.

И разве не хочется изменить хоть что-то? Как минимум, пересмотреть привычки, обзавестись новыми. Возможно, перестать притворяться. Показать боль, спрятанную глубоко внутри или, наоборот, мелко снаружи. Вытащить тревогу и одиночество, выставить их на свет и ни в коем случае не скрывать. Как максимум, научиться говорить. Говорить, что не хочется, и что хотелось бы. Очень.

Но они не меняются — играют на пределе своих возможностей, словно от этого зависит жизнь всего мира. Словно скажи Баки, что он не знает себя, не знает, кто он и кем будет, как мир сожмется в крохотную точку и исчезнет. А он станет виноватым. Снова. Да и Стив не лучше. Он говорит о том, что не уйдет, но никогда о том, что скучает. Что по-прежнему любит. Спустя столько лет и вереницу событий. И, возможно, боится признаться не то что Баки, но и себе. Потому что любить всегда страшно и горько. Особенно так.

И все же ничего не изменится.

Стив будет поступать по-старому. И Баки — тоже. Они будут ранить друг друга, а потом притворяться, словно этого не было. Заговаривать о прошлом и сразу же расходиться по разные комнаты, ненавидя озвученную правду. Барнс будет прятаться на улице, сидеть под старым дубом и читать новую книгу, вытащенную у Стива из стопки. А Стив закопается в работу. Ведь формула здесь простая: чем больше её, тем меньше времени думать о них.

Это нелепо. Можно носить ботинки на пару размеров больше. Можно спотыкаться, падать и продолжать убеждать других людей — я в порядке, не переживайте. Можно. Разве кто-то запретит? Да и убедить других — не проблема. Достаточно поверить в это самому — хотя бы на долю секунды. Но вот себя… Себя не обмануть. Болящие ноги, неудобная ходьба, четкое ощущение дискомфорта будут напоминать, как бы правдоподобен не был обман. И разве важно в такой ситуации думать о том, что скажут люди, а не поспешить сменить эти самые ботинки?

Ответ очевиден. Только вот у Стива, как обычно, на этот счет свое, особенное мнение.

В понедельник Роджерс — настолько прилежный, что даже к пыточной лоботомии воспоминаний предпочитает приступать в начале недели, — приходит в комнату Баки.

Встает у прохода, пару раз бросает мимолетный взгляд и, в конце концов, просит поговорить. Каким-то уж слишком нейтральным для их напряженной ситуации тоном. Словно Стив не собрался раскапывать закаменелые артефакты, а попросил в магазине оплатить покупку наличными — без каких-либо поводов для возражения.

Впрочем, Барнс и ответить ничего не успел. Роджерс, не дождавшись ответа, дернулся на кухню и вернулся уже со стулом.

Стул у двери уничтожил все пути отступления, хотя Баки уходить и не собирался. Он был не в восторге, но мог терпеть. Пока. А вот Стив, кажется, был не в своей тарелки. Он молчал, рассматривал пальцы и по итогу, недовольно цокнув, поправил ворот футболки.

Баки едва сдержал себя, чтобы не засмеяться. Роджерс выглядел так, будто его заставили. Привязали к чертовому стулу и сказали делать, что говорят. Не хочет? Да и пожалуйста! Барнсу это тем более не надо. Он не то что бы готов, не то что бы горит желанием и, к огромному сожалению, не то что бы может отказать.

Порыться в прошлом предложил он — не Стив — так что делать шаги назад слишком глупо. И разве есть повод для переживаний? Роджерс ещё толком слова выдавить из себя не смог, а Баки уже предположил, как уворачиваться от словесных снарядов. Вряд ли его ждет грандиозный разбор полетов.

— Хорошо начали, — не удержался он от комментария.

Стив издевку проглотил совершенно молча, видимо, решая, какие действия предпринимать дальше. Но что было дальше — Барнс не запомнил.

Честно говоря, Баки пытался воспроизвести говорившееся Стивом. Весь оставшийся вечер и весь следующий день. Но кроме собственной злости за поведение Роджерса, которую Баки упорно отрицал в моменте и после, в голову ничего не приходило. В ней, совершенно бестолковой, сохранилось лишь цоканье, ехидный ответ в начале и кивок головы в конце. Потом Стив поспешил сбежать из квартиры, а Баки — заснуть, предпочитая кошмары во сне этому.

Во вторник Роджерс продолжил.

Уже без стула, так как Баки на него отреагировал слишком неадекватно — вскочил с кровати и не поворачивался, пока до Стива не дошло, в чем собственно была проблема.

Поведение Барнса с каждым днем становилось все страннее. Любая вещь, как-либо напоминающая о прошлом, запускала цепную реакцию. Шарахаться от деревяшки было слишком, но стул начинал действовать на нервы. Так с ним поступали в Гидре. Тащили стул, садились перед ним, а Баки замирал от страха, зная, что ничего хорошего за этим не последует. На него смотрели, отчитывали, били, потом убирали стул, сажали на другой — стирали память.

Барнс чувствовал себя глупее некуда, но поделать с собой ничего не мог. Стив, опершись на дверной косяк, продолжал стоять в проходе. Садиться на кровать он не собирался, проходить вглубь комнаты — тоже. Баки был рад и такому. Нынче любые пустяки вроде этих делали его чуть счастливее. Особенно, если разговора удавалось избежать вообще.

Роджерс казался куда спокойнее, сосредоточеннее, и Баки уж понадеялся, что в этот раз Стив расскажет что-то интересное. Но ничего интересного Роджерс рассказывать не собирался.

Он начал с обычных воспоминаний и озвучивал их так, как дети рассказывают стихотворение перед учителем — с желанием побыстрее закончить. Да и в принципе создавалось впечатление, что Стив не хотел обсуждать это. Он, наверняка, мечтал говорить о совсем ином. О любви, свиданиях, красках, бабочках в животе — или что ещё он то и дело старался приплести к разговору.

И все же Баки не мог не удивляться. Роджерс так долго клянчил возможность сблизиться — любым доступным способом — и стоило такой появиться, как Стив закрутил носом, отказываясь ей пользоваться. Второго такого шанса точно не будет, потому что Барнс едва выдерживал и этот. Следовательно, Роджерсу стоило поторопиться.

Но он не торопился.

В среду Баки, не дождавшись, пришёл сам. Сам взял ненавистный стул, сел за него прямо перед Роджерсом и молча дожидался продолжения банкета воспоминаний. Стив долго смотрел в стену, будто бы не замечая его, и, видимо, на ходу пытался придумать, какую бесполезность выдать сегодня.

Баки не мог поверить в это. Разве Роджерс совсем не замечал, что говорит абсолютно ненужные вещи? Что мучает и себя, и его, но упорно продолжает делать не несущее никакого смысла? Да, Стив в переливании из пустого в порожнее был мастером, и все же существовали границы разумного.

В принципе тон повествования у Роджерса не меняется. Он говорит немного. Торопливо. Без каких-либо эмоций. Баки заражается этим в ответ. Он не смотрит Стиву в глаза, зато охотно разглядывает шторы, будто на них написаны инструкции по поведению в нынешней ситуации. Роджерс следует его примеру. Они оба не хотят слушать, не хотят говорить, возможно, и вовсе не хотят продолжать странные вечера воспоминаний. Это не то место, в котором им стоит быть. Они словно зашли не в тот кинозал и уже не могут выйти из него, продолжая смотреть фильм, за который не платили.

И все же обманываться нет смысла. Для них обоих это значит слишком много. Иначе никакого притворства бы не было. Рассматривание штор, нелепые воспоминания, а вместе с ними скрытое волнение. Баки не настолько глуп, чтобы не заметить. Сколько раз они будут играть в равнодушие, пока не закончатся воспоминания, которыми Роджерс лишь оттягивает неизбежные?

Попытка внимательно послушать Стива проваливается на пятой минуте. Барнс пропускает добрую половину мимо ушей. Его не волнует, сколько раз он ломал правую руку и почему никогда ни купался в океане. Не волнует и то, с какой целью он пошёл в кружок рисования вместе с Роджерсом и как вылетел оттуда за слишком громкий смех, пока Стив, красный как рак, продолжал мазюкать поля на холсте.

Он не хочет слушать о себе. Вообще. Он бы и знать себя не хотел, но такой привилегии не предоставляется.

Почему Стив не говорит о другом? Почему об этом не просит Баки? Он бы хотел знать о Бекке. О том, как они гуляли втроем, и он наказывал не подслушивать взрослые разговоры. О том, как Стиву, не имевшего отца, радовался отец Баки и, притягивая за плечи, шутил о четвёртом сыне. О том, как Сара, мать Стива, накладывала еду в тарелку, гладя Баки по голове. О её работе, мозолях на руках, дополнительных сменах в больнице.

Стив не говорит об этом. Возможно, вспоминать потерянное так же больно, как и не помнить.

В четверг Роджерс уходит на миссию, и Барнс отдыхает — от воспоминаний, бесполезных разговоров, тоскливых взглядов. Особенно от прошлого, придавившего бетонной стеной.

Вчера Стив докладывал про тридцатые годы и обстановку в мире, словно Баки не мог выяснить это без него. Кажется, Роджерс просто тратил их время. Не кажется — он тратил. Вот уже несколько месяцев его главным занятием было терять время попусту. А Барнс не мог отказать. Не мог остановить. И продолжал идти на поводу.

Он винил себя — за слабость, глупость, беспомощность, но не винил Стива — ни за что из этого. Совсем.

В пятницу Роджерса тоже нет. Баки сидит на лавочке под дубом, пьет невкусный кофе и на обратном пути заходит на рынок. Вечером из интереса смотрит фильм на телевизоре, хотя до конца не доходит, заснув примерно на половине. Потом просыпается от кошмаров так, словно они и не снились. Со временем привыкаешь ко всему — даже к самому страшному.

Роджерс возвращается в субботу вечером. Слишком уставший и раздраженный. Да и возвращается не один — с тонной новых бумаг. Так что разговора они минуют и в этот день.

В воскресенье Стив тоже занят — разбором этих самых бумаг, нравоучительными беседами по телефону и недовольными вздохами. Зато Баки едва способен не радоваться тому, что его желание исполнилось. Снова.

Пусть и дальше сидят по разные комнаты, увеченные своими делами и главное — не коммуницирующие друг с другом. Так правильно. Так легче. Так спокойнее.

И как бы сильно Баки себя не убеждал, отделаться от жужжащего чувства долга не получается. В понедельник он добровольно возвращается туда, откуда старался убежать.

Дождавшись шести вечера, встает с кровати и идет к Стиву в комнату.

Он напоминает себе, в сотый, в миллионный раз, что Роджерс спас его. Спас тем, что сам был готов умереть, не позволив себе устранить Барнса. Если бы не этот поступок, очевидно глупый, Баки бы так и продолжал убивать, не помня себя.

Он никогда не выплатит этот долг. Даже половину.

Ходить кругами не потребность Стива, а детская прихоть, особенно с таким-то результатом, но это меньшее, что Баки может сделать для него.

Он выходит из своей комнаты, отодвигает стул на кухне и садится, молча разглядывая Роджерса. Стив от своего навороченного телевизора отвлекается не сразу. А когда отвлекается — начинает копошиться в бумагах, разложенных вокруг него. И лишь спустя несколько минут обращает внимание на терпеливо ждущего Барнса.

— Сейчас? — дергается он, потирая колени.

Баки выдыхает через нос. Не настолько терпеливо, как ему казалось ещё секунду назад. Точнее терпеливо — до первого глупого вопроса. Но Роджерс считывает это моментально. Будто и правда слишком хорошо знаете его.

— Ты любишь кофе?

Баки даже не находит, что сказать. Вряд ли внимательный до тошноты Стив не заметил, что кофе и вода — единственное, что пьет Барнс. К чему эти риторические вопросы? Он серьезно ждет ответа?

Нет, не ждет, потому что практически сразу продолжает:

— Первые деньги с зарплаты ты всегда тратил на банку кофе. Но её хватало лишь, — Роджерс останавливается, пытаясь вспомнить, — на две недели. Три чашки с утра, что в этом удивительного? Новую сразу ты купить не мог. Кто-то посоветовал тебе чай с молоком. Вкус был совершенно иным, но внешне походило на кофе, а ты считал, что таким способом можно обмануть мозг. Смешно, правда? — улыбается он.

Снова. Опять воспоминания о нем. Изо дня в день.

— Ты любил супы, хотя многие их терпеть не могли. Люди судачили, что это показатель бедности. Ещё… тебе нравился холод. Но так что бы… Он не чувствовался. Ты никогда не закрывал окно и одевался как можно теплее. Любил читать, и старая библиотекарша просто обожала болтать с тобой. Ты очаровывал всех. Но я это уже говорил.

Стив трет ладонь до красноты. И почему-то старается не смотреть на Баки, хотя Баки, возможно, впервые за все это время смотрит ему в глаза.

«Заговори о чем-то важном, Стив», — просит он. Не вслух — такой смелости у Баки нет.

И Стив говорит.

— Вас было четверо. Так что тебя ненадолго отдали к бабушке с дедушкой. На воспитание. Они были строгими, но любили тебя. Больше всего на свете. У бабушки были грядки, и она платила тебе за работу, потому что считала, что любой труд должен быть оплачен. Сначала умерла она, потом он… И тебя забрали домой.

— Ещё коллекция марок. Не самая большая. В подростковом возрасте ты мог часами рассматривать альбомы. Какой-то старик подарил тебе десять старинных, когда узнал о коллекционировании. Родители, порой, смеялись над тобой. Но отец с каждой командировки вез новые.

— Ты любил смотреть, как я рисую. И просил, чтобы я нарисовал тебя. Но я стеснялся, хотя дома лежали десятки рисунков. Я прятал их под подушкой или старым ковром. Ты не узнал об этом. А я не выполнил просьбу — не тогда, когда ты был жив.

Стив тянется рукой к книге. Достает смятый рисунок, протягивает Баки. По-прежнему отводит взгляд. Барнс на лист смотрит несколько секунд, но и их оказывается достаточно. На него накатывает горькая тошнота. Это слишком.

Он протягивает его обратно.

Был жив. Как бы изменилась их жизнь, если бы они научились говорить? И не только говорить — понимать друг друга. По-настоящему. Не на уровне растущего раздражения или чувства усталости друг от друга.

Но они не понимают. Не понимают, что нужно другому, не подгадывают момент, когда стоит замолчать, когда заговорить. Потому что, как бы не хотелось отрицать, Стив — не тот человек, что замерз во льдах. А Баки — не тот, что упал с поезда, забрав с собой все — будущее, надежду, счастье.

И все же они продолжают быть рядом. Потому что находиться здесь — выбор Стива. И, как бы не отрицал Барнс, продолжать позволять Роджерсу делать это — его.

Но радоваться здесь нечему.

Следующий день сулит ещё большими неприятностями. Впервые не по вине Стива.

Свою оплошность Барнс осознает лишь с давящим молчанием и наступающей тишиной. Шум двигающихся стрелок часов чеканится в голове. Каждая секунда нервирует. Одна, две, десять. Стив смотрит на него. Озадаченно. Он сбрасывает звонок, замирает, не отводит взгляда. Это не страшный вопрос — повседневный для обыкновенных людей, но для них едва ли не смертный приговор.

Секунды продолжают тянуться. Не рваться, несмотря на застарелость резины. Баки возвышается над Стивом. Стив смотрит на него, сжимая телефон в руке. Из открытого окна дует ветер. Листы Роджерса разлетаются по комнате — какие-то застревают в отходящем от стены плинтусе, какие-то прячутся под кроватью.

Ещё есть время. Время уловить момент и притвориться, что произнесенное не является частицей реальности. Время не довести дело до ещё большей ненависти к себе. Время спастись до того, как осознание происходящего задавит их. До того, как Баки возненавидит себя. Опять. Снова. До того, как поймет, что не сделал — натворил.

Ладонь Стива скользит по лицу. Он выдыхает.

Времени больше нет.

Глупость, секундный порыв, нелепый вопрос. Последствия после. Он пожалеет об этом.

Стив не радуется. Не задает глупых вопросов в ответ. Не спрашивает, что Барнс имеет в виду. Он верит Баки. Верит в происходящее. И относится к этому со всей серьезностью.

— Знаешь, я сам не понял, как это произошло. Думал, мне кажется. Что со временем пройдет, — Стив замолкает, рассматривает пальцы, карман джинсов, переводит взгляд на Барнса. — Но ничего не прошло. Все стало слишком очевидным. Я боялся потерять тебя, нашу дружбу, но не мог оставаться твоим другом. В какой-то момент начал избегать тебя. Посчитал, что это решит проблему. Ты, конечно, не оценил. Дело закончилось дракой. Помнишь, что было дальше?

Роджерс взвешивает каждое слово. Не бросает гранатой на поле боя, стараясь убить Барнса каждой буквой. Баки не чувствует страха. Не сейчас.

— Что-то большее?

Он не знает, что имеет в виду. Он не помнит, что было дальше. И не хочет признаваться в этом. Воспоминания слишком стары. Они, наверняка, исчезли первыми — стертые под влиянием тошнотворных кодов. Как вырванные страницы книги.

Он не помнит первый поцелуй, не помнит признание, не помнит драки. Только одно, единственное.

Он сжимает мозолистую ладонь, обнимает, целует. Они ютятся на разодранном диване старой квартиры, и Роджерс рассматривает их сцепленные руки. Он смеется. Искреннее, беззаботно, совершенно по-юношески.

Стив качает головой.

— То время имело свои законы. Мы даже не думали об этом. Все безобидное, что делали мы тогда, было отвратительным для других людей. Но ты был смелее, чем я. Не воспринимал чужое мнение. Не думал о том, что кто-то узнает. А я боялся. Всегда. Особенно после того, как стал Капитаном Америка. Но какой Капитан Америка со страхом в глазах? — хмыкает Стив. — И лишь подумав, что потерял тебя, — он останавливается, собирает слова в словосочетания, словосочетания в предложение, как подходящие детали конструктора, — перестал. Мы целовались в пустых казармах, за их углами. Ты был счастлив, что я изменился. Но не задумывался, что стало причиной таких перемен.

— А потом?

— Перед тем самым днем, мне дали ключи от комнаты. Неудачная солдатская шутка. Хотели, чтобы я и Пегги… — Стив замолкает, косая улыбка разрезает лицо. — Они не знали её.

— Пегги бы никогда не позволила, — Баки улыбается в ответ. Совсем незаметно для любого другого человека, но абсолютно очевидно для Роджерса.

Барнс не помнил её. Он не помнил никого, кроме Стива. Кроме мужчины с моста. А потом он пришёл в музей. Увидел себя, увидел его. И Пегги. Очаровательную девушку с широкой улыбкой и темными локонами. Уже в Румынии он вспомнил её. Вспомнил прямой стан, твердую походку и уверенность в тоне. Настоящую сверхновую, пролетевшую мимо их солдатских носов.

— Да. Да и я… Я любил тебя, — обескураживающе шепчет он, словно говорит о чем-то умершем. Хотя, возможно, так оно и есть. — По итогу в этой комнате оказался ты и мы впервые были вместе.

Роджерс ведет плечом. Вспоминать это, наверняка, больно. Рассказывать — ещё больнее. Но он продолжает. Продолжает говорить, тереть руку до красноты, переводить дыхание перед каждой фразой. Ему нужно время. Время, чтобы озвучить. Время осознать, что все это в далеком прошлом и в реальности уже не произойдет. Сердце кровоточит, но для Стива это не важно. Он хочет и будет рядом.

— Ты был уверенным, не волновался. А я мялся. Переживал. Думал, что что-то обязательно пойдет не так. В новом времени привычка исчезла. Здесь не до мнительных переживаний. Но тогда я не верил в себя. В то, что способен на что-то.

— В тот вечер мы были уставшие и раскрасневшиеся. Ты сказал, что любишь меня, и заснул. А на следующий день упал с поезда.

Стив замолкает, рассматривая пол. Неясно кивает и, набравшись сил, продолжает.

— Я вернулся и старался напиться. Хватал все подряд, но ничего не брало. Я хотел реветь девчонкой, но мог лишь глотать слезы, не издавая ни звука. Мне хотелось кричать, хотелось разгромить разрушенный бар, навредить себе. Но я не мог пошевельнуться. Просто… не мог. Сидел и таращился на стол, прокручивая, что сделал не так. А потом пришла Пегги. Думаю, она знала о нас. Или подозревала. Мне было все равно на войну, обязанности, борьбу. Я жалел лишь об одном. О том, что не прыгнул за тобой.

— Через несколько дней я умер, направив самолет в воду.

— Разве не было других вариантов?

— Не знаю, — ведет плечом Стив. — Я не видел смысла во всем этом без тебя.

Роджерс молчит, поджимая губы. Минуту, две, три. В таком же гробовом молчании встает, хватая куртку, повешенную на крючок, и уходит, аккуратно прикрыв дверь.

Баки хочет сделать вид, что не замечает влажности на щеке, но врать бесполезно. Особенно себе.

Chapter Text

Следующие вечера проходят спокойнее.

Баки не задает вопросов, выводящих из хрупкого равновесия, склоняясь к монологам Роджерса, нежели никуда не ведущим диалогам. Стив, присматриваясь к поведению Барнса, меняет тактику. Плескания на берегу становятся предпочтительными, а вот однозначный риск в опасных водах для Роджерса перестает быть целесообразным.

Не то что бы в этом есть смысл. На берегу не интересно, безумно скучно и совершенно безрезультатно. И все же безопасно, а безопасность в сложившейся ситуации — едва ли не единственный гарант мира. Достаточно слабый: любое неаккуратное слово способно подорвать все вокруг, как искра при утечке газа.

Отсюда десяток целей — не обострить, не сделать хуже, не спровоцировать, соответственно, не переставать следить за каждым своим шагом, и если надо шагать вправо, то только вправо, не отклоняясь ни на сантиметр. Но главное, что каждая из них — и большая, и маленькая, — сливаются в одну единственную, самую важную. Не потопить Роджерса. Окончательно. Хотя с их талантом к регрессу для этого будет достаточно и берега.

Конечно, старания Баки напрасны — Стиву в таком помощь не нужна. Он справляется сам — изящно и безупречно. Каждый раз, когда настаивает на разговоре. Каждый раз, когда замирает от слишком близкого присутствия Баки. Каждый раз, когда выбирает остаться, а не уйти. Не уйти в тщетных попытках отыскать давно утерянное прошлое. Стертое от времени, потускневшее, запачканное пылью и грязью. Попытки проваливаются — одна за одной. Обрушиваются своей силой, оголяя беспомощность, заставляя стыдиться её. Но не приближая к цели. Никогда — не.

Неудача за неудачей — вот что получает Роджерс. Тем более, когда не оправдываются предсказуемые ожидания. Не приоритетные и, уж тем более, не самые желанные. Каждый шаг вперед становится двумя шагами назад. Но это не продуманная тактика, где после поражения обязательно следует победа. Жизнь толкает Стива, намекая — каждое действие бессмысленно. Сдайся. Отступи. Но Роджерс не отступает. Не видит очевидные вещи, добиваясь тех, что от его усилий трескаются, расходятся трещинами и по итогу ломаются.

Чем важнее, тем мало вероятнее.

Чем усерднее, тем недостижимее.

Вероятнее, усерднее, важнее, недостижимее. Какая разница? Стиву на это все равно. Все равно на не дающие сбои законы жизни. Он действует, не вступая в конфликт с собой. Тем более — со своей совестью, со своими надеждами и разочарованиями. Он знает, что хочет и идет к этому, невзирая на препятствия. Падает, поднимается, снова падает и снова встает. То, что ожидания предсказуемы, не значит, что они не стоят борьбы. Стоят. Для Стива — всего.

Но Баки с этим не согласен. Может, завышенные ожидания Стива и не сбываются, но его, безнадежные, пессимистичные и оттого слишком жизненные, — вполне. Каждый новый день становится визуализацией представленного накануне. А именно — неловкости, ощущения неправильности происходящего, острого чувства дискомфорта. Все посредством общего молчания, разговоров, нахождения рядом. Посредством пустого и бессмысленного.

То, что сближает нормальных людей, их разводит только дальше. Откровенность порождает отчуждение. Разговорчивость — добровольное молчание. Своеобразный обратный эффект, дающий нелепый результат: чем больше они стараются, тем меньше достижений получают на самом деле. Да, подвижки есть. Как минимум, прибавление понимания в чужих поступках и эмоциях. Но этого всего равно недостаточно. Не для того, чтобы сдвинуть горы.

Первые три дня после они вспоминают совершенно незначительные вещи, не пытаясь разогнаться, прибавив скорости. Чаще всего говорят о Стиве, который до этого старался не обсуждать себя без необходимости, — ни с Баки, ни с кем-либо другим. На свете по-прежнему существует лишь один способ вывести его на такой разговор — заговорить самому. Так что Баки говорит. Уверенно, хотя уверенностью он не обладает.

Неловкости Барнс не чувствует. Но ничего удивительного здесь нет: вопросы задает он, а не ему, и подбирать верные слова для ответа необходимости у него тоже нет. Он спрашивает, слушает, смотрит. Подмечает, запоминает. А потом спрашивает вновь.

Спрашивает, какие книги из стопки понравились Роджерсу, а какие нет, надеясь, что его тайну Стив не знает.

Спрашивает, почему он предпочитает черный чай зеленому, и у какого продавца на рынке берет фрукты с овощами. Ещё — о миссиях, работе, чуть-чуть о жизни в Америке.

В основном вопросы на простую, не вызывающую противоречивые чувства, тематику. Любимый цвет, любимый фильм, любимое время года — то, что Баки знал когда-то, но не помнил сейчас.

Любимым цветом у Стива оказывается светло-коричневый, фильмом — «Список Шиндлера», по совету Наташи, а временем года — осень.

Стив отвечает спокойно. Расслабленно. И даже не подбирает нужные слова, как делал это ранее. Он говорит. Подробно и увлеченно, делясь важной информацией о себе. А затем спрашивает Барнса в ответ. Не задумавшись. И, видя растерянное выражение лица, возвращается к разговору о себе, стараясь стереть сказанное.

Баки не подает вида, хотя вопросы о любимых вещах расшатывают весы спокойствия намного сильнее, нежели вопросы о прошлом. Его личность как осколки вдребезги разбитой тарелки. Большие можно найти, склеить, но маленькие… Маленькие останутся потерянными, дыры не закроются, и в итоге тарелка окажется бесполезной грудой мусора.

Стив продолжает болтать. Непринужденно и торопливо. Баки знает, что все это — вранье, и Роджерс лишь пытается замять свою оплошность. Сыграть в игру, притвориться, что ничего не было. Поддаться Барнсу. Но Барнсу все равно. Он не слушает. Не теперь. И думает лишь об одном.

О том, как хорошо знать себя.

Знать свой любимый цвет и не сомневаться — нравится ли ему читать детективы. Знать, что зиму он не любит из-за холода, а лето из-за слишком сильной жары. Нормальный человек не задумывается об этом. В нормальном мире с людьми такого не происходит: их не мучают и не пытают, тем более, не отбирают воспоминания — самое важное, чем может обладать человек. Воспоминания, которые делают людей теми, кем они являются.

Стиву повезло. Настолько, насколько он не понимает сам. И не способен понять. Никогда, пока не окажется в такой же ситуации. Все остальное лишь пустые разговоры и ненужное сожаление. Стиву повезло. Повезло иметь вещи, о которых можно грустить, или вещи, которые заставляют радоваться. Больше всего на свете. Которые злят или раздражают, а ещё вынуждают прятать улыбку на лице. Вещи, которые стоят борьбы. Стоят упоминания. Стоят всего.

У Стива личность не отбирали. Но боли в нем тоже предостаточно. Не проходящей, жужжащей, скрытой ото всех. Каждый разговор, каждое воспоминание о прошлом дробит её на мелкие частицы. И болит теперь не одна, а множество.

А вот у Баки личность отобрали. И не только личность — прошлое, будущее, настоящее. И от глупой веры, что не болит, становится легче. Ведь раз болит, значит, он — человек. Человек с чувствами и эмоциями. Человек без убийств за спиной. Человек, у которого по законам жизни, все впереди.

Но это не правда. И никогда не будет. Поэтому боль игнорируется. Запирается за десятью замками. И все же с каждым разговором Баки на части рассыпается только сильнее. Невозвратимее.

С личностью или нет, боль есть боль. И залечивать раны, нанесенные прошлыми разговорами, приходится им двоим. Получается на редкость паршиво. Но выбора у них нет. Плыть или находиться на месте в центре океана, понимая, что до берега добраться все равно не получится? Есть ли разница? Баки не знает. От попыток хуже не будет, а вот от осознания, что ничего не выходит — вполне.

Так проходит три дня. Три дня пустых разговоров. Три дня мнимого спокойствия, короткой передышки перед обязательным, негласным продолжением.

На четвертый день Баки в квартире остается один. Стив уходит рано утром. Быстро и бесшумно. А возвращается лишь спустя десять часов, под самый вечер. Барнс все это время занимается своими делами. Гуляет в парке, пока на улице нет людей, дома дочитывает книгу и перемывает всю посуду, пытаясь успокоить мысли. Радости от одиночества в этот раз он не испытывает.

Предчувствие не обманывает его. Никогда.

Шаги звучат слишком громко, но молчаливый Стив на кухню заходит сам не свой. Он валится на кровать, неотрывно смотрит на стену, выглядя настолько беспомощным, что волнение Баки поднимается с новой силой.

Именно такой была его мать, когда вернулась из родительского дома побелевшей и молчаливой, а потом сообщила, что бабушки больше нет.

Стиву есть, что сказать. Но говорить он не торопится. Сгорбленный, напряженный так и сидит на кровати, старательно отводя взгляд от Барнса.

Баки мог бы уйти. Мог бы не давать Роджерсу возможности заговорить. Мог бы притвориться, что не замечает очевидного. Мог бы… И все же не уходит. Он стоит у кухонной столешницы и притворяется, что занят делами, а на самом деле только и ждет, когда Стив соберется с силами. Он смелый на любом поле боя, но не на том, где неприятные разговоры должны вестись о самом важном.

Роджерс встает. Бесшумно подходит к Баки сзади, останавливается в двух шагах. Барнс чувствует его дыхание. Чувствует, как комната сжимается в размерах, давя их двоих, как мелких букашек под подошвой. Он моет чашку. В пятый или шестой раз. Не поворачивается, зная, что сердце бьется слишком быстро. Он не сможет посмотреть Стиву в глаза. Не в этот раз. Да и последние минуты перед тяжелой правдой самые невыносимые. Самые долгие.

— Ты помнишь его? — спрашивает Роджерс, и Баки без ошибки знает, кого тот имеет в виду.

Он жмурится, сжимает чашку так, что она одним лишь чудом не разбивается вдребезги.

Вода течет, шумит, но Баки её не слышит. Он продолжает жмуриться, словно это способно прогнать вставшее перед глазами видение. Потом трет лицо мокрой рукой в новой попытке. Бесполезно. Увиденное не уходит — становится четче. Яснее. В ушах звучит лишь одно. Слишком громкое. Слишком болезненное.

Женский голос, тихий стон, зов по имени. Удивленный взгляд узнавания. Такое же «Сержант Барнс?».

Улыбающийся Говард маячит перед ним. Шутит о Пегги и притягивает её к себе. Стив смеется и оглядывается на Баки.

Он не может говорить. Не может открыть рот. Не может посмотреть на Стива.

Он снова не может. Ни-че-го.

Баки кивает.

Хорошо, что Роджерс не боится говорить об этом. Что, несмотря на всю игру, не делает вид об отсутствии семидесяти лет. Не притворяется, что пока он спал во льдах, Баки убивал по чужой указке. Лишал детей — отцов. Отцов — детей.

Стив не притворяется. И не притворялся. Никогда. А Баки — да. И не для себя. Для Роджерса. Ведь в его собственных кошмарах кровь с рук ни разу не исчезала. Она возвращалась каждую ночь. Была повсюду. Смешивалась с улыбкой сестры, объятием Роджерса, шуткой Говарда.

Теперь недосказанности нет. Прошлое — не напоминание, а признанный факт. И не только для Баки, но и для Стива. Все реально. И даже больше — Роджерс знает. Знает и продолжает оставаться рядом.

Барнса от осознания этого едва не выворачивает.

— Я должен рассказать, Баки…

Он не заканчивает. Барнс все понимает и без продолжения.

Стив прав. Тони должен знать. Должен знать, что случилось с его родителями. Должен знать, что Роджерс не скрыл самое важное не только от друга, но и от ребенка. Ребенка, потерявшего родителей, а вместе с ними себя. Ведь в мыслях о них взрослых не бывает. Остаются лишь дети, ждущие объятий матери и похвалы отца, скучающие по их голосу и рукам. И неважно двадцать ли ему лет или шестьдесят. Есть вещи, не следующие счету времени.

Баки молчит. Не находит нужных слов, тем более — сил говорить. Ему страшно. Впервые с появления Стива. Не потому, что Тони может убить его, хотя такое стечение обстоятельств будет вполне себе заслуженным. А потому, что боится: прощения и раскаяния в этом путешествии для него так и не найдется. Потому что сам бы, наверное, никогда не простил.

— Он поймет, — Стив сжимает плечо.

Баки слишком слаб, чтобы сбросить чужую руку.

Через два часа Стив уходит на миссию.

Собирается он очень взволнованно и торопливо, отчего накопившееся напряжение в квартире становится ещё ощутимее и тяжелее.

Баки его старается игнорировать. Старается притвориться, что не вздрагивает от каждого громкого звука, продолжая хмуриться и разглядывать улицу в окне. Но за стеной кипит жизнь. Роджерс шумно хватает вещи: скрипит пол, ящик комода, каркас кровати.

Все в квартире напоминает их диалог, смешивается со спешкой Стива, превращается в неясный комок эмоций.

Звонит телефон.

Стив отвечает не сразу — на третий или четвертый раз. Как-то слишком громко рявкает «да?» и тут же замирает, устаканивая спешку, а вместе с ней — вырвавшуюся грубость. Наверняка, сожалея. Срываться на близких без повода — не его черта характера, но Стив — человек, и порой даже самые сдержанные люди не контролируют себя.

Баки слышит разговор. Честно сказать — подслушивает, вырывая жалкие частицы информации о произошедшем или происходящем. Наташу Роджерс ставит на громкую связь. Потом кидает телефон на кровать и возвращается к шкафу. Костюм в нем выглядит всегда нелепо. Особенно при взгляде на идеально выглаженные футболки и брючный костюм.

Романофф докладывает Стиву о происшествии на заброшенном заводе. Баки слушает, вырывает несколько слов, но отвлекается на хлопок закрывающейся дверцы. И все же крупиц для создания картины хватает. А, может, хватает наблюдательности для того, кто теперь только и может, что наблюдать, смотреть, слушать, но никогда не проживать.

Наташа звонит слишком часто, а Роджерс в основном не держит в руках телефон, включая громкую связь, так что Барнс помнит её голос. Особенно насмешливую манеру, неуместные шуточки, темы ни о чем.

Но ни насмешливой манеры, ни неуместных шуток, ни пустых тем — нет. И дело не в миссии — Наташа, сбивая с толку, шутит при любых обстоятельствах. Так что её встревоженный голос у Барнса вызывает странные ощущения, хотя после неприятного разговора Баки могло показаться, что угодно.

Пять минут спустя слышится хлопок входной двери, уведомляющий Барнса: он остался один.

Заниматься ничем не хочется. Да и, на самом деле, проблема далеко не в желании. Он не может читать книгу, потому что мысли ускользают от него убывающей волной и возвращаются уже не к тексту, а к мыслям о тоне Наташи. Он бегает по строчкам, смотрит на буквы, складывает в слова, но даже не пытается следить за сюжетом.

На улицу сейчас тоже нельзя. Вечером слишком много людей да и Баки не горит желанием одеваться, уходить из дома, сидеть в парке на привычном месте. Отчего-то это кажется неуместным. Не тогда, когда насмешливая Наташа становится тревожной, а Роджерс напрягается, собираясь за считанные секунды.

Остается одно — быть дома. Но дома делать тоже нечего. Не то, что бы Баки хотел веселья и развлечений. Единственная нужная вещь сейчас — та, что займет мысли, поможет отвлечься. А такой, как на зло, не было.

Он думал об уборке и стоял над шваброй, рассматривая её. Осознавая чертовски раздражающий факт: она не поможет забыться, хотя до этого лучше всего абстрагировала от происходящего в жизни беспорядка. В конце концов, и убирать у них нечего. Накануне Роджерс устроил генеральную уборку, а Баки перемыл всю посуду сегодня, старательно избегая взгляда Стива. Комнаты едва ли не сверкали.

Следовательно, путей для отступления этим вечером не было.

Баки остался один. Он повалился на кровать, глазами зацепился за потолок и начал прокручивать все, что случилось несколько часов назад. Немного погодя, представил все, что случится после.

В двадцать лет он мечтал знать о своем будущем. О том, как сложится жизнь и сколько поставленных целей будет достигнуто. Он грезил о счастливой, наполненной впечатлениями жизни. Но потом наступила война. Время, проведенное на ней, воровало по одной мечте в день. И когда было суждено упасть с поезда, разбился не он, а те самые мечты. Без права на восстановление.

Сейчас знать будущее не хотелось. Не хотелось и самого будущего. По многим причинам. Во-первых, он не заслуживал его. Во-вторых, когда-то все его планы развалились за считанные секунды и — Баки был уверен — развалятся ещё. Не один раз.

Однако, все бушующее внутри давно усмирилось. Это правда — кровь с его рук не отмоется уже никогда. Он свыкся с этой мыслью. Свыкся с тем, что нормальной жизни тоже не будет, в первую очередь, согласно его желанию. Тем более с той, что долгие дни теперь лишь способ наказать себя. Он свыкся со всем, заботливо предоставленным жизнью. Прошёл путь от отрицания до жгучей, кипящей ненависти к себе. Узнал, как сильно выворачивает от собственных поступков, и как хрупко «сейчас» на самом деле.

Но было одно. Одно единственное, с чем Баки свыкнуться так и не смог. То, что не давало спать. Не давало возможности смотреть на Тони из окна без ощущения быстро бьющегося сердца. Не давало забыть произошедшее даже на минуту, с каждым разом все грубее выбивая почву из-под ног.

Барнс цепенел, отмахивался, возвращался обратно. Молчал, рассматривая металлическую руку — самое яркое напоминание — и видел не её — чужие глаза, полные злобы и ненависти. Он представлял и понимал, что отражение в них подтвердит наихудшие опасения — никакого прощения, тем более искупления, он не заслужил. И не заслужит. Никогда.

Баки лежит в кровати. Час, два, три. Лежит, думая о Стиве. О том, какое решение примет Роджерс и как захочет поступить в итоге. И не предполагает — знает наверняка — Стив прислушается к совести. А потом справится. Обязательно справится, как справлялся до этого.

И даже, если ему кажется, что без Баки он не сможет, то Барнс и это знает наверняка — сможет. Ведь без него Стиву будет только лучше — не вина Роджерса, что он до сих пор не смог понять этого. Рано или поздно наступит время, когда Стив оглянется назад и каждая зря упущенная минута будет напоминать о том, что возвращение сюда — самая огромная ошибка в его жизни.

Он лежит в кровати. Час, два, три. Думает обо всем, что только приходит в голову. Об известном прошлом и безызвестном будущем. В основном — о настоящем. О том, как расстроено выглядел Стив, и том, как вокруг стакана рука сжималась не от злости, а от страха. Больше всего о том, что почувствует Тони, узнав правду, и простит ли за то, что Роджерс не сказал ему сразу.

Баки не знает ответа ни на один волнующий вопрос. И все же надеется, что Старк найдет силы. Простит. Хотя не Баки говорить о прощении, о силах переступать через гордыню, злость, ненависть к себе. Он не может отвечать за Тони, но может отвечать за себя — настолько, насколько позволяют обстоятельства.

Так что он готов. Готов выменять самое важное — собственное искупление — на прощение для Стива, если таково потребуется. На то, чтобы для него жизнь шла своим чередом, а все произошедшее забылось как страшный сон. И даже если Баки потеряет все — все, на что была крохотная возможность, — он сделает это. Ради Стива.

Окончательное решение обжалованию не подлежит. Оно трансформируется. Меняется под эгидой накопленных чувств, пережитых ситуаций, сдерживаемых эмоций. Становится последней целью. Последним желанием. Баки не последует — не посмеет — своим планам, пока не добьется этого. Пока не убедится — Роджерс в безопасности, с друзьями, без вины о прошлом.

У него все впереди.

Он думает очень долго. А потом засыпает, прислушиваясь к плывущему под ухом шуму за окном, вторящему мыслям в голове. Эта квартира — последнее пристанище. Обратного билета для Баки уже не будет.

Ничего нового во сне его не встречает. Как обычно одни кошмары сменяются другими. Реальные они или нет — неважно. Им нет конца. Ни тогда, когда он встает, ни тогда, когда ложится спать. Теперь они — часть его жизни. Паразиты, от которых невозможно избавиться, но без которых не получится функционировать в базовых пределах. Он сойдет с ума. Окончательно. То, что губительно для других, ему помогает держаться на плаву. Сплошное сумасшествие: губительное несет пользу, а не вред.

Сон… Во сне он видит Тони. Видит, как тот улыбается, как от глаз сбегают лучиками крохотные морщинки. Он смеется. Сжимает плечо Стива. Притягивает к себе, обнимает. Роджерс отстраняется, потупив взгляд, раскрывает рот, но по итогу ничего не говорит. А потом шепчет, наклоняясь к самому уху.

Баки стоит за стеклом. Он оглядывается назад, окруженный белыми стенами. Слышит шорох — Стив смотрит несколько секунд — слишком виноватым взглядом, — а потом разворачивается спиной. Старк делает шаг назад.

Так Баки понимает, что он знает.

С щек сбегает румянец, искривившиеся лицо становится иссохшим, безжизненным. Роджерс не говорит ни слова, в атмосфере боли и сожаления растворяясь белесым дымом. Теряя двоих, стараясь спасти одного ради другого. Но не спасая никого.

Баки ловит собственное отражение в глазах Тони. Ловит боль, злость, ненависть. То, как каждый из них, закованный в комке чувств, превращается в безликого призрака. Заложника звенящих цепей прошлого. Несущего бремя, проклятие — помнить, и только помнить, не в силах забыть.

Барнс отвлекается на удар. Слишком громкий. Но звук не рядом — слышится сквозь преграды. И все же сон утекает, не возвращаясь, а вместе с ним все дальше и дальше становится Роджерс. Не уходит лишь колющая боль, наваливающаяся на него всем весом. Сквозь размытого Тони прорисовываются очертания комнаты: открытое окно, изножье кровати, свет фонаря. Что-то ударяется об входную дверь второй раз. Баки, привыкший к атмосфере без угроз рядом со Стивом, вскакивает с кровати, хватаясь за пистолет на полу.

В квартире наступает тишина. Гудит старый холодильник и стрелки стоящих на комоде часов. Баки оглядывается. В два шага подходит к окну и, не до конца отодвигая штору, старается рассмотреть происходящее на улице. Ничего подозрительного там нет. Но спокойнее от этого все равно не становится.

Наоборот, тревога начинает сжимать в своих тисках. Кто-то ждет. Выжидает. Ему не стоило шуметь. Не стоило выдавать себя. Не стоило вскакивать с кровати, даже если подобное действие — естественная реакция организма. Привилегий на лишние осечки у него, увы, нет. Точно не тогда, когда кровать Стива аккуратно заправлена, обозначая отсутствие хозяина. Тем более не тогда, когда возвращение Роджерса домой в скором времени стоит под вопросом.

Барнс старается думать, старается анализировать, но каждая мысль кажется бесполезной. Он будет бороться до конца, и все же не уверен, что сможет защитить себя. Зачитанный код превратит его в убийцу. Снова. Рано или поздно Стив кинется ему на помощь. Погубит себя, стараясь спасти того, для кого спасение не будет доступным. Во второй раз очевидно ему так уже не повезет.

Сдаваться нельзя. Не сейчас. Он обещал себе. Ради Стива. Поэтому Баки отступает от окна. Считает до трех с закрытыми глазами. Продолжает сжимать пистолет. Хорошо бы знать, сколько прошло времени с того момента, как ушел Стив. С того момента, как он заснул. Но дополнительных минут для разглядывания часов в комнате, погруженной в темноту ночи, у него нет.

Липкий страх продолжает скользить по позвоночнику. Кто-то выследил его. Донес до верхушки Гидры и результат не заставил себя ждать. Конечно, с ним бы не церемонились, но действовать надо было аккуратно, чтобы Баки не заподозрил и не сумел сбежать вовремя. В конце концов, обмануть можно и его, хотя вынужденная подготовка в другой ситуации не позволила бы.

Ситуация была не другая, а он по-прежнему человек. По-прежнему в настолько шатком состоянии, что об этом не догадается разве что настоящий глупец. Тем более ночью, когда бдительность заметно ослабевает. Возможно, они видели, как Стив выходил, следовательно, Баки мог подумать о возвращении Роджерса и поспешить открыть дверь.

Но Баки был не уверен. Что-то мучило его. Два глухих удара об дверь не сходились с тишиной за ней. За ним пришло бы не два человека, а в таком случае сохранить её становилось практически невыполнимой задачей.

Если они хотели убедить, что домой вернулся Стив, то нескольких секунд хватило бы для раздумий, чтобы понять — в дверь стучат не так. Да и Баки знал, как работала Гидра. Знал, что никто из них не пропустит наиболее грязный способ, издевающийся над человеком и доказывающий его ничтожность перед перемалывающей системой.

Баки выждал минуту. Проскользнул тихой тенью от своей комнаты до входной двери. Работа была поистине филигранной — ни заскрипела ни одна половица. Разве что у кровати Стива Барнс сшиб забытый стакан воды и, хотя он и не упал, вода растеклась по полу, намочив голые ступни.

Уже стоя у входной двери, Баки замирает.

Заминки быть не должно, но она происходит, ведь Барнс не может решиться. Просто… не может. Не может собраться и распахнуть жалкий кусок деревяшки, ограждающий его от коридора. Хотя, на самом деле, кусок деревяшки совсем не жалкий — от него сейчас зависит будущее Баки. Буквально.

Он снова потеряет себя. Не так, как сейчас — без ощущения власти над собственными воспоминаниями. Он потеряет контроль. Потеряет выбор не быть чужой марионеткой, не убивать, не вредить. Принужденно лишится своей жизни, а потом заставит других людей — плохих ли или хороших — потерять свою. Это неважно. Он не вершитель судеб — не ему решать на счет этого, тем более не ему выносить приговор. Но Гидра заставит. Промоет мозги, после чего он и имя не вспомнит, не то что принципы.

Баки не дает себе времени пожалеть о сделанном. Не дает возможности не делать этого. Он шагает, смотрит в глазок, но с запозданием осознает, что в коридоре… никого нет. Ещё несколько минут назад в голове проскочила мысль, что в теории за дверью мог находиться Стив. В конце концов, в прошлый раз все так и произошло. И, хотя Баки знал — второй раз не случится, — он надеялся, что по ту сторону будет стоять не Гидра.

Гидры не было. Но не было и Стива.

Баки не знал, что делать. Обычно стрессовые ситуации замораживали его, заставляли забыть про страх и волнение, толкая действовать с трезвым разумом. Казалось бы, это не должно измениться, но Баки понимал — страх уходить не собирался. И все — из-за Стива. Ведь он только и делал, что думал о нем. В самый неподходящий момент. Он думал о том, как Роджерс вернется в пустую квартиру и будет ждать, лишь спустя время догадавшись о произошедшем. О том, как он начнет искать, как начнет сходить с ума. Как потеряет все надежды и превратится в совершенно другого человека. Может, Баки и преувеличивал свое значение в жизни Стива, однако совершенно ясно понимал — как раньше для него уже ничего не будет.

Он стоял перед дверью, опустив руки по швам. Чувствуя, как заполошно стучит сердце в груди от ощущения беспомощности перед своей судьбой.

Баки смотрел на неё. Разглядывал трещины, слезшую краску с ручки, вмятину сверху. Смотрел так, словно минуты не шли на счет и решалась не его жизнь, а чья-то другая.

Он знал, что спасения не будет. Как обычно вырисовывал наихудший вариант, чувствуя, насколько слабы любые надежды перед грядущим.

Одно Баки понимал точно. Дверь можно было не открывать. Не теперь. Ведь сейчас в квартиру вломятся, несколько агентов скрутят его, а он будет считать последние секунды собственной свободы. Конечно, без боя он не сдастся — будет вырываться, возможно, убежит, и все же желаемого результата это не принесет. Его поймают, отправят промывать мозги — и сделают все по-особенному жестоко, мстя за его дезертирство. После заставят убивать. Не заставят — в таком случае у него есть паршивый выбор следовать приказам или пробудить человечность, одуматься, отказаться. Здесь выбора или желаний не будет. Не будет ни-че-го.

Сейчас выбора тоже нет. Если он откроет дверь, то подходящего момента, чтобы сбежать уже не будет. Если выпрыгнет в окно — выиграет себе немного времени. В таком случае все зависит не только от него, но и от удачи. Не то чтобы он верил в неё, всегда полагаясь только на себя, но в данной ситуации «только себя» может не хватить. В таком случае при условии успешного бегства, через некоторое время придется связываться с Роджерсом. Идти к нему, просить его помощи, что не соответствует желанию Баки уберечь Стива от него, но все лучше возможности оказаться в лапах Гидры снова.

Второй вариант — не связываться со Стивом. Связаться с Россом. А уж тот со всей старательностью приведет его давний план в действие — найдет самую защищенную тюрьму, организует ему камеру, и Баки, наконец-то, сможет расплачиваться за все сделанное. Третий вариант — что бы он не делал, его достанут, ведь лапы Гидры есть везде. Иногда результат в игре не меняется, как усердно не перетасовывались бы карты, потому что другие, самые важные, складываются иначе, решая все.

Надо собраться. Выбрать лучшее из наихудшего.

Что Баки помнил?

Стив одевался очень быстро. Уходил тоже быстро, сохраняя повисшее молчание. Но Наташа в отличие от него разговор не закончила. Она продолжала. Сначала с едва ощутимой для незнакомого с ней человека тревогой, по итогу резко перешедшей в грубость. Кажется, на этом самом моменте хлопнула входная дверь.

Что говорила Романофф?

Барнс не мог вспомнить. От страха сердце, казалось, продолжало биться где-то в горле. Он с трудом дышал, с трудом ощущал происходящее, с трудом мог думать.

После разговора со Стивом он был в раздрае — не переставал размышлять о Тони, о Роджерсе, о себе и своей кошмарной роли в жизни других людей. Сборы Стива не смутили его. Звонок Наташи — тоже. В конце концов, их работа состояла из опасности, вряд ли они не были готовы к очередной. Но Наташа говорила с тревогой. И вот уже это Баки отпустить не мог. Если опытный агент, коим несомненно была Романофф, перевидавшая столько, сколько не выпадает и на жизни десятерых, говорил с тревогой самому Стиву, было в этом что-то неладное.

Надо собраться. Восстановить крупицы слов.

Что говорила Романофф?

Миссия была в Бухаресте. Наташа убеждала Стива подождать подкрепление, подождать их, но Роджерс молчал в трубку, а потом отрезал чересчур категоричное «нет». Баки помнил это. После Наташа подозрительно замолчала, перестав спорить. У двери Стив спросил координаты. Романофф проговорила их и приказала — не попросила — связываться каждые пять минут через передатчик. Что было дальше Баки не знал, потому что в квартире стало подозрительно тихо.

Стив был в Румынии. Он не покидал страну. Не покидал город. Следовательно, его возвращение произойдет быстрее, чем обычно. Оказавшись дома, Роджерс не обнаружит Баки. Но здесь свою роль сыграет время. Если будет ранее утро — а Барнс всегда выходит на улицу — то Стив может и не понять. В таком случае нужно оставить след. Записка не подойдет — на неё нет ни лишних минут, ни необходимых принадлежностей. Баки должен придумать что-то, способное не только смутить Роджерса, но и показать характер ухода Баки.

Перевернуть комод? Стул на кухне? Но, даже если это сработает, как Стив найдет его? Гидра прятала Баки десятилетиями, и он был неуловим, пока не столкнулся с Роджерсом. Вероятно, без него ничего бы не поменялось. Повтора такого везения у Барнса уже не будет.

Возможно, оставленный след — приоритет в нынешней ситуации. Возможно, Баки стоило подумать о будущем: как Стив найдет его, догадавшись, что что-то не так. Но Барнсу стало казаться, что это неважно. Поймет, не поймет, а все, что есть у него в запасе — это «сейчас», так что действовать придется одному. И желательно, как можно быстрее.

Баки рассчитывал каждую секунду. Представлял, что, вероятнее всего, при открытии двери будет заминка, а он сможет воспользоваться ей и, разбив окно, оказаться на улице. Он изучил город достаточно, чтобы знать наиболее выгодные пути отступления. Левая рука не панацея, но по-прежнему способна защитить его. Хотя бы на первое время.

Может, он утешает себя. Может, ничего из этого не будет достаточно: какие бы усилия не были приложены, Баки окажется пойманным. Может, именно это объясняет решение Барнса, ведь выбирать здесь не из чего.

Замок он поворачивает слишком медленно, оттягивая время. Вряд ли медлительность — разумная вещь в данной ситуации, когда действовать нужно как можно быстрее, но мозг, затуманенный страхом, работает с трудом.

Влажная ладонь сжимает ручку. Соскальзывает. Баки кажется, что все происходит со стороны, а он является наблюдателем, переживающим, но не способным повлиять на сюжет. Он отсчитывает секунды, представляя будущую схватку.

Одна, две, три. Тянуть время больше не имеет смысла. Он дергает дверь. Но она не открывается.

Баки дергает ещё сильнее. Достаточно, чтобы открыть беспрепятственно, но не достаточно, чтобы снести её с петель. В ушах начинает звенеть. От ощущения опасности тело напрягается так, что если Баки бы и мог, то не сдвинулся бы с места. Что-то ужасное становится близким. Неминуемым. Словно поезд на огромной скорости несется прямо на него, а он стоит перед ним, зная, что не сможет шагнуть в сторону.

Барнс не останавливается. Дергает за ручку несколько раз так, что она начинает отходить от двери, но сама дверь остается практически неподвижной. Что-то не позволяет открыть её.

Лишних секунд у него больше нет.

Баки задумывается о возможном намеке судьбы, о той самой удаче, на которую он привык не полагаться. Не открывается? Уноси ноги! Но отчего-то Барнс продолжает попытки, помогая плечом напирать на дверь. Мысль о побеге забывается моментально, как только она, поддавшись усилиям, открывается на несколько сантиметров.

Он заглядывает в приоткрытую щель, надеясь, не получить выстрел в лоб. Исходов при встрече с Гидрой — множество. Он знает слишком много, чтобы оставаться в живых. Тем более является слишком ценным ресурсом, чтобы быть подаренным в пользование другим. В Гидре никто такого не допустят, обратив все силы на его ликвидацию.

Но в коридоре никого нет. Никто не нападает, не врывается в квартиру, сшибая его с ног, не наставляет оружие. Баки видит пустоту. Квартиру старой соседки напротив, обшарпанные стены и нелепый ковер с надписью «Добро пожаловать». Барнс ждет несколько секунд, подтверждая догадки — показалось. Возможно, кто-то из соседей задел дверь. Возможно, хулиганы. В их неспокойном районе могло произойти что угодно.

Он закрывает глаза, прислоняется к дверному косяку, выдыхает. А, открыв, замирает, не понимая, почему к горлу подкатывает тошнота.

Синий цвет.

Баки заторможено соображает, не понимая ничего, но перед глазами мелькает знакомая грязно-белая звезда. Отблеск металла. Растекающаяся алая лужа крови на полу.

Все, что происходит дальше, Барнс не осознает, движимый одними инстинктами.

Он толкает дверь сильнее.

В голове слишком много мыслей. Гадких, отвратительных, перебивающих друг друга. Каждая набатом бьет по голове, но Баки не хочет верить в них. Другой цели, кроме как убедиться, что показалось, привиделось, у него теперь нет. Для этого хватает двух резких рывков.

Баки открывает дверь полностью. Соскользнувшая рука ударяется об бок безвольным куском мяса.

Стив.

Первые секунды Баки не знает, что делать. Он замирает на пороге, взглядом ввинчиваясь в застежки на боку костюма, вывалившийся передатчик из уха, оголенную часть шеи. Роджерс с неестественно бледным, покрытым каплями пота лицом не издает ни звука.

Баки делает шаг. Он поднимает голову наверх, рассматривая лестничный пролет. Понимая, что это придется сделать. Придется посмотреть на Стива. Но он не может. Он сжимает челюсть так, что зубы начинают скрипеть друг об друга. В голове с новой силой звучит категоричное «нет», встревоженная Наташа, рявкающая «тебе что, больше всех надо?» и тяжелое молчание в ответ. Это не может быть Стив. Просто… не может.

Барнс опускает голову. Шок сопоставим с погружением в ледяную воду. Он видит русые волосы. Взлохмаченные, перепачканные в крови и грязи. Серую звезду на груди, лежащий щит, темно-синий костюм. Барнс видит все. Но только не глаза. Это выше его сил.

Значит, может. Ведь на лестничной клетке, и правда, лежал Стив, перегородивший весь путь. Голова свесилась со ступеньки лестницы, расстёгнутый шлем, скатившийся вниз, валялся на полу. Под Роджерсом растекалась лужа крови. Баки затошнило. Перед глазами всплыло все, что он делал, не помня себя. Стены поплыли, и ему пришлось схватиться за дверной косяк.

Он не заметил, как сжал кулак левой руки, отчего с характерным звуком перестроились пластины. Скрежет подействовал на Баки. У него по-прежнему не было времени. Роджерса надо было затащить в квартиру. Барнс старательно отводил взгляд от лица Стива, не зная, что самое худшее он найдет не здесь.

Баки наклонился к его лицу, но взглядом приковался к звезде на груди. Знал, что если посмотрит, может потерять контроль над собой. Знал, что тревога захлестнет его, и после этого помогать надо будет уже не Стиву, а ему. Подхватив Роджерса за плечи и приподняв, Барнс аккуратно затащил его через порог. За Стивом полз кровавый след, отблескивающий ярким цветом даже на грязном полу.

Барнс не думал. Он не думал о том, что произошло с Роджерсом. О том, почему он лежал в луже собственной крови без сознания в коридоре. Мозг Баки отключился. Забылась тревога, паника, кошмары из жизни в Гидре. Единственное, что не ушло, — утренний взгляд Стива. В ушах звенел его голос. Их разговор. То, как Роджерс закрыл дверь, уходя из квартиры, и как с этим моментом все разделилось на «до» и «после».

Сейчас нет места для переживаний. Нет места для лишних эмоций. Баки действует на инстинктах. Вернее всего на тех, что долгие годы вбивала Гидра, дабы не потерять ценный ресурс в его лице. Сначала оглядеть тело, понять, где рана, оказать первую помощь, дальше добраться до базы или ждать подкрепления.

Роджерса он перекладывает на кровать, не осознавая, что делать этого, наверняка, не стоило. Возможно, не стоило и перетаскивать Стива из коридора, но другого выбора у него нет. Особенно при условии любопытности соседей.

Баки наклоняется к Роджерсу. Прислушивается. Дыхание слабое, едва ощутимое. Но Стив дышит. Это главное. Взгляд скользит вниз. Костюм разорван в нескольких местах, на ладонях Стива — засохшая кровь. И тут взгляд Баки цепляется за живот. На боку у Роджерса порез. Не большой — огромный.

Сквозь разорванную ткань видно воспаленную, взбухшую кожу. Кровь проступает огромными каплями, окрашивая синий цвет на кромке разодранного костюма. На лице у Стива синяк, заплывший глаз, рассеченная бровь. Ран не сосчитать, но сосредоточиться надо на самой критичной.

Баки хватает домашние брюки Стива. Сминает их в комок и только тогда замечает осколок стекла, торчащий из кожи. Он мог сделать хуже. Он, наверняка, сделал хуже, перетащив Роджерса. Но времени для сожалений сейчас нет. Прижимая ткань к коже кругом и огибая стекло, Баки переводит взгляд на лицо.

Роджерс выглядит спокойно. Умиротворенно. Можно представить, что он спит. Но Стив не выглядит спящим человеком. Он выглядит таким чужим — из-за ран, иссохших в крови губ, что это кажется совершенно противоестественным, странным. Ещё с утра он шуршал пакетами, высился на кухне и молчал, а сейчас лежит, пока сквозь пальцы Барнса утекает жизнь.

Постельное белье под ним, пропитываясь, окрашивается в красный. Расползается пятном смерти. Но Стив не может умереть. Не от такого. Не с сывороткой. Не здесь. Не рядом с Баки. Это жестоко. Несправедливо. Но сама мысль об этом не только пугает Барнса, но и заставляет действовать. Адреналин в крови ускоряет мысли.

Связаться с Наташей.

Он дотягивается до телефона, торчащего из кармана костюма. Находит номер Романофф в входящих звонках. Но позвонить не решается. Вместо этого пишет сообщение, не попадая по буквам, — кровавые разводы от пальцев оставляют следы на экране, мешая видеть написанное.

Что именно пишет, Баки вспомнить не может. Он старается не давить на живот Стива левой рукой, в попытке не навредить ещё сильнее, но чувствует, как сильно сжимает телефон правой, вперившись в него взглядом.

Наташа отвечает моментально. Только вот сообщение у Баки разобрать не получается. Он трет экран о футболку, делая хуже: вся поверхность становится липкой и красной. По итогу получается разобрать лишь пару слов, из которых Барнс понимает, что помощь будет. Он кладет телефон на колени Стива, не выключая.

Все это время Барнс сидит у кровати, держа руку с брюками на животе Роджерса. Он не хочет думать об этом. Не хочет, но иначе действовать не получается. Он анализирует раны. Пытается понять, какова вероятность переломанных ребер. Или задетых внутренних органов. Разрыва селезенки или печени. Поможет ли сыворотка. Сколько времени есть у Стива, и главное — хватит ли его.

Звон в ушах не прекращается. Перед глазами продолжает плыть. Но знакомое гудение квинджета Баки слышит и сквозь него. Оставаться здесь нельзя. Даже, если друзья Стива знают о нем. Оказавшись в другом месте, он Роджерсу не поможет уже никогда. Брюки приходится зафиксировать разорванным полотенцем.

Барнс выжидает минуту, не отпуская руку с бока Стива, и, собравшись с силами, поднимается на ноги. Он не может уйти. Он не хочет уходить. Но время идет не в их пользу.

Ноги не двигаются. Их словно примагнитило к полу. Он делает шаг. Второй. Третий. Последующий становится тяжелее предыдущего. Уже у двери Баки оборачивается. Но понимает, что если не уйдет сейчас — не сделает этого уже никогда.

Дверь остается открытой. Барнс поднимается на последний этаж бесшумной тенью, на каждой ступеньке желая вернуться обратно. Желая больше всего на свете. 

На крыше его обдувает сильный ветер. Он подходит к краю, рассматривая людей на улице. Спустя две минуты у двери оказывается Наташа. Не одна. Старк, обгоняющий Романофф, влетает в подъезд первым. Наташа останавливается, оглядывается на двух темнокожих мужчин, дожидаясь их. Первого Баки видел на мосте. Второго, зовущего Тони, Барнс не узнает.

Спустя пять минут, самых долгих в жизни Баки, Стива выносят на носилках. Он зафиксирован ремнями, тело накрыто белой тканью, на фоне которой лицо с кислородной маской кажется ещё бледнее.

Наташа, вышедшая на улицу, первым делом оглядывается по сторонам. Баки понимает, кого она ищет. Но выдать себя не может. Не сейчас.

Он рассматривает друзей Стива, чувствуя облегчение. Зная, что они позаботятся о Роджерсе, когда рядом не будет его, а рано или поздно случится именно это. Или случается. Уже сейчас.

Баки не может обмануть себя, понимая, что все происходящее к лучшему. Чем дальше он будет находиться от Стива, тем в большой безопасности будет Роджерс. Тем более с такими друзьями он не останется один. Никогда.

Не тогда, когда Тони взволнованно наклоняется к его лицу. Не тогда, когда рассматривает слишком нервно и обеспокоенно. Не тогда, когда поправляет ремень и ткань, чтобы Стиву было удобнее, хотя, признаться, Стив вряд ли чувствует это.

По итогу врачам приходится оттащить Старка. Всегда собранная Наташа выглядит растерянной. Она смотрит на руки Тони, вымазанные в крови, не двигаясь. Старк шагает назад, спотыкается о бордюр, темнокожий мужчина подхватывает под локоть, не давая упасть. Романофф, силой отводя взгляд, отходит к врачам. Состояние Стива выводит из равновесия. Не только Баки — всех.

Ранее незамеченный квинджет за углом, стоящий посередине улице, бросается в глаза. Но людей вокруг него нет. Не отходя от Стива, врачи поднимаются по трапу. Друзья Роджерса идут за ними. Спустя несколько минут, слышится громкий гул и квинджет теряется в облаках.

Баки не уходит. Стоит несколько минут, словно он вернется обратно, а Стив выйдет — здоровый и невредимый. Но этого, конечно, не происходит. Баки идет вниз. Спотыкается о ступеньки, не чувствуя ног под собой. У квартиры замирает, видя размазанную кровь.

Он переступает через неё, заходя вовнутрь. Но она не исчезает. Пытаясь отвлечься, Барнс опускает взгляд, цепляющийся за засохшие следы на футболке. Он оттягивает край, замечая, что на серой ткани кровь превратилась в коричневые потрескавшиеся пятна.

На автомате Баки наливает воды в ведро, хватает старую тряпку и выходит в коридор. Ей он вытирает лестничный пролет на их этаже, спускается вниз до первого и очищает найденные следы там. Возвращаясь, замечает отпечаток ладони у стены сверху, на уровне глазка, после чего отмывает и его.

Дома сливает воду в раковину, моментально окрасившуюся в грязно-бардовую. Он моет руки с мылом. Раз, два, три. Но запах не пропадает. Потом наливает новую порцию в ведро, готовясь отмывать квартиру.

Здесь кровь везде. На полу, кровати, двери. То, что своя, живая рука у него трясется мелкой дрожью, Баки не замечает. Он отмывает полы, дверь, порог. Потом приступает к кровати. Руками отстирывает простыни, совершенно забывая о стиральной машине, а щеткой оттирает матрас, пропитавшийся кровью.

Он не думает. Ни о чем, кроме самого главного.

Это его вина. Вина, начинающаяся с той, что он не погиб, упав с поезда. Тогда не было бы других смертей. Тогда они бы не встретились во второй раз. Не подняли бы этот разговор. А разговор не сделал бы Стива рассеянным. Тем более — разбитым. Он был бы в порядке. Не пошел на миссию один. Не вернулся сюда, а оказался дома. Тони бы не спотыкался о бордюр, а Наташа не смотрела бы на его руки. Квартира бы не пахла кровью.

Это слишком.

Баки ложится на мыльную кровать Стива.

Всего лишь на секунду.

И засыпает.

День сменяется днем. Нарушается рутина, желание делать банальные, необходимые вещи, наподобие мытья посуды и выноса мусора. Баки валяется в кровати все время, хотя практически не спит — ночью удается вырвать два-три часа перед наступлением кошмаров. Остаток времени проходит у телевизора в надежде на какие-либо новости, но про Стива не говорят ни слова. Ни слова про миссию, ранение, квинджет мстителей в центре города.

Баки пытается бороться с собой. Пытается читать, но, честно говоря, не понимает ни строчки. Он открывает книгу, перелистывает страницу за страницей, возвращается обратно, перечитывает снова и по итогу откладывает. Простое механическое действие, занимающее руки, не способно занять мысли. Как бы он не пытался.

В один из дней, когда перепробовано по меньшей мере десять или одиннадцать книг — ни в одной из них он не доходит даже до двадцатой страницы — Баки возвращается к стопке у кровати Стива. Сначала смотрит на ржавое пятно крови, потом на неровную башню книг и, плюхаясь на пол, зачем-то раскладывает их вокруг себя.

Так нельзя. Это неправильно. Отвратительно. Но Баки достает её. Вертит в руках. Долго не решается, а потом раскрывает, дотрагиваясь до первого рисунка. На пальцах остаются черные следы от карандаша, позже превращающиеся в серый отпечаток на листе. Барнс этого не замечает, заторможено глядя на самого себя.

Через каждые десять страниц — новый. Здесь он смотрит в окно, здесь наливает кофе, здесь выходит из душа, здесь стягивает перчатки с рук. В конце записки — на неровно вырванных листах, салфетках, чеках, но читать их Баки не решается. Книга выглядит набухшей, полной воспоминаний, мыслей, чувств. Полной Стивом.

Он прячет рисунки обратно. Старается положить так, как это было до его вмешательства. Старается, забывая о своих отпечатках на каждом из них. Пытается действовать, как преступник, ворующий дорогую картину, но проваливается на самом важном — на оставшихся следах.

Он не может читать. Не может воспринимать вещи Роджерса нормально — без пелены перед глазами и странных мыслей в голове. Не может гулять, боясь, что его не окажется дома, когда вернется Стив. Если вернется, почему-то думает он, не понимая, что именно испытывает при этом.

Заниматься домашними делами тоже не получается. Все валится из рук: разбивается одна тарелка и две чашки, так что качество мятья посуды становится далеким от идеала. А когда на полу оказывается салат, Баки и вовсе избегает показываться на кухне.

Он не может ни-че-го. Снова.

Долгожданные дни без Стива становятся каторгой. Настоящей. Баки сходит с ума. Настолько, что признаться в этом, оказывается невыносимо.

Он думает о нем. Думает, когда видит кружку Роджерса на полке, зубную щетку на раковине, домашнюю футболку, перекинутую через спинку стула.

Он думает о нем, когда моет руки, но видит не ладони, а алые разводы на них. Когда начинает выносить мусор и смотрит на грязные полы в коридоре, помня, какой огромной лужей ползла кровь Роджерса под спиной.

Без Стива в квартире все по-другому. Баки так долго мечтал о том, чтобы Роджерс вспомнил о своей собственной жизни и ушёл из места, способного уничтожить его, что когда это случилось, оно показалось неправильным. Неестественным.

Неправильной казалась тишина без привычных шуток по телефону, диалогов из фильмов за стеной и шелеста распечатанных листов. Неправильной казалась пустая кровать с ржавыми отпечатками крови. Неправильным было само отсутствие Стива.

Оно ощущалось неправильнее всего.

Баки ждал, что кто-то заговорит с ним. Что-то кто-то… Не кто-то — Стив — встанет в дверном проеме и ляпнет до жути раздражающую глупость, на которую Баки ответит молчанием.

Баки ждал. Ждал, что зашуршат пакеты, вода, что прогнется матрас кровати и Стив позвонит Наташе, рассказывая забавную историю. Но в квартире была тишина. Давящая, смертельная, раздражающая. Теперь на нервы действовала она. Не Стив.

Прошлая жизнь казалось чужой историей. Рассказанной кем-то, но никогда не принадлежащей ему самому.

Подобными были воспоминания из довоенной жизни. Взаправду чужой, относившейся к другому Баки. Счастливому, свободному, целеустремленному.

Баки с отколотой кружкой, грязным матрасом и спальным мешком теперь казался незнакомцем.

Незнакомец жил один, ел еду быстрого приготовления, избегал любого намека на нормальную жизнь. Незнакомец думал о Стиве, как о чем-то далеком. О чем-то, с чем он никогда не пересечется, находясь в двух параллельных плоскостях.

Тот Баки был другим человеком.

Стив менял все. Так было всегда. Всегда до. Всегда после.

Стив менял все. Стив выкинул грязный матрас и спальный мешок, притащил кровать, расставил в квартире подарки Тони — от новой посуды до стиральной машины. Стив ходил на рынок и пробежки, готовил еду, вспоминая старые привычки. Стив менял все. День за днем. А вместе с этим — самого Баки.

Но Баки этого не замечал.

Без Стива все стало казаться не таким.

Не такими висели шторы. Не такой стояла кровать. Не таким пустовал коридор. Казалось, все скучало по Роджерсу. Казалось, что Стив был здесь всегда. С того самого момента, как Баки переступил порог квартиры впервые и швырнул рюкзак в угол комнаты.

Вспомнить, что когда-то все было по-другому и Стив находился не здесь, становилось тяжело, практически невозможно.

И все же себе Баки не изменял, продолжая обманываться. Он только тем и занимался, что обманывал себя. Пытался убедить, что без Стива дома спокойнее, что никто не лезет с разговорами и оттого нет нужды копаться в неприятных, болезненных вещах. Пытался убедить, что дни пробегают спокойнее. Пытался доказать, что вот сейчас он мог бы стоять рядом со Стивом, слушая истории о прошлом, а вместо этого наслаждается блаженной тишиной.

Но поступки говорили совсем о другом. Выдавали Барнса с потрохами, доказывая, что каждое из его убеждений не больше нелепой — да ещё и заранее обреченной — попытки утешить себя. И не только утешить — доказать, что ему это нравится. Нравится тишина и одиночество. Тем более, когда в планах на обозримое будущее было сдаться властям и попасть за решетку до конца своей жизни. Ведь может тогда совесть успокоится хотя бы на чуть-чуть, и ни одна из жертв не будет напрасной.

На самом деле дела обстояли совсем иначе.

Баки ждал. Ждал и не признавался себе в этом. Продолжал кормиться ложью, что Стиву здесь не место, что сама жизнь развела их по разные стороны. И пусть пошла она для этого по наиболее гадкому пути, результат должен был радовать. Но Баки не радовался. Баки ждал.

Ждал, когда Роджерс вернется с рынка и на кухне зашумит вода. Ждал, когда позвонит Наташа и Стив расскажет ей о простой, не супергеройской жизни. Ждал, когда Стив вернется с миссии и непременно заглянет к нему в комнату с проверкой.

Он только и думал об этом. Только и ждал.

Он дергался от каждого звука и подходил к двери. Неясно наклонял голову и смотрел на неё, в глубине души понимая, что Стив не переступит порог. Ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра. Чем больше копилось ожиданий, тем реже сбывалось хотя бы одно из них.

Он доедал еду, чтобы не выходить в магазин. Но на самом деле вспоминал, как Роджерс ходил за продуктами, раскладывал их на столе и искал новый рецепт. Он вспоминал, как Стив обжег руку, засунув чашку с позолотой в микроволновку, и как порезал палец ножом для мяса. Смотрел на стейк и не видел ничего, кроме Стива, стоящего у плиты.

Теперь он во всем видел Стива.

Он просыпался в пять утра, хотя раньше вставал в совершенно другое время. Не отойдя от сна, обходил кровать Стива, зная, что в это время он собирается на пробежку, но забывая, что Стива дома нет. Он смотрел в окно, по привычке отслеживая его уход, после которого можно было расслабиться и выдохнуть.

Баки хотел знать о самочувствии Стива. Но в новостях молчали. Иногда по ним показывали разрушения в Соковии. Говорили о количестве жертв. Рассуждали о полномочиях Мстителей. Про происшествие не было ни слова.

Баки не знал, почему Роджерс пошел один, в чем заключалась цель миссии и что произошло, если человек с сывороткой суперсолдата упал без сознания на пороге квартиры. Вопросов было слишком много.

Ответы как обычно отсутствовали.

Один раз на центральном канале показали запись старого интервью Стива к годовщине какого-то события. Баки прослушал, понадеявшись, что это прямой эфир, но, увидев дату снизу, опомнился практически моментально.

Стив на видео улыбался, оборачивался на сзади стоящего Тони, шутил. Несмешно, отчего лицо Старка кривилось и он едва ли не закатывал глаза. Но потом все равно притянул за плечо, уводя от прицелов камер и журналистов, накинувшихся на Стива с вопросами разом, отчего сам Баки не понял ни один из них.

Смех Роджерса заел в голове, как надоедливая песня. Он преследовал Баки. В редком безмятежном сне, повседневности, кошмарах. Барнс вспоминал его. С утра в чашке кофе. Вечером в пожелтевшем потолке. Он вспоминал разбежавшиеся морщинки вокруг глаз. Вспоминал, как Стив обернулся на Тони. На то, как посветлело его лицо, хотя со стороны науки это казалось невозможным.

Баки захотелось услышать смех снова. Но не по телевизору. А наяву. Не стать его причиной, нет. Просто убедиться — со Стивом все в порядке. Он улыбается, смеется и радуется жизни тем путем, который выбрал сам. И пусть Баки он не по душе. Пусть. Главное не симпатизировать ему, а знать, что этот путь ещё существует и Стив идет по нему, ведомый собственным упрямством.

Вернее всего, ничего страшного не произошло. Иначе Баки бы узнал. По телевизору, улицам, газетам в киосках. Стив был в порядке и отсутствие какой-либо информации, наверняка, не больше определенной причины, по которой сообщать об этом инциденте нельзя. Но Барнс боялся в это верить. Боялся надеяться на лучшее. Боялся, что никогда не увидит Стива, хотя ещё недавно считал это наиболее удачным стечением обстоятельств для них двоих.

Господи, это было настоящим сумасшествием. Не только признаться в этом себе, но и допустить саму мысль, что Баки хотел возвращения Роджерса. Ведь допущение равнялось к признанию и согласию — Роджерс испортит свою жизнь. Окончательно. Рядом с Баки иначе быть и не могло.

Так что Барнс продолжал думать старым путем: Стив должен остаться в Америке. Но для успокоения Баки хотел убедиться, что все в порядке.

Сделать это, конечно, было проще некуда. Он мог написать Наташе. Баки не был уверен, что она не сдаст его, но был уверен в том, что Романофф абсолютно точно знала о нем. Знала, кто написал сообщение. Знала, с кем именно находится Стив. Знала, ради кого в принципе Роджерс отказался от своей жизни и перебрался в чужую страну.

Он мог связаться с Тони. На крайний случай. Но, на самом деле, не мог — совсем нет. Не сейчас. Старк, наверняка, не знал, кто именно привел Стива в Румынию. Тем более Старк не знал, что сделал этот «кто». А врать Баки не хотел. Он не хотел знакомиться с человеком, общаться с ним, а потом сообщать, что он убил его родителей. Для него это было слишком.

Порой Баки считал, что сейчас самая лучшая возможность сдаться. Генералу Россу, которого то и дело показывали по телевизору. Он продумывал, как реализовать это. Куда обратиться, чтобы не попасть в лапы Гидры. Он даже написал прощальную записку Стиву. Но так и замер, глядя на неё. А потом порвал на мелкие бумажки, словно не делал этого — не писал слова, которые ранят Роджерса. Вновь.

Стив может вернуться. В любой момент. Баки с ним так не поступит. Не сейчас. Не в этот раз.

Он вспоминал все, что было. Вспоминал, как сильно раздражала эта явная демонстрация Роджерса, будто все нормально. Вспоминал, как раздражали разговоры, постоянное обращение к прошлому, безумное, не подлежащее апелляции нахождение рядом.

И вот теперь Стива не было. Желания Баки сбылись.

Но что делать с этим, Баки не знал.

Когда сумка Стива ударилась об пол в коридоре, а Баки схватил его за плечо, сжав так сильно, что после на коже, наверняка, проступили синяки, — Роджерс не сказал ни слова. Он продолжил молчать, смотря на медленно склоняющуюся голову и беспокойно вздымающуюся грудь. Выдох Барнса, застывшего рядом со Стивом, в образовавшейся тишине прозвучал слишком громко. Но Роджерс ни сделал ничего такого, что могло бы смутить Баки. Он замер, чувствуя тяжесть на плече, а потом, ни секунды не думая, шагнул вперед, позволяя держаться за себя.

Баки был выжат. Заторможен. Устал. Роджерс плыл перед глазами, сердце колошматило в груди, а к горлу то и дело подкатывала тошнота. Происходящее осознавалось смутно. Ему казалось, что это сон. Ещё один кошмар в веренице таких же, но тепло под шершавой тканью футболки говорило совсем об ином.

Спустя время он так и не смог понять, зачем сделал это. Тело повело само на ранее незнакомых инстинктах, а он повиновался ему, не желая сдерживаться.

Он хотел коснуться Стива.

Мысль казалось совершенно не естественной, но Баки это не заботило. Думать, куда стремятся его действия, было опасно. Гораздо проще — переложить на собственную невменяемость, в глубине души подозревая, что дело совсем не в этом.

Именно так Барнс и поступил.

Ведь последние дни без Стива прошли в настоящем забытьи. Одну половину Баки не помнил себя, не помнил случившегося и каждый раз удивлялся, не находя Роджерса в квартире. Отсутствие Стива забывалось, и Барнс с привычным раздражением к новым разговорам о прошлом ждал его возвращения. Несколько одиноких часов отрезвляли. Баки вспоминал, что за раненным Стивом прилетели друзья, сам он отмывал кровь в коридоре, а дюжина одиноких дней оставалась позади.

Его состояние не было в норме. Заключительно — после прихода Роджерса, изъявившего сумасшедшее желание жить здесь, изначально — в одиночестве, на старом матрасе, с горой разломанных воспоминаний. Но без Стива все стало куда хуже. Он замечал провалы в памяти. Не такие, как раньше — без знания, во сколько лет он ушиб правую коленку, и почему отец никогда не говорил о своем детстве.

Он забывал об отсутствии Стива в квартире. Думал, что Роджерс ушел на пробежку или на рынок. Спустя несколько часов заглядывал в шкаф и, не обнаружив щит с костюмом, начинал гадать, куда делся Стив. По итогу, с трудом вспомнив произошедшее в тот день, пытался распознать тонкую грань между снами и реальностью.

Дело закончилось тем, что на маленьких кусках бумаги появились ежедневные напоминания. Чтобы не теряться при мысли, почему Стив не возвращается домой подозрительно долго, Баки записки развесил на кухонных шкафах, сталкиваясь взглядом по несколько раз в сутки. Он не снял их, когда домой вернулся Роджерс, но, заметив отсутствие на следующий день, вопросы задавать не стал.

Конечно, дело было не только в памяти. Баки сходил с ума. И с ужасом осознавал это. Он не замечал, как проваливался в сон. Присев на стул на кухне, прислонившись к стене под душем, разбирая книги для занятости рук на полу. Он закрывал глаза — на одну минуту — а просыпался совершенно дезориентированный и напуганный новыми кошмарами.

Спустя три недели спать в своей комнате Баки перестал. Ему казалось, что она двигается, стены сжимают его, и ранее привычное спасение-бегство оборачивается катастрофой. Все свои вещи он переместил в комнату Роджерса, предпочитая не оказываться в собственной. И иногда, задумываясь, совсем не знал, как вернется, когда дома окажется Стив. От этого Баки ощущал себя ещё паршивее, потому что «когда» в его голове заменялось логичным «если». Барнс не понимал, что чувствует по этому поводу. Или предпочитал не понимать.

За шесть дней до возвращения Баки перебрался на кровать Роджерса. И, хотя спать стало значительно легче, сон продолжал оставаться неспокойным. Кошмары мучали ещё чаще, на утро одеяло валялась на полу, а измятая простынь склоками торчала из-под матраса.

Обычно Баки не спал на подушках, не воспринимая мягкость и оттого слишком незаслуженное ощущение дома. Но в первую ночь, взяв их в руки с попыткой убрать на пол, Барнс почувствовал запах. Запах минувшего прошлого, отпечатавшегося на постельном белье. Запах заботы, усталости после пробежки, кроткой улыбки.

Запах Стива.

Барнс не смог убрать их. Не смог, рассматривая одну из в своих руках. Он сдался. Сдался, позволив человеческой слабости взять вверх — кажется, впервые за все это время. На полу они так и не оказались, ведь, притянув подушки к себе, Баки не расставался с ними до самого приезда.

Вторую половину Барнс сходил с ума. Он думал, что за ним ведется постоянная слежка и Гидра может нагрянуть в любой момент. От осознания, что в этот раз ему никто не поможет, сумасшествие достигало невиданных границ. Он проверял замки на двери, смотрел в глазок, закрывал шторы настолько плотно, что в комнату не попадал свет. Он вздрагивал от каждого шороха. От падающих предметов у соседей сверху, шума воды, криков. Словом, был начеку. Всегда.

Третью половину Барнс думал о Стиве. Свернувшись на его кровати, чувствуя его запах, глядя на его домашнюю футболку, перекинутую через спинку стула. Он зависал на чужой зубной щетке, стоя у раковины. Обращал внимание на мелочи. На ключи от квартиры с до жути глупым брелоком, наверняка, подаренным кем-то из друзей. На ранее незамеченную упаковку минеральной воды, стоящей в углу комнаты. На сложенные в стопку исписанные листы.

Жизнь без Стива была отвратительной. Но последние шесть дней — особенно. Так что, когда тихий стук в дверь разбудил Баки, он, забывший про свою осмотрительность, абсолютно уверенный в человеке за дверью, поспешил открыть её.

Объяснить то, что произошло дальше, было нельзя. Ни одно слово в мире не смогло бы описать то накатившее облегчение, испытанное Баки, едва увидевшего Стива. Он не представлял, какими тяжелыми были дни, пока на пороге не появился Роджерс — с привычной хмуростью и сжатой в кулаке сумкой.

Если бы Барнс обратил внимание на взгляд Стива, хотя бы на секунду, то непременно понял бы, как паршиво выглядел со стороны. Его кожа была бледной, под глазами виднелись огромные синяки, он сутулился, казался осунувшимся.

Стив не смотрел на него — прожигал взглядом. Наверняка, хотел что-то сказать, но лишь сжимал губы в тонкую полоску, позволяя Баки делать все, что вздумается. Тактильных контактов у них до этого не было, так что, если Стив и удивился, то ни словом, ни делом не выдал своего замешательства.

В отличие от разваливающегося Баки, Роджерс поменялся в лице. Он был спокоен и, кроме того, приобрел неясный оттенок уверенности, который не остался не замеченным. Это означало одно: Стив нашел подтверждение своим поступкам и сходить с намеченного пути не собирается. Баки, обнаруживший изменение практически сразу, в любой другой ситуации бы сделал шаг назад, да и изначально не позволил себе приблизиться так близко, но сейчас было не до этого.

Барнс думал совсем о другом.

Снова привыкший к одиночеству, он не знал, как реагировать на присутствие Стива — слишком близкое для них двоих. Ему хотелось нагрубить, поднять голову и посмотреть в ответ так, что необычное для них проявление эмоций закончилось бы, не успев начаться. Но Барнс не мог. Он прирос к полу, держась за плечо Стива так, будто от этого зависела чья-то жизнь.

Долго так продолжаться, конечно, не могло. Спустя пять минут Баки пришёл в норму. И с неким ужасом, осознав, как именно простоял все это время, шагнул назад. Лицо Роджерса нахмурилось, он перевел взгляд на руку, ещё несколько секунд назад лежавшую на его плече, но отчего-то несвойственно промолчал.

Барнс не думал, что ему нужно что-то сказать. Не думал, что стоит начать оправдываться за своей поступок или, как минимум, объяснять его. Он смотрел на дверь через Стива, вспоминая тот день. Вспоминая, как часто срывался на любой стук, надеясь, что за стеной окажется Роджерс. Теперь молчать становилось неловко. Баки судорожно придумывал, чем скрасить тишину, никогда не смущавшую раньше.

Но Стив опередил его. Он улыбнулся — быстро и незаметно, — видимо, пытаясь смягчить побочный эффект от произошедшего. А потом прикрыл за собой дверь. Обойдя Баки по дуге, Роджерс прошел на кухню, достал стакан и налил воды.

Все вернулось на круги своя.

По наблюдением Барнса жуткая рана, увиденная в ту ночь, Стива не беспокоила. Он казался окрепшим, на удивление отдохнувшим и умиротворенным. Дополнительные доказательства, что Роджерс чувствует себя отлично, были не нужны. Но Баки считал иначе. Он хотел убедиться, что со Стивом, и правда, все в порядке, а его присутствие здесь — не проявление раздражающего упрямства. Барнс задержался на кухне специально, стоя у косяка и рассматривая Стива, бродящего возле своей кровати.

Созданный несколько минут назад образ растворился, стоило Роджерсу поднять руку и пригладить волосы. Стив не изменился в лице, но Баки, только этого и ждавший, красные пятна, проступившие на футболке, заметил моментально. Он подошёл вплотную и приподнял её, холодными пальцами задевая раненную кожу. Роджерс молчал, хотя для Барнса такое поведение было нехарактерным. Может, не нашел нужных слов, а, может, осознавал, что и его, собственное, под влиянием ситуации стало совсем иным.

Баки не думал о том, как странно, должно быть, они выглядят со стороны. Он не думал о том, как много после этого нафантазирует Стив и как поведет себя в дальнейшем. Он не думал ни о чем. Просто потянул за край футболки, помогая снять её. Потом, стараясь не касаться левой рукой, отклеил повязку, понимая, что, если внешне Роджерс и казался здоровым, то реальность от идеала была далека.

Стив не отрывал взгляда от стены. Зато на лицо Баки разом наползи все чувства, стоило ему увидеть скрытое под повязкой. Не то что бы он не видел ран раньше, в конце концов, на исходе каждого дня его изрубленное плечо напоминало все то, что пришлось пережить в руках Гидры. Но это был он. А это… Стив. И видеть такое на нем казалось совершенно неправильным.

В некоторых местах шов был заживающим — со стянувшимися красноватыми краями. В других — расходился, оголяя слой кожи и красные капилляры. Баки не знал, как выглядит рубец после таких ран, но предполагал, что зазоров между стежками быть не должно. Да и шов был слишком большим… Возможно, когда-нибудь, подвластный сыворотке, он исчезнет с кожи, возможно, не исчезнет никогда, служа серьезным напоминанием — не лезть одному.

Баки надеялся, что этот урок Стив усвоил.

После этого сложилась молчаливая договоренность. Баки, не спрашивая, два раза в день — утром и вечером — обрабатывал рану. Скользил пальцами по коже, клеил повязки, убирал выделения. Стив первую неделю много спал, мало ел и не выходил на улицу. Когда Роджерс оказывался в ванной, Барнс просматривал рекомендации врача, распечатанные на листе бумаги. Запоминал препараты, покупал их в аптеке. Приходя, готовил еду, радуясь возможности отвлечься от своих мыслей. Чаще всего — садился рядом и, облокотившись на руку, рассматривал спящего Стива.

Жизнь продолжилась своим чередом. Впрочем, у них ничего не поменялось.

Можно сколько угодно говорить о логике, опираться на здравый смысл, но, в конце концов, в любви не работает ни одно, ни второе. Сердцу не объяснишь, что бороться бесполезно. Тем более не запретишь любить из-за бессмысленности происходящего.

Любое чувство, связанное с любовью, не поддается объяснению, как бы сильно люди не хотели подчинить его. Оно живет по своим законам. Дикое и неподвластное. Бороться с цунами не имеет смысла — волны смоют через минуту или две, как бы быстро не бежал человек. Так что время в этой ситуации не имеет значения. Совсем.

Баки бежал, как мог. Но убежать не получилось.

В вечер возвращения Барнс, без Стива не знавший покоя ни одной ночи, проспал до самого утра.

Однако, хорошее по всем правилам жизни закончилось слишком быстро.

В один из дней, когда Стив стал выходить на улицу, а дыры на шве пропали, стянувшись, никто из них не решался подойти друг к другу. Роджерс стал молчаливее прежнего. А Баки и вовсе, казалось, мыслями находился где-то не здесь.

Давящая тишина в нервной обстановке после ночи становилась все громче. Баки, лежащий в своей кровати, едва ли не корчился от того, как сильно болела голова. Комната кружилась вокруг него, во рту пересохло, тело прошибло холодным потом. Стив, сидящий у двери, смотрел на Барнса невидящим взглядом.

Себе Баки в этом плане никогда не врал. Спокойный сон оставался недоступной роскошью, а вот проблемы с ним, видимо, уходить не собирались. Если случалось такое, что Барнсу удавалось заснуть, а не смотреть в потолок всю ночь, он просыпался от кошмаров. Если не настигали кошмары, догоняла головная боль. Они подменяли друг друга, не давая Баки спуска.

Пробуждение было медленным, но от того ещё более неприятным. Словно в лоб методично вбивали гвозди. Один за другим. Он тер брови, глаза, лоб, в итоге пил тройную дозу таблеток. Но она не помогала. От усталости получалось заснуть ближе к утру, выцепив для себя два часа прежде, чем просыпался Роджерс, выключавший тихий звон будильника. Он не догадывался о том, что Баки с воспаленным сознанием просыпался и от самого незначительного шума, будь то скрип полов или громкий голос соседей за бетонной стеной. 

Барнс знал следствие, а нуждался в обстоятельствах. С абсолютным принятием осознавая, что избавиться от этого не получится уже никогда, хотел самого простого, но в тоже время самого сложного — понимать, что именно происходит с его головой. Вернее всего, частое выжигание мозга сделало свое дело. Он не вернется к заводским настройкам. Не почувствует себя собой, как бы бредово это не звучало. Из его жизни не исчезнут кошмары, головная боль или беспокойный сон.

Однако, на контрасте беспокойные сны рядом со Стивом и без разительно отличались. До ранения Роджерса они были одинаковыми. А вот после него все стало куда хуже. Чаще всего Баки снилось, как он завершает миссию. Как умирает Роджерс, и он, послушный цепной пес, возвращается к хозяевам. Иногда снились другие, смешивающиеся с естественным шумом в квартире. Но их Барнс после пробуждения не помнил. Он просыпался в темноте, оглядывал комнату, вспоминал образы.

Периодически казалось, что кто-то сидел на нем. Тень смотрела в лицо, хрипела, не давала дышать, давя на грудь. Баки видел пустые глазницы, длинные когти, но не мог пошевелиться. Тень шипела, наклонялась к лицу, исчезала спустя несколько секунд. Барнс просыпался. На груди никого не было, на кухне горел приглушенный свет, Стив рылся в аптечке.

Утро после такой ночи началось отвратительно. А закончилось ещё отвратительнее, когда вечером Баки, обработав рану Стива, ушел спать.

Неизвестно, сколько времени прошло с того момента. Барнс очнулся, когда чьи-то руки, прикоснувшиеся к грубому рубцу на плече, погладили его. Он дернулся, вскочил с кровати и, не соображая, что происходит вокруг, схватился за чью-то шею. Послышались хрипы, чужие пальцы заскребли по запястью, а кошмары, застилавшие взор, растворившись, расползлись по комнате. Теперь Баки видел стоящего перед ним.

Он отшатнулся, на негнущихся ногах добрался до подоконника, вцепившись в него. От натиска заскрипело дерево, хотя в ночной тишине было слышно лишь тяжелое дыхание Баки.

Стив в неясной попытке протянул руку, сделав шаг вперед. Барнс дернулся, спиной ударяясь об открытое окно — двигаться больше было некуда. Роджерс, заметив это, остановился. Начал убеждать, что все в порядке и ничего страшного не произошло, но Баки, оторвав взгляд от собственных рук, посмотрел на Стива так, что тот не решился продолжить.

Роджерс отвернулся. Облокотился на дверной косяк, пригладил волосы, рукой скользнул по шее. Его плечи, резко поднимающиеся и опускающиеся, говорили лишь об одном. Стив злился на себя. Злился на бессилие, на невозможность помочь, на волной поднимающееся отчаяния. Баки его за это не винил. В конце концов, у него времени для смирения было куда больше. Выиграть против переломанного пытками тела и несправедливости системы, выстроенной жизнью, оказалось невозможно. Барнс не хотел мириться с этим, но с каждым разом надежда уменьшалась, а понимание бесполезности попыток росло в размерах.

Он не двигался. Чувствуя, как щиплет в носу, прикованный взглядом к Стиву Барнс не собирался отходить от подоконника. На расстоянии ему было спокойнее. Он не мог контролировать себя, не знал реакции тела и не понимал, когда сработают функции, заложенные Гидрой. Он открыл было рот в попытке попросить Роджерса выйти, но отчего-то не нашел сил сказать это вслух. Конечно, правда была на его стороне: он мог навредить Стиву. Но вот Стиву на его правду было все равно. Баки знал, что Роджерс никуда не уйдет. От этого он испытал облегчение. Потом — стыд.

Стив, словно почувствовав мысли Барнса, обернулся. А Баки, почувствовав тепло Стива на кожи ладони, вспомнил произошедшее несколько минут назад. Его затошнило. Захотелось донести простую истину — он не тот человек, что был раньше. Не тот, кто защищал Стива, не тот, кто никогда, никогда в жизни, не навредил бы ему. Теперь гарантировать это Барнс не мог. Он не хотел обманывать. Не хотел скрывать. Думал, что Стив понимает, но теперь становилось ясно, что это не так. Сил доказывать обратное у Баки тоже не было.

Бессилие навилось на него. Барнс знал, что Роджерс не должен заметить этого. Но знал и то, что с каждым днем скрывать его было все тяжелее и тяжелее. Он устал не спать. Устал бояться будущего и прошлого. Устал отдаляться от Стива, не позволяя впустить туда, где болело больше всего. Он устал скрывать боль. Устал ощущать постоянный страх, не покидающий его, подводящее тело, не принадлежащую ему жизнь. Эгоистично захотел не думать о последствиях хотя бы на секунду. Захотел почувствовать, как руки Стива обнимают его, и он оказывается там, где когда-то было спокойно и безопасно.

Баки сделал шаг вперед.

В дверь постучались. Роджерс, не дыша, смотрел на него, не понимая, как Барнс поступит дальше. В дверь постучались снова. Он оглянулся, оглядел Баки, выдохнул и вышел из комнаты. Послышался скрежет замка, скрип открывающейся двери, за ним — ворчливый женский голос. Пожилая соседка из квартиры напротив ругалась на Роджерса. Говорила про недопустимый шум в два часа ночи, полицию, которую она вызовет, если они не замолчат, и том, что терпеть такого кошмара в своем возрасте не намерена.

Стив отвечал вежливо, на ходу выдумывая трогательную историю, от которой женщина расчувствовалась и посоветовала горячий чай с медом. После обмена любезностей дверь закрылась. Стив быстрым шагом дошёл до комнаты, видимо, считая, что их разговор с Барнсом не закончен. Но Баки, отвернувшийся к стенке и притворившийся спящим, считал иначе. От главной ошибки, едва не совершенной, его отделяло всего лишь несколько секунд. Больше допускать её он не намерен.

Ночь прошла беспокойно. Стив, сидящий у дверного проема, старался не спать, но и сам не замечал, как закрывались глаза, падала голова, а посторонние звуки становились все дальше. Спустя какое-то время где-то вдалеке слышался поднимающийся вой. Роджерс подскакивал и, помня предыдущий опыт, к Барнсу резко старался не прикасаться. Он звал его по имени. Потом медленно и аккуратно, не задерживая контакт надолго, дотрагивался до живой руки в районе ладони. Барнс открывал глаза, дергался, утирал мокрый лоб. Оглядывался в панике, но, видя Стива, сидящего рядом с ним, ложился обратно.

Роджерс ждал, пока Баки заснет. Потом плелся к окну, вдыхал свежий воздух, возвращался на привычное место. Смотрел на Барнса. На смятую простынь от беспокойного сна, отсутствие подушки, металлическую руку, переливающуюся в ночи. Никакого спокойствия в этой квартире не было. Они сменяли друг друга. Баки — кошмарами из прошлой жизни. Стив — неожиданными, совсем невозможными, ранениями.

Сон у Роджерса не шёл. С каждым разом, когда Барнс начинал вертеться на кровати и выть сквозь сжатые зубы, а Стив приближался к нему, пытаясь разбудить, спать хотелось все меньше. От ужаса в расфокусированном взгляде Баки Роджерс вспоминал слишком много. Он не думал об этом. Не позволял, пока Барнс не засыпал снова, а он не садился на пол, откидывая голову на стену.

Кошмары воплощались наяву.

Он видел, как Баки падает в снег. Видел себя — беспомощного и разбитого, смотрящего на самого близкого человека, который уже навсегда становился все дальше и дальше. Он чувствовал осознание. Отсутствие другого выбора. Видел, как самолет направляется в воду, и как ломается голос Пегги.

Он видел, как с неба падает Тони, а в голове вертятся все гадкие слова, слетевшие с его языка. Он видел себя. Снова смотрящего, снова никчемного, снова не способного переписать историю. Потому что новое или старое время — все, до чего он дотрагивается, — гибнет. Все падают. Разбиваются. А вместе с ними летит и сам Стив, в отличие от других, никогда не достигающий конца. Его наказание — видеть смерть. Наказание — оставаться живее всех живых.

Он видел раненную, перепуганную Наташу. Видел пожилую Пегги, хватающую его руку трясущейся, морщинистой ладонью. Видел мать — худую и бледную, справляющуюся со всем, кроме болезни. Видел, как с каждым днем ей становится все хуже, и он не может сделать нечего, чтобы вылечить её или облегчить боль. Он видел, как умирает Эрскин, как на столе лежат окровавленные карты Фила Колсона, как Наташа плачет у тела Ника Фьюри. Он видел паническую атаку Тони, тело Пьетро Максимоффа, гибель гражданских.

Он видел слишком много.

Утро после ночи не задалось. В пять Стив налил кофе, в комнату Баки уже не вернувшись. Он сел за стол на кухне, отвернулся к окну и не сдвинулся с места, пока Барнс не проснулся.

Баки прошёл мимо, пытаясь понять, что чувствует Роджерс после произошедшего. Но Стив, с расчесанными волосами и идеально выглаженной футболкой, выглядел как всегда. Следование рутине или показушная уверенность — что именно выбрал Роджерс в качестве тактики, Барнс не знал. Только вот зубная паста на запястье Стива говорила совсем о другом.

Он был рассеянным и расстроенным. По квартире ходил приведением, не находя себе места. Долго смотрел в окно, на чашку остывшего кофе и карман домашних брюк. Потом как-то чересчур быстро переоделся в уличную одежду, на глаза натянул очки, сказал что-то про магазин на пороге двери и вышел.

Барнс ждал. Допил холодный кофе, заправил кровать, выбрал новую книгу из стопки Стива. За поведение осуждать Роджерса не было смысла. Баки, как и он, старался на пределе своих возможностей. Старался притвориться, что не он кричал ночью. Не он схватился за шею Роджерса и, уж тем более, не он, с помутневшим от усталости рассудком, шагнул к Стиву, зная, прекрасно зная, что будет дальше.

Барнс ждал, но Роджерс домой не возвращался. А когда вернулся, стрелки часов с шумом сдвинулись на восемь. И, хотя ожидать такого от себя было нельзя, Баки подскочил, направившись в коридор. В груди закипала злость.

Стив ушел рано утром, дома оказавшись практически ночью.

По началу Баки пытался сохранять спокойствие. Но когда неумолимое время стало разгоняться, Барнс невольно подумал о самом худшем. О том, как тащил Стива по полу, как клал подушку под ноги, поднимая их, и зажимал рану брюками, схваченными со стула. Он был зол на Роджерса — за то, что ушел. Зол на себя — за то, что не мог контролировать собственное тело. За то, что оказался в таком положение, а вместе с собой невольно впутал и Стива.

— Продукты? — спросил он, игнорируя то, как наигранно ровно прозвучал собственный голос.

— Что? — переспросил Роджерс, развязывая шнурки.

— Ты ушёл в магазин. За продуктами. Двенадцать часов назад.

Не то, что бы Баки считал. Не то, что бы переживал и не знал, чем заняться. Не то, что бы ему было хоть какое-то дело до того, где находится Стив. Не то, что бы… Баки разозлился ещё сильнее. Уже на себя. Он переживал. Не знал, чем заняться, зато хотел знать, где находится Стив и через сколько часов соизволит вернуться домой. Если Роджерс нуждался в уединении — Баки бы и слова не сказал. Ему бы не составило труда уйти из квартиры, пока Стив не разберется с самим собой. Он мог посидеть на крыше или, получше замаскировавшись, остаться в парке.

— Да? — глупо переспросил Роджерс, хотя Баки был уверен, что Стив все прекрасно понял.

А вот Баки свой поступок понять не мог. Он подлетел к Роджерсу, схватился за его плечи и толкнул к двери. Стив покосился на него и, промолчав, позволил делать все, что только вздумается.

Слова вертелись на языке, перебивая друг друга, но, Баки, смотрящий на Стива, греющийся теплом под пальцами, не чувствовал ничего, кроме облегчения. Он тяжело дышал. Был зол. Разочарован тем, что не сдержался снова, но в тоже время ощущал невероятное спокойствие от того, что со Стивом все было в порядке.

Руки с плеч Роджерса Баки не убрал и, наклонившись к лицу опасно близко, процедил сквозь сжатые зубы:

— О чем ты думаешь, Стив?

— Ни о чем.

— Что с тобой происходит?

Роджерс хмурился. Начинал злиться. Он посмотрел на Барнса, потом покосился на холодильник за его плечом, перевел взгляд обратно. Баки чувствовал, что терпение на исходе. Не хочет говорить? Да на здоровье! Пусть и дальше играет в молчанку, он вытягивать из него слова не собирается.

Но Стив, сжавший губы, упрямиться тоже не перестал. Барнс развернулся без колебаний, сделав шаг вперед. Мечтая о нелепом подростковом желании хлопнуть дверью и не видеть Стива, пока тот, наконец, не разберется в себе.

Роджерс схватил за руку.

— Я думаю о нас.

Слова растворились в шуме оживленной улицы из открытого окна.

— Я думаю о тебе.

Голос в конце фразы срывается едва заметно, но Баки это все равно замечает. Злость сходит на нет. Возвращается усталость. Бессилие от бега по кругу. Не хватает прежней смелости развернуться и посмотреть Стиву в лицо. Он чувствует, как пальцы Роджерса поглаживают запястье, и понимает, что обманывать себя у него получается, куда лучше Стива.

— Я хочу слушать, как прошел твой день. Видеть, как ты смеешься и улыбаешься. Хочу находиться рядом. Показать тебе новый мир. Испытать то, что мы не могли. Что не успели.

Голос Стива становится увереннее.

— Я хочу поцеловать тебя. Иногда больше всего на свете. Не упустить тот шанс, что нам дали. И меня убивает одна лишь мысль, что… ничего не вернуть. Что ничего из этого не является возможным. Что «нас» больше тоже нет.

— Все?

Яда в интонации Баки слишком много. Слишком несправедливо для этой ситуации. Слишком незаслуженно для Стива. Он знает ответ, но впервые не находит смелости озвучить его вслух. Впервые ощущая себя таким маленьким и ничтожным, что, кажется, Роджерс раздавит его любой сказанной фразой.

— Нет.

— Ты хочешь убийцу, Стив.

— Я хочу, чтобы ты стал собой.

Вот она. Правда.

Каким бы Баки не был сейчас, этого будет недостаточно. А пообещать большее Барнс не может. Гидра позаботилась о том, чтобы возвращение к нормальной жизни осуществить было нельзя уже никогда. Так что желания Стива, какими бы хорошими они не были, останутся несбыточными навсегда.

«Прости» в тишине звучит пушечным выстрелом.

Баки поворачивается, не убирая руки Роджерса. Он смотрит на Стива, но не видит. Не видит того, кто вступил с ним в бой, а потом отказался драться, пока кулаки месили лицо в кровь.

Растерялась смелость. Растерялась уверенность. Растерялась надежда. Не осталось ничего, кроме чувства неловкого стыда за такие же постыдные желания.

Стиву стыдно. Стыдно за себя? Стыдно за то, что наивным дураком приехал сюда, бросив цветущую жизнь, а получил не оправдывающий себя результат? Стыдно, что он не готов принять нового Баки? Стыдно, что желает так много и не может скрыть этого?

Но есть вещи гораздо хуже этих. Баки знает, о чем говорит.

Стыдно не быть собой. Стыдно не знать своих желаний. Стыдно являться хранителем таких страшных поступков, что любой фильм ужасов покажется сказкой. Стыдно становится тем, кого презирал. Стыдно жить, когда не заслуживаешь. Стыдно разочаровывать. Из раза в раз.

Баки не может посмотреть на Стива. Не может, когда пальцы Роджера скользят по коже, а они стоят так близко, что чувствуют дыхание друг друга. Баки не выдерживает. Впервые не выдерживает того, что происходит между ними.

Он сокращает расстояние. Левой рукой, совсем аккуратно, дотрагивается до щеки Стива.

Роджерс прикрывает глаза, своей накрывает руку Баки. Лицо у него умиротворенное. Спокойное.

Барнс знает, что будет дальше. Роджерс соберет вещи и уйдет. Растворится прямо в его руках. А преграда Баки, выстроенная в попытке обезопаситься от боли, падет. Рано или поздно Стив поймет, что Барнса больше не существует. Он уйдет от него. Оставит одного. И Баки не сможет ненавидеть его или осуждать. Так правильно. Кто-то должен быть счастлив. Он рад, если этим кем-то будет Стив.

Разве Роджерс не видит? Не замечает очевидного? Они ранят друг друга. Каждым сказанным словом. Стреляют наугад, не зная, попадут ли. А попав, не догадываются, сколько крови потеряют в этот раз — и какой из станет смертельным.

«Ты хочешь убийцу, Стив».

Ранил.

«Я хочу поцеловать тебя».

Убил.

— Поцелуй меня.

— Что?

Баки не хочет разбираться. Не хочет решать, что правильно, а что нет. Не хочет быть собой — не тем, кем стал сейчас.

Хочется жизни. Хотя бы раз.

Он чувствует её. Чувствует, когда наклоняется первым. Когда касается губ Стива и ощущает привкус кофе. Чувствует, когда пальцы Роджерса зарывается в его волосы, а Стив углубляет поцелуй. Чувствует, когда Стив притягивает его к себе, не отпуская запястья. Чувствует, когда Стив скользит по щекам, виску, бровям, лбу.

Барнсу становится плохо. Тошно от того, как бесполезно Роджерс прожигает свою жизнь. Как теряет возможность любить по-настоящему того, кто заслуживает этого. Как остается бруклинским мальчишкой, не принадлежащим будущему. Как часть, умершая в сороковые, остается умершей, несмотря ни на что. Вместе с матерью и скотски победившей болезнью, Пегги, ждущей танца, Баки и летящими вниз совместными мечтами. 

— Я не тот Баки.

— Знаю.

— И никогда не буду, Стив.

— Знаю.

Роджерс наклоняется. Оставляет отпечаток губ на губах Баки. Приглаживает волосы, опускает взгляд в пол не в силах смотреть. Надевает обувь и уходит, не успев вернуться. Уходит, как делает это всегда. Уходит из комнаты, из квартиры, но никогда из жизни Барнса.

Ноги у Баки подкашиваются. Он сползает по стене безвольной куклой, ладонью смазывая призраков прошлого с губ.

Барнс хочет кричать.

Но не может.

Он снова не может. 

Ни-че-го.