Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Опрокинутый залпом стакан бурбона больше не обжигает горло, оставляя после себя нечто, больше похожее на лёгкое покалывание, проходящее досадно быстро. Что, в общем-то, и не удивительно, ведь это был… какой стакан… Пятый, шестой?.. По правде говоря, доктор Маккой уже и со счёта сбился. Не то, чтобы он в принципе собирался считать количество выпитого. Не сегодня уж точно — слишком ему паршиво для беспокойства о нарушении собственной нормы по алкоголю, последствий для печени и прочей ерунды. Вместо всех этих вопросов в голове всего один — неужели он настолько дерьмовый человек, что заслуживает всего того, что ему прилетает, раз за разом, год за годом?

Да, он никогда не славился покладистым характером, деликатностью и кротостью, но и законченным мудаком тоже не является. Отучился в медуниверситете с лучшим результатом на курсе, проработал несколько лет в одной из самых уважаемых клиник в родной Джорджии, и всегда ставил своих пациентов превыше всего. Что порой порождало конфликты с вышестоящими чинами, но во всех без исключения случаев Маккой руководствовался лишь интересами тех, кого лечил, добиваясь то необходимых медикаментов, то разрешения на проведение сложной, экспериментальной операции, поручиться за результат которой не мог никто, даже он сам. Никогда не менял подружек как перчатки, по сути, первые же серьёзные отношения Леонарда закончились свадьбой. Состоялась она, как говорили в далёком двадцатом веке, «по залёту», но для Маккоя в данном случае это было единственным возможным решением. Как позже, выяснилось, не самым правильным.

Малышка, которой Маккой и Джослин хотели назвать Джоанной, не прожила и суток после родов — несовместимые с жизнью внутренние патологии. Которые ни один из обследовавших врачей не заметили во время беременности. Включая самого Леонарда. Это лишь усугубило и без того тяжёлое внутреннее состояние от потери ребёнка, заставив доктора как никогда сомневаться в себе как в профессионале. А Джослин, хотя Маккой и понимал её мотивацию, избрала более простой для себя путь, во всём обвинив его. В том, что он пропустил внутриутробные дефекты развития собственной дочери, в том, что не спас её, когда она родилась. И он не пытался оправдаться или отстоять себя, несмотря на шестнадцать с половиной часов, проведённых в борьбе за маленькую жизнь, — отчасти из-за того, что осознавал, что боль Джослин, как матери, от этой потери ещё сильнее, чем его собственная. Отчасти потому, что действительно любил её и готов был простить ей практически всё. А отчасти из-за того, что в глубине души был полностью с ней согласен.

Маккою потребовался почти год, чтобы прийти в себя и вновь обрести уверенность и желание вернуться к пациентам. Но в конце концов, он смог загнать чувство вины и страх в дальние уголки своего сознания, прошёл несколько курсов повышения квалификации, и вскоре получил должность завотделением хирургии. Обязанностей, да и пациентов с получением новой должности у него прибавилось, но он не возражал, скорее наоборот, ему нравилось видеть и чувствовать, что он приносит пользу и помогает людям. В рабочей жизни Маккоя всё постепенно приходило в норму.

Чего нельзя было сказать о жизни семейной. Да, спустя время могло показаться, что Джослин приняла случившееся с их ребёнком и простила его, но окончательно смириться с этим так и не смогла, что отрицательно сказывалось на браке, и чем дальше, тем хуже всё становилось. Её отношение к Леонарду стало сперва прохладным, а с течением времени трансформировалось в откровенное стервозное и наплевательское, с налётом пренебрежения. Несмотря на то, что он пытался вновь возвести порушенные между ними мосты, стараниями одного человека восстановить эти отношения было невозможно. Тем не менее, воспитанный в старомодной манере, утверждающей, что брак должен быть один и на всю жизнь, Маккой спускал поведение Джослин на тормозах и терпел. Саркастические замечания о его работе, внешнем виде (довольно измотанном вследствие дополнительных смен и контроля за целым отделением), возвращения домой порой под самое утро (и не всегда в трезвом виде), полный игнор домашнего быта и ещё множество вещей, которые терпеть, как он позже понял, не стоило.

Мысли о разводе посещали его время от времени, но Леонард гнал их подальше от себя, всякий раз как мантру, повторяя заветы родителей, проживших вместе всю жизнь. А потом, вернувшись однажды со смены раньше запланированного, он застал Джослин в ИХ постели с членом какого-то молокососа во рту, и весь его мир снова рухнул. Бракоразводный процесс проходил как в тумане, и всё же оставил после себя пару ярких воспоминаний. В частности то, как Джослин в слезах рассказывала судье о том, что он, Леонард, убил их новорождённую дочь. И что она всего лишь искала выход своим эмоциям, а он просто переступил через это и продолжил жить. Даже если бы Маккой попытался с этим поспорить, ничего из этого бы не вышло, потому как судья в их процессе, будучи женщиной, конечно же, встала на сторону Джослин. И удовлетворила все её притязания на имущество, оставив Леонарда, фактически, ни с чем.

Нельзя сказать, что его всерьёз посещали мысли о том, чтобы свести счёты с жизнью, пока он собирал те жалкие пожитки, которые по суду ему было разрешено забрать, но идея в голове пару раз возникла. А потом его взгляд упал на экран телевизора, крутящего в тысячный раз вдохновляющую агитку от Федерации в стиле «поступай на службу в Звёздный Флот и стань героем». И одному Богу известно, почему эта идея могла показаться заманчивой для человека, ненавидящего даже мысли о космосе, но спустя несколько дней скитания по знакомым Маккой уже ехал в сторону верфи, с которой отправлялись шаттлы в Академию Звёздного Флота. В те мгновения, когда он, заправленный дешёвым коньяком из старой отцовской фляжки, заявил сидящему рядом белобрысому пацану, что облюёт, Леонарду казалось, что именно это ему и было нужно — побег как можно дальше от уже теперь прошлой жизни.

И поначалу всё именно так и ощущалось. «Белобрысый пацан» из шаттла — ныне капитан Джеймс Т. Кирк — стал его первым и единственным лучшим другом за многие годы. У него была куча недостатков и ворох косяков по поводу и без, но Маккоя в Джиме подкупила его искренность. У мальчишки не было «двойного дна», он был весь как на ладони и ему можно было доверять. В академии Леонард был на возмутительно хорошем счету, а, учитывая всего его прошлые медицинские заслуги, ему позволили сдать большую часть экзаменов экстерном, и уже в середине второго года обучения допустили к работе в госпитале Звёздного Флота.

В личной же жизни доктора всё обстояло куда печальнее. Разумеется, вниманием он был не обделён, и с ним частенько флиртовали: студенты в кампусе академии, сотрудники госпиталя, посетители баров, в которые его едва ли не силком затаскивал Джим с завидной регулярностью. Представители разных рас и полов. Особо смелые, которых не пугал уже ставший притчей во языцех язвительный нрав Маккоя, даже звали на свидания, но в большинстве случаев получали отказ. Леонард просто не чувствовал себя готовым для того, чтобы дать себе новый шанс на какие бы то ни было отношения. А «одноразовые потрахушки без обязательств» он как вариант не рассматривал вовсе. До поры, до времени… Пока общение с Джимом Кирком не принесло свои плоды, и однажды утром, после знатной попойки по случаю сдачи другом очередного экзамена, Маккой не обнаружил себя голым в постели с одной из хорошеньких однокурсниц.

Первые минут десять он испытывал отвращение от самого себя за то, что, как ему тогда казалось, воспользовался девушкой для удовлетворения своих физиологических потребностей. И был уверен, что просто обязан извиниться. Однако та самая девушка, проснувшись, в ответ на его галантно-неуклюжие попытки попросить прощения, рассмеялась, заверив Маккоя, что никакой «любви до гроба» с ним и не планировала, да и кто кем воспользовался, ещё большой вопрос. Как ни странно, доктор испытал облегчение, услышав её слова. Тем не менее, после этого клятвенно пообещал себе, что подобное было в первый и последний раз. Снова недооценив целеустремлённость Джима, твёрдо решившего, похоже, устроить личную жизнь лучшего друга. Ну, или, как сам Кирк как-то выразился, «если я не буду организовывать тебе физическую разрядку время от времени, ты или сам взорвёшься, или сгнобишь и меня, и весь наш курс заодно из-за своего хронического недоёба».

Энтузиазм Джима в этом вопросе привёл к тому, что к концу третьего курса Маккой имел несколько засечек на поясе, каждая из которых оставила после себя горько-сладкое послевкусие, несмотря даже на то, что Джим ухитрялся находить для друга партнёров, совершенно не возражающих против связей на один раз. И при этом был не состоянии делать то же самое для себя — Маккой помнит все до единого случаи, когда ему приходилось латать озабоченного блондина после того, как очередная большеглазая орионка или дельтанка в ответ на разбитое сердце разбивала ему морду. При этом Кирк не извлекал вообще никаких выводов и, стоило «боевому ранению» зажить полностью, уже спешил, сломя голову, на новые «подвиги».

Иногда Леонард ловил себя на мысли, что немного завидует взбалмошному другу и его столь легкомысленному отношению к чувствам других. Сам он так и не смог научиться этому, и порой с трудом удерживал себя от извинений наутро после бурной ночи с новой знакомой или знакомым. Которых он, как правило, больше после этого не видел — чему был крайне рад. Единственным относительно положительным аспектом этих одноразовых связей Маккой считал приобретённый опыт, физиологический и эмоциональный. Иногда кардинально отличавшийся от того, что он испытывал с Джослин. И это тоже ему скорее нравилось — помогало притупить болезненные воспоминания об улетевших в бездну десяти годах отношений с женщиной, которая, как ему думалось, будет в его жизни единственной.

Где полученный сексуальный опыт он будет применять в дальнейшем, Маккой не думал — связи в пределах звездолёта, на котором он будет служить, исключались сразу, ему казался немыслимым формат интрижек на один раз с кем-то из тех, с кем тебе предстоит работать несколько лет бок о бок в замкнутом пространстве большой консервной банки, рассекающей по космосу. Развлечения в увольнительных на разного рода планетах его тоже не прельщали. А о том, чтобы связать себя с кем-либо серьёзным долгосрочными отношениями, для доктора и речи не шло — он вообще не был уверен, что когда-либо будет готов к этому. В целом же, Леонард мог без лукавства сказать, что доволен своей жизнью, впервые за долгое время.

Всё изменилось в одночасье.

Началось всё это, конечно же, не без участия Джима Кирка, додумавшегося загрузить собственноручно написанный код в непроходимый тест, чтобы назло всем пройти его и потешить своё самолюбие. Маккой, если бы знал об этом и том, что этот поступок друга за собой повлечёт, приложил бы все возможные и невозможные усилия, лишь бы удержать его от этого. Привязал бы его к кровати в комнате общежития, если бы потребовалось. Но всё случилось так, как случилось. И на слушании, посвящённом грубому нарушению Джимом правил (первому из многих), Маккой впервые пересёкся, пусть и косвенно, с тем, кто за четыре следующих года принесёт в его жизнь куда больше душевных страданий, чем он испытывал когда-либо до этого.

Коммандер Спок был расчётлив, холоден и обладал невероятно острым умом — проще говоря, типичный вулканец. Маккою выпадал шанс несколько раз пообщаться с представителями этой расы за время стажировки/работы в госпитале Академии. И он довольно хорошо понимал, что они из себя представляют. Потому его нисколько не удивил ни тот факт, что тест, который взломал Джим, создал именно вулканец, ни то, что он с лёгкостью во всём разобрался и, Маккой был готов поспорить, Спок и стал инициатором этой «показательной порки» Джима в назидание остальным. И, по идее, он должен был бы злиться на Спока. Но не смог, хотя и пытался. Во-первых, потому что в глубине души Маккой был согласен с тем, что его лучший друг это заслужил, нарушив правила в угоду собственному эго. А во-вторых, было в этом конкретном вулканце нечто такое, что странно, незримо, но отличало его от других представителей его расы. Уже позже, пообщавшись с теми, у кого коммандер преподавал ксенолингвистику, доктор узнает, что Спок наполовину человек. В тот же конкретный момент он и сам не понимал, как и почему не может отвести взгляд от высокой стройной фигуры в тёмной академической униформе, и от точёного профиля вулканца, от всей души песочащего его самого близкого друга. Что конкретно говорил коммандер, до ушей Маккоя долетало обрывочно, да и не сказать, что его это заботило. На него словно морок навели, и он не особо отдавал себе отчёт в том, когда на вопрос Джима «Что это за ублюдок остроухий?» ответил «Не знаю. Но он мне нравится». Последний, на его счастье, воспринял эти слова как чистой воды сарказм с целью подъебать. А сам Маккой, осознав, что ляпнул, пришёл в ужас. Из-за того, что сказал это абсолютно искренне.

К счастью, на то, чтобы посокрушаться об этом, времени не оказалось, поскольку Звёздный Флот получил сигнал бедствия с Вулкана, — «сраная ирония», зло подумал тогда Маккой, — и вчерашних кадетов тут же мобилизовали и распределили по кораблям. То, что он будет служить на «Энтерпрайз», для доктора сюрпризом не стало, капитан Пайк ещё в начале третьего года обучения стал присматриваться к «изумительно талантливому хирургу», с подачи наставников Маккоя, и через полгода он был заранее приписан к новейшему и самому передовому на тот период звездолёту Федерации, и поднялся на его борт единственным из кадетов в звании лейтенант-коммандера. А вот к тому, что ему придётся контрабандой протаскивать на борт Джима, жизнь его не готовила. И тем не менее, бросить друга в такой ситуации, после позорного отстранения от службы он не мог, и в первый раз в жизни пошёл на откровенную авантюру, к его собственному удивлению, увенчавшуюся успехом. И запустившую целую цепочку событий, что в итоге и привела к тому, что сейчас он сидит один в своём кабинете в лазарете и хлещет бурбон стакан за стаканом, утопая в самобичевании и жалости к себе одновременно.

За протаскивание на борт Кирка по шапке он не получил, однако, карма придумала куда более изощрённый способ его припечатать. В виде коммандера Спока во плоти, оказавшегося первым помощником на «Энтерпрайз». Но спустя буквально пару часов и это отошло на второй план, когда, прибыв к Вулкану, экипаж натолкнулся на обломки всех отправившихся на сигнал звездолётов и атаку ромуланцев. Одна из выпущенных торпед попала точно в медотсек, и Маккой остался жив только потому, что торчал в это время на мостике, пытаясь образумить Джима. В отличие от части персонала и старшего медицинского офицера доктора Пури, которого Леонард практически не знал.

Это совершенно точно был не тот способ, которым он хотел бы получить повышение по службе. Вместе с тем, это был самый быстрый карьерный скачок в жизни Маккоя, когда коммандер Спок поразительно спокойным для происходящего голосом за два предложения назначил его новым главой медслужбы «Энтерпрайз». Вопрос «почему» терзает доктора и по сей день, ведь в тот момент он был даже не следующим в порядке подчинения после СМО. Но спросить об этом Спока напрямую он так и не решился до сих пор, просто приняв решение старшего по званию как данность.

Им удалось выбраться из этой передряги довольно успешно, с учётом её масштабов. Тем не менее, кратковременный конфликт с ромуланцами из другой реальности (что до сих пор кажется Маккою каким-то сюром) спровоцировал огромное количество изменений в жизни «Энтерпрайз» в целом и в жизни Леонарда в частности. Джим и коммандер Спок, ставший вскоре просто Споком для новоиспечённого капитана, начав со взаимной ненависти, буквально со скоростью света стали друзьями. Маккой, правда, сомневался, можно ли использовать данное слово в контексте общения с вулканцем, пусть и нечистокровным, но всё же именно на дружбу общение этих двоих и стало походить. Вероятно, на Спока сильно повлияла гибель его матери, которую он перенёс стоически, но не со свойственным вулканцам безразличием. Не говоря уже об уничтожении его родной планеты.

Постепенно Леонард начал замечать, что Джим всё чаще предпочитает его обществу компанию Спока. Привычные посиделки за стаканчиком чего-то горячительного после напряжённой смены превратились в «извини, Боунс, не сегодня, у меня реванш в шахматы со Споком». А поскольку социальные навыки Маккоя никогда не были на высоте, он даже не пытался найти какую бы то ни было замену общению с Джимом, сосредоточив всё своё свободное время на медицине и, иногда, просмотру старинных фильмов из двадцатого и двадцать первого веков. Тогдашнее кино про космос временами искренне веселило доктора.

Помимо этого, он нередко пересекался с коммандером в научной лаборатории. Работать со Споком было отдельным видом пытки для Маккоя: прежде всего, из-за того, что Спок был будто ожившим компьютером, по каждой несостыковке тут же выдававшим статистику в процентах, и с упорством маньяка тыкал доктора носом в малейшие ошибки в исследованиях, и если бы он не был наполовину вулканцем, Маккой поставил бы на то, что старпом испытывает удовольствие от доведения его до белого каления. И Леонард не упускал ни единого шанса огрызнуться в ответ, назвать Спока «хобгоблином зеленокровым» или «плодом любви ПАДДа и ледышки». Безусловно, это его ничуть не красило, но мастером безэмоциональных холодных подъёбов он никогда не являлся — в нём бурлила южная кровь. А делать вид, что его не задевает отношение Спока Маккой не собирался.

Была и ещё одна деталь, что делала любое взаимодействие с коммандером для Леонарда мучением. Вопреки всем комментариям, вопреки откровенным время от времени насмешкам над профессиональными навыками доктора, и, по большей части, на отличку равнодушным отношением, Спок всё равно умудрился вызывать к себе чувства. Теми мгновениями, когда показывал свою, обычно скрытую ото всех часть своей личности, своей души. Открытую к эмоциям, способную сопереживать и испытывать боль. Человеческую. Маккой, после долгого внутреннего спора с самим собой, окрестил эти чувства к коммандеру «симпатией» и пришёл к заключению, что вполне в состоянии зарыть эту «симпатию» поглубже в сердце и делать вид, что её не существует до тех пор, пока она на самом деле не исчезнет. И через какое-то время у него даже начало это получаться.

А потом появился Хан. Потом умер Джим. Тот, что по-прежнему оставался для Маккоя лучшим и единственным другом, несмотря даже на то, что уже давно воспринимал присутствие «Боунса» рядом как должное и неизменное и находил куда более важные дела, нежели провести вечер с другом, зная, что тот при любом раскладе останется рядом. В тот момент Маккой, будучи и сам на грани истерики, впервые увидел то, что ему казалось чем-то нереальным. Коммандера Спока, исполненного отчаяния и неразбавленной ярости. Готового взорвать весь мир, готового убить виновника смерти Кирка собственными руками. Маккой понял тогда две вещи: что Спок СПОСОБЕН испытывать сильные, искренние, неконтролируемые чувства к другим людям, хотя до этого, по роману с лейтенантом Ухурой, это было не особо заметно; и то, что собственное чувство Маккоя к старпому это вовсе не «симпатия». Всё гораздо сложнее, глубже и во много, много раз хуже, чем он предполагал.

Но все эти мысли были отброшены на две недели в самый дальний уголок разума, как и любые другие. Четырнадцать дней, что Леонард Маккой провёл в личном аду, вытаскивая Джима с того света. Кровь Хана хоть и оказалась практически волшебной, но её одной было недостаточно, чтобы купировать ущерб от радиации, что Кирк получил в реакторе варп-ядра. Маккою приходилось применять все свои знания, искать новую информацию, консультироваться с другими докторами, знавшими о последствиях облучения лучше него. Ему почти не удавалось поспать больше двух часов в сутки за все эти дни, кризис сменялся стабильностью и наоборот, не давая ни секунды на то, чтобы расслабиться. А потому, когда все показатели выровнялись и продержались в таком виде трое суток, на третьи Леонард, оставшись в палате Джима один, сполз по стене и разрыдался. Впервые со дня смерти дочери он не смог совладать с эмоциями. Его переполнило до такой степени, что он, сам того не заметив, отключился.

В себя Маккой пришёл лёжа в мягкой кровати в одной из вип-палат, укутанный в тёплое одеяло и с капельницей в вене. Осознав себя и вспомнив события накануне, он, не дожидаясь никого, вытащил иглу и почти бегом рванул в сторону палаты Джима, с вылетающим от страха сердцем. Вдруг что-то случилось пока он был в отключке? Что, если Джим умер, пока он тут прохлаждался? О том, что это «прохлаждение» было жизненно необходимым для загнанного до предела организма отдыхом Маккой не думал.

Переживал он, как выяснилось, напрасно — его мастерством и самоотдачей Джим был приведён в состояние полной стабильности и должен был вскоре прийти в себя. Эта информация так воодушевила доктора, что он уже спустя полчаса забыл о том, что с ним самим произошло прошлым вечером, и не задался вопросом, кто обнаружил его и перенёс в палату, оказав необходимую помощь. В госпитале это, в любом случае, не было чем-то удивительным.

Маккой, безусловно, не ждал того, что Джим, придя в сознание, кинется целовать ему руки и рассыпаться в благодарностях за спасённую жизнь. Это никогда не было его мотивацией в работе, главным всегда было исключительно спасение пациента. Однако, он ощутил чертовски болезненный укол, нет, не в самолюбие, — в сердце, — когда Джим с блаженной улыбкой сказал: «Ты спас мне жизнь. Спасибо», не ему, а Споку, пришедшему в палату узнать о состоянии капитана. И получил в ответ поразительно нежное «Пожалуйста, Джим».

Удостоверившись, что жизни Кирка больше ничего не угрожает, Леонард покинул палату. Непонятно на каких жилах удержавшись на ногах, он добрался до своего временного кабинета, где его вывернуло наизнанку в раковину. Кое-как отдышавшись, доктор на полусогнутых доплёлся до кресла, в которое рухнул словно мешок с картошкой, разом потеряв все силы. И именно в этот момент на него обрушилось с силой лавины осознание всей ситуации. В этом трио старших офицеров он — третий лишний. Для Джима он уже давно из друга превратился в инструмент, что придёт на выручку, когда потребуется, сделает всё, что в его силах, а, стоит ему свою задачу выполнить, можно снова о нём забыть до следующей проблемы, будь то сломанный нос, аллергия или смертельное ранение.

А для Спока… Начав размышлять о старпоме, Маккой, не сдержавшись, рассмеялся истеричным смехом, близким к умалишённому. Вот она, истинная ирония — из всех офицеров на «Энтерпрайз», да чёрт побери, во всём Флоте он умудрился влюбиться в единственного, кто никогда не посмотрит на него как на равного, как на индивида, представляющего хоть какой-то интерес, выходящий за рамки службы. И уж точно ему никогда не светит услышать что-то типа «Пожалуйста, Леонард», да ещё таким тоном, которым Спок это сказал, обращаясь к Джиму.

Ответа на вопрос, как ему с этим осознанием жить дальше, у Маккоя не нашлось.

После церемонии награждения экипажа и Кирка за очередное героическое спасение Земли, Маккой взял неделю отгулов. Большую часть которых он тупо проспал, поднимаясь лишь по биологическим нуждам, и чтобы поесть. Ему не хотелось ни с кем общаться, даже просто видеть других людей желания не было никакого, посему он отключил всю связь и исчез с радаров. И не то, чтобы его кто-то искал. Когда, по истечении своего короткого отпуска, доктор снова подключился к сети, на своём ПАДДе он обнаружил буквально несколько сообщений — пару информационных о дате следующего вылета «Энтерпрайз» и необходимости пройти стандартную проверку для допуска к службе, одно-единственное сообщение от Джима, трёхдневной давности, с содержательным «чувствую себя ещё лучше, чем до того, как умер 😄».

И, что было по-настоящему неожиданным, сообщение от Ухуры.

«Когда мы только начали нести службу вместе, я не воспринимала всерьёз хвалебные речи о вас, доктор Маккой. Это было моей самой большой ошибкой. Не знаю, как вам это удалось, но спасибо за то, что спасли жизнь капитана. Энтерпрайз реально повезло отхватить лучшего доктора в Звёздном Флоте»

Леонарда едва на слезу не пробило от прочитанного. Они с лейтенантом не были друзьями несмотря на то, что во времена учёбы нередко тусовались вместе и были на довольно короткой ноге. Но они никогда не обсуждали профессиональные навыки друг друга, да и не было поводов — слишком разные сферы. Оттого получить настолько тёплые слова от Ухуры было вдвойне приятно. Они помогли Маккою воспрять духом и напомнили, насколько, вообще-то, важна его работа.

«Энтерпрайз» отправилась в свою пятилетнюю миссию спустя две недели. Настроение на борту, в общем и целом, было позитивным — с лёгкой примесью страданий от Маккоя. Для него «пять лет в космосе» звучало примерно так же, как «смертный приговор», потому что от своей фобии он до конца так и не избавился. Да и как от неё избавишься, если стабильно получаешь пиздюлей, то от ромуланцев, то от поехавшего сверхчеловека, обозлённого на Федерацию, то от одного из генералов Звёздного Флота, поехавшего кукухой на почве жажды мирового господства?.. И тем не менее, доктору удалось поймать нужный настрой для того, чтобы приступить к этой миссии без желания покончить с собой.

Первое время — первые два года, если точнее, — проходили довольно однообразно и скучно. Разумеется, если уместно так описывать полное отсутствие вооружённых столкновений, пиратских атак и тому подобных инцидентов. Поиск новых планет сменялся либо празднованием подписания акта о вхождении в состав Федерации с очередной разумной расой, превосходящей землян в технологиях, либо занесением информации о планете в базу данных и дальнейшее за ней наблюдение без вмешательства в развитие аборигенов.

Несмотря на то, что за эти два года никто не пытался умереть, работы у доктора Маккоя было достаточно. В любой высадке обязательно кто-нибудь трогал незнакомое неизученное растение, нарывался на агрессивную зверушку, притаскивал на борт хрен-пойми-какой-вирус, под который в срочном порядке нужно модифицировать имеющуюся вакцину. Ну и, естественно, Джим Кирк с его аллергиями на всё подряд и неутихающим желанием присунуть кому не следует в каждой увольнительной, обеспечивал доктора регулярной головной болью.

Многих членов экипажа эта рутина доканывала, и даже время отдыха, проводимое на базах Звёздного Флота в диком кутеже (после которого офицеры и энсины в очередь выстраивались в лазарет за дозой антипохмельного гипо), по итогу не особо помогало. Маккой же, наоборот, совсем не возражал против того, чтобы всё так и оставалось. Размеренное течение жизни на «Энтерпрайз», следующее плюс-минус одной и той же схеме, приносило ему некое подобие спокойствия. Но и тут всё было не так гладко, как хотелось бы.

Самой большой сложностью было минимизировать общение любого толка со Споком. Они оба по-прежнему были частью научно-исследовательской команды, и с этим доктор ничего поделать не мог. Отказываться от научной работы он не собирался. Поэтому ему приходилось регулярно корректировать расписание, чтобы сталкиваться с коммандером в лаборатории как можно реже. С высадками на новые планеты этого делать не получалось, и, в большинстве случаев, Маккой и Спок входили в состав одной группы, что провоцировало регулярную грызню и взаимные язвительные комментарии, которые другие члены экипажа с течением времени уже перестали воспринимать всерьёз и интересоваться, зачем двум старшим офицерам постоянно друг с другом собачиться.

Мотивы Спока и для Маккоя оставались загадкой. Объяснить это поведение он мог только одним — он же грёбаный вулканец, дотошность и необходимость регулярно демонстрировать своё превосходство над терранцами у него в крови. Собственные же действия он понимал прекрасно — это был один из самых примитивных механизмов защиты. Ведь каждый раз оказываясь в непосредственной близости к Споку, Леонард боялся, что неосторожным словом или жестом влёгкую выдаст свои чувства к коммандеру. А это точно станет началом конца. Как минимум, до невероятного осложнив им обоим жизнь. И, что тоже не исключено, предоставив Споку ещё одну возможность колоть доктора во время их споров. Только эти уколы будут приносить не раздражение, а самую настоящую боль.

Леонард провёл много дней за размышлениями о том, как же так вышло, что он из всех существующих вариантов влюбился именно в Спока. Тот ведь оказывал ему особые знаки внимания примерно никогда. Не было ни единого случая взаимоотношений с коммандером, который Маккой даже в теории мог бы трактовать как-то двусмысленно. Наоборот, чаще всего Спок относился к нему с холодом и недовольством, не стесняясь периодически высказывать это недовольство вслух. Что бесило доктора, но не так сильно, как-то, что даже это, близкое к пренебрежительному, отношение никак не влияло на испытываемые им чувства.

«Видимо, я просто мазохист, которому нравится, когда об него ноги вытирают», — мрачно подумал он после очередной перепалки со Споком в лаборатории и очередного «для учёного вашей квалификации вы допускаете слишком нелепые ошибки, доктор Маккой».

Тяжелее всего в этой ситуации было то, что он, по сути, ни с кем не мог поговорить об этом, чтобы хотя бы отчасти облегчить душу. Даже с Джимом. Точнее сказать, особенно с Джимом, с учётом его ставших какими-то приторными отношений со старпомом после истории с Ханом. Да и тот факт, что теперь общались они с Кирком в большинстве случаев исключительно по службе, очков в пользу этого варианта не добавлял. В итоге, Маккой нашёл единственный доступный ему способ хоть как-то не сойти с ума от творящегося в сердце — он начал вести дневник. Не на ПАДДе или каком-то ещё цифровом устройстве, а самый настоящий, бумажный дневник, в котором писал от руки настоящей ручкой. Этот комплект, купленный на блошином рынке во время одной из увольнительных, обошёлся ему в небольшое состояние, но он ни секунды не жалел об этой трате.

У Леонарда не было какой-то системы или расписания ведения этого дневника — он брался за записи, когда чувствовал, что больше не может держать эмоции в себе. И довольно долгое время это действительно помогало: он обратил внимание, что даже препираться с коммандером стал чуть меньше, чем обычно, приобретя некое подобие отстранённости в характере. Если Спок эту перемену и заметил, то вида не подал. Понятное дело. Его вообще мало интересовало происходящее с Маккоем, почему сейчас что-то должно было измениться.

Всё шло своим чередом, «Энтерпрайз» добралась до базы «Йорктаун», построенной на границе изведанного космоса, где экипаж должен был пополнить запасы и дозаправить корабль, кто-то — увидеться с близкими, после чего продолжить свой путь туда, где действительно не ступала нога человека из Федерации. Офицеры пребывали в медитативном спокойствии и предвкушении открытия чего-то нового и неизведанного. Маккоя же не покидало ощущение, что это всё — затишье перед бурей. И в очередной раз оказался прав. Только вот масштабы этой «бури» он недооценил.

Альтамид. Кролл, он же капитан Бальтазар Эдисон. Эти имена собственные отпечатались в разуме всех членов экипажа «Энтерпрайз». Всех выживших членов экипажа, если точнее. В глобальном плане, таких потерь они не несли ещё никогда — половина энсинов и офицеров погибла при атаке. Они потеряли корабль, который разобрал на составные части рой дронов под управлением бывшего капитана Звёздного Флота… В локальном же смысле, для Маккоя, это нападение принесло самые разрушительные последствия из возможных.

Он снова попал в ситуацию, когда нужно спасать жизнь дорогого (как бы он этому ни пытался противиться) человека, находящегося на грани смерти. Только в этот раз у него не было ничего, даже примитивных инструментов под рукой. Лишь собственная смекалка. Сосредоточенный на спасении Спока, Маккой забыл обо всём остальном, в том числе и о своих стараниях скрыть свои чувства от вулканца — в тот момент ничего, кроме спасения жизни Спока значения не имело. Забыл доктор и о том, что вулканцы контактные телепаты. А даже если бы вспомнил, наплевал бы на это, потому что в какой-то момент ему показалось, что Спок перестал дышать. И Маккой, ни секунды не медля, обхватил руками его лицо, призывая прийти в себя.

— Мог ведь просто за плечо потормошить, кретин долбаный, — рычит Леонард, до треска сжав стакан в руке, чувствуя, как внутри закипает ненависть к самому себе. Ведь именно этот безалаберный жест и пустил всё под откос, приводя к закономерному итогу.

Тогда же, в очередной раз при помощи чуда в сочетании с изобретательностью и везением Джима они были спасены. Сколько нервных клеток он потерял за это время, Маккой предпочитал не прикидывать. В любом случае, в его случае проще было бы сосчитать, сколько их осталось. В «Йорктауне», куда остатки экипажа вернулись, разобравшись с Кроллом и его роем, Споку наконец-то оказали надлежащую помощь, а не залатали на коленке, как вынужден был сделать Маккой с имевшимся на старом корабле Федерации инструментарием. На этот раз он в лечении не участвовал — ему самому требовалась некоторая помощь. Больше психологическая. Получать которую он отправился сам — Джим о его состоянии не справлялся и не отдавал указаний пройти медобследования. В итоге, будучи не в силах внятно сформулировать суть своих моральных терзаний, Маккой получил рецепт на несколько видов антидепрессантов. Оказавшийся в урне спустя пять минут.

Спок был как новый уже через три дня, а местные доктора одарили Маккоя пачкой комплиментов — за находчивость, преданность своему делу и настоящий талант даже в, казалось бы, безвыходной ситуации найти способ помочь пациенту. Он принял эти комплименты с присущей ему неловкостью, после чего отправился доводить до ума вечеринку, которую решил организовать — формально, в честь дня рождения Джима, а по факту, просто чтобы напомнить всем выжившим, что они выжили, и почтить память тех, кому повезло меньше.

За следующий месяц, проведённый на базе, пока новая «Энтерпрайз» находилась в сборке и подготовке, не происходило ничего выдающегося — только в этот раз все были безумно счастливы этому факту. Экипаж развлекался как мог, Джим всё активнее подкатывал шары к Джейле, каждый раз получая билет в пешее унизительное путешествие, но это первый раз на памяти Маккоя, когда он настолько целеустремлённо кого-то добивался. Наблюдать за этим было забавно. Сам доктор львиную долю времени посвятил чтению и перечитыванию старой и новой медицинской литературы, просмотру старых фильмов, от которых даже у него, извечного циника, пережимало горло подступающими слезами. И, между делом, нашёл пару минут на то, чтобы подействовать на нервы местному руководству с вежливым — насколько возможно было в его случае — требованием обновить комплектацию лазарета. Он охотно выбирал любое занятие, что могло отвлечь его и не погрузиться в самокопание и самобичевание.

Со Споком же они, можно сказать, не пересекались весь этот месяц. Коммандер, вероятно, был занят восстановлением отношений с Ухурой, которые в очередной раз рухнули незадолго до первого прилёта в «Йорктаун». И доктор, положа руку на сердце, был рад тому, что они не виделись. Потому как после произошедшего на Альтамиде, шанс на то, что Спок вызовет его на разговор, был весьма велик. Конечно, старпом мог сделать вид, что ничего не было, и он ничего особенного не почувствовал, когда Леонард коснулся его лица там в пещере, и просто служить дальше, устраивая пикировки время от времени. Но, зная дотошность вулканца, он понимал, что вероятность такого исхода стремится к нулю.

В своей правоте он убедился сегодня, спустя три недели после того, как новая, суперсовременная, оснащённая теперь мощным передовым вооружением «Энтерпрайз» возобновила свою миссию. Когда коммандер возник на пороге его кабинета, с идеально прямой, будто ему в зад кол вогнали, спиной, сведёнными к переносице бровями и целеустремлённостью во взгляде, Маккой уже знал, о чём пойдёт речь.

— Чем обязан визиту, коммандер Спок? — с наигранной усмешкой спросил он.

— Нам необходимо поговорить, доктор, — старпом предпочёл начать без прелюдий, — обсудить то, что произошло на Альтамиде.

Маккой зачем-то решил включить дурака, прекрасно понимая, что это бессмысленно.

— А что конкретно произошло на Альтамиде, что требует обсуждения?

— Думаю, вы знаете, о чём я говорю. О моменте, когда вы коснулись моего лица. Полагаю, вы забыли в тот момент о контактной телепатии, которой обладают вулканцы, — на пару секунд Спок замолчал. Доктору было нечего на это возразить, да и желания вступать в полемику не было, хотелось побыстрее с этим покончить. Поняв, что никаких комментариев в ответ не будет, старпом продолжил, — через этот контакт я, полагаю, в связи с собственным ослабленным состоянием и массивной кровопотерей, ясно и чётко ощутил все чувства, которые вы испытываете. В том числе по отношению ко мне. Должен признать, это стало для меня полной неожиданностью и на некоторое время сбило с толку. Однако, тщательно всё обдумав и взвесив все «за» и «против», я пришёл к выводу, что этот разговор необходим.

— Честно говоря, не понимаю, что ты от меня хочешь услышать, Спок, — фыркнул Маккой, внутренне содрогаясь. Как бы ни было ему тяжело, он уже знал, что вулканец скажет дальше.

— Прежде всего, я хотел бы внести ясность в наши с вами взаимоотношения. Которые обусловлены исключительно службой. Чтобы мои слова не были поняты превратно в дальнейшем, я буду прямолинеен: ваши чувства не взаимны, доктор Маккой.

Было ли это больно? О да, чёрт подери, невероятно больно. Даже зная о том, что ему никогда не ответят взаимностью, Леонард не ожидал от Спока такой прямоты, и того, какую боль она может принести. Так, словно до этого момента у него всё ещё был эфемерный шанс, а теперь его нет и никогда не будет. Но несмотря на то, что всё его существо горело изнутри, ему всё-таки удалось сохранить лицо.

— Знаешь, ты мог бы этого и не озвучивать, — криво ухмыльнувшись, огрызнулся доктор, — я и так это знаю, коммандер, очень давно. Именно поэтому всегда держал эти чувства при себе, и не имею совершенно никаких планов на вашу вулканскую персону. Можете расслабиться, на наших служебных отношениях это никак не отразится.

— Вы в этом уверены, доктор? Вас это не тревожит? Каким образом вы собираетесь справляться?.. — спросил Спок, и звучал он озадаченно. Если бы у Леонарда были силы, он бы сейчас истерически ржал.

— Думаю, это не должно тревожить вас, коммандер. Несколько лет я с этим весьма успешно справлялся, продолжу и дальше. Буду просто жить в ожидании, когда эти чувства исчезнут. Как и вы, надеюсь, продолжите жить дальше, выбросив из головы эту ненужную для вас информацию. В конце концов, человеческие чувства слишком ничтожны, чтобы волновать вас.

В душе, Маккой надеялся, что эта шпилька заденет старпома, и он проявит хоть какие-то эмоции в его сторону. Ведь это утверждение так же далеко от истины, как Гамма Квадрант от Земли: чувства Ухуры определённо важны для него, как и чувства Джима. Но ни один мускул так и не дрогнул на лице Спока. По отношению к Маккою он продолжал оставаться тем бесчувственным айсбергом, которым был всегда. И Леонард находился буквально в шаге от того, чтобы не проорать вулканцу в лицо, чтобы тот убирался из его офиса, чтобы он мог остаться один и утопить свою боль в крепком алкоголе.

Этот посыл Спок, похоже, понял без лишних слов.

— Что ж, надеюсь, что вы действительно будете придерживаться этой политики, и между нами не будет возникать никаких… неуместных ситуаций, которые каким бы то ни было образом могли отрицательно сказаться на несении службы. Я рад, что мы друг друга поняли, доктор.

— Ага, я тоже, всего хорошего, коммандер.

Рассыпавшийся в мелкую крошку стакан в его руке становится вполне ожидаемым финалом этого упоительного вечера. Смачно выругавшись, Маккой нехотя поднимается из своего кресла и шатающейся походкой направляется к раковине, дабы промыть изрезанную ладонь и удалить мелкие стёкла из царапин. Регенератор восстанавливает повреждённые ткани за несколько секунд, и доктор почти сразу жалеет о том, что не оставил всё как есть. Физическая боль, пускай и совсем ненадолго, но отвлекла его от боли душевной.

Он и сам не может ответить себе на вопрос, на что рассчитывал. Что внезапно выяснится, что Спок тоже его любит, но скрывает это? Что не возражает попробовать перевести их отношения в другую плоскость?.. Эти мысли сами по себе заставляют Маккоя хихикать, как ненормального, потому что звучат настолько абсурдно даже в его голове, что адекватно их воспринимать невозможно. Во всём виноват бурбон, навевающий подобные размышления.

Давящая тишина кабинета после разговора с коммандером становится совсем уж невыносимой, и Маккой, покачиваясь, покидает лазарет под растерянными взглядами персонала гамма-смены. Добравшись до своей каюты, он первым делом вытаскивает спрятанный под матрасом дневник. Его единственный и самый надёжный друг теперь, принимающий его таким, как есть, выслушивающий все его мысли и чувства. Его отдушина. Сегодня он пополняется ещё одной записью. Насквозь пропитанной отчаянием и ненавистью к себе.

«Пора признать и принять это, Маккой: ты просто не заслуживаешь того, чтобы тебя любили. Ты недостаточно хорош для этого.»

Chapter Text

При заступлении на следующую смену Маккой жалеет о том, что так накидался накануне, даже волшебный антипохмельный гипо не спасает положение, лишь частично утихомирив головную боль и уменьшив желание выпить любую жидкость, подходящую для того, чтобы промочить горло. В остальном, ему по-прежнему паршиво, как физически, так и эмоционально. Никто в медотсеке не рискует комментировать его внешний вид и состояние, начиная испытывать дискомфорт, граничащий со страхом, от одного только взгляда исподлобья — уж этим приёмом СМО овладел в совершенстве и пользуется каждый раз, когда нужно дать понять, что попытки завести разговор ни к чему хорошему не приведут. А сегодня этот взгляд ещё и искренен на все сто процентов.

Исписав вчера почти три страницы дневника своими меланхоличными мыслями и ощущениями, Маккой не испытал прежнего облегчения. Скорее наоборот, в этот раз реальность крепко схватила его за глотку и словно перекрыла доступ кислорода. И то, что они со Споком не виделись весь месяц на базе до вылета, заиграло совершенно иными красками. Теперь Маккой понимает, что дело было вовсе не в занятости коммандера чем-то или кем-то. Он просто его избегал, и делал это филигранно. И, кто знает, может быть, и не планировал обсуждать тему чувств доктора к себе. Однако скрываться от старшего офицера в пределах одного звездолёта в течение нескольких лет вряд ли возможно, и Спок, как и полагается вулканцу, пришёл к самому логичному выходу из этой ситуации.

В этот раз Маккой ему не благодарен за единоличное принятие решения. Несмотря даже на то, что всегда знал, что его чувства к старпому так и останутся безответными. И посему, уже во время обеда, сидя в своём офисе — идти в общую столовую и, тем более, что-то есть ему совершенно не хочется — он принимает своё единоличное решение. Он постарается сделать всё от него зависящее, чтобы не пересекаться со Споком. В идеале, до самого окончания их миссии (хотя это утопия). Ну, или хотя бы в ближайшую пару-тройку месяцев. И сразу же приступает к реализации своего плана, первым делом переведя Спок как пациента медотсека под наблюдение М’Бенги, переслав ему медкарту коммандера и все связанные данные.

Следующим шагом, занимающим почти два дня, становится изменение расписания работы в научной лаборатории. Что в итоге приводит к сверхурочным часам, но Маккою на них плевать, в данный момент он воспринимает это как необходимую жертву. Когда с этим графиком, наконец, покончено, доктор приступает к корректировкам, связанным с высадками на ближайшие планеты и планетоиды, либо переводя себя в другую группу, либо вообще снимая себя с задания. Благо, как старший офицер, он имеет такую привилегию.

Последним вопросом остаётся возможность пересекаться на мостике, в коридорах, в столовой, турболифте — по всему кораблю. И этот пункт тревожит Леонарда даже больше остальных, потому что его, в отличие от всех предыдущих, нереально предсказать. Кроме, разве что, переноса завтрака, обеда и ужина на более позднее время, что он и делает. И, конечно же, как и любой человек, оказавшийся в сложной ситуации, надеется на чудо.

В этот раз высшая сила, кем бы ни была, благоволит ему, и на протяжении целых полутора месяцев! — Маккой избегает любых встреч со Споком с мастерством ниндзя. Что, разумеется, не остаётся незамеченным другими членами экипажа, особенно теми, кто много раз воочию наблюдал грызню старшего медицинского офицера и первого помощника из первого ряда. Но и среди этих ребят нет достаточно отбитых для того, чтобы поинтересоваться у доктора напрямую, что между ними произошло. Практически нет, точнее, потому что…

— Эй, док, — уже по одной сверхпозитивной интонации этого приветствия и явно натянутой улыбке Скотти Маккой понимает, что намечающийся разговор ему не понравится. — Как у вас дела в последнее время?

Маккой старательно и долго жуёт кусочек курицы, косо смотря на инженера в тщетной надежде, что тот уловит его вибрации и по собственной воле свернёт эту беседу и, в лучшем случае, покинет их стол. Но, увы, Монтгомери Скотт не тот человек, что сворачивает с намеченного пути. До уровня Джима «слабоумие и отвага» Кирка он, конечно, не дотягивает, но свою планку держит весьма уверенно. И в данный момент с максимально заинтересованным видом ожидает ответа.

— Дела всё так же, в лазарете всегда есть чем заняться. Как и на инженерной, думаю, — да, это сказано с тонким намёком. Беда в том, что он настолько тонок, что Скотти его не улавливает. Или делает вид.

— Ну, да, с нашим экипажем работёнка находится 24/7. Я тут кое-что хотел спросить, док… Что у вас произошло с коммандером Споком?

— Что вы имеете в виду, мистер Скотт?

— Да ладно вам, док, вся «Энтерпрайз» уже чёрте сколько обсуждает, что вы и коммандер внезапно так прекратили общение и вообще не контачите. Вот народу и любопытно, какая между вами чёрная кошка пробежала…

— Чёрная кошка… — на автомате повторяет за ним Маккой, задумавшись, но быстро возвращается к сути разговора, — а что, на «Энтерпрайз» экипажу настолько нечем заняться, что они начали отслеживать, кто с кем общается или не общается из старшего офицерского состава? И даже новенькие, коих у нас большинство, уже в курсе всех деталей?

От этих слов Скотти чуть бледнеет лицом. Похоже, интонация, выбранная доктором, оказалась куда более угрожающей, чем он сам рассчитывал. И тот тут же меняет риторику.

— Нет, конечно, вы же знаете, в нашем экипаже все друг друга уважают, в том числе и новенькие. Это, скорее, вопрос беспокойства…

— Беспокойства? — это уже определённо звучит как шутка, думает Маккой, выжидательно глядя на инженера.

— Ну, да… Вы с коммандером много времени вместе работали, да и отлично ладили, — на этом Леонард издаёт истеричный смешок, не сдержавшись. Если в понимании экипажа его прежние взаимоотношения со Споком значит «ладили», то у них серьёзные проблемы. — А после Альтамида… Между вами там что-то произошло?

Беседа слишком быстро перетекает в русло, которое Маккою хотелось бы меньше всего. Как минимум, потому что он, даже теоретически, не собирается никому и ни при каких обстоятельствах объяснять, что конкретно произошло между ним и Споком, на Альтамиде, до Альтамида или после. Это слишком лично и слишком тяжело, чтобы делиться этим. Потому ему приходится сочинять на ходу.

— По правде говоря, ничего между мной и коммандером не произошло. Просто после случившегося на Альтамиде мы оба несколько пересмотрели свои приоритеты, в первую очередь, в работе. И они разошлись. Так что, по сути, у нас нет ни времени, ни весомого повода в данный момент контактировать. Так что, если эта тема вдруг где-то всплывёт, можете смело говорить, что между нами всё в порядке, просто так получается.

По выражению лица Скотти Маккой прекрасно видит, что тот не поверил ни единому слову. Но, что удивительно, в этот раз он предпочитает не наседать и дальше с попыткой выяснить истину, а просто благодарит доктора за «честность» и покидает столовую. Облегчения этот разговор не принёс абсолютно никакого, да и ситуацию, скорее всего, только усугубил. Ведь Скотти почти наверняка прямо сейчас помчится делиться новой информацией с Джейлой, та растреплет кому-нибудь из энсинов, и уже к концу сегодняшней бета-смены по кораблю будут курсировать слухи о том, что первый помощник и глава медицинской службы ото всех скрывают то, что на самом деле произошло между ними, пока они вдвоём дожидались помощи после атаки Кролла.

— Что ж, надеюсь, им хотя бы хватит мозгов не начать расспрашивать об этом Спока… — бормочет себе под нос Маккой, после чего поднимается из-за стола и, отправив поднос в диспоузер, возвращается в медотсек.

Едва он оказывается в своём кабинете, как на его ПАДД приходит оповещение о предстоящей незапланированной высадке на новую планету класса М, обнаруженную на траектории полёта «Энтерпрайз» в двух днях пути. Леонард обречённо вздыхает. Он не припомнит ещё ни одного случая за их миссию, когда подобные визиты на внезапно найденные планеты заканчивались хорошо. Безусловно, её просканируют на все реальные, теоретические и гипотетические угрозы, составят детальный анализ состава атмосферы, почвы с точностью до одной стотысячной процента, удостоверятся в наличии или отсутствии каких-либо форм жизни, и выполнят все остальные процедуры согласно протоколу. Только вот Маккой уже успел усвоить, что даже всё это не гарантирует безопасность. Поэтому не сказать, что он очень-то рад видеть собственную фамилию в списке десантной группы.

Ещё ниже его настроение скатывается, когда он замечает среди прочих имя Спока. Ну конечно, мрачно думает он, если это высадка-импровизация, то как же в ней не примет участие старпом, являющийся одновременно и образованным в куче областей учёным и эффективной боевой единицей на случай, если что-то пойдёт не так. Подсознательно, Маккой понимал, что судьба не будет к нему благосклонна постоянно, и рано или поздно их встреча должна будет произойти. Он лишь хочет верить в то, что Споку не придёт в голову самолично поинтересоваться, почему доктор его столько времени избегает. Маккой почему-то уверен, что коммандеру не хватит чуткости на то, чтобы понять это без объяснений. От дальнейших размышлений его отвлекает влетевшая в кабинет сестра Чапел: трое энсинов с инженерной палубы доставлены в лазарет с ожогами.

«Что-то в этом мире, похоже, никогда не изменится», — думает Маккой.

От его безудержного гнева пострадавших спасает лишь то, что они — одни из новеньких, и Леонард ограничивается, пусть и весьма эмоциональной, но лекцией о безопасности на рабочем месте, параллельно сканируя повреждения и обрабатывая их биорегенератором. На некоторое время он забывает о высадке и грядущей неизбежной встрече со Споком.

Десантная группа состоит из двенадцати человек — пяти учёных и семи безопасников. По приказу Джима, для предстоящей высадки все они получили сверхпрочную форму, которая только-только вводится в эксплуатацию в Звёздном Флоте, и которую он очередными хитроделанными путями умудрился раздобыть. За это Маккой ему весьма благодарен — не броня, конечно, но базовую защиту тела обеспечить. Однако нельзя сказать, что это полностью успокаивает его нервы. Хоть он и не озвучивает этого вслух ни остальным членам группы, ни Джиму, стоящему возле пульта в транспортерной, но его с самого утра терзает нехорошее предчувствие. Которое, вполне возможно, и не предчувствие вовсе, а просто его перманентный пессимизм, сохраняющийся на протяжении не только всей службы во Флоте, но и вообще всей жизни. Проблема в том, что Леонард и сам довольно давно разучился отличать одно от другого. Вот и сейчас он старательно внушает себе, что его внутреннее ощущение не более, чем нервозность из-за предстоящей высадки.

Он окидывает взглядом ребят из службы безопасности, вооруженных фазерами, и напоминает себе, что, при возникновении неожиданных проблем, они вполне в состоянии защитить небольшую группу учёных до того, как их телепортируют обратно на борт. Да и планета, согласно данным, не несёт в себе ничего враждебного: атмосфера пригодна для дыхания и не имеет токсичных примесей, флора и фауна при дистанционном сканировании оказалась вполне дружелюбной, а разумных форм жизни сканеры не обнаружили. Всё должно пройти без осложнений.

Переминаясь с ноги на ногу, Маккой затылком чувствует направленный на него взор. И ему в какое-то мгновение даже хочется резко развернуться и в лоб спросить у стоящего за спиной Спока, какого чёрта он пытается взглядом прожечь в его голове дырку. Но перспектива оказаться с вулканцем лицом к лицу, глаза в глаза слишком страшит доктора, и он выбирает ничего не предпринимать, лишь мысленно задаваясь вопросом, о чём Спок в данный момент думает и почему смотрит на него так пристально. Положение спасает Джим. Относительно спасает, потому как полученная от него информация оптимизма не внушает.

— Итак, господа, у вас есть девяносто минут на первичный осмотр и оценку местности. Этого, безусловно, недостаточно для полноценного анализа, но сегодня мы ограничены по времени. По данным наших сканеров, через два часа в этой области начнётся ионный шторм, длительность которого спрогнозировать сложно. Мы останемся на орбите до его окончания, после чего высадимся повторно и как следует изучим планету с имеющимися вводными данными, которые вы соберёте сейчас. Удачи.

— Спасибо, капитан.

— Активируйте транспортер.

Только после этих слов Леонард обращает внимание на то, что операторы транспортерной тоже новички, назначенные на «Энтерпрайз» в «Йорктауне». И начинает беззвучно молиться, чтобы они оказались толковыми и перенесли всю команду на планету в целости и как отдельные организмы. Чувствуя, как его захватывает луч, он закрывает глаза и шумно втягивает носом воздух, как перед погружением — вряд ли когда-нибудь он привыкнет к ощущениям, что испытываешь при телепортации. Каждый раз кажется, будто твои внутренние органы перемешали и от фонаря закинули обратно в тело.

Первым, что чувствует Маккой через несколько секунд, становится насыщенный запах озона, перемешанный с ароматом хвои. Так пахнет лес после дождя. Открыв глаза, он наблюдает перед собой действительно красивое зрелище: гладкое, бирюзовое небо, исчерченное светящимися нитями атмосферных потоков, тянется над раскидистыми деревьями с серебристой корой и густой сине-зелёной листвой. На фоне причудливо изогнутых стволов невысоко парят крошечные светящиеся существа, оставляя за собой лёгкие шлейфы флуоресцентной пыльцы. Следуя профессиональному инстинкту, он сразу же сканирует пыльцу трикодером, дабы убедиться, что она не несёт в себе угрозы.

Почва под ногами упругая, покрытая мягким мхом цвета глубокого индиго, изредка прерываемым кристаллическими ростками, переливающимися всеми оттенками спектра. Где-то вдалеке слышен ритмичный гул — то ли животное, то ли пульс самой планеты. Маккой морщит лоб: красота этой земли почти неестественна, как будто кто-то соткал её по памяти — не человеческой. И всё же, она не может не завораживать, во многом именно своей непохожестью на пейзажи, к которым Леонард привык на Земле. Через пару минут его внимание привлекают находящиеся в нескольких метрах от него растения, визуально напоминающие пуансеттию. С той лишь разницей, что цветы этого растения раза в три больше хорошо знакомых доктору, и имеют насыщенный золотисто-фиолетовый оттенок.

Подойдя на расстояние вытянутой руки, доктор чувствует исходящий от них запах — сладковато-терпкий, похожий на смесь дикого жасмина, влажной древесной коры и едва уловимой металлической ноты, абсолютно не свойственной растениям. Просканировав его и получив отрицательный результат по всем опасным параметрам, Маккой, предварительно проверив целостность перчаток, отрезает пару лепестков и листьев, упаковывая их в герметичный пакет для дальнейшего исследования в лаборатории на корабле. Только вспомнив о лаборатории, он вдруг ловит себя на мысли, что место тревожности заняло что-то, больше напоминающее умиротворение. Виной ли всему общая атмосфера окружающей природы или, что тоже не исключено, в пыльце этих причудливых цветов, но почему-то в эти несколько минут ему так легко на душе, как не было уже года два.

К сожалению, длится это спокойствие недолго. Первым, что возвращает Маккоя в реальность, становится тяжёлый, пристальный взгляд Спока, стоящего чуть поодаль. На этот раз Леонард набирается храбрости и смотрит в ответ. Как и обычно, глаза вулканца нечитаемы, и лишь лёгкий излом бровей говорит о глубоком и напряжённом размышлении. Маккой испытывает короткое, импульсивное желание съязвить, как в старые добрые, поинтересовавшись, по какой причине главный учёный «Энтерпрайза» пялится на него вместо того, чтобы собирать образцы. Но заставить себя это сделать не может. Маккою кажется, что теперь любая произнесённая им колкость, даже самая безобидная, будет восприниматься двояко. Этого он хочет меньше всего. А потому первым прерывает зрительный контакт, возвращаясь к осмотру ближайшей местности.

Неподалёку он замечает ещё одно довольно любопытное растение — кусты бледно-оранжевого цвета с листьями, напоминающими формой человеческое лёгкое. Он успевает сделать всего несколько шагов в их сторону, а потом всё случается с такой скоростью и сумбурностью, что не оставляет ни единого шанса осознать происходящее. Как гром среди ясного неба, в коммах раздаётся встревоженный голос Джима:

— Кирк десантной группе, срочно сгруппироваться на точке высадки, ионный шторм начнётся через две минуты, мы поднимаем вас на борт!

Леонард устремляется к остальным, и совершенно точно оказывается в зоне захвата луча. В следующую пару мгновений его слепит привычное свечение, вынуждающее зажмуриться. А когда он вновь открывает глаза, то вместо хорошо знакомого интерьера транспортерной по-прежнему видит вокруг густые леса, полные разнообразных деревьев и кустарников. Только вот теперь он здесь совершенно один. Всех остальных, очевидно, успешно телепортировали. Нервно усмехнувшись, Маккой ждёт ещё примерно тридцать секунд в ожидании того, что операторы исправят свою ошибку и поднимут на корабль и его, но ничего не происходит.

Он активирует свой комм с целью связаться с «Энтерпрайз», но вместо ответа слышит лишь белый шум. Он пробует изменить угол, повернуться к склону, сделать пару шагов вперёд — и снова вызывает, повторяя одно и то же, «Маккой вызывает Энтерпрайз, ответьте». Он медленно обходит край зоны высадки, поднимаясь на небольшой пригорок, увитый лианами, надеясь, что это хоть как-то поможет выйти на связь, но всё тщетно. Комм молчит, а весь окружающий мир будто застыл. В этот момент к Леонарду приходит осознание случившегося: его забыли. Из всей группы высадки, его одного просто забыли на этой чёртовой планете. Вся эта ситуация со стороны кажется до одури нелепой, достойной какой-нибудь забористой старой комедии, и Маккой бы с превеликим удовольствием от души поржал над ней, если бы не одно «но» — это не комедия, а сраная реальность. Он остался один на незнакомой неизученной планете, без связи с кораблём, без еды, без воды и без фазера. Потому что «Боунс, ты же учёный на кой тебе фазер, если в каждой высадке вас сопровождают вооруженные безопасники?».

Маккой уже собирается от души обложить Кирка многоэтажными конструкциями, когда слышит шорох среди деревьев неподалёку. Он непроизвольно съёживается. Что ж, если это какая-нибудь местная животина, то с большой вероятностью доктора разберут на составные части… Но потом до его слуха отчётливо доносятся звуки шагов, совершенно непохожих на звериные. Скорее, на человеческие, или же гуманоидной расы. Подумать о том, хорошо это или плохо, Леонард не успевает.

Из зарослей выходят четыре фигуры, одетые в потрёпанные, но всё ещё внушительные кожаные доспехи — с вмятинами, следами сражений и чужих символов, варварски сбитых с чужой брони, и тёмно-коричневые кожаные плащи. Их лица — жёсткие, с хищными усмешками, в глазах — злая решимость и голод к добыче. Они движутся с уверенностью тех, кто не знает дисциплины, но знает, как убивать. Клингоны. При иных обстоятельствах, Маккой первым делом задался бы вопросом, как их не засекли ни на одном сканировании перед высадкой. Но не сейчас.

«Это пиздец», — единственная сформулированная мысль, проносящаяся в голове доктора, пока он, словно в замедленной съёмке, наблюдает, как они, подобно спущенным с цепи голодным псам, срываются в его сторону.

И, наверное, ему тоже стоило бы побежать. Но ступор от неожиданности вперемешку с мужской гордостью не позволяют. В конце концов, раз его экипажу, его друзьям настолько на него наплевать, что его отсутствие даже не заметили, какой смысл пытаться спастись от неизбежного. Выносливостью убежать от клингонских воинов он всё равно не обладает, да и сдохнуть трусом желания не испытывает. Именно поэтому, стоит ему оказаться с ними лицом к лицу, Леонард ввязывается в драку, в которой заранее обречён на поражение.

Ему удаётся отразить несколько первых ударов, увернуться ещё от двух, и одарить парой удачных джебов одного из противников. После чего он получает первый хук в лицо. Удар настолько зверский, что Леонард буквально слышит треск собственной скулы, и мимоходом, с профессиональной отстранённостью врача, понимает, что кость раздроблена в щепки. Следующий удар — в подреберье, вышибающий разом весь воздух. В голове вспыхивает: перелом, в лучшем случае, двух рёбер, и почти наверняка ушиб печени. Боль взрывается по телу огненным кольцом, но разум всё ещё работает — по инерции, как диагностический сканер. Маккою иррационально хочется, чтобы это прекратилось. И, словно, слыша его мысли, ему наносят удар в висок. Он успевает подумать: височная кость — хрупкая, риск внутричерепного кровоизлияния. Следом за этой мыслью окружающий мир погружается в темноту.

Chapter Text

Ледяная вода хлещет в лицо, обжигает словно пощёчина, приводя в сознание. И первым, что Маккой чувствует, едва придя в себя, становится острая боль, кажется, во всём теле. Она пульсирует в черепе, который, по ощущениям, вот-вот расколется, и отдаётся в переломанную скулу. Правый бок мучительно тянет, и дыхание сбивается время от времени, словно лёгкие передавило. По всем этим ощущениям, создаётся впечатление, что ему врезали не три раза, а все пятнадцать. Леонард испытывает почти непреодолимое желание скулить, не то от боли, не то от досады. Но поддаться этому искушению ему возможности не дают, грубо схватив за плечи и рванув вверх, заставляя подняться на ноги. Он шипит от очередной яркой вспышки перед глазами, чувствуя, что ещё чуть-чуть, и ему к чёртовой матери вырвут плечи из суставов. Есть у этого, правда, и своеобразный плюс — эта неожиданная боль частично проясняет его разум. Он с трудом открывает глаза и смотрит расплывающимся взглядом на стоящего перед собой клингона. Сил повернуть голову и осмотреть тех двоих, что держат его за руки, не хватает.

— Очнулся, слабак, — до Леонарда не сразу доходит, что с ним говорят на стандарте. — И это — звёздный флот, «элита Федерации», — слух режет грубый, почти лающий смех.

— О, да, клингонский головорез, безусловно, лучше всех знает, что такое элита Федерации, — что ж, похоже, способность язвить в любой ситуации это его врождённый талант, от которого не избавится.

Только в текущей ситуации он оказывается максимально неуместен. Смех мгновенно стихает, и через секунду Маккой получает сильнейший удар в диафрагму, от которого разве что слёзы из глаз не брызгают. Согнуться пополам ему не позволяют, наоборот, хватка на его плечах становится ещё сильнее, кажется, ещё немного, и можно будет услышать хруст костей. Прийти в себя как следует ему не дают. Главарь — Маккой уверен, что имеет «честь» общаться именно с оным — хватает его за горло и вынуждает поднять голову, чтобы встретиться с ним взглядом.

— Ты, кажется, всё ещё не понял, что ты не в том положении, чтобы дерзить, — рычит он в лицо Леонарду. — Или ты просто отмороженный?

— Каюсь, словесный фильтр частенько барахлит. Но, думаю, ты со своими подсосниками вполне это переживёшь.

В глубине души Маккой рассчитывает на некий креатив со стороны клингонского ублюдка, а потому совершенно не ожидает, что тот ударит второй раз в то же самое место со снайперской точностью. И если в первый раз ему показалось, что это больно, то после этого удара он действительно скулит, к нескрываемому удовлетворению своих похитителей. Во рту появляется тошнотворный металлический привкус, тот самый, что обычно предвещает большие проблемы. В следующий миг Маккой сплёвывает под ноги тёмно-красную слизь, следом заходясь надрывным кашлем. Что ж, к уже имеющимся травмам, при самом благоприятном исходе, добавляется контузия лёгкого. Но если его пленителю придёт в его клингонскую башку врезать в эту же область ещё раз, всё может закончиться разрывом и внутренним кровотечением.

Инстинкт призывает согнуться, сгруппироваться, — но руки, впившиеся в плечи, держат мёртвой хваткой. Пальцы будто вросли в мышцы, и Леонард уже не уверен, что, если его отпустят, он вообще сможет пошевелиться. Взгляд главаря всё тот же — хищный, удовлетворённый результатом его действий, и, отчасти, ожидающий возможности прописать доктору снова. Только вот колкости в голове Маккоя как-то неожиданно заканчиваются, как и стремление продолжать выводить бандитов из себя. Зато в мыслях наконец-то возникает вопрос, который следовало бы задать прежде всего.

— На кой ляд я вообще нужен вам живым? Вы же вроде представителей Звёздного Флота в плен не берёте? — воздух вырывается из лёгких с хрипом, как пробитый баллон, но всё же Маккою удаётся озвучить то, что его интересует.

— Верно, мы предпочитаем вскрывать вам глотки и оставлять подыхать, и я бы с большим удовольствием проделал это и с тобой прям сейчас. Но пока ты нужен нам живым. Как аргумент в «переговорах» с твоим кораблём.

Затуманенное сознание с запозданием доносит до него смысл сказанного. Но как только Леонард врубается в происходящее, сдерживаться уже не выходит — несмотря на боль в рёбрах, в голове, в раздолбанной скуле, он смеётся вслух, по-настоящему, как псих. И впервые замечает: выражение на лице клингона меняется — довольная мина исчезает, уступая место ярости. Тот резко хватает его за подбородок, и Маккой тут же шипит сквозь зубы, чувствуя, как смещается сломанная кость.

— Что тебя так развеселило, сука?

— То, что вы даже не представляете себе, как обосрались, — и опять он нарывается, но ничего поделать с собой не может, — если вы рассчитываете использовать меня как разменную монету ради того, чтобы получить что-то, что вам нужно, то вам остаётся лишь посочувствовать. Я — последний на этой посудине, ради кого они пойдут на хоть какие-то уступки, и тем более, на сделку с клингонскими головорезами. Только зря время тратите.

Ну, конечно, это не могло не повлечь за собой ответную реакцию. Огромный кулак в кожаной перчатке от души врезается ему в челюсть, посылая адский разряд боли по всей голове, и в очередной раз до слуха Леонарда доносится характерный звук. Челюсть выбита и сломана, а это значит, что теперь он и говорить не сможет. Хотя, что бы он ни сказал, вряд ли результат как-то изменится. Эти инопланетные психопаты, безусловно, выйдут на связь с «Энтерпрайз», выдвинут свои условия, а потом, получив, фигурально выражаясь, хер на воротник, вероятнее всего, отыграются на нём. Забавно, а ведь он всегда был уверен, что умрёт, вылетев однажды в открытый космос из-за какой-нибудь очередной переделки, в которую они попадут всем экипажем. И, с учётом обстоятельств, этот вариант уже не кажется таким уж плохим.

— Это мы посмотрим, — скалится клингон прямо ему в лицо, а затем бросает что-то своим подручным на своём рычащем, резком как нож языке, — pa' yIlan. bIHeghpa' yIlegh.*

Сразу после этого следует чёткий, почти хирургически выверенный тычок — точно между глаз. И Маккой снова летит вниз, в ту самую вязкую, глухую темноту, где нет боли, как, впрочем, и спасения.

Сначала приходит боль. Не звук, не свет, не чьё-то дыхание — только она. Мерзкая, вязкая, с привкусом крови и унижения, растекающаяся по телу, как затхлая вода по трещинам в полу. Она не пульсирует — она горит, как будто всё тело залили спиртом и подожгли. Маккой шевелится — глупо, рефлекторно — и его тут же накрывает вспышкой боли, от которой перехватывает дыхание, грудная клетка словно переломлена пополам. Левая сторона лица онемела и, похоже, распухла; каждый мельчайший толчок головы отзывается гулким ударом в ушах, челюсть висит, будто на честном слове. В лучшем случае, рот он сможет открыть на несколько сантиметров, не больше, а язык будто натирают внутренние края собственных костей. Воздух застревает в горле, и каждый вдох — как скрежет ржавых гвоздей внутри.

Леонард не сразу понимает, где находится, и поначалу даже думает, что оглох. Абсолютная тишина — не просто отсутствие звуков, а звенящая, всепоглощающая пустота, будто у него не уши, а зацементированные дыры. Ни капли сквозняка, ни гулкого эха, ни отдалённого звука шагов. Просто ничего. Мир словно оборвался. Будто кто-то отрезал от него кусок — снаружи — и оставил его в бетонной консервной банке. Руки лежат на голом полу — холодном, шероховатом, чем-то отдалённо напоминающем корабельные технические отсеки, только грязнее. Ни окна, ни койки, ни света — если не считать блеклой полосы тусклого освещения под дверью. Камера. Типичная, без излишеств. Только ты и твоя агония.

Он пытается отползти к стене — что угодно, лишь бы не лежать вот так, в позе выброшенной в канаву освежеванной туши. Первая попытка заканчивается тем, что он вяло шлёпается обратно, смачно приложившись и так пострадавшими рёбрами об пол. Второй раз — хуже: руки дрожат, как у пьяницы после трёхдневного запоя, и одна из ног судорожно дёргается, будто протестуя. На третий раз Маккой, рыча, как зверь, угодивший лапой в капкан, прижимается спиной к холодной стене и замирает. Дыхание рваное, с хрипом, будто кто-то поставил ему внутри рёбер тупую пилу. Глаза плывут — как под водой. Всё размыто, грани теряются, и на пару секунд он вообще перестаёт быть уверенным, что не спит. Потом ощущение крови во рту возвращает к реальности. Горькая, солоноватая, с привкусом ржавчины. Настоящая. Как и всё дерьмо, в которое он вляпался.

Сколько он уже здесь провёл, находясь в отключке? Десять минут? Час? Сутки? Ответа на этот вопрос у Леонарда нет, и очень сомнительно, что в ближайшее время он появится. Как и понимание того, сколько ему осталось. Хотя здесь он может попытаться ненадолго включить выдающегося доктора и просто проанализировать. С учётом всех имеющихся повреждений, навскидку, он может протянуть дня четыре-пять. При условии, что разрыва диафрагмы не случилось, и он в данный момент не истекает кровью изнутри. В чём он уверен процентов на семьдесят, потому как пока не испытывает типичных симптомов внутреннего кровотечения. Внутренний голос, словно только сейчас придя в себя, вклинивается в его размышления, напоминая, что здесь всё зависит от того, сколько он пробыл в отключке. Ведь если в самом деле прошло только десять-двадцать минут, то симптомы ещё просто не успели развиться, и впереди его ждёт увлекательный аттракцион из стремительной потери остатка сил, тахикардии, озноба, тошноты от летящего вниз артериального давления и множества других сопутствующих признаков скорой смерти.

Поток его размышлений о приближающейся кончине прерывает писк кодового замка, а затем скрежет не без труда открывающейся двери. В проёме возникает, судя по всему, один из подручных клингонского ублюдка — на более креативное прозвище сил Маккою не хватает, — и, окинув откровенно насмехающимся взглядом скрючившегося у стены доктора, выплевывает на куда более ломанном стандарте:

— Очнуться? — и стремительным шагом подходит к нему, присаживаясь на корточки напротив. — Не такой слабак, как казаться.

Леонард и рад бы ему ответить, да сломанная челюсть не позволяет, и ему остаётся лишь изобразить на лице некое подобие издевательской ухмылки, что, вероятно, в его нынешнем состоянии выглядит скорее жалко, чем саркастически. Но, к его удивлению, на клингона действует. Как пощёчина по их чертовой воинской идеологии. Или как пинок по яйцам. Так или иначе, клингон дёргается, в глазах мелькает вспышка злобы — мгновенная, почти инстинктивная, как у хищника, которому бросили вызов, пусть и без слов. Маккой, даже не в силах говорить, каким-то чудом всё равно умудрился вывести этого рожу из себя. И, что бы он там ни прочитал в этом кривом, полупарализованном выражении — хватило, чтобы переклинило.

Только на этот раз в ход идут не кулаки — этот кретин, похоже, имеет более творческий подход к пыткам, чем его босс, — и Леонарда резко хватают за левую руку, моментально выворачивая её под неестественным углом, переламывая к хренам собачьим лучевую кость. В глазах пляшут белые пятна, из горла вырывается против воли надрывный вопль. Он почти чувствует, как кость трещит — не просто звук, а вибрация, резонирующая по всей руке, будто кто-то взялся рвать её изнутри на волокна. Боль — мгновенная, чудовищная, яркая, усиливающаяся. И Маккой кричит в голос — не контролируя, не стесняясь, — потому что иначе нельзя, потому что тело просто не умеет терпеть это молча.

Клингон, видимо, этим доволен. Сидит на корточках, всё так же близко, и, склонив голову, наблюдает, как Леонард трясётся от спазма, как рвётся дыхание, как он пытается не сдохнуть прямо здесь. Садистская сосредоточенность, почти научный интерес. Маккой бы плюнул ему в лицо, если б мог — но челюсть практически висит бесполезной тряпкой, и всё, что он может, это хрипеть и пытаться сжать зубы, настолько, насколько позволяют травмы. Леонард откидывается к стене, вжимается в неё затылком, пытаясь как-то зафиксировать тело и не потерять сознание. Холод от стены почти приятен — по крайней мере, в нём нет боли. Подсознательно он ожидает, что подобная участь вот-вот постигнет и вторую его руку, и тогда, вероятно, о дальнейшей карьере хирурга можно забыть.

«Вряд ли мёртвый хирург сможет продолжить карьеру хоть с обеими целыми руками», — проносится в голове. И правда.

Тем не менее, права рука остаётся нетронутой. Во всяком случае, пока. Нет никаких гарантий, что через полчаса или час смотрящему на него садисту не захочется повторить этот трюк. Тот же, очевидно, временно удовлетворившись страданиями Маккоя, раскрывает то, зачем пришёл, и достаёт из внутреннего кармана своего безразмерного плаща маленькую бутылочку воды. Откручивает крышку и откидывает в сторону, устремляя на него свой чёрный взгляд, с явным намерением напоить. Чёрт подери, Леонард бы поржал, если б мог. Сервис просто пять звёзд. Но, будучи честным с самим собой, он признаёт, что не отказался бы от пары глотков, потому что во рту у него сухо как в пустыне.

Одна звезда слетает, как только становится понятно, каким способом похититель собирается его поить. Не зафиксировав лицо своей огромной рукой, заставив приоткрыть рот, не всучив бутылку в пока ещё функционирующую руку. Нет, он просто поднимает это кусок пластика над головой Маккоя и выливает воду на него сверху, вынуждая последнего ловить живительные капли еле открывающимся ртом, словно бездомный пёс, попавший под дождь. Естественно, это зрелище вызывает у него глумливый, режущий по ушам смех, и, господи, если бы он не был так слаб сейчас, набрал бы побольше воды и выплюнул в омерзительную морду. Но, за неимением альтернатив, Леонард изо всех сил делает вид, что не замечает, и успевает ухватить ещё несколько глотков прежде, чем бутылка пустеет.

Небрежно отбросив её себе за спину, клингон склоняется к лицу Маккоя гораздо ближе, чем доктор бы хотелось, и произносит, негромко, но с такой угрозой, от которой прошибает холодный пот:

— nom qaStaHvIS poH ngeb jIDa — 'ej bIHeghpa', jIDajchu', verengan Ha'DIbaH.**

И даже при его ограниченном знании клингонского, Леонард понимает суть.

Тон слишком вкрадчивый, как у извращённого мясника, предвкушающего шоу. Последняя фраза выплюнута с нескрываемым отвращением, нажимом, и толикой нетерпения. Сукин сын предельно ясно даёт понять, что у него на Маккоя очень большие планы. Он твёрдым шагом покидает камеру, оставляя пленника с мыслью о том, что смерть от кровопотери вследствие полученных ранее травм наиболее для него предпочтительна. Она совершенно точно принесёт меньше страданий, нежели дорвавшиеся до офицера звёздного флота клингоны, явно находящиеся не на службе своей империи.

Оказывается, Леонард Маккой не любит одиночество. А ведь сколько раз он страстно желал переместиться из жужжащего, как огромный пчелиный улей, звездолёта в какое-нибудь захолустье — тихое, неприметное, без энсинов с их «травмами века» (порез, ожог, сопли), без Джима с его очередной гениальной идеей, следующей шаблону «под благородным предлогом влезть в залупу и огрести по первое число». Попасть туда, где ему не пришлось бы изо дня в день (за исключением последних полутора месяцев) смотреть на того, к кому так отчаянно тянется его сердце. По итогу оказавшееся этому остроухому говорящему камню нахрен не нужным.

Иронично, но сейчас бы он всё отдал даже за то, чтобы вновь оказаться в своём кабинете и пережить их последний разговор со Споком. Вновь баюкать осколки вдребезги разбитого сердца, заливая их элитным пойлом. Всё, что угодно, лишь бы не полулежать в пропахшей плесенью каменной клетке триббл знает где, баюкая сломанную руку, и отвлекать себя догадками о том, чем в данный момент занят экипаж «Энтерпрайз». Сколько прошло времени с момента возвращения группы, когда кто-то всё-таки заметил его отсутствие? Пытался ли Джим, хотя бы ради формальности, пробовать поймать сигнал его маячка? Объявили ли его пропавшим без вести или погибшим при высадке «во враждебную среду неизученной планеты»?

Он вынужден признать — у кармы извращённое чувство юмора. По сути, Маккой получил всё, о чём мысленно не раз просил. Наверное, нужно было уточнять все детали в своих раздумьях. А ведь он и посмеяться не может с собственной тупости, потому что любое физическое усилие стопроцентно отдастся в покалеченном теле очередной огненной вспышкой. И ему не остаётся ничего, кроме как покачать головой, едва-едва, чтобы она снова не начала кружиться, и вернуться к саморефлексии. Что-то подсказывает Леонарду, что времени у него на это хоть отбавляй. Хотя и время здесь постепенно преображается во что-то относительное. Ни часов, ни смены освещения, ни звуков снаружи — кто знает, светит ли сейчас с той стороны стены солнце, или мир погружён во тьму ночи. Опутан ли безжизненный холодный материал снаружи ползучими растениями, или же Маккой уже давно на совершенно другой планете, подобной, скажем, Дельта Веге с её вечными льдами и пробирающим до костей холодом. Печально, приходит он к неутешительному выводу — совсем скоро он расстанется с жизнью, и не имеет ни малейшего понятия, где это произойдёт.

«Ну, может, Звёздный Флот хоть символические похороны устроит», — мрачно думает он, смотря расфокусированным взглядом в противоположную стену.

Пребывание здесь будто вытягивает из него последние оставшиеся силы, высасывает из него саму душу, рассеивая её в этом маленьком пространстве. Издевательски, словно беззвучно указывая Леонарду на то, что это — его место. Это — именно то, что он заслужил. И, отчасти, он готов это признать. За каждого пациента, которого не спас, хотя обязан был. За то, что не сохранил брак, который имел для него огромное значение. За то, что требовал, пусть и мысленно, внимания к своей персоне — от Джима, хотя вполне мог довольствоваться тем, что было; от Спока — по итогу поломав и без того чудовищно хрупкую конструкцию, коей являлись их взаимоотношения все прошедшие годы. Но больше всего — за малышку Джоанну, что успела лишь несколько вздохов сделать самостоятельно, прежде чем оказаться под десятком разнообразных аппаратов, пережить дюжину медицинских манипуляций, призванных сохранить ей жизнь, но не сохранивших.

Теперь, спустя годы, раз за разом прокручивая в голове этапы собственной жизни и принятые решения, Леонард, наконец, готов это признать — во всём происходящем с ним пиздеце виноват только он. Вечно всем недовольный, язвящий, брюзжащий, отталкивающий от себя людей. Убивший свою дочь. Что удивительного в том, что он никому не нужен? То, что он лежит здесь, в сырой дыре между мирами, с переломанными костями и изодранной в клочья душой, не более, чем закономерный итог. Леонард опускает голову, позволяя лбу коснуться прохладной стены, и на какое-то короткое мгновение позволяет себе не думать. Просто быть. Просто дышать. Просто умирать понемногу. И в этом есть почти странное облегчение — никакой ответственности, никаких решений, никакой боли, кроме физической. Всё остальное он уже давно выжег в себе сам.

Периодически не то засыпая, не то теряя сознание, он проваливается в липкое забытье. Где ему являются образы — Джослин, Джима, Чехова, Ухуры. Спока. Все они молчат. Во взгляде каждого из них примерно одни и те же эмоции: осуждение вперемешку с облегчением. И если в первом случае Маккою сложно определиться, за что конкретно его осуждают, то со вторым всё предельно ясно: его больше нет в экипаже, и удовлетворение от этого факта скрыть невозможно. Даже с вулканской выдержкой.

«Интересно, Споку теперь намного легче, когда меня нет на корабле? Или ему просто в очередной раз до фонаря, и он продолжает жить, как жил? Наверное, что-то, похожее на радость, всё равно испытал, гоблин зеленокровый. Теперь некому напрягать его своими неуместными чувствами.»

Из потока размышлений, начинающих всё больше напоминать агонический бред сумасшедшего Маккоя вырывает открывшаяся дверь. Следующий раунд. Вновь он видит перед собой троих — на этот раз сам клингонский ублюдок решил почтить его своим присутствием. И свита из двух подсобников тут как тут. Леонард довольно чётко разбирает «поднять его», и уже не морщится от вцепившихся в его плечи чужих рук, заставляющих его принять вертикальное положение. Главарь подходит к нему на расстояние почти нос к носу и осматривает с ног до головы и обратно — придирчиво, будто новый бат’лет выбирает. А затем отходит на пару шагов назад и произносит то, что не сулит ничего хорошего.

— А ты более стойкий, чем я думал. До сих пор выглядишь недостаточно жалко. Всё ещё сопротивляешься? — он кровожадно скалится, и добавляет, — это нужно исправить.

В течение следующих… двух? пяти? десяти? — минут Маккой исполняет роль тренировочного манекена для отработки приёмов. Несколько точных, выверенных ударов под рёбра, по бокам и в спину — почкам можно сказать «прощайте». Следом, когда мучителю надоедает отбивать мясо, толстая подошва тяжёлого ботинка врезается в колено, выбивая сустав, и Леонард воет, повисая в стальной хватке держащих его с двух сторон клингонов. Рот снова наполняет мерзостный вкус крови, густой, с привкусом металла и безысходности. Он не плюёт — не может. Просто глотает, машинально, вместе с воздухом. Голова плывёт, желудок выворачивает, в глазах мелькают белые сполохи, но он всё ещё в сознании, всё ещё здесь, по какому-то ублюдочному недоразумению.

И тут — один-единственный удар. Не размашистый, не торжественный. Без предупреждения. Просто сжатый кулак — в глаз, с хрустом, будто что-то внутри лопается, как гнилая косточка. Вспышка. Потом — ни света, ни темноты. Ни звуков, ни боли. Маккой чувствует, и после этого он не потерял сознание, но реальность уходит, ускользает, как вода сквозь пальцы. Всё, что остаётся — это чувство, что он есть, но не здесь. Ни внутри тела, ни вне. Где-то между. Он перестаёт понимать, кто его держит, кто говорит, бьёт ли кто-то снова. Кто он сам. Лицо будто перестаёт ему принадлежать, тело не откликается. В голове гул, как работающий генератор в вакууме, и мысль — одна, последняя, ускользающая:

«Я всё ещё здесь. К чёрту, почему я всё ещё здесь?»

Он ощущает, но не осознаёт, что его куда-то тащат. Правая нога волочится так, словно вот-вот отделится от тела, предплечье отдаётся острой болью при малейшем движении, но Леонард больше не может найти в себе сил даже стонать. Левый глаз, куда пришёлся удар, заплыл так, что открыть его было бы нереально даже при желании, а правый, будучи едва приоткрытым, никакой ясности в происходящее не вносит. Доктор видит — если это вообще можно назвать зрением — лишь расплывчатые силуэты в помещении, гораздо просторнее его камеры. С трудом работающий мозг фиксирует: клингонов здесь больше, чем те трое, с которыми ему уже «посчастливилось» познакомиться лично. Но сколько именно — он не в состоянии сосчитать.

Леонарда буквально бросают на пол к чьим-то ногам, и до затуманенного слуха доносится ядовитый, довольный, злорадный смех. И он уже не думает ни о чём — ни об «Энтерпрайз», ни о самобичевании, ни о своей безнадёжной любви. Единственное, чего он сейчас по-настоящему хочет — отключиться. В идеале — навсегда. Словно сквозь толщу воды он слышит разговор. Не понимает, кто с кем говорит и на каком языке. В какой-то момент ему начинает казаться, что среди голосов есть один или два — отдалённо знакомых. Но чьих? Маккой не знает. А потом его снова дёргают наверх, как сломанную марионетку, впиваясь в давно онемевшие плечи, и всё, что ему остаётся — безвольно висеть в чужой хватке, потому что стоять самостоятельно он не может. Его тянут за волосы, заставляя поднять голову, будто выставляя напоказ, как диковинную зверушку, и опять что-то говорят, говорят, говорят. И снова Леонарду мерещится: голос знаком. Но интонация совсем чужая — рычащая, переполненная чистой, необузданной яростью. Он не может вспомнить никого, от кого мог бы услышать такой тон. А значит, это всего лишь подсознание пытается то ли обмануть его, то ли подбросить пустую, бессмысленную надежду на… а на что?

Он не знает, сколько всё это продолжается, и зачем там был нужен он, но в конце концов, беседа непонятно с кем заканчивается, и его уволакивают обратно — во всё ту же камеру, где без церемоний швыряют на пол и в очередной раз оставляют наедине с болью, к которой добавляется вполне сформировавшееся желание — сдохнуть.

Chapter Text

Кто бы что ни говорил, но возвращение на борт за минуту до начала неприятностей обладает своей особой прелестью. Прежде всего, это ощущение облегчения — чистого, полного, искреннего. Именно его в данный момент испытывают все члены группы высадки, только что материализовавшиеся на транспортерной платформе. Конечно, согласно собранным данным, планета, на которой они только что побывали, не представляла явной угрозы. Но, положа руку на сердце, никто из них не захотел бы застрять там до конца ионного шторма, перекрывающего все каналы связи и исключающего возможность телепортации. Потому настроение у всех, что уж там, почти праздничное.

Сохраняется оно ровно пятнадцать секунд — до того момента, как в тишине помещения чётко раздаётся поставленный голос коммандера:

— Где доктор Маккой?

Десять пар глаз тут же устремляют изумлённые взгляды сперва на Спока, уже спустившегося с платформы и поистине грозно нависающего над пультом управления телепортом, а затем и на молодого энсина, вжавшего голову в плечи и глядящего на вулканца снизу вверх с откровенным ужасом. Он вперивается взглядом в монитор будто в попытке найти там какую-то помощь для диалога со старшим офицером, рассеянно бегает глазами по данным, потом поднимает взгляд и дрожащим голосом выдаёт:

— Простите, сэр, я не знаю, как это вышло… Дело в том…

— Энсин Бэйли, я жду ответа. Где доктор Маккой?

— Я… Кажется, я не захватил его сигнал и… Мы забыли его поднять на борт… Мне очень жаль, коммандер, правда, я…

Спок не успевает ничего сказать, хотя пара комментариев разной степени гнева у него уже есть — как из динамика раздаётся бойкий голос Джима.

— Кирк — транспортерной, у вас всё в порядке? Возвращение прошло без проблем?

— Боюсь, что нет, капитан, — чеканит старпом, практически прожигая взглядом пытающегося слиться с креслом энсина, — у нас серьёзная проблема.

— Какая? Что произошло?

— Доктор Маккой остался на поверхности планеты.

Секунд на пять повисает тишина, а потом раздаётся:

— Чего? Что за хе-… — связь обрывается, и все, включая Спока прекрасно понимают, что происходит — капитан Кирк уже на всех парах несётся сюда.

Посчитав их присутствие необязательным для дальнейших разбирательств, Спок отпускает остальных участников высадки, и они едва успевают уйти, как в транспортерную с диковатым взглядом влетает Джим.

— Повтори. Медленно и внятно, Спок.

— К сожалению, в информации, которую я донёс ранее, никаких изменений не будет. Доктора Маккоя, цитируя энсина Бэйли, — старпом указывает взглядом на виновника сложившейся ситуации, — «забыли поднять на борт».

— Энсин, вы в своём уме? — Джим старается, пока более-менее успешно, не повысить голос. — Как вы, мать вашу, могли не заметить, что не захватили лучом старшего медицинского офицера, когда активировали телепорт?

— Простите, капитан, я… Я всё ещё осваиваюсь, и иногда не успеваю среагировать… — чем больше блеет этот рыжеволосый пацан, тем больше Споку очень нелогично хочется ткнуть его лицом в стол. С размаху. — Похоже, что доктор был немного дальше от точки высадки, чем остальные, и поэтому…

— Ладно, допустим, — Кирк поднимает руку, вынуждая Бэйли замолчать, — этот косяк я ещё хоть как-то могу понять, хотя за два с половиной месяца на борту ты уже вполне мог разобраться со всеми тонкостями работы транспортера, но почему, когда ты заметил свою ошибку, ты не поднял Боунс… доктора Маккоя на борт сразу же? Это что, так сложно было сделать?

— Я не успел, сэр, начался шторм, все сигналы пропали…

— Просто, блять, великолепно! — самоконтроль всё-таки даёт трещину, и Джим произносит это куда громче, чем стоило. Но довольно быстро берёт себя в руки и переключается в профессиональный режим. — Значит, так. Запускайте сканирование и поиск сигнала каждые девяносто секунд. В ионных штормах иногда возникают «дыры», возможно, нам повезёт, и вы успеете прорваться и зацепить доктора в один из таких промежутков. Спок, останься здесь и проследи, чтобы в этот раз энсин Бэйли не облажался. О любых изменениях докладывать немедленно.

— Есть, капитан, — Спок, как и всегда, придерживается официального тона даже в из ряда вон выходящих ситуациях. Это — один из его безупречно отточенных навыков. Наряду с мастерским умением скрывать собственные эмоции. Правда, сегодня это умение чуть не дало трещину. — Что планируете предпринять вы?

— Пока не знаю, чёртова буря перекрывает все возможности хоть что-то сделать. Но что-нибудь придумаю, — прозвучало это так, словно Кирк пытается убедить в этом самого себя. А это, как Спок уже давно знает, не очень хороший знак.

Вернувшись на мостик, Джим первым делом направляется к Ухуре.

— Лейтенант, у вас сейчас одна задача: попытайтесь выйти на связь с доктором Маккоем. Знаю, с учётом обстоятельств шанс минимален, но всё-таки попробуйте. А заодно проверьте все передачи, проходившие в радиусе охвата «Энтерпрайз» до шторма, вдруг что-то обнаружите.

— Есть, капитан, — кивает девушка и быстро возвращается на своё место.

— Офицер Дарвин, как долго может продлиться этот ионный шторм?

— Можно с уверенностью сказать, что через пятьдесят-пятьдесят пять минут он закончится, капитан, — ответ приносит небольшую толику облегчения в состояние Джима, но не успокаивает его.

Он устремляет взор через передний иллюминатор на находящуюся под ними планету, затянутую плотными облаками. Он не знает, должен ли винить, в первую очередь, себя за произошедшее, ведь это именно он назначил этого, как выяснилось, дурачка энсина Бэйли оператором транспортерной, или самого Бэйли за полную некомпетентность вопреки его файлу и всем изложенным в нём великолепным характеристикам. Безусловно, у них и раньше случались факапы во время миссий — да «Энтерпрайз» уже давно стала синонимом этого слова, — но такого, чтобы забить офицера во время высадки на планете, ещё не было. Да и не абы кого, а Боунса, БОУНСА. Джим, разумеется, переживает за каждого своего подчинённого, экипаж уже давно стал для него семьёй, но Маккой это вообще особый случай. Он пытается не скатываться в пессимистичные размышления, но вопрос «Как я буду жить дальше, если с ним там что-то случится за этот час?» возникает в голове сам собой.

И всё же, Кирк искренне старается перевести размышления в позитивное русло. Да, Боунс может временами сморозить глупость, но вот делать глупости — не по его части. А значит, он наверняка поймёт, что случившееся — это всего лишь нелепая ошибка, приправленная неудачными внешними обстоятельствами, и не уйдёт далеко от зоны высадки. Он точно не будет трогать руками подозрительные растения и злить местную фауну, если таковая появится в непосредственной близости. Как только сраный шторм стихнет, они поднимут его на борт, Джим обязательно перед ним извинится за то, что бедному доктору в очередной раз потрепали нервы, отправит Бэйли на гауптвахту недели на две и заменит его на более надёжного офицера. Не из новеньких. И всё снова пойдёт своим чередом. Да, так всё и будет.

Позитивный настрой Джиму удаётся сохранять в течение пятнадцати минут. А затем из-за спины доносится взволнованный — очень — голос Ухуры:

— Капитан! — и на душе становится неспокойно.

Он стремительным шагом подходит к Нийоте, вставшей со своего места, и то, что видит в её взгляде, ему не нравится.

— В чём дело, лейтенант? Вы что-то нашли?

Она на мгновение опускает глаза, будто морально готовясь к тому, чтобы сказать то, что должна, а когда поднимает, в них довольно чётко можно прочитать что-то, напоминающее испуг.

— Да, капитан. Как вы и приказали, я прослушала все доступные передачи, прошедшие до начала шторма, и одна из них… — она глубоко вдыхает, будто в бессмысленной попытке оттянуть неизбежное. — Не наша передача, она, похоже, вклинилась в наш эфир случайно, из-за начальных сбоев связи прямо перед бурей, и слов в ней не разобрать, но… Она была на клингонском. Я попыталась триангулировать источник сигнала, но точных данных получить не удалось. Кроме того, что он находился в непосредственной близости от точки высадки нашей группы. Двести-триста метров.

Джим физически ощущает, что начинает бледнеть. Ситуация в мгновение ока из просто глупой превратилась в катастрофическую.

— Лейтенант, вы уверены, что ваши данные верны?..

— Капитан, вы до сих пор… — желание Ухуры отстоять свой профессионализм пропадает почти сразу же, как только она видит взгляд Джима.

Конечно, это не было попыткой принизить её способности, даже близко. Во взгляде капитана надежда. Отчаянная надежда на то, что она ошиблась, потому что тогда это будет значить, что доктору Маккою ничего не угрожает. И в данный момент она, чего скрывать, и сама была бы рада ошибиться. Но, к сожалению, реальность в очередной раз выдаёт одну из самых смачных своих пощёчин. И Ухуре остаётся лишь негромким, глубоко печальным голосом подтвердить:

— Да, капитан, я совершенно уверена.

И вот, Джим снова со всех ног бежит в транспортерную, ни на секунду не вспомнив о том, что можно воспользоваться связью по кораблю. Он вообще ни о чём не помнит, кроме своего ебанутого указания офицерам по науке не брать с собой фазеры в эту высадку. И теперь Боунс, — медицинский офицер и учёный, в чьи приоритетные навыки никогда не входили умение вести ближний бой и отбиваться, — остался на неизвестной планете совсем один, без каких-либо средств самообороны и огромным риском столкнуться лицом к лицу с чокнутыми, ненавидящими Федерацию и Звёздный Флот гуманоидами. Он чувствует, как собственное сердце бьётся где-то в горле, а дыхание сбивается далеко не от бега.

Только появившись на пороге транспортерной и не предоставляя себе времени отдышаться, он выкрикивает приказ, заставляя энсина вздрогнуть:

— Повторять сканирование каждые пятнадцать, нет, десять секунд! И, Бэйли, молитесь тому, в кого вы там верите, чтобы вы поймали сигнал доктора Маккоя и вернули его на корабль в целости и сохранности.

— Капитан, что происходит? — спрашивает Спок с недоумением в голосе.

— Там клингоны, на планете, Ухура обнаружила в эфире их передачу перед самым началом шторма, они были где-то неподалёку от места высадки, — на одном дыхании произносит Джим.

И впервые, возможно, за всё время совместной службы и общения наблюдает, как во взгляде Спока — самого выдержанного и безэмоционального существа на этом корабле, — отчётливо появляется паника, а его грудь будто бы начинает вздыматься чаще. Но он не даёт Джиму и пары мгновений на размышления об увиденном, когда задаёт самый логичный и правильный вопрос в данный момент:

— Почему ни один из наших сканеров их не засёк? Мы провели пять различных вариантов сканирования перед тем, как совершить высадку, в том числе, проверку воздушного и орбитального пространства планеты, но ничего не обнаружили.

Если до этого момента руки у Джима не дрожали, то озвученные Споком факты это исправили. Он всматривается в лицо своего старпома, в котором, как бы его это ни удивляло, находит вполне чёткое отражение собственных эмоций, переживаемых в данный момент, и пытается заставить мозг работать, придумать следующий шаг. И, как ни странно, пара идей всё-таки появляются. Первым делом он вызывает в транспортерную Чехова, отдавая ему приказ заменить Бэйли за пультом и повторив свой приказ, обрисовав все детали. Снимает Бэйли со службы на ближайшее время, после чего вместе со Споком почти бегом направляется на инженерную палубу, попутно вызывая на связь Скотти и оповещая его о происходящем. Джим уверен, что у него найдётся объяснение всем этим грёбаным аномалиям, сопровождающим эту, вроде бы, рядовую высадку. Повлёкшую за собой какой-то пиздец эпических масштабов.

— Мистер Скотт, что не так с нашими корабельными сканерами? — без приветствий и прелюдий начинает Кирк, стоит ему встретиться с главой инженерной службы.

— В каком смысле, капитан? «Энтерпрайз» оснащена мощнейшей современной системой сканирования, рассчитанной на десятки, сотни различных ситуаций. Мы её регулярно проверяем на исправность, и…

— И эта чёртова система не смогла засечь клингонскую птицу вместе с её экипажем в непосредственной близости от нашей команды!

Эта новость явно застаёт Скотти врасплох. И он мог бы подумать, что это какая-то шутка или подколка от капитана, если бы не выражения лиц его и стоящего рядом коммандера Спока — такие, словно у них разом поумирали все родственники. А значит, тут вообще не до шуток. Он ещё раз искренне пытается убедить офицеров в том, что сканеры находятся в идеальном состоянии, и никаких ошибок быть не должно, а потом его вдруг осеняет.

— Они могли использовать маскировщик сигналов.

— Мистер Скотт, минуту назад вы пытались убедить нас в том, что сканеры «Энтерпрайз» безупречны и в состоянии поймать любой сигнал, в том числе и замаскированный различными программами, — тычет его носом в его же собственные слова Спок.

— Ну, вы же понимаете, что технологии маскировки, как и технологии сканирования, не стоят на месте. Возможно, у этих ребят в распоряжении какой-нибудь хитроделанный маскировщик, который может их скрыть вообще от любых сканеров.

— Скотти, ты шутишь? Клингоны — воины, а не интеллектуалы, как они могли разработать технологию, превосходящую те, что в распоряжении у Федерации? — справедливо негодует Кирк.

— Вы, видать, забываете, капитан, что клингонская империя не находится в изоляции, они контактируют с другими расами, у которых они вполне могли заказать какие-то технологические плюшки. Да и в Федерации перебежчиков и предателей хватает, которые могли выкрасть новые разработки и сбагрить на чёрном рынке, короче, вариантов много.

— Ладно, похрен, как они получили эту технологию, вопрос не в этом, а в том, что нам делать? Если они действительно на планете или болтаются где-то на орбите, мы должны точно знать их местоположение и количество.

Пару минут Скотти молчит, будто бы взвешивая все «за» и «против», а заодно прикидывая, как сильно он получит по шапке, если его идея не сработает. Но в конце концов, всё-таки решается.

— Ну, честно говоря, думаю, что я могу попробовать поколдовать над нашим демаскировщиком и, возможно, мне удастся его модифицировать. Но я ничего не гарантирую, кто ж разберёт, что за приблуду клингоны используют, и…

— Мистер Скотт, я всё понимаю. Отныне это ваша приоритетная задача, используйте все необходимые ресурсы и привлекайте столько сотрудников, сколько нужно, но заставьте этот сканер работать так, как нам сейчас нужно. От этого зависит жизнь доктора Маккоя.

— Так точно, капитан, — Скотти на автомате отдаёт честь и тут же скрывается на инженерной палубе, приступая к выполнению нового приказа.

Джим и Спок вновь направляются в сторону мостика, молча, погрузившись в размышления. Джим отчаянно пытается придумать, что ещё можно предпринять прямо сейчас. Страх за Боунса охватывает его всё больше и больше с каждой минутой. Да, он взрослый тренированный мужик, да, он старший офицер Звёздного Флота, обладающий выдающимся умом, а ещё, что бы он там себе ни думал, до охерения везучий. Но всё это меркнет перед фактом того, что он там ОДИН, а где-то рядом группа клингонов. В том, что это именно группа, а не один представитель расы, Джим уверен — эти крысы никогда не ходят поодиночке. И что они могут сделать с представителем Федерации, если их пути пересекутся, он даже представлять боится.

Он испытывает дикое желание просто запрыгнуть в шаттл и отправиться спасать Маккоя самостоятельно прямо сейчас, но разумная его часть, иногда таки подающая голос, напоминает о том, что ионный шторм, разделяющий «Энтерпрайз» и планету, вырубает всю электронику, и он просто-напросто не долетит до пункта назначения, а рухнет, в лучшем случае, покалечившись. Он сжимает кулаки так, что ногти впиваются в ладони, оставляя болезненные полумесяцы — единственное, что позволяет ему не потерять контроль прямо сейчас.

В голове с бешеной скоростью проносится всё: лицо Боунса, его ворчание, привычная недовольная гримаса, с которой он осматривает пациентов — за которой всегда скрывается искренняя забота о каждом, кого он лечит и ставит на ноги. Голос, переходящий на крик, когда Джим делает какую-нибудь очередную безумную выходку, — не потому, что его это бесит, а потому, что он переживал за лучшего друга, а это просто его способ выразить эмоции. И — главное — то, что он не может позволить, чтобы это всё исчезло. Чтобы всё, чем они были, чем были втроём, кануло в один момент, в один грёбаный шторм, оставив после себя только пустоту, которую не заполнит ни одна спасательная операция, ни одна победа, ни одно ухмыльчивое «живы же остались» от команды.

Он вспоминает, как Маккой однажды, после особенно тяжёлой миссии, полусерьёзно заявил, что на его месте давно бы уже сдох кто-нибудь менее упрямый, и тогда Джим, откинувшись на кресле в лазарете с пробитым боком и кровью на форменке, только хмыкнул: «Да ты бессмертный, Боунс. Ты просто ещё не в курсе».

Вот только сейчас — сейчас — он в этом не уверен. Совсем. В горле стоит ком, будто что-то застряло, не даёт дышать. Паника ходит по краю сознания, цепляется когтями за нервы, и единственное, что удерживает его от того, чтобы не сорваться, как ошпаренный, — это шаг рядом. Ровный, выверенный, холодный. Спок.

И всё же, даже он — вулканец, — кажется, чувствует, что происходит в душе капитана. Потому что не произносит ни слова. Не делает попыток рационализировать ситуацию. Просто идёт рядом — молча, в напряжённой, плотной тишине, полной недосказанного. И Джим благодарен за это. За то, что рядом хотя бы кто-то держится. Потому что он не знает, сколько ещё выдержит, прежде чем отдаст идиотский приказ и бросится вниз на планету, где клингоны, шторм и, возможно, — обмякшее тело лучшего человека, которого он когда-либо знал.

Стоит им только ступить на мостик, как офицер Дарвин, не поднимая головы от консоли, сообщает:

— Капитан, ионный шторм завершился. Атмосфера стабилизировалась повторных возмущений не ожидается как минимум в течение стандартной недели.

У Джима внутри что-то едва ощутимо оттаивает. Споку не нужно даже приказ отдавать — тот уже через секунду оказывается за монитором на своём месте, пальцы привычно и чётко бегут по панели управления. Кирк, не теряя времени, связывается с инженерной палубой, дабы уточнить у Скотти, что они могут использовать сканеры и, получив положительный ответ, отдаёт приказ запустить их на полную мощность.

— Ищите любые сигналы, которые могут нас вывести на след доктора Маккоя: био-сигнатуры, маячок, комм, трикодер, термальные следы, движения, искажения — всё. Параллельно сканируйте орбиту и поверхность на предмет любых других источников сигнала. Мы почти наверняка знаем, что где-то рядом засели клингоны. Я хочу видеть всё.

На мостике повисает напряжённая, вязкая тишина — каждый член экипажа полностью сосредоточен на своей задаче. Периодически её нарушают короткие доклады о результатах очередного сканирования (точнее, об их отсутствии), да звуки консольных уведомлений. Ухура сосредоточена до фанатизма, прочёсывая эфир снова и снова в поисках хоть каких-то зацепок. А Джим знает, что, если они есть, она обязательно их обнаружит. Чехов, вернувшийся из транспортерной по приказу капитана, мелькает между станциями, координируя анализ и иногда предлагая очередной нестандартный подход — парнишка гений, и этого не отнять. Дарвин сверяет атмосферные показатели с данными биосканеров. Все работают. На пределе.

Джим пристально следит за каждым. И хотя он прекрасно знает, что команда «Энтерпрайз» сделает всё возможное для спасения одного из своих, сейчас ему просто необходимо видеть это воочию. Знать, что для спасения Боунса предпринимаются ВСЕ меры. Следит он и за своим старпомом. Спок всё ещё безупречен — по крайней мере, на первый взгляд. Его движения быстры, точны, логичны. Он, как и всегда, знает, что делать. Но… всё же что-то не так. Спустя два с половиной часа капитан замечает: тот стал чаще менять положение, то и дело поправляет настройки, не задерживается на одной вкладке. Пальцы, как обычно, работают идеально — но чуть быстрее, чем нужно. Глаза — напряжённее. Дыхание — чаще. Джим знает Спока чертовски хорошо, и эти едва заметные любому другому человеку изменения в его поведении выдают больше, чем любые слова.

И его это немного удивляет. Разумеется, Кирк в курсе того, как озверел вулканец, когда он отъехал от радиации у варп-ядра — об этом не рассказал во всех красках лишь ленивый, — но лично Джим никогда не видел, чтобы Спок терял самоконтроль, даже немного. Даже когда Ухура была в плену у Кролла, он был спокоен и уравновешен, предлагая одну отличную логичную идею за другой. А сейчас… сейчас в нём что-то едва заметно дрожит. Джим ощущает это почти физически — будто перетянутая струна, готовая лопнуть от самого лёгкого прикосновения. Он не выказывает тревоги, не повышает голоса, не позволяет себе эмоциональных всплесков — но в этой отточенной безупречности, в этой фанатичной сосредоточенности есть что-то болезненное. Будто он сражается не с ситуацией, а с самим собой. И проигрывает. Медленно, мучительно, почти незаметно — но капитан видит. И это осознание режет по живому. Потому что, если даже Спок — вулканец, чья сдержанность не знает аналогов, — даёт трещину, значит, всё действительно плохо. А ещё — к этому осознанию он придёт позже — что, как бы он ни доказывал обратное и ни открещивался от чувств, он привязан к Боунсу так же сильно, как и сам Джим.

Сейчас же все его размышления прерываются негромким, полным осторожности и сомнения, голосом Павла, что-то до этого обсуждавшего с Сулу:

— Кэптин, простите, если позволю себе… Но я бы хотел высказать соображение относительно…

— Чехов, давайте сразу к делу, — Джим слышит раздражение в собственном голосе, но извиняет себя за это, он слишком переживает, чтобы ещё и фильтровать свои интонации. Он уверен, его команда поймёт.

— Причиной того, что мы не можем засечь ни один цифровой сигнал доктэра Маккоя, могут быть последствия бури — она вполне могла испортить приборы. Но наши биосканеры… Они настроены на поиск разнообразных форм жизни. Форм жизни, — это ударение на последнее слово заставляет Джима сжать пальцами подлокотники кресла до боли в суставах. — Что, если мы ничего не можем обнаружить, потому что…

— Нет! — Джим подскакивает со своего места, даже не обращая внимания на это, что выкрикнул он это не один — он пропускает мимо ушей холодный, низкий голос, раздавшийся за спиной. — Не смейте даже начинать думать об этом, мистер Чехов. Он жив, и мы продолжим искать его всеми возможными способами, — выражение лица навигатора становится виноватым, и он чуть опускает голову, бормоча извинения.

Кирк понимает, что Чехова нельзя винить за такие предположения. Зная о присутствии клингонов в этой области, эта мысль у любого станет одной из первых. Злость на Павла проходит довольно быстро, но сказанное им приносит свои плоды. И Джим чувствует, как страх за Маккоя начинает мутировать во что-то большее — в ярость, в беззвучное отчаяние, в болезненное предчувствие, которое он изо всех сил пытается заглушить. Если до этого он находился в одном шаге от того, чтобы начать действовать опрометчиво, то после услышанного он делает не то, что шаг — он прыгает с разбега.

— Раз уж не получается обнаружить его дистанционно, пора сделать это по старинке. Лейтенант Ухура, связь по кораблю, — ещё до того, как он начинает говорить, весь мостик уже знает, что будет дальше. — Говорит капитан Кирк. Службе безопасности — подготовить и собрать десантную группу в составе пятнадцати человек. Полное снаряжение, включая фазеры, трикодеры и резервные маячки. Цель высадки — обнаружить доктора Маккоя, или любые следы, которые могут на него вывести. На сбор — тридцать минут. Конец связи.

Поднявшись со своего места, чтобы и самому подготовиться к высадке — мысли о том, чтобы назначить командующим группой кого-то другого он не допускает — Джим обнаруживает, что Спок уже стоит практически по стойке смирно. В выражении его лица, в его позе очевидное напряжение.

— Капитан, я бы хотел войти в состав десантной группы, поскольку…

— Нет, Спок, ты останешься на борту, — попытки старпома возразить Кирк тут же пресекает, — мне нужно, чтобы ты продолжал сканирование и следил за любыми изменениями данных, в том числе и на орбите, и докладывал обо всём.

— Капитан, вы прекрасно знаете, что я могу принести существенную пользу в поисковой операции и теоретически возможном вооруженном столкновении.

— А ещё я знаю, что ты — самый надёжный и внимательный из моих старших офицеров, и я уверен, мимо тебя и мышь не проскочит. А в нашей ситуации важна каждая деталь. Мы не знаем, с кем, возможно, придётся иметь дело — с отщепенцами, которые сами по себе, или с имперскими солдатами. Я хочу спасти Боунса, не развязав при этом полномасштабную войну с Клингонской Империей.

Джим видит, как едва заметно меняется взгляд Спока, становясь непривычно печальным, каким-то обречённым. Сложно припомнить момент, когда он так реагировал на максимально обоснованные доводы, тем более о своих безоговорочных профессиональных преимуществах. Сейчас он словно расстроен тем, что ему нечего на это возразить. Такая подавленность в вулканце Кирку не нравится. Отчасти из-за того, что он по-прежнему не уверен в её причине. И не находит ничего лучше, кроме как положить руку ему на плечо и произнести дежурное:

— Не волнуйся, Спок, мы его найдём, — в которое самого себя заставляет верить.

Реакция старпома становится для Джима неожиданностью, но при этом кое-какие вопросы отпадают сразу. В ответ не следует никаких ставших уже привычными «вулканцы не волнуются» или «давать подобные обещания нелогично». Вместо всего этого Спок говорит негромко, на грани полушёпота:

— Очень прошу вас, капитан, найдите.

Раздумья о том, что кроется за этими простыми словами, сказанными с таким взглядом, словно это вопрос жизни и смерти для него, Джим откладывает на потом, полностью сосредотачиваясь на своей главной задаче. Наученный многократным горьким опытом, он надевает лёгкую броню, вооружается двумя фазерами, трижды проверяет связь с кораблем, функциональность маячка, после чего встречается c десантной группой, во главе которой, кто бы сомневался, идёт лейтенант Хендорфф. И, признаться честно, Кирк действительно рад, что он вызвался, потому что уже давно является одним из тех членов экипажа, которому Джим без боязни может доверить прикрывать себе спину.

Кирк проверяет у всех наличие оружия, трикодеров, портативных сканеров с датчиками движения и, удостоверившись, что все готовы, проводит краткий инструктаж, осторожно доводя до их сведения информацию о вероятном присутствии клингонских бандитов. Это несколько напрягает людей, но целеустремлённости не убавляет, и спустя несколько минут группа во главе с капитаном высаживается на поверхности планеты.

Приземление проходит штатно, если вообще можно назвать «штатной» ситуацию, в которой каждый из пятнадцати спустившихся, зеркаля состояние своего капитана, буквально изнутри гудит от напряжения. Вокруг — всё та же мрачная, угрюмо-зелёная растительность, клубы пара, поднимающегося с влажной почвы, и тягучая тишина, нарушаемая только мерным гудением трикодеров. Кирк идёт первым, чуть в стороне от Хендорффа, максимально сконцентрированного на контроле периметра. Его взгляд цепляется за каждую ветку, каждый смятый лист, каждое отклонение от фона. Но всё — пусто. И чем дальше они заходят, тем тяжелее становится ощущение, будто сама планета играет с ними в жестокую игру молчания, затягивая в свои челюсти, оставляя меньше воздуха, меньше времени и меньше надежды.

Три часа. Целых три часа прочёсывания местности, десятки кругов по периметру зоны высадки, и ничего. Ни пятна, ни отпечатка, ни сигнала. Триггеры датчиков молчат, а в Джиме нарастает злость — липкая, удушающая. Не на кого-то конкретно, а просто на всё: на Бэйли, на клингонов, на этот проклятый лес, на самого себя. Он сжимает зубы, чтобы не сорваться, но всё чаще ловит себя на том, что не просто идёт, а шагает с силой, будто пытается продавить землю под ногами. Время играет против них. А вместе с ним — и тишина.

И вдруг:

— Капитан! — голос. Взволнованный. Чёткий. Один из энсинов, молодой, но толковый, зовёт с другой стороны поляны. Джим в два прыжка оказывается рядом, Хендорфф, словно тень, за спиной.

Парень указывает на участок почвы, утоптанной в хаос: пятна грязи, следы от грубых ботинок, смятая растительность, надломанные побеги. Всё словно говорит: здесь было нечто.

— Похоже, здесь была заварушка, капитан, — голос энсина ровен, но взгляд выдает беспокойство.

— Трикодер? — коротко спрашивает Джим, хотя ощущает внутреннюю дрожь. Похоже, начинают подтверждаться его худшие опасения.

— Данные говорят о присутствии здесь, как минимум, троих. И есть… следы крови. Нестабильные показатели, но они свежие — максимум восемь часов.

— Взять образец, — коротко бросает Кирк, не давая ни себе, ни остальным времени на догадки. Голос твёрдый, почти отстранённый, но пальцы на рукояти фазера едва заметно дрожат. — Передать на корабль. Пусть медики сделают анализ как можно быстрее.

Он выпрямляется, заставляя себя не задерживаться на бурой грязи с алым оттенком. В этот момент энсин, закончив с изъятьем образцов, отходит в сторону, и его фонарик выхватывает нечто дальше по линии — примятая трава, разодранный мох, сбитые ветки.

— Капитан, тут ещё. Похоже… кого-то тащили, — голос звучит осторожно, но веско.

Хендорфф скашивает взгляд на Кирка, но тот уже двигается вперёд, следуя за следами, не говоря ни слова. Волочащиеся борозды на почве петляют между деревьями, огибают камень, соскальзывают вниз по небольшому склону к ещё одной поляне. Примерно пятнадцать метров — и всё. Обрыв. Никаких новых отпечатков, ни смятой травы, ни зацепок. Пустота. Как будто объект, который здесь тащили, просто… исчез. Кирк останавливается. Долго смотрит на окончание следа. Воздух кажется гуще, чем должен быть, давит на грудную клетку. Он не произносит ни слова, но внутри всё сжимается.

Он знает: Боунс здесь был. И он ушёл отсюда не сам.

Джим хватается за комм, вызывая на связь Спока. Ему кажется, что, если он не услышит сейчас размеренный, всегда ровный голос первого помощника, его просто разорвёт от плещущихся внутри эмоций. Спок отвечает почти моментально, будто сам только и ждал этого момента. Свои вопросы они произносят одновременно:

— Спок, есть новости по сканированию?

— Вам удалось обнаружить следы доктора Маккоя, капитан?

Прямолинейность и резвость вулканца немного выбивает Кирка из колеи, однако он довольно быстро собирается с мыслями и отвечает первым:

— Мы нашли следы драки, — говорит он, и свободная рука непроизвольно сжимается в кулак, — чью-то кровь, немного, но она свежая. Кого-то волокли достаточно долго, потом, судя по всему, телепортировались. Пока это всё, что нам известно, — Джим намеренно не упоминает имени Боунса ни в одном из предложений. Как минимум, до тех пор, пока не получит лабораторное подтверждение того, что кровь принадлежит ему. — Что по сканерам?

— К сожалению, по-прежнему, никаких данных, капитан, — голос Спока чуть подрагивает в конце, и Джим непроизвольно хмурится. — Я связался с мистером Скоттом с целью уточнить, на какой стадии процесс модификации демаскировщика…

— И что он сказал?

— Вероятно, ему потребуется больше времени, чем он рассчитывал изначально, поскольку в нашей системе сканирования происходят неизвестные ему сбои, причину которых он установить на данный момент не смог.

— Просто заебись, — рычит Джим, стискивая комм так, что ещё немного, и пластик затрещит, — просто одно к одному.

— Капитан, прошу вас учесть, что через один час тридцать две минуты на этой стороне планеты наступит ночь, — внезапно переводит тему старпом, — рекомендую вам и десантной группе вернуться на «Энтерпрайз», поскольку мы не обладаем достаточными данными, чтобы утверждать, что ночью она безопасна.

— Я тебя понял, Спок, поднимайте только по моей команде. Конец связи.

Закончив диалог, Кирк отдаёт приказ всем членам группы собраться на точке высадки. Прежде чем активировать маячок, он на два раза проверяет присутствие всех в зоне захвата луча, и только потом даёт отмашку их поднимать. Третий раз он пересчитывает всех и проводит перекличку уже на платформе. Все на месте. Это немного успокаивает.

Взятые на планете образцы тут же отправляются в медотсек. Доктор М’Бенга исследует их несколько раз для того, чтобы через пятнадцать минут с полной уверенностью доложить Кирку на мостик — да, это кровь доктора Маккоя и, судя по её состоянию, с момента получения им ранения прошло не более семи часов. И ко всем переживаемым эмоциям добавляется ещё одна: подозрение. С появляющимися данными ситуация обрастает всё новыми и новыми деталями, и всё сильнее становится похожа на спланированную. Словно их там ждали. Боунса там ждали.

Своими мыслями на этот счёт Джим предпочитает пока не делиться ни с кем, даже со Споком. Прежде всего, потому что пока это всего лишь его личные догадки и, как он сам иногда выражается, «чуйка». Которая подводит его крайне редко. Но он должен сперва всё проверить сам. Позже. После того, как Боунс вернётся на борт живым. «Невредимым» уже, к сожалению и гневу Кирка, не является опцией. Ему остаётся лишь надеяться, что ранение было минимальным.

Когда приходит время сдавать пост и уступать место бета-смене, Джим никуда не уходит. То же самое пытаются сделать и остальные офицеры мостика, но он беспрекословным приказом отправляет всех отдыхать и набираться сил до завтра. Всех, кроме Спока. Мистер «подчинение-приказам-обязанность-любого-служащего-Звёздного-Флота» делает вид, что не слышал, что сказал капитан, и продолжает работать с данными. Джим в итоге принимает это как данность, решив отложить все выяснения на потом. Он быстро и без особых церемоний инструктирует бета-смену, озвучивая всё те же приказы, что и ранее: сканировать, проверять, сопоставлять, не прекращать ни на минуту поиск любых следов доктора Маккоя. Он говорит чётко, не оставляя места для вопросов, но каждый, кто находится на мостике в этот момент, понимает — за внешней сдержанностью пульсирует неугомонное напряжение.

После этого он наконец опускается в своё кресло — не отдыхать, нет, скорее просто для того, чтобы зафиксироваться в пространстве, потому что если сейчас не остановиться хоть на секунду, то можно просто сгореть. Ладони сжаты в замок, взгляд устремлён вперёд, но по факту Джим уже давно не здесь. Мысли идут волнами: одна за другой, они перекрывают логические цепочки, уносят фокус с текущего в более мрачное, беспокойное «а что, если?». И чем больше он анализирует, тем сильнее всё происходящее вызывает у него ощущение неслучайности. Всё складывается слишком удобно — как по нотам: незамеченное отсутствие, пропавший сигнал, незасечённая активность клингонов, и всё это аккурат перед сильным ионным штормом, отрезающим «Энтерпрайз» от планеты… Слишком чисто, слишком выверенно, слишком… похоже на ловушку.

И в этой тишине он снова переводит взгляд на Спока.

Тот всё ещё за своей станцией. Спину не выпрямил ни на миллиметр, даже не подумал сдвинуться с места, когда Джим раздавал приказы. Он делает вид, что погружён в работу, словно это и есть его отдых. Но Кирк не отводит взгляда — он наблюдает, и чем дольше это длится, тем яснее становится: Спок не просто напряжён. Он — на грани. Это проявляется не в привычной вулканской холодности, а в её отсутствии. В том, как он слишком часто смотрит на экран, как будто проверяет, не ошиблись ли цифры. В том, как его губы сжаты чуть сильнее, чем следует. В том, как руки, обычно точные и ритмичные, временами замирают в воздухе, будто он забыл, что хотел сделать.

А больше всего — в том, что он даже не делает вид, будто готов пойти отдохнуть. Он сидит, как будто его привязали к консоли. И не замечает, насколько живым становится его взгляд всякий раз, когда система на мгновение подаёт сигнал сбоя, ложной тревоги, крошечного отклонения. Словно внутри него что-то каждый раз вскакивает и, не дождавшись чуда, падает обратно в бездну.

И Джим понимает: Спок переживает. Гораздо сильнее, чем он мог себе представить. Гораздо больше, чем даже он сам. И пока он не знает, как к этому относиться. Сделать вид, что это не его дело и сосредоточиться исключительно на нынешней миссии по поиску Боунса. Или вызвать его на разговор тет-а-тет в турболифте, где прижать к стенке и спросить, какого хрена, если он так сильно привязан к Леонарду, целых полтора месяца делал вид, что его не существует, а до этого несколько лет играл язвящую живую статую вместо того, чтобы хотя бы попытаться сблизиться с ним.

…И Джим чувствует, как это раздваивает его изнутри. Потому что, с одной стороны, он капитан, и сейчас у него есть одна цель — найти доктора Маккоя, живого или… нет, никаких «или». А с другой — он друг, чёрт побери. Единственный человек на этом корабле, который знает Спока настолько хорошо, чтобы видеть под этой ледяной маской трещины. Он помнит, как Спок стоял у стекла, когда он, Кирк, умирал от радиации, с тем самым выражением, которое не забудешь до конца жизни — полным потерь, боли и невысказанного. Сейчас в его лице нет ничего столь очевидного, но — в этом-то и дело. Это даже хуже. Потому что сейчас, вместо открытой раны, выставленной на всеобщее обозрение, она у Спока внутри — незаметная никому, но не менее смертельная.

А ещё — Джим помнит, как Боунс пил третий стакан в своей каюте и говорил с горькой ухмылкой: «Иногда мне кажется, что он вообще не человек. Ни сердце, ни мозг, ни яйца. Только логика и взгляд, которым можно прорезать корпус шаттла. Как Ухура это всё вывозит». И тогда это казалось почти забавным. Почти. А теперь он видит, насколько Леонард ошибался. Или, наоборот, насколько он был прав — и именно эта маска холодной логики годами прятала куда более сложное, изломанное, противоречивое существо, чем кто-либо из них подозревал.

И вот теперь Джим не знает, чего он хочет больше: влепить Споку (пусть это и опасно для здоровья), чтобы тот, наконец, выпустил из себя хоть что-то, или потрясти его за плечи, заставив признать, что тот всё это время держал Боунса на расстоянии вытянутой руки не потому, что не чувствовал, а потому что чувствовал слишком много. Безусловно, он допускает, что это просто собственный разум уже начал играть с ним в игры, и накидывает любые бредовые мысли, лишь бы не дать своему хозяину скатиться в бездну уныния и чувства безысходности. Но всё равно обещает самому себе, что, как только подвернётся подходящий момент, он вытащит из вулканца правду. Даже если ради этого придётся тайком подсунуть ему шоколад в еду.

Chapter Text

Как бы он ни старался сохранять ясность ума, к моменту, когда заканчивается бета-смена Джим, нехотя, признаётся сам себе, что ему придётся покинуть мостик хотя бы на пару часов и подремать в своей каюте, в противном случае, он не сможет адекватно функционировать. Он дожидается офицеров, заступающих на смену, уже на автомате раздаёт приказы, затем обращается к Споку, который, судя по его действиям, уходить вообще не планировал. Тот, заметив приближение капитана, со своего места всё-таки встаёт, а по его взгляду Кирк ясно понимает — собирается начать спорить и доказывать, что обязан остаться на службе и координировать действия команды. Поэтому он действует оперативно.

— Коммандер, как капитан этого звездолёта, я приказываю Вам покинуть свой пост и отправиться отдыхать.

— Капитан, вулк-...

— Я знаю, что вулканцы намного выносливее землян, отдых вам необходим реже, и всё остальное, что там у вас по списку. Но мне нужно, чтобы Вы были полностью функциональны и готовы к любым неожиданностям. Вы свободны.

— Есть, капитан, — всё-таки соглашается Спок сквозь зубы, и Джим поставил бы сейчас что угодно на то, что видел во взгляде своего первого помощника злость, пусть и неплохо скрываемую.

Что ж, по крайней мере, Спок всё ещё исполняет отданные приказы, а значит, дела не совсем плохи. Утешение это так себе, конечно, думает Кирк, но это признак хоть какой-то стабильности. С этим умозаключением он покидает мостик. Добравшись до своей каюты, он первым делом отправляется в ванную. Прохладный водный душ (спасибо Звёздному Флоту за привилегии) немного ослабляет напряжение в мышцах и в то же время даёт Джиму почувствовать, как сильно он на самом деле вымотался за сегодня. Волнение за Боунса не покидает его ни на минуту, но, во всяком случае, физически он испытывает некое облегчение.

Он буквально принуждает себя лечь в кровать и погрузиться в неглубокий, беспокойный сон. Прерывающийся стабильно каждые минут двадцать после очередной картины изувеченного, лежащего в неестественной позе Леонарда с пробитой грудью или проломленной головой. Перепачканного кровью. С остекленевшими глазами. Бледного. Безжизненного. Он просыпается раз за разом — вздрагивает, садится в постели, тяжело дышит, глядя в темноту своей каюты, словно пытается отогнать то, что только что видел. Но всё бесполезно. Образы Леонарда, лежащего без движения, с разорванной одеждой и залитым кровью лицом, не покидают его даже тогда, когда он не спит. Они прорастают в самую душу, цепляются за края его сознания острыми когтями, вытягивая силы, которых с каждым часом становится всё меньше. Он пробует встать, сделать пару кругов по каюте, выпить воды, натянуть на себя дежурную куртку — просто чтобы почувствовать ткань на коже, будто это может вернуть ощущение реальности. Всё без толку.

Когда усталость — физическая и эмоциональная, — всё-таки берёт своё, Джим, измотанный и опустошённый, падает обратно в кровать и наконец проваливается в какую-то иллюзию сна, где нет ни сновидений, ни образов, ни чувств — просто темнота и покой. Но у судьбы на этот счёт, как и всегда, свои планы, и это долгожданное забытье длится каких-то полчаса. До момента, когда по всей каюте из динамиков связи по кораблю не доносится голос Ухуры. Обычно ровный, собранный, сейчас он звенит тревогой.

— Капитан Кирк! Капитан, немедленно на мостик! Это срочно! — Она говорит быстро, на повышенном тоне, явно с трудом сдерживая волнение. — С нами пытаются выйти на связь. Вы должны это видеть сами. Прямо сейчас!

Джим, словно получив удар током, срывается с места, врезаясь босыми ступнями в пол, не обращая внимания ни на дрожь в руках, ни на звон в голове. Сердце резко ускоряется, грудь сжимается в спазме, как будто организм сам понял, кто может быть на другом конце эфира. Он хватает нижнюю рубашку, натягивая её на ходу, наплевав на жёлтую капитанскую форменку, впрыгивает в ботинки и вылетает из каюты, даже не проверяя, пристёгнут ли коммуникатор. Мчится по коридору, в котором тусклый свет кажется сейчас слишком ярким. У дверей турболифта его настигает Спок, и вид у него, по большому счёту, не на многим лучше. Разве что одет по уставу, а в остальном: всегда безупречно уложенные волосы растрёпаны, отчего он выглядит лет на десять моложе, а выражение лица и мимика выдают волнение, которое он, похоже, даже не пытается скрыть.

Они не произносят ни слова, пока едут, но воздух вокруг них будто вибрирует от исходящих от обоих импульсов нервозности. Когда двери лифта разъезжаются в стороны, на них устремляются взгляды всех присутствующих офицеров. Не только гамма-смены, которая только через полчаса должна закончиться, но и каким-то неведомым образом уже находящихся здесь Чехова, Сулу и вызвавшей их Нийоты, сидящей за своим пультом и нервно перебирающей край своего форменного платья.

— Капитан на мостике! — словно выйдя из ступора, вполголоса оповещает Чехов, но самому Джиму абсолютно не до формальностей.

— Лейтенант Ухура, кто нас вызывает? — она чуть поджимает губы, не озвучивая ответ, который и так без проблем считывается по её взгляду, полному волнения, смешанного с негодованием. Комментарии здесь излишни. — Запускайте соединение.

Ухура кивает и открывает канал связи, а Джим, как и Спок, и все остальные, устремляют взоры на передний иллюминатор. Через пару мгновений перекрывающийся проекцией видеосвязи. Кирку приходится приложить немало усилий, чтобы не начать рвать и метать в тот же миг, когда он видит лицо своего собеседника. На экране возникает лицо, от одного вида которого у Джима мгновенно напрягаются все мышцы. Грубые черты, словно высеченные из куска вулканического камня. Лоб — не с характерным для их вида центральным гребнем, а с двумя изогнутыми костными выступами, идущими дугами вдоль висков, словно рога, скрытые под плотью. По центру черепа — грубый, неровный шрам, зигзагом прорезающий кожу от переносицы до самой макушки. Ни швов, ни скоб — только огрубевшая ткань, зажившая по законам боли и пренебрежения. Нос искривлён — не врождённо, а словно многократно ломался, и кто-то не считал нужным его вправлять. На нём вырезан символ, видимо, личной или семейной маркировки — прямо по хрящу. Его глаза — желтовато-янтарные, в которых сверкает не просто ярость, а холодный интерес хищника. Капитан чувствует этот взгляд почти физически, будто тот изучает его, раздевает до самых уязвимых мыслей.

И всё же самое неприятное — не внешний вид, а то, как он смотрит. Слишком спокойно. Слишком уверенно. Будто уже знает, что у него есть преимущество. И что они все здесь — просто очередные фигуры в его выверенной игре. Углы рта резко изломаны, губы растянуты в нечто, что лишь с натяжкой можно назвать улыбкой — скорее это презрение в чистом виде, замаскированное под любезность. Джим почти физически чувствует, как нарастает напряжение на мостике, но сильнее всего — за спиной, где в шаге от него по правое плечо стоит Спок.

— Я капитан Джеймс Т. Кирк, с кем я говорю? — Ухура уже подрывается с места, чтобы начать переводить слова Джима на клингонский, но внезапно в ответ доносится уверенная, без явного акцента, речь на стандарте. Голос — низкий, рычащий, с оттенком тяжёлого металла.

— Я знаю, кто ты, капитан Кирк. Я — Краг, — каждое слово звучит будто насмешка, снисходительно, с одолжением. И отвращением, что клингон не очень-то старается скрыть. — Удивительно, как далеко вы, шавки Федерации, забрались.

— Что вам от нас нужно, мистер Краг? — в голове набатом бьёт одна и та же установка: «держи себя в руках, Джим, держи себя в руках».

Но на деле это куда сложнее, чем в мыслях, особенно когда враг по другую сторону начинает издевательски смеяться, а вместе с ним и несколько его прихвостней позади. Кирк знает, что члены его команды в данный момент пробуют вычислить общее количество клингонов на том конце эфира. А Чехов, как он узнает позже, пытается засечь источник сигнала. Ухура, в попытке немного усмирить гнев капитана, становится рядом с ним и берёт его за руку. И, вполне вероятно, что это могло бы подействовать, если бы не дальнейшее развитие событий.

Краг резко перестаёт смеяться, возвращаясь к своей гримасе омерзения в сочетании с триумфом.

— Мне кажется, это тебе от меня кое-что нужно, капитан Кирк, — шипит он, затем переходит на клингонский. — naDev yIluq!*

Джим, безусловно, знал и понимал, как только выяснилось, что в деле замешаны клингоны — тем более, после найденных на планете следов борьбы, — что Леонард пострадал. Но то, что он видит перед собой, когда доктора подволакивают на передний план двое клингонских псов, повергает в шок. Не только его — всех. На мостике повисает тишина — не техническая, не напряжённая, а та самая, в которой человек перестаёт дышать, чтобы не мешать реальности случаться. Боунс буквально висит в чужих руках, бессильно — не идёт, не сопротивляется, не просит. Голова опущена, подбородок вжимается в грудь, левая рука болтается под неестественным углом. Правая — висит вдоль тела в железной хватке. Вся тяжесть его тела лежит на чужих руках. И именно это — больше, чем кровь, больше, чем синяки — бросает в дрожь.

Верхняя часть защитной формы для высадки снята — осталась только чёрная подформенная рубашка, перепачканная грязью, заломанная и порванная на плечах. На ткани пятна, различимые лишь при бликах света. Кровь? Возможно. Но на этой ткани различить точно нельзя. Только лёгкий блеск на месте разрыва и влажный след, стекающий вдоль ребра.

Они дёргают его за плечи и тянут за волосы, заставляя поднять голову — вверх, под свет, чтобы все видели. Лицо. Изувеченное, покалеченное, растерзанное. Как экспонат. Как трофей. Как зверёк, пойманный в медвежий капкан. Левый глаз полностью закрыт опухолью, губа разорвана, из уголка рта тонкой линией тянется застывшая струя тёмной жидкости. Челюсть вывернута, кожа натянута неестественно — перелом виден даже человеку без медицинского образования. Вместо левой скулы одна сплошная опухоль, синева и жёлтые прожилки, — всё свидетельствует о тяжёлом ударе, нанесённом с циничной точностью. Лицо Боунса перекошено, но не от боли, — от анатомической невозможности принять прежнюю форму.

Маккой не сопротивляется, лишь изредка издаёт тихие, на грани слышимости, стоны, и, похоже, совершенно не осознаёт, где находится, что происходит вокруг, словно балансируя на грани. И Джим ощущает, как в нём поднимается что-то резкое, едкое, опасное — как если бы в животе вспыхнуло пламя, жгучее и обволакивающее. Его пальцы сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони. Где-то за спиной он слышит, как Ухура коротко, резко втягивает воздух. Чехов будто бы замирает, зрачки расширены, лицо каменеет, Сулу остервенело барабанит пальцами по навигационной консоли. А потом на мостике раздаётся звук — новый, неизвестный, — негромкий, но отчётливо напоминающий короткий звериный рык. Кирку требуется несколько долгих секунд, чтобы осознать, что издал его не клингон по ту сторону видеосвязи, а Спок, стоящий позади.

Как ни странно, именно эта реакция придаёт ему сил для дальнейшего, если так можно сказать, диалога. Боунса оттаскивают от камеры, и на экране снова появляется самодовольная морда Крага. Лицо Джима каменеет. Голос — сталь в чистом виде.

— Значит, вот как вы обращаетесь с пленными, Краг, — каждое слово отточено, как лезвие. — Не как воины. А как шакалы. Нападаете толпой на одного беззащитного противника. Унижаете тех, кто безоружен. Вот она, хвалёная клингонская «честь».

— Не тебе рассказывать мне о чести, терранская погань! — тон Крага кардинально меняется, приобретая оттенки животной ярости. — Вы, люди, — бесполезные слабаки, ни на что не годные. Но, раз уж ты об этом заговорил, — он скалится в ядовитой, опасной ухмылке, не предвещающей ничего хорошего, — унижать твоего дружка мы ещё не начинали.

Джима вот-вот начнёт трясти. От гнева, разбавленного страхом, и ненависти к тому, кого он видит по ту сторону экрана. У него буквально кровь вскипает, пол словно начинает уходить из-под ног, и сжимающие его руку изящные пальцы Ухуры уже не помогают. В его голове рождается с десяток ответных реплик, — злобных, угрожающих, враждебных, каждая из которых может привести к катастрофическим последствиям, — но ни одну из них он не успевает озвучить. Ко всеобщему изумлению, Спок выходит, нет, вырывается вперёд, и совершенно не своим голосом — это уже не голос, а концентрированная ярость, — рычит на клингонском:

— vaj bIveQqa' — tIqlIj vIteq 'ej SoHvaD vISopmoH.**

Если бы Кирк не продрых примерно восемьдесят процентов курса клингонского в Академии, то, безусловно, понял бы, что только что сказал его старпом. Сейчас же он лишь по ошарашенному взгляду Нийоты, направленному на Спока, его тону и выражению лица может сделать вывод, что вулканец выдал нечто такое, от чего жизнь Боунса повисла на волоске. С внутренним содроганием он переводит взгляд на экран. И через пару секунд повисшая на мостике тишина вновь прерывается мерзким смехом клингона.

— Считаешь, что ты в том положении, чтобы мне угрожать, вулканский выродок? Как думаешь, сколько его костей выдержат твою храбрость?

Джим переводит взгляд на Спока. Его лицо — маска. Но не привычной пустоты. Маска ярости, сдерживаемой только дисциплиной и годами выученного самоконтроля. Зрачки чуть расширены, дыхание поверхностное, губы сжаты в линию. Нужно срочно что-то предпринять, иначе следующее сказанное им на самом деле может подписать Леонарду смертный приговор. Посему Кирк, несмотря на то что испытывает примерно то же самое, что и коммандер, пытается перевести разговор в более дипломатическое русло.

— Вы похитили и пытали одного из старших офицеров Звёздного Флота, — не думаю, что вам от нас ничего не нужно. Давайте перейдём к делу. Каковы ваши требования? Что вы хотите в обмен на моего человека?

— А это даже забавно. Он, пока ещё мог говорить, — издевательская усмешка, — пытался убедить меня, что вам на него наплевать, и вы не почешетесь, чтобы его спасти, — эти слова заставляют Джима переглянуться сперва с Нийотой, а затем уставиться уже на Спока, с немым вопросом в глазах. На который у того если ответ и есть, то он его тщательно скрывает. Их игру в гляделки прерывает Краг. — Что ж, раз тебе так сильно нужен обратно твой человек, капитан, слушай внимательно. Три месяца назад ваши сучьи дружки из Флота повязали четверых моих людей. Их держат на базе «Эридан Прайм» в особо охраняемом секторе. Вот тебе мои требования: вытащи их оттуда и приведи ко мне живыми. И получишь назад своего доктора. Живым.

Такого поворота событий Джим не ожидал. Нет, безусловно, он был готов к тому, что клингоны потребуют выкуп за Боунса, но был почти уверен, что это будут либо кредиты, либо что-то из новейшего вооружения Федерации — самые банальные и очевидные варианты, в общем. Добиться освобождения четырёх клингонских преступников, да ещё и опасных, раз уж их посадили в особый сектор, будет во много раз сложнее. И пока у него не рождается ни одной идеи о том, как это сделать.

Тем временем, решив, что пауза затянулась, Краг задаёт очередной вопрос, с саркастической интонацией:

— Ну так что, капитан, стоит твой доктор четверых клингонских воинов?

«Он стоит всей вашей сраной Империи», — так и подмывает сказать Кирка, но он сдерживается, и вслух произносит только короткое и ёмкое:

— Да, стоит.

— Я не сомневался. Ваша, терранская, привязанность друг к другу — ваша главная слабость. У вас шестьдесят стандартных часов на то, чтобы освободить моих людей и доставить ко мне. Если вы задержитесь хотя бы на час, — в этот раз он пристально смотрит в глаза Споку, — я дам своим ребятам разрешение хорошенько позабавиться с вашим доктором. Не ручаюсь, что после этого от него что-нибудь останется. Ваше время пошло.

Связь обрывается, и первым желанием Джима становится заорать во весь голос. Но сделать этого он не успевает — Чехов переключает его внимание на себя.

— Кэптин, попытка запеленговать сигнал оказалась не очень удачной. Единственное, что я смог установить — источник находится где-то на планете, но конкретную точку определить не удалось. Либо местные горные породы его блокируют, либо какое-то устройство.

— Спасибо, мистер Чехов, — кивает Кирк, начиная размышлять вслух, — значит, теоретически, мы можем потратить эти шестьдесят часов на то, чтобы обшарить планету и найти их логово, атаковать и вытащить Боунса.

— Капитан, эта идея несостоятельна и чрезвычайно рискованна, — тут же встревает Спок, и уже не только Джиму становится заметно, что он прикладывает немалые усилия для сохранения маски беспристрастности. — Данная планета превышает размеры Земли на сорок процентов, что, в совокупности с ограниченными ресурсами, временем и отсутствием информации даже о приблизительном нахождении источника сигнала, с вероятностью в девяносто девять процентов приведёт к тому, что мы не сможем обнаружить, где скрываются клингоны. Что приведёт…

— Я прекрасно понял, к чему это приведёт! Я пока ещё не отдавал приказов начать поиски! По крайней мере, я предлагаю хоть какие-то варианты!

И тут же — внутренний укол. Он не хотел — правда, не хотел — поднимать голос. Не на Спока, не на команду, не на тех, кто так же не спит и не ест последние сутки, пытаясь спасти Боунса. Но ярость, как яд, копится внутри, и контролировать её становится всё сложнее. Не настолько, чтобы он не мог извиниться — но вполне достаточно, чтобы понимать: других рабочих вариантов у него сейчас попросту нет.

— Спок, собери данные на наших новых «друзей»: за что конкретно были арестованы, есть ли приговор, и любые другие детали, которые сможешь найти.

— Есть, капитан.

— Мистер Чехов, мистер Сулу, проложите курс к «Эридан Прайм» и будьте готовы к отправлению в любой момент по моему приказу.

— Да, сэр, — без споров и комментариев отвечает рулевой.

— Лейтенант Ухура, подготовьте канал связи с кем-нибудь из командования Звёздного Флота, кто уполномочен решать подобные вопросы, — и, выдав это, Джим не может не выдохнуть. Медленно. Глухо. Почти как человек, который уже знает, что сейчас наступит момент, от которого ничего хорошего не будет.

Он ненавидит это. Всем существом. Просить у тех, кто десятками лет прятал инертную бесхребетность под ширмой «дипломатичности». У тех, кто легко закрывал глаза на чудовищные просчёты и преступления собственных адмиралов, пока это не попадало в заголовки. У тех, кто с трибун вещал о ценности каждой жизни, но при первом конфликте выкладывал из людей мост к политической выгоде. У тех, кто не заметил, как внутри их собственного двора создали «Возмездие» и хранили в крио-банке чёрт знает кого, пока однажды всё это не взорвалось, накрыв полгорода и едва не угробив половину Совета. Именно этим людям он сейчас собирался взывать к совести. Вот только совести там не было.

— Капитан, — голос Ухуры прозвучал мягко, но с подспудной тревогой. — Я смогу открыть канал с генералом Талареком, как только он выйдет на связь. Он уполномочен принимать решения в подобного рода ситуациях.

Кирк коротко кивает, но не отвечает. Пока рано. Он ждёт — и не зря.

— Капитан, — ровно и чётко, как всегда, подаёт голос Спок. — Удалось собрать сведения. Четверо клингонов. Обвиняются в осуществлении террористического акта на базе Федерации. Согласно материалам дела, они взорвали два шаттла при взлёте, на борту которых находились гражданские и персонал станции. Погибли девяносто семь человек. Восемьдесят три из них — гражданские. Суд над ними должен состояться через три недели на «Эридан Прайм».

На миг на мостике становится тише, как будто воздух уплотнился и перестал проводить звук.

— Это… плохие новости, — хрипловато выдаёт Джим, чувствуя, как пальцы непроизвольно сжимаются в кулак. Тревога, злость и усталость, копившиеся внутри последние сутки, вцепляются в него заново.

Идея, которая ещё несколько минут назад казалась хоть сколько-нибудь реалистичной, рассыпается. Федерация не ведёт переговоров с террористами. Особенно — когда дело касается публичного резонанса, десятков погибших и отложенного судебного процесса, на котором должны были присутствовать представители Совета, прессы, наблюдатели с других планет. Даже если генерал, с которым они собираются связаться, окажется максимально благожелательно настроен — его полномочий не хватит, чтобы одобрить такой обмен. Решение подобного масштаба лежит только в руках Совета адмиралов. А Совет — это совсем другая опера. Бюрократия, политика, интересы, прецеденты. И, как всегда, ничтожный шанс, что жизнь одного доктора окажется для них хоть чем-то приоритетной.

— Лейтенант, — он поворачивается к Ухуре, — свяжитесь с генералом Талареком, как только он будет готов. И подготовьте сопроводительное сообщение для Совета. Насколько формальное — решите сами. Главное — чтобы его прочитали.

— Есть, капитан, — отвечает она чуть тише обычного, и он чувствует в её тоне ту же самую усталую обречённость, которая сидит у него внутри.

Джим опускается в кресло, механически начиная отбивать пальцами рваный, беспокойный ритм по подлокотникам. Мысли скачут, отталкивая друг друга — в голове нет ни единой стройной линии. Только туманное повторение: «один шанс… хоть один…». Он слишком хорошо понимает, насколько ничтожна эта попытка. И всё же он будет за неё цепляться до последнего.

— Связь установлена, капитан, — подаёт голос Нийота, и передний иллюминатор заполняется проекцией — тяжёлой, тяжело дышащей, плотной как гравитация.

Лицо генерала Таларека появляется на экране — почти идеально круглое, с покрасневшими, будто после мороза или парилки, щеками, близко посаженными глазами и каким-то нелепо миниатюрным носом, из-за чего его выражение приобретает почти комично-гротескный оттенок. Почти. Если бы не общее ощущение, что это тот самый человек, который может, по одному слову, перечеркнуть все усилия последних суток. Кирк почти уверен, что где-то уже сталкивался с ним — может, мельком, может, на совещании или брифинге — но сейчас в его мозгу нет ни места, ни времени для подобной детализации. Он уверен: Спок с его эйдетической памятью вспомнил бы. Но сейчас ни Спок, ни кто-либо ещё — никто — не скажет ничего, что могло бы изменить то, что Джим должен сказать сам.

— Доброго времени суток, генерал Таларек, я…

— Капитан Джеймс Кирк, — тут же оживляется собеседник, вскидывая брови с куда большим энтузиазмом, чем ситуация того заслуживает. Джим чертыхается про себя: такое чувство, что его буквально каждая собака в этой галактике в лицо знает. С другой стороны, после всех злоключений, в которые влипала «Энтерпрайз» под его командованием, стоит ли удивляться? — Чем обязан столь позднему вызову?

— Прошу прощения, что отвлекаю вас от дел, — начинает Джим официальным, почти выверенно холодным тоном. — Но у нас чрезвычайная ситуация. Разрешить её без вашего участия — и, возможно, без вмешательства Совета — не представляется возможным.

Таларек молчит, и Кирк, не теряя ритма, продолжает:

— Во время последней миссии наш старший медицинский офицер, коммандер Леонард Маккой, был захвачен клингонской группой и, как мы предполагаем, удерживается на планете, на орбите которой мы в данный момент находимся. Все попытки выследить их и вызволить доктора оказались безуспешны. У нас есть подтверждение, что его удерживают в заложниках, и предъявлен ультиматум. В обмен на возвращение коммандера Маккоя клингоны требуют освобождения четырёх соотечественников, в данный момент содержащихся на «Эридан Прайм». Согласно полученным данным, их суд должен состояться через три недели. У нас есть шестьдесят часов, прежде чем… — закончить он не успевает.

— Вы в своём уме, Кирк?! — взрывается Таларек. Его голос, гулкий, надтреснутый, наполняет собой весь мостик. — Вы вообще осознаёте, о чём просите? Вы требуете от командования Федерации отпустить четверых признанных террористов, устроивших бойню, от которой до сих пор приходят в себя семьи почти ста погибших, — ради одного офицера? Одного?! Вы хоть понимаете, какой прецедент вы можете создать?! Даже знать не хочу, на что вы рассчитывали, связываясь со мной по этому вопросу, но мой вам ответ — о таком «обмене» не может быть и речи!

Джим чувствует, как его кулаки сжимаются до побелевших костяшек, но внешне сохраняет ледяное спокойствие. Только голос слегка понижается и становится твёрже, злее:

— Насколько мне известно, генерал, вы не имеете полномочий самостоятельно принимать решения в вопросах подобного уровня. Обмен заключённых, особенно в контексте межпланетной угрозы, находится в юрисдикции Совета адмиралов, — он делает небольшую паузу и добавляет, уже не прося, а по сути — требуя, несмотря на идеально выверенную формулировку. — В ближайшие десять минут в адрес Совета будет направлен официальный рапорт с просьбой о рассмотрении варианта обмена. Согласно Уставу, вы не имеете права игнорировать его поступление. И уж точно — препятствовать вынесению его на рассмотрение.

На другом конце канала на некоторое время воцаряется молчание. Настолько густое, что почти слышно, как оно щёлкает зубами. А затем Таларек, с внезапно приобретённой почти приторной вежливостью, произносит вызывающим тошноту елейным голосом:

— Разумеется, капитан. Совет обязательно рассмотрит ваш запрос и примет решение по нему в течение четырнадцати стандартных дней. Всего хорошего, и отключается, не дожидаясь ответа.

На мостике воцаряется тишина. Не внешняя — внутренняя. Тяжёлая, вязкая, плотная, будто звуковая пустота заполнила собой каждую щель в помещении. Тот самый момент, когда никто не хочет — не может — нарушить пространство, в котором только что прозвучал неофициальный, но пугающе убедительный приговор.

Первым молчание нарушает Павел.

— Вот гнида, — выплёвывает он на русском злым, срывающимся шепотом, и все, даже не до конца понимая смысл сказанного, инстинктивно соглашаются. Потому что понятна эмоция.

Джим же не знает, что сказать. Вернее, знает — слишком много. Но то, что сейчас клокочет в его голове, не имеет права быть произнесённым вслух. Если он раскроет рот, за этим последует не речь, не приказ, не план, а поток ярости и чистейшего бессилия, каждое слово которого будет, в лучшем случае, балансировать на грани полу цензурного и точно нарушающего какой-нибудь из пунктов Устава Флота. И он знает: его экипаж не должен видеть его в таком состоянии. Он встаёт. Не отвечает. Ни одного слова. Ни одного взгляда. Только стремительный, рваный шаг к выходу, почти бег. Двери за ним захлопываются, отрезая его от мостика, как крышка саркофага. И он идёт сквозь бесконечно длинные коридоры, сквозь гул собственных шагов, сквозь пульс в висках. До тех пор, пока дверь его каюты не открывается — и тут же бесшумно закрывается за ним, сразу заблокированная на личный код.

И тогда он ломается.

Словно закрытая дверь срывает последнюю грань самообладания. Он кричит. Не просто в голос — он вырывает этот крик из себя, хриплый, почти животный. Он даже не осознаёт, что говорит, — может быть, «Чёрт вас всех побери», может быть, «Твари», может быть, просто — «Нет». Он берёт ближайший бокал и с силой швыряет его об стену. Треск стекла звучит почти как облегчение. Затем — ещё один. И ещё. Потом кружка. Потом стул. Столик опрокидывается с грохотом. Книги, планшеты, графин, всё, что оказывается под рукой, разлетается в стороны, и плевать, если это было что-нибудь ценное. Даже не в гневе — в безнадёжной, отчаянной ярости, от которой хочется уничтожить пространство вокруг, лишь бы что-то изменилось.

Но пространство не меняется. И Боунса это не возвращает.

Проходит, возможно, минута, возможно, две. Может быть, и все двадцать. А потом всё. Он выдыхается. Не в переносном смысле — буквально. Колени сдают, и он оседает на пол, опираясь ладонями, тяжело дыша. Бессловесно. Без слёз. Без звуков. Только сбитое дыхание как после спринта и неотступный гул в голове, на фоне которого крутится один-единственный вопрос:

«Как, чёрт возьми, мне его спасти?»

И ни одного грёбаного ответа.

Джим просто остаётся сидеть на полу посреди разгромленной каюты, не следя за временем. Ему не хватает сил, ни физических, ни моральных подняться на ноги и снова продолжить поиск выхода из положения. До тех пор, пока звук его комма не разрывает тишину, словно выстрел. Джим даже не сразу реагирует. Только после второго вызова — короткого, но настойчивого — он дотягивается до коммуникатора, выходя на связь.

— Капитан, — голос Ухуры звучит необычно резко. — Прошу вас прийти в кают-компанию. Коммандер Спок инициировал экстренное совещание. Нам нужно… что-то решать. Сейчас.

Несколько секунд он просто сидит, закрыв глаза, прежде чем коротко, с усилием произносит:

— Принято.

И поднимается. Медленно. Без лишних движений. Он устал. Вымотан. Внутри него всё выжжено дотла. Но он держится. И будет держаться столько, сколько нужно.

Chapter Text

В кают-компании, помимо вызвавшей его Ухуры и Спока, присутствуют Чехов, Сулу и — что вызывает у Джима лёгкое, но отчётливое недоумение — Скотти в компании Джейлы. И, помимо самого факта их нахождения здесь, всех их объединяет ещё кое-что: все выглядят одинаково озадаченными. Что ж, выходит, ничего революционного никто не придумал. Ни просвета, ни прорыва — только тишина и сосредоточенное уныние.

Кирк втягивает носом воздух, медленно выдыхает через рот, силясь вспомнить хоть один приём из того нелепого курса по дыхательной йоге, который он однажды открыл в библиотеке Академии в особенно унылый вечер между парами. Сердечный ритм понемногу выравнивается, и он, насколько может, собирается — после чего делает шаг вперёд и обозначает своё присутствие.

— Капитан, — первым подаёт голос вулканец, вытягиваясь почти по стойке «смирно», как и остальные, но Джим лишь коротко машет рукой:

— Давайте без этого. Мы не на совете Федерации.

— Я посчитал необходимым срочно собрать старших офицеров, — продолжает вулканец, не сбиваясь, — в связи с тем, что сложившаяся ситуация требует немедленного выработки альтернативного решения.

— Согласен, — мрачно кивает Кирк, — совещание нужно. Потому что сейчас мы официально в жопе. И я, если честно, в этом положении открыт к любым идеям, как спасти Боунса, даже невменяемым.

— У меня вопрос, кэп, — поднимает руку Скотти, — чем, собственно, мы с Джейлой можем тут пригодиться? Вы же знаете, я по части техники, а не генерации офигительных идей по вызволению людей из лап психованных воинствующих гуманоидов. Я, скорее, нужен, когда план уже есть, а мне надо его подрихтовать под реалии.

— Вы ошибаетесь, мистер Скотт, — спокойно парирует Спок, не меняя тона, — в данном случае ваше инженерное мышление может оказаться ключевым. Особенно если учесть ограниченность вариантов, с которыми мы имеем дело.

— Коммандер, не могли бы вы, пожалуйста, прекратить говорить шарадами хотя бы сейчас? — в голосе Ухуры звучит раздражение, натянутое, как струна.

Джим невольно косится на неё. «Ого, похоже, она до сих пор злится из-за их расставания», — мелькает в голове, но он тут же отбрасывает мысль. Сейчас не до психологических анализов.

— Я просмотрела состав Совета, — продолжает она уже более сдержанно, — пыталась найти в нём хоть одного адмирала, у которого есть шансы отнестись к нашему запросу с пониманием…

— Не думаю, что стоит ожидать от них понимания, — мрачно перебивает Сулу, опершись на стол ладонями. — Думаю, общую позицию Совета мы уже услышали из уст Таларека. И звучала она как «категорическое пошли вы».

— Тогда, может, стоит пойти другим путём, — предлагает Чехов. — Обратиться напрямую к командующему «Эридан Прайм». Адмиралу Карсик. Она, вроде как, человек не глупый, и даже если не одобрит обмен — может, хотя бы подкинет идеи, как обойти формальности…

— С этим могут тоже быть проблемы, — качает головой Ухура. — Без формального распоряжения от Совета она не имеет права принять такое решение.

— И всё же шанс больше, чем у Совета. А вдруг она захочет помочь? — настаивает Сулу.

Слово за слово — и кают-компания быстро начинает походить на пчелиный улей. Реплики сыплются со всех сторон, перебивая друг друга. Хикару повышает голос, Ухура не уступает, Чехов пытается выступать в роли голоса разума, но без особого успеха. Скотти периодически вмешивается, в основном для уточнений, а Джейла просто сидит рядом и молча следит за бурной дискуссией, выражая недовольство исключительно шириной глаз и частотой вздохов. Джим слушает. Сидит, откинувшись назад, сцепив пальцы в замок. Его взгляд то и дело скользит по лицам офицеров, и в какой-то момент он закатывает глаза. Почти театрально. Если так и дальше пойдёт, все шестьдесят часов они угробят на попытки поиска решения.

Он как-то даже упускает тот факт, что всё это время молчит и Спок. Который, на минуточку, сам это совещание и созвал.

А потом — внезапно для всех — старпом говорит. Голос его звучит как всегда ровно, хладнокровно, но тем сильнее это бьёт по ушам, заставляя остальных замолчать:

— В свете однозначной позиции командования Звёздного Флота и отсутствия каких-либо законных механизмов влияния, — произносит он, чётко выделяя каждое слово, — я прихожу к выводу, что официальными средствами освободить доктора Маккоя не представляется возможным.

Все в помещении замирают. Даже Ухура — с приоткрытым ртом и застывшей фразой, не успевшей соскользнуть с губ.

Спок выдерживает паузу и продолжает тем же самым тоном, почти академически:

— Следовательно, единственный логически оправданный способ спасти доктора — это обеспечить доступ к объекту их содержания неофициальными методами. В условиях ограниченного времени и отсутствия разрешений, мы должны рассмотреть вариант самостоятельного извлечения заключённых с «Эридан Прайм».

Тишина становится ощутимой. Почти физически. Взгляды всех присутствующих теперь прикованы к Споку и отражают весь спектр существующих эмоций — от изумления и тревоги до чего-то, напоминающего восхищение. Чехов приподнимает брови так, будто не уверен, правильно ли расслышал. Сулу напрягается всем телом, словно уже мысленно выстраивает маршрут проникновения. Ухура сдерживает реакцию куда сложнее — выражение её лица балансирует между саркастическим «ну конечно» и внутренним «о боже, мы правда это обсуждаем». В глазах Джейлы — характерный хищный блеск, как перед дракой. А Джим… Джим просто смотрит на Спока, как будто видит его впервые. В который раз за последние дни.

И тут голос подаёт Скотти, только-только совладав с открытым от искреннего шока ртом:

— Я всё правильно понял: мистер вулканец только что предложил взять на гоп-стоп новейшую тюремную базу Федерации?

— Не уверен, что мне знаком подобный сленг, мистер Скотт, однако…

— Да, Скотти, ты всё правильно понял, — оживает наконец Джим, оторвавшись от спинки кресла. Он поднимается, расправляя плечи, и устремляет на старпома долгий, пронизывающий взгляд. — Честно говоря, не думал, что мы когда-нибудь с тобой поменяемся ролями, Спок, но я просто не могу не спросить: ты осознаёшь, сколько пунктов Устава Звёздного Флота мы нарушим, сделав это? И со стопроцентной вероятностью попадём под трибунал. Если не хуже.

— Не говоря уже о том, что мы не успеем даже добраться до нужного сектора, прежде чем нас скрутят и определят в одну из камер там же, — мрачно добавляет Павел, казалось бы, подрывая всю идею на корню одним этим аргументом.

Однако Спок, ко всеобщему удивлению, и бровью не ведёт. Нет, его взгляд чётко говорит о том, что он уже всё продумал за то время, что они здесь собачились между собой. Всё просчитал. И Джим это прекрасно видит. Нет, чувствует.

— Отвечая на ваш вопрос, капитан, скажу следующее: я осознаю, что, если мы этого не сделаем, то доктор Маккой умрёт. Поэтому я предлагаю, в первую очередь, спасти его и вернуть на «Энтерпрайз», а уже после этого разбираться с последствиями принятых нами решений.

Спорить с этим никому и в голову не приходит — все присутствующие понимают, что коммандер прав. Им не впервой идти против приказов, если это единственный способ сохранить жизнь кому-то из своих. Они не разбрасываются жизнями друг друга с той же лёгкостью, с которой делают это адмиралы Флота. И на этот раз ставки предельно ясны: не просто жизнь, а жизнь Боунса, изувеченного и, скорее всего, уже на грани. И бросить его они не могут, он — часть экипажа, часть их семьи.

Но один вопрос по-прежнему требует ответа.

— Ты прав, — кивнул Джим. — Спасение Боунса — приоритетная задача. Но мистер Чехов справедливо заметил, что у нас нет ни одного шанса попасть на базу незамеченными. А объяснить, что мы там делаем, тем более без официального разрешения — даже мне, как капитану, будет не по зубам. У нас нет пропусков, нет легенды, нет законного основания находиться даже в соседнем секторе.

— Именно по этой причине я пригласил на совещание мистера Скотта, — невозмутимо произносит Спок. И поворачивает к инженеру свой всё ещё безупречно спокойный взгляд. — Мистер Скотт, прошу вас — поделитесь с присутствующими информацией о портативном трансварпном транспортере, модификацией которого вы занимаетесь на протяжении последних трёх лет.

Если до этого момента лицо Скотти выражало лишь шок, то теперь оно медленно, но уверенно переходит в состояние чистейшего изумления. Он выпрямляется, будто в него внезапно впрыснули адреналин, и некоторое время просто хлопает глазами, переводя взгляд с Джейлы на Спока, а затем — на Джима. Открывает рот, чтобы что-то сказать, но явно не знает, с чего начать, и в итоге выдает:

— Подождите… Стоп. Минутку. Вы… знали? Вы знали? Коммандер, как, чёрт подери, вы вообще узнали про это? Я ж старался делать это всё втихую, и кроме Кинсера и Джейлы… ну, она мне просто пару раз помогла… — он подаёт голос, всё ещё колеблясь между возмущением и тревогой, — я был уверен, что никто об этом не знает.

— Это моя обязанность, мистер Скотт, как старшего офицера по науке на этом корабле, — произносит он чётко и, как всегда, без намёка на эмоции, — отслеживать всю деятельность, связанную с нестандартными инженерными проектами и экспериментальными разработками. В особенности, если они потенциально нарушают протоколы безопасности. Я знал о вашей работе с момента закрытия дела Хана и «Возмездия», когда из всех официальных отчётов и документов «загадочным образом» исчезла информация о местонахождении портативного транспортера, использованного Ханом для перемещения на Кронос. И выбрал не вмешиваться — пока у меня не появится для этого объективно достаточный повод.

— Ага… — выдыхает Скотти, запуская пальцы в волосы. — Вот чёрт. Так и знал, что рано или поздно это всё мне выйдет боком. Честно, капитан, я не планировал использовать эту штуку, — обращается инженер уже к Джиму, для пущей убедительности поднимая руки. — По крайней мере, не вне симуляции. Она ж нестабильна ещё, на треть настроек автоматического распределения — сплошная каша, там даже фазовая подпись иногда съезжает! А вы мне тут… вломиться на Эридан Прайм… Да нам нужно чудо, а не транспортер!

— Мы не просим чуда, мистер Скотт, — вмешивается Джим с нарастающим хрипом в голосе. — Мы просим… хоть что-нибудь. Хоть один шанс. Ты сам только что слышал, — он кивает в сторону Спока, — если мы этого не сделаем — Боунс погибнет. Я не намерен позволить этому случиться. Поэтому, если у этой штуки есть хотя бы одна возможность сработать — доводи её до ума. У тебя в распоряжении всё, что есть на «Энтерпрайз».

Скотти шумно выдыхает, будто только что подписал себе приговор, а затем вяло кивает.

— Принято, капитан. Только потом не жалуйтесь, если мы материализуемся там с ногами вместо рук.

— Я предпочту ноги вместо рук упущенной возможности спасти жизнь другу, — Кирк опускается обратно в кресло.

Чёрт, кто бы мог подумать, что его команда может развернуть такую самодеятельность у него под самым носом. Но злости или досады от этих новостей он не испытывает. Во-первых, потому что прекрасно знает, что никто из этих людей не сделает что-то во вред остальным или «Энтерпрайз». А во-вторых, внезапно раскрытые инженерные изыскания Скотти в данной ситуации сродни манне небесной, ведь при правильном применении, этот транспортер обеспечит им возможность уложиться в данные им шестьдесят часов.

— Если уж мы всерьёз идём на такое, я хочу знать: каков план? — нарушает поток его мыслей Нийота, обращаясь к Споку. — Мы же не просто телепортируемся туда и говорим охране: «Привет, мы за преступниками»?

И вот теперь все взгляды — в том числе удивлённо приподнятая бровь Джейлы — снова поворачиваются к вулканцу. И по выражению его лица становится ясно: да, у него есть план. Или, по крайней мере, он начал его выстраивать. Уголки губ Джима чуть приподнимаются, но это даже близко не улыбка — скорее, реакция на абсурдность происходящего, которую он уже даже не пытается отрицать.

— Прошу внимания, — произносит Спок и выводит на основной экран кают-компании сложную, многоуровневую схему — по виду почти архитектурный план. Несколько цветных слоёв, множественные энергетические сигнатуры, теплофоны и гравитационные сетки. — Это Звёздная База «Эридан Прайм», тюремный комплекс класса Омега, находящийся в системе Эриданус, на расстоянии приблизительно восьми световых лет от «Йорктауна».

— Погоди-ка, — прищуривается Джим, всматриваясь в мельтешащие на экране параметры. — Это что, ты скачал с базы прямо сейчас? Они же не рассылают детальные планы тюрем по запросу, как схему пожарного выхода…

— Данные получены через зашифрованный канал, доступ к которому мне удалось получить в обход систем идентификации, — сухо поясняет Спок. — Я не мог не рассмотреть вероятность, при которой нам придётся использовать нестандартные методы. Особенно после того, как клингоны озвучили нам свои условия. Мои действия были превентивными.

Джим усмехается — но без веселья.

— Конечно. Ты «превентивно» вскрыл военный объект. Спасибо, Спок. Продолжай.

Спок делает несколько движений, и план базы фокусируется на одном из кольцевых уровней.

— Внутренние секции изоляции. Здесь находятся камеры строгого режима с гравитационными ячейками. Именно в этом секторе, в блоке 3-A, содержатся четверо заключённых клингонов, обвиняемых в террористическом акте на базе Кассар V. Мы телепортируемся сюда, — он указывает на технический шлюз приблизительно в восьми метрах от нужной точки. — Это единственное место, не покрытое внутренним антителепортационным полем. Попасть внутрь камер напрямую мы не сможем: энергопоглощающее покрытие и волновые фильтры делают невозможным проникновение даже при помощи модифицированного транспортера.

— Отлично, значит, мы высаживаемся в техническом отсеке, продираемся сквозь полбазы, надеясь, что никто не заметит, и забираем клингонов на ручки, — с язвительной ноткой комментирует Ухура. — Звучит… надёжно.

— Секундочку, — встревает Скотти, наконец обретая дар речи. — Модификации, над которыми мы работали, позволяют транспортеру преодолеть даже межзвёздные расстояния — теоретически. Но я должен знать: вы точно уверены, что сигнал с «Энтерпрайз» не засекут?

— В условиях, если корабль не подходит ближе, чем на пятьдесят астрономических единиц*, вероятность обнаружения его сигнатуры составляет менее 6,3%, — отвечает Спок, почти ободряюще. — При условии точной настройки фазового диапазона.

— Вы уверены, что этот красавец справится? — Джим бросает взгляд на инженера. — Сразу несколько человек? Прямо с корабля?

— Если честно? Нет, — фыркает Скотти. — Но у нас есть шанс. Один. И я выжму из этой штуки всё, что смогу.

— Значит, мы рискнём, — коротко кивает капитан. — Спок, продолжай.

— Целесообразной будет группа из четырёх человек: капитан Кирк, я, лейтенант Ухура — как лингвист и специалист по культурной интерпретации — и мисс Джейла. Её роль — доступ к внутренним замкам и ручной дешифровке кодов уровня «тюремной секции», — Спок кивает в сторону Джейлы, которая молча, с холодной уверенностью, раскрывает маленькое устройство, напоминающее гибрид между трикодером и хирургическим лазером.

— Я помогал его калибровать, — вставляет Скотти. — Он должен вскрывать даже зашифрованные протоколы класса «синий алмаз». В теории.

— Ого… Это же те, которые даже у разведки через два ключа и биокод, — с уважением протягивает Чехов, качая головой. — Если этот прибор справится с ними, значит, у нас действительно есть шанс.

— Теорию проверим на практике, — спокойно говорит Спок. — Тем временем, мистер Сулу и мистер Чехов останутся на борту и займутся перехватом внешних каналов связи. Их задача — блокировать любые входящие и исходящие сигналы с «Эридан Прайм», включая автоматические оповещения Совета и охранных звеньев Флота. На время нашей операции база должна быть… глухой.

— Перекрыть её трафик — задача не из лёгких, — хмурится Сулу, уже начиная прикидывать в голове способы это сделать. — Но, если мы обернём их систему мониторинга на себя, подкинем ложные маяки и завесим эфир помехами, в теории можно выиграть время.

— Сколько? — уточняет Кирк.

— Если повезёт — семь, максимум десять минут, кэптин, — отвечает Чехов. — Потом они заметят, что что-то не так.

— Значит, вся операция должна занять не более десяти минут, — делает вывод Джим. — Или мы даже не успеем подняться на борт, как окажемся в окружении.

— Верно, — кивает Спок. — У нас будет одна попытка. Ни плана «Б», ни обратной эвакуации, если попадём в поле действия основной охранной системы. В случае провала — мы не вытащим не только клингонов, но и себя.

— Подождите, коммандер — прищуривается Сулу. — А как вы собираетесь выбраться назад? Если база зафиксирует исходящий сигнал, охрана поднимет тревогу за доли секунды.

— Я предусмотрел это, — отвечает Спок, и на голографической схеме базы рядом с камерой высвечивается маленький значок в виде многогранной структуры — модифицированный блок. — Особенность модифицированного транспортера мистера Скотта в том, что он перемещается вместе с десантной группой. Он будет активирован вручную, как только мы подготовим клингонов к перемещению. Точка возврата будет синхронизирована заранее.

— То есть вы заберёте их и активируете устройство прямо там? — уточняет Чехов, с лёгким скепсисом.

— Именно, — подтверждает Спок. — Мистер Скотт будет отслеживать координаты и фазовые параметры с «Энтерпрайз» через зашифрованный канал связи. В случае сбоев — у нас будет максимум тридцать секунд на повторную активацию. Не больше.

— Нормально. Всё как я люблю, — выдыхает Джим, и взгляд его, наконец, становится собранным. — Хорошо. У нас есть план. У нас есть транспортер. И у нас нет времени, — он поднимается со своего места и обводит взглядом каждого из присутствующих, будто фиксируя для себя: кто с ним до конца. — В ближайшие шесть часов необходимо всё подготовить. Скотти, Джейла, Спок — проверьте транспортер и дешифровщик на любые сбои, лаги, потенциальные конфликты с внешними полями. Мы не можем позволить себе ни одного сбитого параметра. Лейтенант Ухура, ваша задача — мониторинг эфира. Абсолютно всё, что может показаться даже отдалённо подозрительным, должно быть перехвачено и проанализировано. Мистер Чехов, мистер Сулу — начните настройку блокировки каналов связи «Эридан Прайм» с внешним миром. Только ручной контроль, никакой автоматизации — малейшая ошибка, и вся операция коту под хвост.

Он замирает на секунду, выдыхает, будто пытается сбить пульс, ощущая, как он отзывается в висках. Мысль о том, что они и правда вот-вот отправятся на стратегический объект Федерации, чтобы выкрасть четырёх обвиняемых в терактах, звучит всё ещё настолько дико, что даже в голове её приходится «переводить» несколько раз, прежде чем она укладывается в реальность. Но другого выхода нет. Боунс там. Один. Хочется верить, что всё ещё живой.

— И ещё, — добавляет он, чуть тише, но с нажимом, — прошу всех: никому из членов экипажа не сообщать о готовящейся операции. Ни напрямую, ни намёками, ни полуфразами. Остальные не должны знать ни о чём. Никакой неофициальной помощи, никаких разговоров в коридоре. Если всё провалится — я хочу, чтобы остальная часть экипажа могла с чистой совестью заявить, что они ничего не знали. Не участвовали. Не имели к этому отношения. Это важно. Мы идём против Устава и, фактически, Федерации, но «Энтерпрайз» не должна расплачиваться за нас, — Он замолкает на миг, глядя куда-то в стол, будто проверяя внутри себя, уверен ли в этих словах. А потом продолжает, — также, на всякий случай, напоминаю, что любой из вас может отказаться от участия, если…

— Джеймс Ти, ты сейчас пытаешься нас оскорбить? — впервые за всё совещание голос подаёт Джейла. В нём не просто упрёк, а искреннее негодование. Её глаза сверкают — не от вспышки эмоций, а от внутренней твёрдости, железа под кожей.

Кирк снова смотрит на остальных. Чехов поджал губы, но подбородок упрямо выставлен вперёд. У Сулу руки на поясе, и выглядит он так, будто готов отправиться в тюрьму хоть сейчас. Ухура слегка качает головой с тем самым выражением «ты действительно до сих пор сомневаешься в нас?». А Спок… Спок стоит с непроницаемым лицом, но что-то в его взгляде заставляет Джима вновь испытать одновременно вину и гордость. И если он хоть немного знает своего старпома — это взгляд того, кто уже мысленно принял все последствия, отрезал пути к отступлению и, несмотря ни на что, выбрал этот путь добровольно.

— Принято, — только и отвечает капитан, медленно кивая. — Значит, работаем.

Он разворачивается и направляется к выходу, но у двери останавливается на полшага, бросив через плечо:

— Спасибо вам. Всем. Это может быть самой большой ошибкой в моей карьере — а, может, самым правильным решением.

Тишина, последовавшая за ним, кажется почти торжественной. Не тяжёлой, не напряжённой — взвешенной. Решение принято. Операция по спасению доктора Маккоя началась.

Chapter Text

Как это обычно и бывает, на словах всё оказывается куда проще, чем на деле. Команде требуется не шесть, а почти шестнадцать часов на то, чтобы подготовить каждый элемент операции и удостовериться, что всё работает безупречно — насколько это возможно в условиях полной импровизации и нарушения каждого второго пункта Устава.

Начинается всё с того, что Спок выявляет критическую ошибку в калибровке трансварпного транспортера — просчёт, из-за которого в случае активации система вполне могла бы отправить всю десантную группу не в нужный сектор, а прямиком на ближайшую звезду. Самое удивительное, что этот просчёт каким-то чудом упустил из виду сам Скотти, чем, без сомнений, был глубоко потрясён и даже пару раз назвал себя «стареющим идиотом» с интонацией, будто это медицинский диагноз. Устранять последствия приходится вручную, с нуля, при этом одновременно тестируя работоспособность дешифровщика Джейлы, которой, несмотря на опыт, приходится модифицировать на ходу — местами даже переделывать схемы буквально на коленке с помощью импульсного стабилизатора, который Скотти сконструировал за двадцать минут из трёх фазеров, зарядной панели и кофейной кружки.

Спустя некоторое время Чехов выходит на связь с мостика и откровенно раздражённым тоном — редкость для него — докладывает, что «Эридан Прайм» обновила систему защиты от внешнего вмешательства буквально неделю назад. Об этом — по вполне понятным причинам — нигде никакой информации не было. Теперь, чтобы внедриться в их коммуникационный протокол и временно заблокировать обмен данными со Звёздным Флотом, им с Сулу придётся не просто вбивать маршруты вручную, а выстраивать целую фальшивую ветвь передачи сигналов — с маскировкой, шифрованием, зеркалами и сбоевыми петлями, чтобы при попытке их вычислить система «Эридан Прайм» сама себя убеждала, что сбой у неё в логике, а не во внешнем вмешательстве.

Ухура, в свою очередь, в течение всех этих часов мониторит эфир с такой сосредоточенностью, словно от каждой запятой в каждом зацепленном ею фрагменте переговоров зависит не только их миссия, но и вся стабильность Федерации. Она игнорирует усталость, не реагирует на вопросы и даже один раз не замечает, как мимо неё проходит Кирк — слишком сосредоточена на поиске любых признаков активности, способной обернуться угрозой.

И вот, когда все уже начинают ощущать не только моральную, но и физическую истощённость, а Джим как раз собирается обойти посты, чтобы лично проверить текущий статус подготовки, на мостике появляется Скотти. Его лицо бледнее обычного, губы плотно сжаты, в глазах — та самая тревога, которую инженер обычно предпочитает прятать за иронией. Но сейчас не до юмора. Он быстро пересекает помещение, подходит к Кирку и, понизив голос до почти шёпота, наклоняется ближе:

— Капитан, нам нужно поговорить. Лично. Где никто не подслушает.

Кирк бросает короткий взгляд на остальных, затем кивает и жестом велит Скотти идти за ним. Несколько минут спустя они уже оказываются в капитанской каюте, где Джим активирует протокол изоляции — подавитель аудиозаписи, блокировку связи и статическое поле в дверном проёме.

— Говори, — произносит он тихо, но напряжённо.

Скотти переводит дух, кидает быстрый взгляд на активированные барьеры — и выдаёт:

— Я нашёл причину, по которой наши сканеры не могли засечь клингонский корабль и их самих. И, боюсь, она вам не понравится.

Несколько холодных капель падают на израненное лицо, впиваясь, будто иглы, в и без того пылающую кожу. Они не пробуждают — скорее, вытаскивают. Не полностью, нет. Где-то на грани. Леонард медленно и мучительно возвращается в реальность — размытая граница между сном, бредом и болью, где всё перемешано и теряет форму. Он не до конца понимает, где находится. Не знает, как долго здесь. Не может вспомнить, как дошёл до этого состояния. И только один вопрос, упрямо и беззвучно оседающий где-то в глубине: почему он всё ещё жив?

Каждый вдох даётся с трудом. Воздух проникает в грудь как что-то враждебное, слишком холодное и слишком острое. Каждая попытка пошевелиться — как удар током, а тело, кажется, перестаёт принадлежать ему. Оно — чужое, разбитое, бесформенное, сплошная ссадина и гематома, в которой уже не различить, где заканчиваются порезы и начинаются трещины. Болью пронизана, кажется, каждая клетка, каждый нейрон. Она везде, снаружи и внутри, въелась в кожу, опутала внутренние органы, проросла в кости. И ещё холоднее стало. Противоестественно, неправильно. Холод не внешний — он растекается изнутри, тихо, постепенно, с той хищной осторожностью, как срабатывает внутреннее кровотечение. Не катастрофическое — он бы уже не дышал. Но достаточно серьёзное, чтобы организм начал теряться. Сознание то проясняется, то снова ускользает — как изображение, подёрнутое рябью на экране. В какой-то момент он осознаёт, что дрожит, но не от страха — от леденящего холода, от боли, которая медленно подтачивает его изнутри. И снова в голове — знакомый, почти привычный уже укор: ты заслужил это.

Но всё же — так? Вот так?

Он никогда не хотел умирать вот так — один, забытый, медленно утекающий в пустоту вонючей клингонской камеры, без шанса даже увидеть ненавистные звёзды в последний раз. Он не просил лишнего. Он не просил чуда. Только немного… смысла, наверное. Или тепла. Или… — его мысли срываются, спотыкаясь одна об другую. Он снова думает о Споке. Потому что даже сейчас, на грани, именно этот чёртов остроухий оказывается самым живым в его голове. Последние дни, последние недели — да что уж там, полтора месяца — они вообще не контактировали. Ни одного личного разговора, ни случайного обмена фразами в коридоре, ни даже мимолётного взгляда. Он сам это выбрал. Сам начал избегать Спока, исчезать с радаров, перекраивать график дежурств, находить обходные маршруты, лишь бы не сталкиваться. После того, как тот сказал, что его чувства — не взаимны. Без злобы. Без насмешки. Без намёка на жалость. Просто — не взаимны.

С тех пор между ними осталась только тишина. Не враждебная, не обвиняющая — нет. Просто… ровная. Холодная. Как вакуум между двумя отдаляющимися телами. Ни дружбы. Ни доверия. Ни того едва уловимого, что раньше делало их связку почти идеальной. Только вежливое молчание. И то — в лучшем случае… И всё из-за его дурацкой — нет, патологической — эмоциональности. Из-за чувств, которые он не должен был испытывать. На которые не имел права. И на которые, разумеется, не получил ответа. Он знает, что не заслужил этого ответа. Никогда не заслуживал.

И, как вдруг приходит в голову с ледяной, пронзительной ясностью, Спок, скорее всего, даже почувствует облегчение, когда всё наконец закончится. Когда исчезнет необходимость делать вид, что он ничего не замечает, не чувствует, не знает. Когда не придётся больше притворяться, что его не тяготит постоянное присутствие того, кто стал слишком неудобен. Кто слишком многое чувствует. Кто слишком явно болеет рядом. Когда не будет больше поводов задумываться, не отразятся ли личные эмоции на качестве их общей работы, не станут ли помехой службе на одном корабле. Его просто не станет — и всё. И в этой пустоте, что останется после, вероятно, действительно станет легче. По крайней мере, Споку — точно.

Поток спутанных мыслей и сожалений нарушает звук открывающейся двери. Доктор, смутно, но всё же понимая, что может за этим последовать, издаёт тяжёлый, рваный вздох. Ну, конечно, ему не дадут умереть просто так, это было бы слишком гуманно, тем более для клингонов. Тем более, для банды, явно действующей не от имени Империи. В камере раздаются увесистые шаги, всё ближе, и ближе, пока очередной «посетитель» не оказывается перед лицом Леонарда. Он даже не пытается поднять голову, чтобы увидеть, кто из его мучителей явился на этот раз. Во-первых, потому что просто не может. Во-вторых — потому что уже знает: ничего хорошего этот визит не принесёт.

Да и не нужно это, потому как уже в следующее мгновение его резким движением хватают за ворот испачканной рубашки и, словно котёнка за шкирку, дёргают вверх. Лицо держащего его клингона расплывается перед глазами, но Маккою кажется, что этого он ещё не видел. Почти сразу это становится не особо важно — свободной рукой тот вытаскивает из внутреннего кармана плаща гипошприц с неизвестно чем внутри и, с ухмылкой, больше похожей на звериный оскал, всаживает иглу Леонарду в шею. Не давая ни единого шанса отпрянуть (как будто он смог бы).

Маккой вновь оказывается лежащим на полу, а по венам, будто раскалённая лава, разливается химическая смесь. Он не знает, что это — стимулятор, болеутоляющее, какой-то местный коктейль для «повышения выносливости» — но становится легче. Слишком легко, чтобы быть добром. Боль отступает, но только на шаг, будто затаилась перед очередным рывком. Сознание чуть проясняется, цвета в камере становятся чётче, и силуэт клингона, нависающего над ним, приобретает очертания. Вместе с тем и его взгляд — оценивающий, липкий.

— Наш фирменный коктейль, — говорит тот, будто отвечая на невысказанный вопрос. Голос у него глубокий, хриплый, с неприятным каркающим оттенком. И Леонард уже не удивляется, что слышит знакомую речь вместо режущего слух клингонского. — Гарантия, что ты не сдохнешь раньше времени.

Он неторопливо обходит Маккоя и присаживается рядом, справа. И вот тут происходит нечто, чего доктор никак не ожидает: клингон кладёт руку ему на бедро. Неторопливо, с демонстративной неспешностью, давя пальцами чуть сильнее, чем нужно — не для боли, а для утверждения контроля. От этого прикосновения по спине пробегает волна холода.

— Знаешь, — продолжает он, всё так же спокойно, — вас, людишек, гораздо интереснее ломать, когда вы всё понимаете. Когда боль — не просто рефлекс, а осознание. Когда вы ощущаете собственную слабость… во всей полноте.

И в этой последней фразе звучит интонация, уже знакомая Леонарду — садистское любопытство. Желание проверить на практике, сколько твоя жертва выдержит прежде, чем начнёт умолять остановиться. Или молить о смерти.

В тусклом свете камеры фигура клингона будто размыта, но Леонард всё равно видит эту усмешку, которой тот его одаривает. Почти дьявольскую. И в следующий миг он понимает, почему. Этот ублюдок, на поверку, ещё более изобретателен и изощрён, чем его предшественники, и слово «ломать», прозвучавшее из его уст, приобретает совершенно иной смысл. Он трогает. Не просто из любопытства, «научного интереса», не с целью причинить больше боли или что-нибудь ещё сломать, нет. Его массивные, мозолистые от постоянного обращения с оружием руки касаются, лапают, сжимают с абсолютно иными целями. Проскальзывают под одежду, теребя и выкручивая соски. Сломанные, острые ногти царапают покрытый синяками и гематомами торс. Ладони снова оказываются на бёдрах, пальцы впиваются в напряжённые мышцы, добавляя несколько новых синяков, но это последнее, о чём может сейчас думать Леонард. Он дёргается, насколько позволяют силы, пытается съёжиться, отвести конечности, отвернуться. Боль вспыхивает во всём теле от любого движения, но он продолжает — почти рефлекторно, словно единственное, что осталось от прежнего «себя», — это не дать дотронуться.

Он перекатывается на бок, силясь подтянуть колени если не к груди, то хотя бы к животу, но толку от этого мало, скорее даже наоборот, открывает больший доступ, и он практически сразу отчаянно скулит от ощущения жадных, мерзких рук на своих ягодицах. Сначала поверх одежды, а затем — под ней.

— Нет… — вырывается у него хриплым, едва различимым шёпотом. Невнятным из-за переломов, но это единственное, что он сейчас может. Словно это слово может что-то изменить. — Нет…

Он повторяет это снова и снова, почти неслышно, как заклинание, как попытку остаться в своём теле, не дать вывернуть остатки личности изнутри наружу. Он не кричит — не может. И даже не злится. Сейчас в нём только ледяной страх, который поднимается из глубины желудка и пронизывает всё до самых кончиков пальцев. Клингон же наслаждается этим зрелищем — не его болью даже, а самой реакцией, — отвращением, застывшим на побледневшем лице доктора, дрожью, которую невозможно подавить, запоздалыми, жалкими попытками защититься. Издаёт утробные, довольные смешки, и говорит. Вкрадчиво и рычаще, рассказывает в деталях, что он сделает с Леонардом, как только ему предоставится шанс. С каким удовольствием сломает его до основания, до такой степени, что он сам будет выпрашивать продолжение.

И всё это — для Леонарда — намного хуже боли, хуже побоев, хуже всех сломанных костей и покалеченных органов. Потому что впервые он чувствует не просто физическое унижение — он чувствует, что стёрт. Лишён права сопротивляться по-настоящему. Лишён возможности умереть. Да даже отключиться, лишь бы перестать чувствовать чужие мерзкие прикосновения на себе, слышать тошнотворные описания того, что планируют сделать с его телом «очень скоро». Как будут использовать его, как самую дешёвую шлюху на отшибе звёздной системы, заставляя принимать в себя одного за другим, самыми изощрёнными способами, до тех пор, пока от него ничего не останется.

Проходит, наверное, минута прежде, чем Маккой осознаёт, что прикосновения прекратились. Но он по-прежнему слышит глубокое шумное дыхание у себя за спиной и знает, что это ещё не конец. И, разумеется, он прав. Клингон хватает его за волосы, дёргает назад, заставляя запрокинуть голову. Перехватывает его здоровую руку, тянет за собой, до тех пор, пока ладонь Леонарда не оказывается прижатой к его паху. К твёрдому, как камень, огромному члену под плотной тканью кожаных брюк. Как самое красноречивое доказательство извращённого удовольствия, что приносят ему чужие страдания.

— Он сделает тебя послушной сукой, коей ты и заслуживаешь быть.

После этого он, наконец, покидает камеру, оставляя доктора одного. Как только закрывается дверь, Маккой больше не сдерживается. Тело, обессиленное и отравленное, начинает биться в рваных, неуправляемых спазмах — и его выворачивает. Сухо, болезненно. Из горла вырывается только горький, едкий желудочный сок вперемешку с кровью. Он кашляет, задыхаясь, и ещё сильнее впечатывается в холодный пол, его бьёт крупная дрожь. А потом отползает к стене и не сворачивается у её основания в тугой, сбитый клубок — насколько позволяют переломанные конечности и изрешечённые болью мышцы.

И впервые с самого начала всего этого — действительно страшно. Не тревожно, не тревожно по-докторски, не «всё может пойти не так», а по-настоящему, по-человечески страшно. До звона в ушах. До дрожи в пальцах. До судорожного хриплого вдоха, когда организм вдруг осознаёт, что выхода, возможно, нет. Он хочет — как никогда раньше — чтобы всё это прекратилось. Чтобы всё закончилось, одним коротким движением. Чтобы перестать бояться. Но он не может. Он слишком слаб. Даже навредить себе не в состоянии. Даже убить себя — не может. Иронично. Камера голая, как пустота. Ни единого предмета, который можно было бы использовать. Чёрт возьми, да он даже язык себе прокусить не сможет из-за сломанной челюсти. Ни выбора, ни иллюзии оного ему не предоставили.

И он продолжает жить. Против воли. В полном одиночестве. С телом, отказывающимся подчиняться, и разумом, в который всё глубже въедается холод — не клингонской ночи, а осознания своей беспомощности.

Всё, что у него остаётся — это ожидание. Чего — он уже и сам не знает.

В отсеке, переоборудованном под временный пункт подготовки, царит напряжённая, почти физически ощутимая тишина — та самая, что наступает перед настоящими операциями. Не учениями. Не симуляцией. Настоящими. Когда ошибка стоит не только провала, но и жизней, и судимости, и, возможно, всей службы. Джим в десятый — или в двенадцатый, кто теперь считает — раз обходит длинный стол, заставленный снаряжением. Взгляд машинально выхватывает знакомое: фазеры, запасные аккумуляторы, комплект наручников на каждого пленника — сдвоенные, на случай если первый сломают, — трикодеры, датчики биометрии. Всё проверено, перепроверено, откалибровано. И всё равно — не отпускает. Как будто что-то где-то просочилось мимо, ушло из-под контроля. Пальцы снова проверяют зажимы, щёлкают переключателями, дёргают крепления, будто стараются убедить мозг в том, что он не забыл чего-то важного.

Нервозность, ставшая привычной, теперь почти неощутима — она растворилась в фоновом напряжении, в ритме подготовки, в знании, что уже через несколько минут они нарушат, как минимум, половину Устава Звёздного Флота, а заодно и здравый смысл. Каждый из участников операции давно прошёл проверку — и индивидуально, и в парах. Всё работало. Всё готово. И всё равно он снова просит: ещё раз. Контрольный прогон. Фазеры выставлены на минимальную дезактивацию. Наручники застёгиваются без люфта. Датчики синхронизированы. Канал связи зашифрован вручную Скотти — который с момента их короткого разговора наедине ходит с лицом, будто ему в затылок вживили прямой канал к варп-ядру.

Мысль о словах главы инженерной службе продолжает зудеть под черепом. Вперемешку с желанием перейти к этому вопросу как можно скорее. Но Джим понимает, что сейчас не время. Сейчас у них задача во много раз сложнее. Тем не менее, он мысленно обещает себе: позже. После. Когда они совершат этот проклятый обмен, вернут Маккоя и свалят из этой системы на максимальном варпе. Когда Боунс будет здесь, на корабле, живой. Сломанный, возможно — но живой. Тогда он решит и это. А пока — нет. Сейчас весь он — здесь.

— Последняя проверка, — Джим поднимает глаза на команду. — Если у кого-то остались сомнения, если что-то упустили — говорите сейчас.

— Всё проверено, капитан, — Спок отзывается первым, спокойно, как всегда, — система стабилизирована, фазеры откалиброваны. Я протестировал дешифратор Джейлы — он функционирует корректно.

— Сканеры готовы, каналы резервного сигнала открыты, — добавляет Ухура, — как и зашифрованная связь с мистером Скоттом.

— Я перепроверила наручники. Попробуют рыпнуться — пожалеют, — вставляет Джейла, и в её голосе слышится явное удовлетворение.

Кивнув, Джим глубоко вдыхает, как перед прыжком с утёса. Чувствует, как напряжение натягивает его изнутри, как туго скрученную струну, задень которую — и она лопнет. Дальше будет только хуже. Адреналин подступает к горлу, дыхание становится чуть тяжелее. Но он не может позволить себе сорваться. Не сейчас.

— Тогда выдвигаемся через десять минут. Это реальный счёт, господа, не образный. Будьте готовы, — голос звучит низко, твёрдо. Он бросает взгляд по кругу, взгляд капитана, и каждый в команде ловит этот взгляд и отвечает кивком, без слов. Они готовы. Потому что должны быть. Потому что другого выбора нет.

Он поворачивается к выходу, шаги ровные, но в каждом — сжатая ярость и решимость. Его ладонь сжимается в кулак. Всё, что они задумали, — уже не просто миссия. Это обещание. Обет, скреплённый общей виной, общей надеждой и общей невозможностью принять иной исход. В коридоре, по закрытому каналу, он выходит на связь с Чеховым и Сулу. На том конце — напряжённый голос Павла, с едва уловимым хрипом от усталости:

— Кэптин, мы сделали всё, что могли. Камеры на уровне 3-А сейчас в слепом режиме, есть задержка в трансляции и сбой в распознавании лиц. У вас максимум восемь минут до перезапуска системы.

— Принято. Работа отличная, мистер Чехов. Держите этот канал открытым, — отвечает Джим.

И впервые за последние двое суток позволяет себе выдохнуть. По-настоящему. А ещё — впервые за всё время подготовки осознать и принять без внутренней истерики факт: то, что они собираются сделать, беспрецедентно, безумно даже для «Энтерпрайз», и, скорее всего, их всех ждёт трибунал. Хотя подсознательно Джим уже готов к тому, что до последнего будет брать всё на себя. И плевать, что всю эту авантюру придумал и спланировал Спок — капитан он, и ему отвечать за действия своего экипажа.

Из шестидесяти часов, отмеренных клингонами, осталось сорок два. Цифра пульсирует в его голове как обратный отсчёт: каждая минута — ещё один шаг ближе к точке невозврата. Если они ошибутся — ни Боунс, ни они сами не вернутся.

Они снова собираются в кают-компании, для финального брифинга и проверки. В воздухе висит металлический запах от раскалённых панелей инструментов, запах пота и нервов. Перед ними снова голографическая схема базы. Серый каркас холодной, будто враждебной архитектуры. Спок с точностью до миллиметра показывает предполагаемую точку входа — технический шлюз, куда можно встроиться модифицированным транспортером. Спок ещё раз показывает фрагмент схемы на голографическом экране — они телепортируются в момент смены охраны, в промежуток между циклами смены звеньев в блоке.

— Мы окажемся здесь, — голос вулканца чёткий, как всегда, но в нём есть металлический привкус внутреннего напряжения, — восемь метров от блока камер. Двигаться будем через зону технических коридоров. Мисс Джейла — замки. Лейтенант Ухура — контроль каналов и дешифровка командных частот. Я отвечаю за мониторинг охраны и внутренней активности. Капитан, ваша задача — координация и перехват, в случае осложнений.

— Что с возвратом? — спрашивает Джим, почти машинально, хотя знает ответ.

— Точка синхронизации задана заранее. Мистер Скотт, — Спок кивает инженеру, — вы начнёте процедуру обратного извлечения сразу после подтверждения захвата цели. Мы будем перемещены в тюремный изолятор «Энтерпрайз». Таким образом, риск для остального экипажа будет минимален.

— Да, я сразу настроил транспортер на помещение наших гостей в камеру, чтобы лишних проблем не создавать, — добавляет Скотти. Он бросает беглый взгляд на свой ПАДД. — Сигнал фазово привязан к транспортеру, но активировать перенос можно только изнутри. И только вручную. Я оставлю канал открытым, но не более тридцати секунд — иначе нас засекут. По сути, у вас будет только один шанс. Всё зависит только от вас.

Джим в последний раз внимательно оглядывает свою команду. Ухура — сосредоточенная, с упрямо сжатыми губами. Джейла — напряжённая, но с тем самым дерзким огоньком в глазах. Спок — прямой, молчаливый, как камень перед бурей. И он знает: никто из них не свернёт. В очередной раз, они вместе ныряют в эпицентр урагана, правда, в этот раз, с более детально проработанным планом.

— Спок, активируй транспортер, — отдаёт он приказ, чувствуя, как по спине пробегают мурашки.

И вот оно — дрожание воздуха. Характерный звук искажения пространства. И в следующий момент их тела захватывает луч.

Они исчезают. А вместе с ними — та тонкая грань, которая, вполне возможно, поделит их жизнь на «до» и «после». Впрочем, им не привыкать.

Chapter Text

Шлюз, в который их доставил транспортер, оказывается узким и гулким, с приглушённым металлическим эхом под каждым шагом. Воздух здесь непривычно сухой, почти стерильный, будто его пропускают через десятки фильтров каждую минуту, и от этого першит в горле. Кирк первым приходит в движение, вжимаясь в тень, отбрасываемую выступающей нишей. Остальные следуют за ним — бесшумно, слаженно, почти как единый организм. Пальцы на рукоятках фазеров, глаза — на напряжённой траектории взгляда Спока, который тут же, не теряя ни секунды, достаёт трикодер и начинает сканировать коридор.

— Пока чисто, — выдыхает он вполголоса, сверяясь с данными. — Ни охраны, ни дронов в радиусе тридцати метров. Но я не рекомендую задерживаться.

Джим тут же соединяется с Чеховым по зашифрованному каналу.

— Мистер Чехов, подтверждаю прибытие. Вы нас не засекли?

— Пока нет, капитан. Камеры в блоке 3–А всё ещё сбиты, маскировка держится. Но у нас очень узкое окно — максимум шесть минут, прежде чем начнётся автоматическая синхронизация с основным ядром.

— Принято, — коротко отвечает Джим, пряча комм обратно. — Вперёд.

Коридоры этой части комплекса — странное сочетание утилитарности и паранойи. Стены усилены армированными вставками и покрыты нейтральной серо–синей краской, не отражающей свет, чтобы избежать ослепления или световых ловушек. Через каждые десять метров — датчики движения, деактивированные Сулу на уровне программного ядра. Потолок низкий, с направленным светом, отчего даже их тени выглядят подозрительно резкими. Справа и слева — сплошные глухие панели, за которыми, как они знают, скрываются камеры, автоматические турели, системы газового подавления. Пока всё молчит.

Блок камер, куда им нужно попасть, находится в центре кольцеобразной секции. От шлюза, в который они прибыли, ведёт один главный проход, далее — разветвление на два боковых рукава, соединённых между собой ещё двумя коридорами, образующими кольцо вокруг центрального ядра. Камера с клингонами — шестая от западной стороны, во внутреннем кольце. Джим мысленно визуализирует планировку, которую они раз за разом повторяли на брифинге, и подаёт знак двигаться влево — кратчайшим маршрутом.

Каждый шаг даётся с усилием. И дело не в тяжести брони, не в вооружении, а в чётком осознании: любое неверное движение может стоить им свободы. Или, что страшнее, провала всей миссии и смерти Маккоя. В радиомолчании слышно только дыхание, редкие сигналы трикодера и глухие вибрации от работающих глубже в структуре станции двигателей. Механическое сердце этой мрачной крепости продолжает отбивать свой ритм, пока они приближаются к его самому тёмному отсеку.

Прошло только около пяти минут с момента телепортации, но по ощущениям — целая вечность. И хоть за это время они преодолели бо́льшую часть пути, скользя словно тени, напряжение в группе только усилилось. Они двигались быстро, цепко, без единого лишнего звука, опираясь на предварительно составленную карту сектора и свежую информацию от Чехова, который, к счастью, продолжал удерживать контроль над слепыми зонами наблюдения — но это не давало гарантии, что их не засекут. Или что кто–то не решит вдруг пройти мимо.

Блок 3–А, несмотря на структурную схожесть с другими секторами «Эридан Прайм», имеет более плотную систему внутренних шлюзов, камеры наблюдения в мёртвых зонах, и, что особенно бесит, — по три автоматических замка на каждом входе. И вот, теперь они стоят перед последней преградой — дверью камеры, где содержится их «выкуп». Джейла без напряга сняла первый замок, второй её дешифровщик раскусил с трудом, а третий, кто бы сомневался, оказался самой настоящей мразью, под которую подстроиться почти нереально. Дешифровщик, даже несмотря на модификации, с трудом принимает нестабильные сигналы защиты.

— Эта дрянь шифрует протокол на лету, — рычит Джейла сквозь зубы, не отрываясь от панели. — Он меняет параметры каждый раз, когда я вхожу в систему. Я не смогу с ним справиться с заложенными настройками. Нужна перепрошивка. Срочно.

Джим, не сдержавшись, сочно матерится вполголоса, после чего тут же вызывает по комму Скотти.

— У нас проблема. Нужно перепрошить дешифровщик прямо сейчас.

— Да кто бы сомневался, — в голосе инженера нескрываемое раздражение, — эти ребята всё предусмотрели. Джейла, подключи его к панели и не дай ему откинуться, иначе придётся всё начинать заново. Я синхронизирую твой модуль с нашей частотой. Тридцать секунд.

— Тридцать секунд, — повторяет Джим себе под нос. И ощущает, как за эти полминуты его пульс успевает подняться раза в два.

Скотти диктует параметры, Джейла вносит их вручную. Пальцы едва поспевают за командами, под ладонью устройство буквально вибрирует от перегрузки — та версия, что у них в руках, просто не рассчитана на подобный уровень защиты. Ошибка. Их ошибка. И нет времени винить себя — только исправлять и действовать. Рядом Спок проверяет сканеры, стоя полубоком, будто заслоняя Джейлу. Ухура, нахмурившись, отслеживает периметр, уже отключив голосовые оповещения, чтобы шум не отвлекал. Свет в коридоре тусклый, блеклый, как в аквариуме — ровно столько, чтобы не сойти с ума, и слишком мало, чтобы чувствовать себя живым.

— Пять метров впереди — поворот, за ним выход к центральной оси, — бесцветно говорит Спок. — Сканеры показывают отсутствие тел и перемещений. Однако биомониторы в соседних блоках активны.

Джим кивает. Всё идёт не идеально, но по плану. И всё же в груди его — тошнотворное ощущение, как перед тем, как проваливаешься в люк без страховки. Он хочет, чтобы это уже закончилось. Чтобы Боунс был на борту. Чтобы они не были в этой чёртовой точке невозврата.

И тут его коммуникатор оживает.

— Кэп! — шипит Чехов, явно едва сдерживая громкость. — Один охранник. Человек. Появился вне графика. Уже в блоке. Он направляется в вашу сторону. До вас — максимум пятнадцать метров. Он ещё не знает, что вы там.

— Принято, — выдыхает Джим. — Джейла, статус?

— Двадцать процентов, — злится та. — Если перезапущу, потеряю всё. Мне нужна ещё минута или полторы.

Звучит обнадёживающе, однако, закон Мёрфи работает безотказно, и им не даётся даже этих полутора. Из–за угла в их сторону выворачивает тот самый охранник, заступивший на смену, видимо, раньше времени, в стандартной броне с эмблемой службы безопасности. Короткая стрижка, волевой подбородок, в руках — ПАДД, на экран которого он сосредоточенно смотрит. Но потом он поднимает голову, натыкаясь взглядом на команду «Энтерпрайз», и впадает в ступор, что неудивительно. Вряд ли, выходя сегодня на службу, он ожидал увидеть в коридоре самого охраняемого блока тюремной базы четырёх человек в защитной экипировке, явно пытающихся взломать дверь одной из камер. Длится этот ступор, увы, всего несколько секунд, и, стоит ему прийти в себя, как в одной из его рук тут же оказывается фазер, переведённый в боевой режим.

— Кто вы такие? Как вы сюда попали? — на какое–то короткое мгновение внутренний переговорщик в Джиме порывается отозваться на эти вопросы и постараться договориться с охранником, но он быстро давит этот порыв, напоминая себе, что они здесь в данный момент делают. ­– Немедленно отойдите от двери и поднимите руки!

Он не кричит, но голос его звучит твёрдо, ровно, проговаривая заученные фразы. И в нём уже сквозит подозрение, переходящее в решительность. Мужчина делает шаг ближе.

— Предупреждаю: у меня полное право открыть огонь при попытке вмешательства в изоляционный протокол. Назовите своё имя и причину присутствия!

— Дерьмо… — бормочет Джим, делая полушаг вперёд, руки всё ещё у бедер, ладони открыты. Он знает, что это проигранная партия — если охранник поднимет тревогу, если сигнал уйдёт в систему, у них нет шансов.

Но этот парень, похоже, так до конца и не осознал реальность происходящего, предпринимая попытку задержать их самостоятельно вместо того, чтобы сразу вызвать подкрепление. Чем и пользуется Спок, реагируя прежде, чем Кирк успевает открыть рот. Одним молниеносным движением он преодолевает оставшуюся дистанцию, встречая охранника на полпути. В воздухе — только резкое движение серого рукава, никаких звуков. Рука вулканца сжимается на чужом плече, потом стремительно уходит к шее — точно, выверенно. Мужчина моргает, глаза стекленеют, и он оседает вниз, в руки старпома. Джим, наблюдавший всё это будто в замедленной съёмке, инстинктивно морщится. Его тело всё ещё прекрасно помнит, что такое вулканский нервный захват, хотя прошло уже лет пять. Но сочувствовать невольно попавшему под раздачу охраннику у него нет времени.

— Биомонитор? — бросает Джим, ощущая, как от напряжения едва не ломит челюсть.

— Я уже ввела локальный контур подавления, — отвечает Ухура, опуская консоль. — Система думает, что он заснул. Но это даст нам не больше трёх минут. Нужно убрать его отсюда. Камеры могут восстановиться в любую секунду.

Спок аккуратно перетаскивает тело в затемнённую нишу за технической переборкой — аварийный шлюз, давно отключённый, теперь превращённый в глухой угол. Ни камер, ни сканеров. Только сталь и темнота.

— Скотти, у нас осталось… — начинает Джим.

— Готово! — громким шёпотом оповещает Джейла. — Мы внутри.

Они переглядываются. Без слов. Без времени на празднование успеха. Только одно:

— Заходим.

И массивная дверь, хрипло скрипнув, начинает подниматься. За ней — полутемный отсек, гулко гудящий от слабого, почти ультразвукового фона, пронзающего кости. Это не просто камера — это гравитационная ловушка с тактической иллюзией. Сначала кажется, что в помещении никого нет. Но Спок уже успел просканировать: четверо — живы. Джейла выводит дешифровщик на новый протокол — голографические стенки начинают мигать, колебаться и исчезать. Как тень сходит с глаза, открывая незримое прежде. Каждый из клингонов — в отдельном секторе, отгороженном дрожащими, полупрозрачными голографическими перегородками. Глаза у них приоткрыты, зрачки медленно фокусируются на происходящем. Все четверо выглядят одинаково измождёнными: длинные волосы спутаны, лбы в свежих и заживших царапинах, броня заменена на стандартные темные тюремные рубахи. Но даже в таком состоянии в каждом движении чувствуется плоть воина, заторможенная, но не сломленная. Джим, правда, не уверен, можно ли конкретно их назвать «воинами».

Срабатывает щелчок — Спок, двинувшись вперёд, деактивирует акустические фильтры и психотронный генератор в пределах камеры. Вибрация исчезает, воздух, кажется, становится тише, плотнее.

— Они под подавлением, — кратко бросает он. — Сознание сохранено. Активность снижена на 63 процента.

Один из клингонов, самый старший на вид — широколицый, с глубоким шрамом, пересекающим бровь и висок, — хрипло втягивает воздух и поднимает голову. Остальные следуют за ним взглядом. Реакция — скорее оценивающее любопытство, чем угроза. В помещении повисает тишина.

И тогда, шагнув вперёд, Ухура обращается к ним на клингонском. Чётко. Без акцента.

— Краг ждёт вашего возвращения. Вы пойдёте с нами. Без глупостей.

Губы старшего клингона искривляются — не в ухмылке, не в оскале. Это что–то среднее. Он смотрит на неё, как будто пытается взвесить: правду ли она говорит, или его сознание ещё под контролем нейростимулов.

— Вы — не клингоны, — хрипит он, и в его тоне нет удивления. Джим хмурит брови, подмечая эту деталь. — Но знаете имя нашего командира. Он жив?

— Жив и достаточно хорошо себя чувствует, чтобы отправить нас сюда за вами. Встаньте. Быстро.

Он оборачивается к остальным и жестом указывает им подняться. Те не задают вопросов. Один из них, кажется, едва держится на ногах, но всё же медленно встаёт. Неохотно, вяло — не из упрямства, а скорее из–за тяжести мышц, отвыкших от координированных движений. Джим, по знаку Спока, быстро подходит и вручает Ухуре наручники. Джейла берёт вторую пару. Четверых блокируют поочерёдно, жестко, но без лишнего насилия. Никто из клингонов не сопротивляется. Пока что.

— До окончания сменного окна осталось две минуты, капитан, — тихо говорит Спок.

— Значит, нам пора, — отзывается Кирк и бросает последний взгляд на обесточенную камеру. — Быстро, но осторожно.

Команда, сопровождаемая четвёркой клингонов, покидает камеру почти бесшумно. Ухура идёт первой, её трикодер отслеживает все каналы связи и любое шевеление в пределах ближайших двадцати метров. За ней — Джим, Спок и Джейла, слаженно обступившие заключённых полукольцом. Их шаги отдаются глухим эхом по металлическому полу, но никто не рискует говорить — не сейчас. Каждый звук может стать последним. Клингоны абсолютно инертны и не выказывают никаких эмоций: ни агрессии, ни инициативы — лишь тупое подчинение и сдерживаемая ярость где–то в подкорке, которая едва–едва пробивается сквозь остаточное действие психотрона. Они стремительно направляются в сторону нужного шлюза, и Джим ловит себя на мысли, что, кажется, дышит снова только сейчас. Он чувствует, как пот впитывается в ткань под воротником, как пульс стучит в висках, будто счётчик, отсчитывающий последние секунды их невидимости.

Они минуют один из закруглённых поворотов, и почти сразу за спиной, уже в том блоке, откуда они только что ушли, раздаётся неясное бормотание, звучание тяжёлых ботинок, потом ещё одни шаги, и чей–то глухой голос на фоне:

— Проверим пятый сектор, там были какие–то… помехи.

Все, как по команде, замирают — даже клингоны. Никто не оборачивается. Они уже за углом, вне поля зрения, но слишком близко, чтобы расслабиться. В тот же момент в комме капитана раздаётся взволнованный шёпот Чехова:

— Кэптин, охрана в блоке, — голос Чехова почти неслышен, но от его интонации в животе начинает холодеть. — Восемь человек. Похоже, часть из них идёт в сторону вашей секции.

— Какого чёрта они там забыли? Им же по протоколу смены обходить сектор не раньше, чем через шесть минут, — огрызается Джим, но уже без надежды.

Он не злится на Чехова — злится на вероятность провала, на эту чёртову базу и на свои дрожащие пальцы, которые предательски сжимают рукоять фазера. Если служба безопасности базы объявилась в этом секторе раньше положенного, да ещё и не в стандартном составе, а в расширенном, велика вероятность, что они где–то облажались. Но сейчас некогда анализировать, где конкретно. Шлюз впереди.

Металлическая дверь открывается с мягким всполохом синего света, и они влетают внутрь, как единое тело. Спок проходит чуть вперёд, уже на ходу активируя панель управления переносным транспортером. Его пальцы двигаются быстро, точно — каждый шаг, каждая последовательность движений отточена. Его лицо словно каменеет. Ни одного лишнего движения, ни одного неверного касания. Всё должно пройти идеально. Клингоны встают в центр, тяжело дыша, но пока ещё покорно, взглядом выискивая опасность, но не предпринимая ни одной попытки сопротивления. Джим следит за всем — за их позициями, за индикаторами, за тем, чтобы наручники были зафиксированы крепко, и чтобы каждый член команды был в пределах поля захвата. Сердце всё ещё гулко стучит где–то в горле. Осталось меньше минуты.

— Установка координат возврата. Загрузка. Подключение, — монотонно проговаривает вулканец.

Джейла, не дожидаясь команды, оттесняет двух из клингонов ближе к центру проекционного поля, проверяя наручники. Ухура следит за замыкающими, держит трикодер наготове, пальцы дрожат едва заметно, но голос, когда она командует: «встать ближе», — не колеблется ни на полтона. Джим непроизвольно сжимает руки в кулаки, оборачивается через плечо, почти силясь запомнить каждый миг. Каждый их шаг. Пять секунд назад — и они ещё были в безопасности. Пять секунд вперёд — и либо они окажутся на «Энтерпрайз», либо в соседних камерах с теми, за кем пришли.

— Активация, — произносит Спок.

Мерцание. Вибрация. И… ничего.

Один короткий резкий писк — как будто кто–то хлестнул воздух рядом с ухом, и система тухнет. Лампочка состояния сменяется с «зеленой» на «оранжевую». Ошибка. Глухая. Бессердечная.

— Что?.. — Джим резко оборачивается к Споку, но Спок уже в движении. — Что это было? Почему транспортер не сработал?

— Отклик нейтрализован охранной решёткой сектора. Новая версия протокола, о которой, вероятно, не было данных в скачанном архиве. Предположительно — система автоматического подавления вторичного сигнала.

Он не повышает голос, но руки его двигаются быстрее. Он сбрасывает введённые по умолчанию данные и вручную вводит новые ключи, параллельно отслеживая фазовую частоту каждого члена группы. Если кто–то один выйдет за рамки допустимой синхронизации — вся транспортировка может закончиться расщеплением.

— Спок! — Ухура, подняв глаза с трикодера, вспыхнувшего красным, подходит ближе, ловит его взгляд. — Слева от нас — тридцать метров. Они направляются сюда.

— Тридцать секунд, — отвечает он, не отрывая взгляда от дисплея.

Клингоны начинают шевелиться, постепенно приходя в себя. Один из них — тот самый со шрамом на виске — кидает на Кирка тяжёлый взгляд, в котором уже больше осознанности, чем минуту назад. Его губы едва заметно поджимаются. Он говорит что–то по–клингонски — коротко, грубо, как будто проверяет реакцию. Джим не может заставить себя вслушаться в слова, сосредоточенный на другом, но чувствует — под маской апатии в них возвращается воля. Пора заканчивать.

— Спок! — зовёт он на повышенном от нервозности тоне. — Сейчас, или нам кранты.

— Десять секунд, — спокойно сообщает Спок, и в тот же момент за шлюзом гулко раздаётся голос:

— Проверка безопасности. Секция 3–А. Кто внутри?

Они опоздали. Буквально на секунды. Джим стискивает рукоять фазера до хруста в костяшках пальцев. Ухура прикрывает клингонов с фланга. Джейла уже собирается сделать шаг в сторону двери, готовясь обороняться, но застывает на месте — потому что Спок произносит:

— Синхронизация завершена. Активирую.

Вспышка. Плавящая воздух, переливающаяся в бело–жёлтый. Электрический стон реальности. Мир на миг исчезает. И шлюз остается пустым — когда дверь наконец открывается.

Chapter Text

Расчёты Скотти и Спока оказываются идеальными — до последнего пикосекундного отклонения. Клингоны телепортированы прямо в изолятор, отделённый толстым пуленепробиваемым стеклом. Команда — на внешней стороне, в том же тюремном блоке, в зоне контроля. Скотти, сидевший у консоли, подрывается с места, едва завидев их, глаза округляются, а лицо расплывается в ликующей полуулыбке, полной облегчения и адреналина.

— Вы это реально сделали, чокнутые сукины дети! — восклицает он, не заботясь о вежливости, в голосе восхищение вперемешку с шоком. — Как мой транспортер? Всё сработало?

— Охранная система базы заблокировала сигнал и чуть не похерила нам всё, — качает головой Джим, параллельно вызывая на связь Павла. — Мистер Чехов, мы на борту с грузом. Немедленно выходите из системы «Эридан Прайм» и убедитесь, что ваш сигнал не засекли.

— Есть, кэптин, — коротко отвечает навигатор и отключается.

Всё это время Кирк, не отрывая взгляда, следит за находящимися в камере клингонами. Ставшими куда более активными, чем пару минут назад, и, судя по недовольству на лицах, осознавшими, наконец, в каком они в данный момент положении. Тела, до того подчинённые психотронному подавлению, постепенно приходят в себя: зрачки сужаются, пальцы сдвигаются, в позах появляется напряжение. И, словно в подтверждение его мыслей, самый старший из них — с широким лбом и шрамом, пересекающим весь висок — снова выступает вперёд, начиная говорить. Только теперь он звучит бодро и, что заставляет Скотти чуть поёжиться, зло.

— Значит, так федераты обходятся с гостями? — голос его сиплый, но наполнен насмешкой и затаённой угрозой. Он нарочито поднимает всё ещё скованные наручниками руки, выставляя напоказ, и щурится. — Интересно, что об этом скажет Краг, когда узнает?

— Что он сказал? — бросает Джим через плечо Ухуре, однако прежде, чем она успевает произнести даже первое слово, Спок перехватывает инициативу.

Он быстрым шагом выходит вперёд. Встаёт прямо перед стеклом, глядя на их пленников исподлобья.

— Вы здесь не гости. Вы — товар для обмена, и будете находиться там, где мы сочтём нужным, — его тон обжигающе холоден, почти механистичен, но именно это, как ни странно, выдаёт истинное внутреннее состояние старпома: он готов сорваться.

Ответом становится хищная усмешка. Ни страха, ни благодарности — только презрение.

— И что же такого ценного для флотских крыс есть у командира, что стоит нас четверых?

Кирк подмечает, как пальцы Спока на миг сжимаются в кулаки, а это всегда плохой знак. Если даже он — вулканец — теряет контроль, значит, дело зашло чертовски далеко. И он, вероятно, прилагает немалые усилия, чтобы удержать себя от опрометчивых поступков и не посворачивать этому квартету отпетых ублюдков шеи. Чего греха таить, Джим и сам был бы не прочь это сделать, но ставки слишком высоки, чтобы идти на поводу у эмоций, пусть они и захлёстывают с головой. Он вынужден оставаться рациональным. Потому он принимает единственное верное, для данной ситуации, решение.

— Компьютер, полное акустическое ограждение изолятора, — произносит он ровно. Стекло становится немым барьером, окончательно отрезающим клингонов от внешнего мира.

Это заставляет и Спока, и Ухуру перевести взгляд на него. Скотти, между тем, занят обсуждением чего–то сверхважного с Джейлой на пониженных тонах, и они не обращают на происходящее никакого внимания. И хотя Джим испытывает желание прислушаться к беседе и вникнуть в тему, но он решает, что чуть позже лично расспросит об этом Монтгомери, сейчас же нужно решать более животрепещущие вопросы.

— Мы больше не вступаем с ними в контакт, — говорит Джим жёстко, сразу пресекая любые попытки перечить, — что бы они ни сказали, нас это не волнует, у нас одна задача — отдать их Крагу живыми и вернуть Боунса.

— Капитан, они могут обладать важной информацией… — Спок всё–таки пытается спорить, но Кирк его перебивает.

— Они три месяца провели в тюрьме без связи с внешним миром, никакой актуальной информации у них точно нет. И мы не будем играть в разведку сейчас, — на это вулканцу возразить нечего, и Джим, кивнув на автомате, продолжает. — И, думаю, мы не будем выжидать оставшиеся сорок часов, это слишком долго.

— С этим проблема, капитан, — вступает в разговор Ухура, — у нас нет частоты, по которой можно связаться с Крагом. Они не оставили никаких каналов. Мы не сможем сообщить, что готовы к обмену.

Джиму очень хочется самому себе врезать. Как, триббла ради, он мог не подумать об этой детали раньше? Он обязан был это предусмотреть. Разумеется, у них есть вариант прижать задницы к креслам и ждать истечения данного им времени, и тогда, скорее всего, Краг выйдет на контакт сам. Но, стоит ему представить себе ещё сорок часов ожидания, пережимающей горло паники и страха — от незнания того, как там сейчас Маккой, что эти уроды с ним делают, жив ли он вообще — как начинает подкатывать тошнота.

На помощь приходит Скотти, до этого отправивший Джейлу обратно на инженерную палубу.

— Мы можем попробовать вызвать его коммуникатор, — на него тут же обращаются три пары изумлённых глаз. — Я, конечно, ничего не гарантирую, как обычно, — он нервно усмехается, — но я немного поколдовал над нашей системой обнаружения и связи, и, вроде как, она имеет шанс добить сигнал до точки назначения.

— Вы хотите сказать, что он сможет обойти их маскировку, мистер Скотт? — с ноткой скепсиса уточняет Спок. Джим поджимает губы, дабы избежать комментариев. И надеется, что Скотти тоже не начнёт вдаваться в подробности.

— Я, ну… — инженер сперва теряется, так, будто уже и забыл про эту проблему, но довольно быстро берёт себя в руки. — Теоретически, да. В любом случае, пока это лучший шанс. Можем попробовать.

— Я согласен со Скотти, — поддерживает Кирк, — если не сработает, будем искать альтернативу. Лейтенант Ухура, Спок, возвращайтесь на мостик, ваша задача выйти на комм Боу… доктора Маккоя и оставить сообщение Крагу о том, что его люди у нас, и мы готовы совершить обмен.

— Да, капитан, — Нийота, не задавая лишних вопросов, удаляется из тюремного отсека.

Спок же колеблется. По его выражению лица Джим прекрасно видит, что он хочет что–то сказать, возразить, возможно, погрузиться в очередное обсуждение деталей или ещё чего–то, но, в конце концов, вулканец уходит следом, погружённый в размышления. Кирк провожает его тяжёлым взглядом, хорошо понимая, что тот чувствует. Быть может, даже лучше, чем сам Спок может себе представить. Но пока не время поднимать эту тему. Он поворачивается к Скотти.

— Тебе удалось решить проблему?

— Пока частично, но кое–что мы уже сможем, капитан. Как минимум, засечь их корабль или боевую птицу или на чём они там прилетят.

— Отлично, продолжай работать над этим и сообщай обо всех деталях только мне, только по закрытому каналу.

— Понял, кэп, всё будет в лучшем виде.

Когда Джим остаётся в блоке один, он вызывает по комму двух сотрудников службы безопасности, — самых надёжных и проверенных, — Хендорффа и сержанта Гайлза. Он встречает их на входе в отсек и сразу же обрисовывает ситуацию.

— Сержант Гайлз, у вас будет крайне ответственное задание на ближайшее время: в изоляторе находятся четверо клингонских заключённых. Где мы их взяли — не важно. Следите за ними в оба, не снимайте звукоизоляцию камеры и не реагируйте ни на какие попытки спровоцировать вас. Это ясно?

— Так точно, капитан, — сержант встаёт по стойке смирно, отдав честь, чем вызывает у Джима лёгкое подобие улыбки, и отправляется за пульт.

Кирк же обращается ко второму безопаснику.

— Мистер Хендорфф, для вас у меня тоже есть индивидуальное поручение, но не менее важное, — и в течение следующей пары минут детально объясняет задачу.

Джим и пары шагов не успевает сделать, поднявшись на мостик, как рядом оказывается Ухура.

— Капитан, мне удалось установить связь с коммом доктора Маккоя, — голос её звучит сдержанно, но видно: она напряжена. — Я передала ваше сообщение. Никто не ответил, но…

— В нашу систему загрузили координаты, — перехватывает её слова Чехов, обернувшись через плечо.

— Далеко отсюда? — Джим намеренно не задаёт лишних вопросов, сейчас не до них. — Вывести на экран.

Спустя мгновение центральный дисплей вспыхивает — на нём появляется карта с отмеченной точкой.

— На другом полушарии этой планеты, — озвучивает уже очевидное Спок. Он чуть склоняет голову к навигатору, — есть ли ещё какие–либо данные, мистер Чехов?

— Да, коммандер. В координатах указано время — девятнадцать ноль–ноль.

— Через полтора часа… — задумчиво повторяет Кирк, и внутренние механизмы его сознания уже запускаются. Планы, вероятности, маршруты отхода, охват территории. Он мысленно откидывает нерабочие варианты, концентрируясь на том, что гарантирует безопасность экипажу — и, в первую очередь, Леонарду.

Но его мысли обрывает голос Сулу.

— Капитан, я засёк приближающийся корабль. Клингонская боевая птица, идёт на варп–факторе три. Если наши сканеры не ошибаются — на борту всего пятеро.

— Маловато для стандартного экипажа боевой птицы, — хмурится Джим, начиная чувствовать, как внутри всё сжимается. — Даже если учесть этих четверых, которых мы только что вытащили… А с учётом того, что место встречи на поверхности планеты…

Осознание накрывает внезапно — как обухом. Заставляет замереть. Его догадку, уже оформившуюся в полноценную мысль, вслух произносит Спок — обманчиво–бесстрастным голосом:

— Это может означать, что Краг, его приближённые и доктор Маккой находятся на планете. И боевая птица предназначена исключительно для того, чтобы их забрать.

— И они были там всё это время… — Джим выдыхает с хрипотцой, почти рычит от бессилия, сквозь стиснутые зубы. Всё внутри требует выплеска. Он с силой вцепляется пальцами в край рукавов своей форменки, чтобы не врезать по ближайшему пульту. — Всё это время они были у нас под носом. Мы могли найти их за эти двадцать часов. Мы могли…

— Капитан, — голос Спока звучит спокойно, но в нём есть сила, а его рука, мягко, но уверенно ложащаяся на плечо Джима, становится якорем. Заземлением. — Мы не могли этого знать. Наши сканеры не могли пробиться через их систему маскировки. Все наши действия базировались на доступных на тот момент данных. Это не тот случай, когда уместно испытывать чувство вины.

Джиму требуется некоторое время на то, чтобы усмирить клокочущую под рёбрами ярость. Потому что, как бы горько ни было это признавать, его старпом прав. Они были поставлены в безвыходное положение изначально. С одной стороны — вселенная с её ионным штормом, намертво выжигающим любую попытку сканирования. С другой — сбой в собственных системах, подлый и точный. И если на капризы природы у Кирка нет и не может быть никакого влияния, то второй пункт гложет изнутри, заставляя его пальцы с силой впиваться в спинку кресла, белея костяшками, пока он не соберётся достаточно, чтобы не сорваться раньше времени. Он выравнивает дыхание, закрыв на несколько мгновений глаза, а когда открывает их — он полностью собран и готов к выработке тактики.

— Мистер Чехов, мистер Сулу, подведите «Энтерпрайз» ближе к указанным координатам. Но удерживайтесь на орбитальной линии, — голос твёрдый, отточенный.

— Насколько близко, капитан? — уточняет рулевой, набирая команды на панели навигации.

— В пределах дальности эффективного торпедного залпа, ­– Кирк произносит это без колебаний. Пока он ещё не принял решения использовать вооружение, но быть готовым — это долг капитана. Тем более, в их ситуации. — Но без прямого визуального контакта. Мы должны оставаться невидимы.

— Принято, — подтверждает Павел. И в следующий миг «Энтерпрайз» мягко, но ощутимо сдвигается с места впервые за последние трое суток.

Джим возвращается в кресло, почти механически, и тут же активирует канал связи со службой безопасности.

— Говорит капитан, пятнадцати сотрудникам службы безопасности явиться через полчаса к транспортерной, в полной экипировке, включая дежурные фазеры и индивидуальные маячки. Мы готовимся к высадке и передаче пленных. Отнеситесь к подготовке с серьёзностью, конец связи, — затем он обращается к Нийоте, — лейтенант Ухура, вы тоже будете мне нужны, — сообщить нашим «гостям» новости и напомнить им, чтобы вели себя послушно и без глупостей.

Договорив, он откидывает голову на спинку кресла и позволяет себе пару минут просто попялиться в потолок. Множество «а что, если…», «а вдруг…» и подобных мыслей роятся будто пчелиный рой в его разуме, но Джим старается их отогнать. Он прекрасно понимает, что идти вот так на встречу с клингонами, практически без подготовки, без запасного плана, без уверенности, что им действительно отдадут Боунса, и отдадут живым, крайне рискованно и опасно. Но, как бы он ни старался, другого выхода всё равно не находится. Ни у него, ни у кого–либо ещё на борту. Даже у Спока.

Джим чуть поворачивает кресло вправо и устремляет взгляд на вулканца. Тот сосредоточенно работает за своей консолью, сканируя обозначенный участок поверхности. Спина идеально выпрямлена, движения точны, как всегда, взгляд сфокусирован, и, кажется, он перестал замечать всё вокруг. Но Кирк знает: Спок слышит всё, замечает всё. За эти дни он словно открылся с совершенно другой, новой стороны. Пусть он и ни разу не озвучил своих переживаний, всё ещё прячась за свою вулканскую половину «отказа от чувств», его поведение, его действия и его решения красноречивы, как никогда. Что–то в нём сдвинулось. И именно это вызывает у Кирка сомнение. Безопасно ли брать его на высадку, и не подвергнет ли это риску их всех?

В памяти невольно тот момент на Нибиру — Спок, стоящий посреди жерла вулкана, готовый умереть, лишь бы не нарушить Первую директиву. Как он тогда сказал? «Потребности многих перевешивают потребности одного». Интересно, если бы тогда Джим сказал ему, что спустя каких–то три с половиной года он самолично придумает, разработает и реализует план по освобождению террористов с базы Федерации ради спасения одного–единственного человека, как бы он отреагировал? Наверное, Спок бы встал, вскинул бровь и очень логично назвал его безумцем. А Боунс бы добавил пару особо выразительных эпитетов. Иронично.

Мысль эту разрывает голос Чехова:

— Кэптин, мы на позиции. Сигнальная маскировка активна, клингонский корабль всё ещё на траектории.

— Сколько осталось до его прибытия?

— Если скорость не изменится, — пятьдесят семь минут.

— Значит, пора, — тихо, но твёрдо говорит Кирк, поднимаясь.

— Капитан, — Спок — кто бы сомневался — тут же подрывается с места, — я намерен сопровождать вас.

Джим замирает. Он ждал этого, и всё равно не знает, что ответить сразу. Внутри него борется командир и друг. Тот, кто обязан думать наперёд — и тот, кто не может оставить рядом того, кто уже отдал за него больше, чем должен был.

— Спок, не думаю, что это хорошая идея, — мягко, но прямо говорит он.

— Вы сомневаетесь в моей эффективности? — ледяной тон, с тонким намёком на обиду. Или нет. Может, ему это только кажется?

— Нет. Я сомневаюсь в твоей уравновешенности в данный момент. Ты можешь прикидываться перед кем угодно, Спок, но не передо мной. Я вижу, как ты себя чувствуешь, и… — он замолкает на полуслове, встречаясь с коммандером взглядами. Возможно, Спок, как вулканец, не очень хорош в выражении эмоций вербально, но вот его глаза порой выдают больше, чем, вероятно, он и сам бы хотел. Как и сейчас. В его глазах — что–то едва уловимое. Не эмоция, нет. Не страх и не злость. Но боль. Тихая, холодная, пропитавшая его насквозь. Джиму не остаётся ничего другого. — Ты можешь гарантировать, что не бросишься на них бездумно, если что–то пойдёт не так?

Проходит пара десятков секунд прежде, чем лицо Спока вновь приобретает выражение полной серьёзности и холодности.

— Да, капитан, как говорят терранцы: я обещаю, что не буду предпринимать несанкционированных попыток атаки с непосредственным физическим контактом, — чётко проговаривает он, и Джим как–то пропускает мимо ушей предельную точность формулировки.

Удовлетворившись ответом старпома, он направляется к выходу с мостика, мимоходом замечая, что тот о чём–то негромко переговаривается с Сулу. Но и это оставляет без должного внимания, полностью концентрируясь на предстоящей задаче. Нужно всё продумать до мелочей.

Кирк не спешит сразу идти к команде. Сначала — подготовка.

Он заходит в арсенал, где в отведённой ему ячейке уже ждёт защитная экипировка. Надевает жилет — легкий, но плотный, с утолщёнными вставками в области груди и спины. Затем — тактический пояс с креплениями под фазер, коммуникатор, индивидуальный маячок и аварийный сигнал. Он проверяет оружие: фазер заряжен, стабилизатор в норме, режимы работают. Короткое движение предохранителем — и кобура защёлкивается. Он поднимает взгляд на матово отражающую панель. Снаружи выглядит собранным. Но внутри всё гудит напряжением. И он делает то, чему научился за прошедшие годы службы — загоняет эмоции вглубь, не давая им диктовать условия.

Координаты точки высадки всё ещё всплывают в мыслях. Сканирование местности показало куда более позитивную картину, чем Джим ожидал: широкая поляна, окружённая скальными выступами и плотной растительностью. Натуральная арена, если смотреть сверху. Там достаточно локаций, чтобы расставить людей по периметру и остаться незамеченными. Есть укрытия. Есть точки обзора. При грамотной расстановке — их люди смогут наблюдать за всем происходящим, не выдавая себя. Местность даёт им преимущество. Особенно если клингоны уверены, что их встретит только Кирк с парой безопасников.

Он отправляется к транспортерной, где его уже ждут Спок, Ухура и пятнадцать офицеров службы безопасности. Все — в полной экипировке, лица сосредоточены, молчаливы. Никто не спрашивает лишнего. За пультом Скотти — в свете всех последних событий Джим только ему может доверить исполнить настолько важную роль.

— Благодарю за оперативность, — говорит он чётко, внимательно всех оглядывая. — Координаты для обмена подтверждены. Времени немного — около часа. Мы не знаем, что нас там ждёт. Возможно, ничего. Возможно, засада. Мы обязаны быть готовы.

Он активирует голограмму над панелью — возникает схематичная проекция местности: поляна, окружённая деревьями и крупными валунами, с одной возможной точкой для посадки корабля.

— Это центр. Я, лейтенант Ухура, четверо наших пленных и пятеро офицеров службы безопасности спустимся на точку за десять минут до назначенного времени. Все остальные уже должны быть на месте, заранее.

Он переводит взгляд на Спока.

— Коммандер, вы возьмёте пятерых и спуститесь первыми. Осмотрите зону. Убедитесь, что там безопасно, займёте позиции по периметру, выберете оптимальные точки для укрытия. Наши офицеры должны быть вне поля зрения, как визуально, так и для сканеров. Индивидуальная маскировка био–сигналов уже активна, но всё равно — никакой самонадеянности.

— Принято, капитан, — Спок отзывается коротко, он собран и хладнокровен. По крайней мере, выглядит таковым. Он выбирает пятерых офицеров, и группа направляется к платформе.

Кирк переключает внимание на Скотти, вводящего последние данные в панель управления транспортером.

— Мистер Скотт, вы готовы?

— Координаты введены, всё синхронизировано. Пройдёт как по маслу.

— Запускайте.

Короткое мгновение — и Спок с безопасниками исчезает. Джим нервно сглатывает. Как бы он ни пытался, нервозность всё равно берёт своё, и он ощущает, как начинает неприятно сосать под ложечкой. Проходит почти три минуты прежде, чем в комме оживает знакомый, монотонный голос:

— Капитан. Местность чиста. Сканирования угроз не выявили. Офицеры на позициях, можете отправлять вторую группу.

— Принято, — отвечает Джим. — Вторая группа, вперёд.

Следующая пятёрка исчезает в бело–жёлтом сиянии через минуту.

Только теперь Кирк оборачивается к Ухуре и оставшимся офицерам.

— Пора.

Он направляется к тюремному отсеку. По пути не торопится, позволяя себе продумывать шаги наперёд, мысленно повторяет формулировки, нужные для контакта. Держит в голове все возможные сценарии — от нейтральной передачи до откровенной провокации. Он не верит Крагу. И знает: любое преимущество — даже иллюзия численного превосходства — может склонить весы на их сторону. Тем не менее, он искренне надеется, что ему не придётся отдавать приказ безопасникам вступать в бой. Потому что это решение может стоить жизни Боунса.

У входа в изолятор он ненадолго замирает, чтобы хоть немного утихомирить вылетающее из груди сердце. Потом делает шаг вперёд и вводит код на панели. Дверь отъезжает в сторону. В камере всё без изменений: четверо клингонов, всё ещё в наручниках. Джим отдаёт приказ снять акустическую изоляцию, а сам становится напротив камеры, осматривая заключенных. Они встречают его с презрительной, едва сдерживаемой ухмылкой. Уверенные. Самодовольные. Будто всё это — формальность. Будто они вернутся домой триумфаторами. Один из них, младший, насмешливо приподнимает бровь. Старший — тот, что с рассечённым шрамом лбом — делает полшага вперёд. Спина прямая, голова гордо поднята. Наручники выглядят на нём как временная формальность. Не как ограничение, а как приглашение.

— Лейтенант Ухура, — тихо, но отчётливо говорит Джим, — пора сообщить нашим друзьям новости.

Нийота делает шаг вперёд и произносит на чётком, рубленом клингонском:

— Пришло время. Ваш командир ждёт. Вы идёте с нами. И без глупостей.

Старший скалится, бросает короткий язвительный комментарий — Кирк не понимает слов, но по тону ясно: насмешка. Ухура же никак не реагирует на сказанное, просто отходя в сторону, когда дверь в боковой части изолятора медленно открывается. Офицеры безопасности тут же берут клингонов под прицел — фазеры направлены точно, руки твёрды, лица напряжены. Джим давит желание самому вытащить фазер из кобуры. Те выходят, не теряя высокомерия, но и не сопротивляясь. Возможно, потому что всё ещё в наручниках. Старший словно нарочно идёт медленнее, чем нужно, удерживая внимание на себе, рот кривится в издевательской улыбке.

Кирк молча провожает его взглядом, пока тот неторопливо выходит из камеры, каждый шаг словно выверен — будто он не под стражей, а на параде. Наручники поблёскивают тусклым металлом, но тот будто и не чувствует их. Следом выходят остальные — молча, но не без вызова. Один из них краем рта усмехается, окидывая Ухуру взглядом с таким выражением, будто между ними вовсе не пропасть культур, боли и войны, а игра. Джим делает шаг ближе, в упор наблюдая за каждым из них — пусть знают, что с ними не церемонятся. Что им позволили выйти — не из милости, а по необходимости.

— Вперёд, — отдаёт он короткий приказ, голос твёрд, как и шаги, с которыми клингоны направляются к выходу из отсека.

Безопасники ведут их цепко, выстроившись так, чтобы те оставались в полной видимости и ни на секунду не чувствовали себя свободными. Один из офицеров замыкает строй, взгляд постоянно скользит по спинам заключённых — привычка, выработанная годами дежурств. Ухура движется рядом с Кирком, глаза напряжены, но спокойны — она держит себя в руках даже в такие моменты, и это одна из причин, почему он так доверяет ей. Когда двери тюремного отсека с шипением закрываются за их спинами, Джим едва заметно сжимает челюсти. Чувствует, как в груди с каждой секундой усиливается тяжесть — они приближаются к точке, где не останется места для манёвров. Всё должно пройти гладко. По крайней мере — до момента, пока Боунс не окажется рядом.

Коридоры кажутся бесконечными, и в этой тишине каждый шаг, каждый звук становится будто громче. Кирк то и дело бросает взгляды на клингонов — всё ещё спокойны, возможно, слишком. Но это лишь подкрепляет внутреннюю тревогу. Они совершенно точно не могут быть в сговоре со своим командиром, но это не слишком обнадёживает. Джим прекрасно знает, как молниеносно клингоны ориентируются в ситуациях, когда есть возможность перебить пару–тройку представителей Федерации.

— Готовьтесь к транспортировке, — говорит он, когда команда подходит к транспортерной. Скотти уже ждёт их, в привычной позе за пультом — и выглядит он не так расслабленно, как обычно.

— Платформа готова, капитан. Настроена на телепортацию одиннадцати человек, — коротко докладывает инженер, поглядывая на консоли, — как только получу сигнал от коммандера Спока, сразу запускаю.

Кирк кивает, переводя взгляд на Ухуру и безопасников.

— Мы ждём подтверждения. До тех пор — сохраняем молчание и бдительность.

Он встаёт чуть сбоку от платформы, наблюдая за своей командой и пленными. Его пальцы всё ещё время от времени сжимаются в кулак — инстинкт, который не получается унять. Осталось всего несколько минут. Но именно эти минуты будут определяющими. Он делает глубокий вдох, пытаясь собраться с мыслями. Бросает короткий взгляд на клингонов — те всё так же расслаблены. Скотти за пультом хмурится, явно напряжён. На лице Ухуры выверенное спокойствие, но глаза выдают внутреннюю сосредоточенность. Безопасники стоят плотно, каждый держит позицию. Никто не позволяет себе даже моргнуть без нужды. Тишина в транспортерной густая, натянутая — дышать в ней непросто. Кирк ощущает, как внутри всё напряжено до предела, как будто сам воздух ждёт сигнала, чтобы рвануть вперёд. И всё же он держится. Потому что кто–то должен.

Не в силах справиться с собственным напряжением и нетерпением, Джим сам вызывает вулканца на связь. Тот, ответив через пару секунд, говорит ровно, но даже по этому тону капитан почти физически чувствует под его кожей ту же сжатую пружину, что и в себе. Спок сообщает, обстановка по–прежнему стабильная, следов Крага или его приближённых пока не зафиксировано. Это даёт возможность на самую малость расслабиться, и капитан приказывает отвести клингонов на платформу. Он кивает Скотти, и инженер, не тратя ни секунды, запускает телепортацию. Вспышка света — и всё вокруг на мгновение исчезает.

Chapter Text

Леонард не знает, сколько времени прошло, он давно потерял счёт. Пульс в висках — не ритм, а сбой. Тело отзывается обжигающей, вязкой болью даже на малейшее движение, и всё, что он может — это оставаться неподвижным, полулёжа у стены, с дыханием, больше похожим на попытку не захлебнуться в собственных лёгких, и заходящимися в спазмах мышцами во всём теле. Всё стало намного хуже после инъекции, что сделал ему тот чёртов ублюдок. Сначала Маккой думал, что это что–то вроде стимулятора. Или наркотика. Сейчас же ему кажется, что это был яд отложенного действия. Сперва, только попав в кровоток, он дал прилив энергии. Притупил боль и частично вернул ощущение реальности. Чтобы Леонард в деталях прочувствовал то, что с ним делал клингон своими мерзкими мозолистыми лапами. Но этот кратковременный эффект теперь сошел на «нет» и, судя по всему, делает то, для чего был создан.

Он почти не видит. Пелена перед единственным не травмированным глазом расползается мутными разводами, чёрно–красными пятнами. Свет, если и есть, будто преломляется, как сквозь воду. Иногда — вспышки, галлюцинации, кажется. Иногда — провалы. Сердце сбивается, то учащаясь, то будто забывая, зачем оно вообще бьётся. Кожа липкая, сухость во рту режет сильнее, чем любой нож. А в голове — гул, давящий, тягучий. Он не может сосредоточиться, не может вспомнить, где он, кто он. Только имя… оно остаётся. Его имя. И, словно с него всё ещё недостаточно боли — Спока.

Где–то очень далеко раздаётся звук. Щелчок. Скрежет двери. Чужие шаги. Тяжёлые. Уверенные. Он не в силах пошевелиться, даже если бы захотел. И он не уверен, хочет ли. На этом этапе сопротивление уже даже не вопрос силы (которой в любом случае нет). А вопрос веры в то, что ещё есть смысл. Он слышит голоса, искажающиеся, словно сквозь толстое стекло. Один голос — хриплый, грубый, рвётся сквозь тишину, будто нож по бетону. Он не разбирает слов. Может, они и не говорят. Просто приближаются. Доктор пытается поднять голову. Безуспешно. Секунда — и чья–то рука, «помогая» в этом, хватает его за густые волосы на макушке. Никаких церемоний, комментариев и угроз, его просто от всей души прикладывают головой о стену.

Тьма приходит мгновенно. Не как сон — как выключатель. Как будто кто–то сверху наконец–то решил: хватит.

И в этом последнем полусекундном провале, где всё растворяется, приходит обрывочная, несформулированная мысль. Почти безэмоциональная. Почти безличная. Как будто голос внутри него говорит: ну вот и всё. Даже если это его не убьёт, циркулирующая в системе отрава это сделает. И, возможно, он даже не почувствует этого. От этой смазанной мысли на короткий миг перед падением в темноту становится чуть легче.

Когда Кирк, Ухура, безопасники и четверо клингонов материализуются на поверхности, ему в лицо тут же бьёт горячий, сухой воздух. Под ногами песчаная почва, редкие клочья жесткой травы и выжженные местным солнцем валуны по периметру. Пространство наполняется жаром и напряжённым ожиданием, будто сама планета затаила дыхание вместе с ними. Впереди — узкая, плоская поляна, всего в тридцати метрах. Дальше — неровные уступы, скалы, заросли — идеальная зона для внезапной атаки. Идеальная — чтобы устроить засаду. Или чтобы спрятать кого–то.

Под ботинками хрустит мелкий песок, воздух гудит в ушах, словно всё пространство искажено невидимым напряжением. В носу — запах пыли и сухих растений, от которых першит в горле. Где–то справа кричит одна из местных птиц — резкий, чужой звук, словно сигнал тревоги. Джим чувствует, как нижняя рубашка неприятно прилипает к спине. Но не от жары, от напряжения. Он успевает лишь дойти до ожидающего их Спока, но едва открывает рот, чтобы ещё раз обсудить вероятные проблемы, с которыми они могут столкнуться и как будут действовать, как на связь выходит Чехов:

— Кэптин, клингонский корабль уже вошёл в атмосферу. Спуск на поверхность через минуту–полторы, курс прежний. Приземлится рядом с вами.

— Принято, — резко говорит Кирк, и, поворачиваясь к безопасникам, отдаёт приказ, — Выставить заключённых вперёд, держать под прицелом.

Все, включая самих клингонов, прекрасно понимают, что делает Джим. Живой щит на тот случай, если в планах Крага и его приспешников было расстрелять их с воздуха, а после забрать своих дружков, оставив после себя несколько трупов и преспокойно свалить в закат. Теперь же, если такая идея и была, то реализовать её будет намного проблематичнее, не зацепив своих. Офицеры службы безопасности выводят пленных на переднюю линию, сами же встают за их спинами на расстоянии метра, направив на них фазеры. Действуют слаженно, без суеты. Джим мимолётно видит, как один из пленников снова ухмыляется, будто вся сцена ему в удовольствие.

— Попробуете что–нибудь выкинуть — вас пристрелят, — холодно бросает Ухура на клингонском.

Сам же он в это время вызывает на связь остальных безопасников, рассредоточенных по территории, и негромко, но чётко и не оставляя пространства для споров, отдаёт приказ:

— Всем офицерам привести фазеры в боевое положение и взять врагов на прицел, как только окажутся в зоне видимости. Будьте готовы открыть огонь в любой момент, но только по моему приказу.

Именно в этот момент Джим краем глаза замечает движение. Справа. Он сразу же разворачивается, привлекая этим внимание Спока — тот тоже теперь напряжённо смотрит в сторону леса, откуда доносится едва уловимый шорох. И вот из зарослей выходит Краг — тяжёлый, прямой, как бронепоезд, с той же зловещей медлительностью, какой обладают только хищники, уверенные в своей безнаказанности. Его походка размашистая, нарочито вальяжная, будто он здесь — высшее звено пищевой цепи, и всё вокруг принадлежит ему по праву.

Огромный, широкоплечий, словно выточенный из камня, с грубой, по–своему величественной харизмой. Ещё более пугающий и отталкивающий, чем казалось во время видеосвязи. Его тёмная броня поблёскивает в редких лучах света, просачивающихся сквозь листву, а правое плечо скрывает массивный наплечник с гравировкой — герб Дома, к которому он принадлежит. Лицо — грубое, резкое, с тяжёлой челюстью и хищно изогнутыми надбровными дугами, на которых лежат тени шрамов. Его подбородок разрезает диагональный, глубоко заживший рубец — свидетельство старой битвы, возможно, нанесённый бат’летом. Взгляд режет, как лезвие — тяжёлый, прицельный, почти не моргающий. Он скользит им по Кирку, потом по Споку, чуть прищуривается, и уголок его рта едва заметно дёргается — почти насмешка, почти вызов.

По бокам от него — двое телохранителей, за спиной ещё двое. Крепкие, словно из одной кузни с командиром. В тёмной броне, с акцентом на защиту торса и предплечий. В руках — дизрапторы, длинноствольные, с нестандартной оптикой, что говорит о ручных модификациях под определённые цели. Один держит оружие почти лениво, как будто оно продолжение его руки, второй — жёстко, с точностью охотника. На поясе у каждого виднеются ручки клинков — коротких мек’летов с вычурными рукоятями. Их лица скрыты под масками с прорезями для глаз, но глаза — живые, острые, безошибочно считывают всё вокруг. Движутся синхронно, как тренировочные партнёры, отточенные до автоматизма — не держа Крага за спиной, а как бы обрамляя его, будто статуи из живого металла.

Позади Крага и его охраны появляется ещё одна пара. Они выходят из тени зарослей вразвалку — тяжелые, коренастые, плечи напряжены, руки их тоже заняты. Но не оружием. Они волокут бесчувственное тело. Не несут — именно волокут по земле, таща за плечи, небрежно, грубо, будто мешок с отходами, а не человека. Джиму хватает одной доли секунды, чтобы всё понять — и у него перехватывает дыхание. Сердце пропускает удар, потом второй. Грудную клетку стягивает тугой, резкий спазм.

Это Боунс.

— Чёрт… — срывается с его губ, и на секунду всё вокруг замирает.

Голова доктора безвольно наклонена вперёд, левая рука неестественно вывернута, как тряпичная. Из–за лохмотьев разорванного лонгслива видны следы побоев — синяки, ссадины. По линии волос запёкшаяся кровь, засохшая тонкими струйками на лице и шее, впитавшаяся в ворот. Он будто стал вдвое меньше себя обычного, сплюснулся внутрь — пустой, безжизненный, будто лишённый веса не потому, что лёгкий, а потому что выжат до последней капли. Глаза закрыты. Дышит ли он — не разобрать.

Клингон слева тянет его грубо, словно поставил себе целью вырвать ему руку из сустава. Второй, с правой стороны, ухмыляется — и эта ухмылка яростным пламенем разгорается в голове Кирка. Он не двигается — ещё нет — но внутри всё кричит. Пальцы сами собой сжимаются в кулаки, ногти впиваются в ладони. Щека дёргается. Он буквально чувствует, как во рту становится сухо. И он, возможно, уже бросился бы к ним, если бы не высокая вероятность того, что это станет фатальной ошибкой для них всех.

Стоящий рядом Спок, словно зеркаля его мысли, делает резкий шаг вперёд, но почти мгновенно себя останавливает. Его лицо остаётся всё таким же непроницаемым — идеально вулканским. Но Джим, знающий его не хуже самого себя, замечает, как напряжена линия челюсти. Как чуть быстрее обычного моргают веки. Как плечи будто на мгновение становятся шире — или это просто впечатление. Он словно вибрирует всем телом, резонирует волны ярости, которые капитан ощущает затылком даже без контактной телепатии. И всё же он себя контролирует. Пока.

Боунса подтаскивают ближе. А в воздухе уже гудит — над деревьями с лязгом раскрываются крылья, и с рёвом, с которым рушатся стены, поодаль опускается клингонская птица. Она садится с резким, глухим толчком — земля дрожит, и воздух вместе с ней. Облако пыли взлетает, заволакивая нижнюю часть корабля. Сначала кажется, что начнётся бой, но выстрелов нет. Люк на борту открывается с характерным механическим рывком, и на трап выходят ещё трое клингонов — двое в полном вооружении, третий, судя по доспехам, в звании офицера. Но никто из них не торопится вмешиваться. Они просто смотрят — изучают, выжидают.

Кирк едва ощущает, как напряжение сжимает виски, будто стальной обруч. Он видит всё, фиксирует каждое движение, каждое выражение лица. Боунс всё ещё не шевелится. Это — не торг. Это демонстрация. Давление. И всё, что он может сейчас сделать — сохранить равновесие. Потому что одно неверное слово, одна команда — и всё сорвётся. Он выходит вперёд, становясь идеально открытой мишенью, но страха больше не испытывает. Только злость и бурлящую в крови ненависть. Спустя секунду справа от него уже стоит Спок.

Краг, к лёгкому удивлению Джима, тоже, ускорив вдруг шаг, обгоняет своих приспешников, и через несколько мгновений уже оказывается прямо перед ним на расстоянии пары метров. Кривой рот изгибается в некоем подобии улыбки, и Кирк впервые не может с первого взгляда определить, какую эмоцию она в себе несёт. Пока тот не начинает говорить, снова на стандарте.

— Вижу, я недооценил тебя, капитан Джеймс Кирк. Твоя репутация наглухо отбитого сорвиголовы не преувеличена. Или, может, я недооценил значимость твоего маленького доктора? — вот теперь Джим прекрасно понимает, что скрывается за оскалом — грязная издёвка, демонстрация того, что они все для этого гуманоида одинаковые ничтожества. Краем уха он слышит, как начинают переговариваться их пленные за его спиной.

— wa’ Humanvam Hutlhqu’ — maH loS?!*

— quvHa’qu’bej.**

Он старается не вслушиваться в слова, но по тому, как резко Спок втягивает носом воздух, он уже знает, что ничего хорошего сказано не было. Да и плевать, если повезёт, ещё несколько минут, и эти ублюдки отправятся восвояси. Важно другое.

— Он жив? — твёрдо, без тени дрожи в голосе, спрашивает Джим, смотря Крагу прямо в глаза.

— О, его сердце бьётся, капитан, не сомневайся, — и снова это подобие улыбки, которую очень хочется стереть точным ударом приклада. — Мы здесь не для того, чтобы вести светские беседы. Отпусти моих людей.

— Сперва отпустите доктора, — Спок опережает собиравшегося сказать примерно то же самое Кирка.

— И снова ты, жалкое подобие вулканца, пытаешься изображать смелость, — клингон переходит на рычание. — Думаешь, ты в том положении, чтобы диктовать мне условия? Мои люди перебьют вашу жалкую компанию, ты и глазом моргнуть не успеешь.

— Да, мы в том положении, чтобы диктовать условия, Краг, — собравшись с духом, Джим снова забирает инициативу. — Если ты хотя бы попробуешь дёрнуться, один мой сигнал, и в четырёх твоих друзьях, которых тебе так сильно нужно было вытащить из тюрьмы, появится несколько нефункциональных дырок, несовместимых с жизнью. И, ты правда думаешь, что мы здесь одни? Я, возможно, и сорвиголова, но не чокнутый, — звучит он как кремень, но мысленно молится, чтобы этот выпад не стал поворотным пунктом в их встрече.

Несколько секунд Краг, как и все остальные, молчит. А потом окружающая тишина буквально разрывается его лающим смехом.

— Недооценил, признаю. Трусливость Звёздного Флота куда сильнее, чем я думал. Что ж, раз ты, как пытаешься уверить, обладаешь численным преимуществом, и у тебя есть план… — он вдруг переходит на клингонский. — chalpat Somrawchaj nIH.***

Один из клингонов, тот, что держит Боунса за правое плечо, без всякой церемонии поддёргивает захваченной рукой и резко тянет вперёд. Второй, не отставая, синхронно дёргает с противоположной стороны. Их движения согласованы, как будто это репетиция — но грубая, бессердечная. Тело доктора волочится по пыльной земле, голова безвольно откидывается назад, на грязных волосах собираются песчинки и обломки сухих листьев. И вот — одним рваным движением — они бросают его перед Джимом и Споком, словно сдавая товар по завершённой сделке. Боунс падает на землю в шаге от них, с глухим звуком ударяясь боком о камень.

Кирк делает полшага вперёд — и останавливается, с трудом сдерживая порыв, бросающий его в бой за секунду до развала всей миссии. Вместо этого он поворачивает голову, ловит взгляд Ухуры.

— Отпустить, — коротко, резко.

Ухура, не сводя холодного взгляда с Крага, переводит его на клингонов. Несколько секунд молчит, будто даёт им шанс сказать что–то неосторожное — и лишь затем произносит на клингонском, с хлёсткой интонацией:

— yIghoS. ra’wI’lIj DamaH.****

Безопасники по бокам немного опускают фазеры, позволяя пленным выйти вперёд. Те не раздумывают — идут, плечи расправлены, шаг размеренный. Как будто не из плена выходят, а с досадной формальности возвращаются в строй. Один из них, проходя мимо, замирает на долю секунды, бросает взгляд на лежащего Боунса и криво усмехается — но в следующую же секунду Ухура делает едва заметное движение рукой, и тот быстро идёт дальше, ничего не говоря.

Как только четвёрка оказывается рядом с Крагом, всё напряжение, сдерживаемое до этого момента, рвёт с цепи.

— Леонард… — почти шёпотом, но с таким надрывом, что Спок едва сдерживается, чтобы не отозваться вместе с ним. Джим никогда не зовёт его по имени. Но сейчас оно само срывается с губ, словно наглядное подтверждение скручивающегося вокруг горла ужаса. Он тут же опускается на колени рядом с телом, протягивает руку, едва касаясь шеи.

Пульс… есть. Очень слабый. Едва уловимый. Но он жив.

— Ты меня слышишь? — голос Кирка уже почти срывается. — Лен, ты слышишь меня? Прошу, очнись. Очнись, чёрт возьми…

Никакой реакции. Только дыхание — редкое, прерывистое, будто добытое из глубин, ценой усилий, которых уже почти не осталось.

— Как видишь, капитан, — голос Крага звучит позади, с фальшивой вежливостью и ядом под каждой интонацией, — я тоже выполнил своё условие сделки. Как и полагается по Кодексу Чести. Отдал тебе твоего доктора живым. А что будет с ним дальше — зависит не от нас.

Он усмехается и размахивает рукой, приказывая своим людям двигаться к кораблю. Те незамедлительно разворачиваются. Несколько бросают на офицеров взгляды — кто с пренебрежением, кто с презрением, кто с голодной злобой, зажатой внутри. Никто не говорит ни слова. Только Краг, уходя последним, оглядывается через плечо:

— И да, капитан. Мы ведь ещё встретимся.

Затем поворачивается и без спешки поднимается по трапу на корабль.

Но Джим его уже не слышит.

— Лен, пожалуйста, — голос срывается на дыхание, пальцы дрожат. — Ты держись. Ещё немного.

Он трясётся — от страха, от гнева, от бессилия. Спок опускается рядом, берёт доктора за запястье, закрывает глаза на секунду. И достаёт свой комм, пока не вызывая никого на связь.

— Медотсек, — в это же время, но уже срываясь на крик, зовёт Джим. — Немедленно приготовьте операционную! Нужна вся команда альфа–смены — и пусть доктор М’Бенга будет готов! Слышите меня?! Срочно! Скотти, на связь, нем–…

— Уже на связи, капитан, — оперативно отвечает Скотт. — Координаты получены, платформа готова, транспортирую сразу в лазарет.

— Телепортируйте его первым, немедленно, — бросает Спок, не поднимая глаз.

Боунс исчезает в сиянии транспортерной вспышки, и когда свет гаснет, Джим всё ещё стоит на одном колене, глядя на опустевшую землю. Пустота кажется физической — будто бы вместе с телом Леонарда у него из груди вырвали нечто важное, необходимое. Несколько секунд он не двигается. Только когда вновь получается вдохнуть, он медленно поднимается, переводит взгляд на Спока — и ловит его в глазах нечто такое, от чего перехватывает дыхание. Никакой вулканской невозмутимости сейчас нет — только напряжение, тянущееся по всем чертам лица, сдерживаемая ярость, упрятанная где–то в глубине взгляда.

Клингонская птица со скрежетом и лязгом поднимается в воздух, быстро удаляясь от поверхности планеты и достигая верхнего слоя облаков. Джим машинально провожает корабль взглядом. Они уходят. Вот и всё. Сделка завершена. Ублюдки, почти уничтожившие Боунса, просто улетают, не заплатив по счетам.

А затем происходит то, чего он предусмотреть не мог даже в теории.

— Мистер Сулу, цель захвачена? — Спок подносит коммуникатор к лицу. Голос спокоен, почти будничен.

И именно это вызывает резкий всплеск напряжения в груди Кирка — он не понимает, что происходит, но чувствует, как за шиворотом собирается холод.

Ответ рулевого незамедлителен.

— Так точно, коммандер, идеальный момент.

— Выпустить торпеды.

Секунда тишины. А потом — будто небо разрывается.

Из облаков, точно, безошибочно, срываются две вспышки. Сверкают острыми полосами, прочерчивая воздух — и спустя долю секунды корабль, едва успев набрать высоту, сотрясается от мощнейшего удара. Сначала загорается его левый бок, потом — резкий, разлетающийся взрыв, разрывающий корпус на две части. Всё небо на миг окрашивается в рыжий, с белыми прожилками, и раздаётся грохот — настолько мощный, что земля под ногами отзывается дрожью. Джим на секунду прикрывает глаза от яркого света, затем вглядывается в разлетающиеся в стороны фрагменты корпуса. Они падают вниз, в сторону хребта. Выжить после такого взрыва просто невозможно.

Офицеры за его спиной застывают. Даже опытные безопасники, до службы на «Энтерпрайз» воевавшие на границах нейтральной зоны — молчат. В этой тишине слышно только затухающее эхо взрыва.

— Выходите, — голос Джима в комме звучит глухо, но чётко. — Всем безопасникам выйти на позицию сбора, немедленно.

Он чувствует, как возвращает себе контроль шаг за шагом — голос, движение, команда. Словно бы собирает себя обратно из обломков.

— Скотти, поднимай их всех. Сразу.

— Принято, капитан, уже наводим. Платформа готова.

Офицеры начинают собираться, перемещаются быстро и слаженно, без лишних слов. Кто–то коротко переговаривается по внутренней связи, подтверждая готовность, кто–то оглядывается, проверяя, что никто не отстаёт. Все действуют чётко — выученные манёвры, доведённые до автоматизма. Несколько секунд — и они уже у условной точки сбора. Их накрывает свечение транспортера, и в следующую секунду они исчезают с поверхности планеты.

Позади Джима раздаётся неровное дыхание. Он оборачивается — Ухура стоит чуть в стороне, напряжённо выпрямившись, глядит в небо. На её лице — не просто растерянность. Это молчаливое потрясение, к которому примешивается неуверенность. Она не говорит ни слова, но Джим без труда считывает эмоции — в глазах, в поджатых губах, в едва заметной дрожи в руках. Он смотрит на неё в молчании, взгляд напряжённый, словно сам пытается нащупать в происходящем правильную точку опоры. Рядом, чуть сбоку, Спок всё так же безмолвен — лицо абсолютно неподвижно, и всё же есть в нём что–то… особенно затаённое.

— Скотти, — ровно, но уже чуть глуше, вызывает Кирк, — поднимай нас троих.

— Понял вас, капитан.

Транспортер активируется почти мгновенно. В последний миг, когда их уже охватывает сияние луча, Джим машинально поднимает глаза в небо — в ту самую точку, где ещё минуту назад парила клингонская боевая птица. Теперь там — только полоска дыма, развеянная ветром. Никаких обломков, никаких кусков. Только чёрная пыль и пепел.

На платформе «Энтерпрайз» он первым делает шаг вперёд, но тут же останавливается.

— Лейтенант Ухура, — тихо, почти шёпотом, — вместе со Скотти проверьте ещё раз: все ли офицеры на борту.

— Есть, капитан, — короткий кивок, и она уходит, не задавая вопросов, хотя, по глазам видно — она всё ещё пытается переварить происходящее.

— Спок, со мной на мостик, — Джим уже не смотрит на него, направляясь быстрым шагом прочь с платформы.

Он хочет идти в медотсек. Всё его существо требует этого. Ему нужно знать. Видеть своими глазами, что Боунс жив. Спросить, дышит ли он. Убедиться, что сердце бьётся. И всё же — он капитан. А капитан обязан сначала убедиться в другом: подтвердить, что вражеский корабль уничтожен. Что зона безопасна. Что в пределах сканирования нет больше ни одной клингонской сигнатуры. Что «Энтерпрайз» не попадёт в засаду через минуту. Он едва не срывается в бег в попытках заставить себя не направиться в противоположную сторону — тело хочет одного, долг требует другого.

Они не успевают дойти до турболифта, как Спок вдруг останавливается.

— Капитан, — голос спокойный, но в нём слышится нечто похожее на… просьбу. — Разрешите мне направиться в медотсек. Немедленно.

Джим замирает, потом резко оборачивается.

— Ты должен был согласовать приказ! — голос уже звучит громче, чем следовало бы, и всё, что накопилось за последние минуты, вырывается наружу. — Это был прямой удар по боевому кораблю. Без подтверждения от командира. Без обсуждения. Ты…

Спок поднимает взгляд. Чётко. Прямо. В глаза.

— Я проанализировал все вероятные исходы и пришёл к выводу, что дезинтеграция этой преступной группы — самое логичное решение, которое позволит избежать дальнейших преступлений с их стороны, — как всегда, раскладывает всё разумно, то вызывает у Кирка ещё большее раздражение. Но потом вулканец вдруг понижает голос и спрашивает, — капитан, вы бы действительно позволили им улететь живыми после того, что они сделали с доктором Маккоем?

Эти слова будто вышибают воздух из лёгких. Джим не отвечает. Только молчит, смотрит. Внутри всё клокочет, но не от злости. От осознания. На секунду всё вокруг замирает — шум корабля уходит на второй план, будто кто–то понизил громкость до нуля. Только голос Спока, эхом прокатившийся в голове, всё ещё звенит: после того, что они сделали с доктором Маккоем. Слова прорезают плоть до нервов — не потому, что вулканец груб, а потому что прав. Бесконечно, жестоко прав.

Джим вспоминает, как Боунс лежал на земле. Безжизненный. Искалеченный. Не измождённый — уничтоженный. Как эти клингоны, ухмыляясь, тащили его за руки, будто трофей. Как голова доктора безвольно качалась при каждом шаге, как марионетка с обрезанными нитями. Он вспоминает, как чувствовал его пульс. Едва–едва. Как кричал в комм, своим голосом, который не узнавал. Как впервые за долгое время всерьёз испугался, что не успеет. Что потеряет его.

И нет — он бы не дал им улететь. Не с этим. Не после этого.

Он чувствует, как дрожат пальцы. Как поднимается волна чего–то похожего на стыд — не за Спока, а за себя. За то, что не сказал этого первым. Что не принял решение сам. Что оказался слабее.

Он выдыхает. Медленно. Долго.

— Вы свободны, коммандер, — тише. — Иди, — и это не отстранение от службы. Не наказание. Это — единственный способ сказать спасибо, не нарушив субординацию.

Спок не произносит ни слова. Только чуть склоняет голову, и уходит, быстрым шагом, не оборачиваясь. А Джим заходит в турболифт, тяжело наваливаясь на панель, и впервые за этот день чувствует, что всё внутри начинает дрожать. Но нет времени на это. Он должен отдать приказ немедленно.

— Мистер Чехов, мистер Сулу, — говорит он, едва войдя на мостик, — уводите корабль. Немедленно. Максимальная дистанция от системы. Варп–фактор восемь.

— Есть, капитан.

Джим опускается в своё кресло, чувствуя, что он выжат до предела. Словно изнутри его вычерпали ложкой, — с усилием, с каждым движением по живому. Все силы, мысли, эмоции — всё до последней капли ушло на то, чтобы дожить до этой минуты. Он почти не чувствует тела, только тупую боль в затылке и плечах, которые будто налились свинцом. Грудь поднимается и опадает слишком быстро, дыхание поверхностное. В висках давит, как перед грозой. Он не знает, что делать с этим напряжением — оно не уходит. Не растворяется. Просто клокочет внутри, как сдержанный взрыв. Он не может расслабиться. Не может позволить себе закрыть глаза даже на секунду — страх, злость, вина, тревога, боль и… что–то ещё, что не имеет названия, — всё слилось в один безмолвный, бесформенный сгусток где–то под рёбрами.

Он взвинчен настолько, что собственный организм просто не позволит ему расслабиться. И пока он понятия не имеет, что с этим делать. Отрешённым взглядом Кирк наблюдает за тем, как они входят в варп, как дрожащая реальность складывается в световые туннели. Они убираются, наконец, подальше от этой чёртовой планеты, принёсшей им столько трудностей. Ему совершенно не хочется думать о том, что будет дальше, что сделает с ним и экипажем руководство Звёздного Флота и Федерация, когда всё вскроется. Мозг перегружен. Он даже не может сформулировать, что чувствует — слишком много всего, и всё сразу.

Джим понимает, что ему нужно идти. Нужно встать. Но пока он способен только на одно.

Он дотягивается до панели вызова и срывающимся голосом произносит:

— Спок, есть новости?

— Он жив, капитан. Но операция займёт долгое время.

И Кирк, кажется, впервые слышит Спока таким. Без точных цифр. Без прогноза. Без привычной уверенности. Он впервые слышит Спока настолько сломленным.

Chapter Text

Торопливые шаги довольно быстро превращаются в бег, сопровождаемый редкими озадаченными взглядами энсинов и офицеров, снующих по коридорам. Их реакция не имеет никакого значения для Спока в данный момент. Его единственная цель — как можно скорее добраться до медотсека. Удостовериться, что доктор Маккой в операционной, что с ним работают все старшие медицинские офицеры. Что он всё ещё жив. Мысли идут медленно, будто сквозь вязкую, затягивающую тишину внутри. Шаги быстрые, чёткие, механические. Привычная координация движений поддерживается усилием воли, но всё остальное… рассыпается. Каждый миг, что он не рядом, что не знает точно, дышит ли Маккой, становится невыносимо долгим. И всё, что сдерживает лавину тревоги — это функциональность, вбитая в подкорку годами дисциплины. Пока.

Спок входит в отсек, не замечая стоящего у панели медбрата — тот отходит в сторону молча, не осмеливаясь прервать его маршрут. Он проходит мимо и сразу направляется в смотровую комнату, примыкающую к главной операционной. Стекло частично затонировано, но достаточно прозрачно, чтобы разглядеть происходящее внутри. Операционный стол, вокруг которого склонились несколько фигур — минимум шестеро, в том числе сестра Чапел, и ещё один ассистент у оборудования. Все они действуют точно, быстро, не поднимая глаз. В центре — доктор М’Бенга, в хирургическом поле. Леонарда не видно за их спинами, да и сам Спок не пытается рассмотреть. Ему достаточно знать, что тот там. Что они работают.

Он включает интерком. Голос поначалу выходит немного тише, чем обычно.

— Доктор М’Бенга, сообщите текущий статус пациента.

Пауза длится не более пары секунд, но ощущается как вечность.

— Критический. Внутренние повреждения обширны, в том числе разрывы сосудов, повреждения печени, лёгких, почек. Импульс слабый, устойчивость крайне низкая. Мы держим его на искусственном дыхании и кардиоподдержке. Прогнозов дать не могу — он буквально на грани.

Спок делает вдох. Очень медленно.

— Сколько займут операции?

— Не меньше десяти часов. Возможно, больше. И, коммандер Спок, при всём уважении — не мешайте. Я не смогу отвлекаться на разговор. Мы делаем всё возможное.

— Принято.

Он не отключает интерком. Просто перестаёт говорить. Ему необходимо слышать всё, что происходит по ту сторону стекла, — любой звук, любые инструкции, любую реакцию. Это всё, что у него есть сейчас, всё, что удерживает его в равновесии.

Время распадается на куски, и Спок, стоя перед стеклом, почти не двигается. Он не замечает, сколько минут прошло, когда загорается свет на его коммуникаторе.

— Спок, — голос Джима. — Есть новости?

Он моргает, возвращаясь в настоящий момент с усилием. Слова даются тяжело.

— Он жив, капитан. Но операция займёт долгое время.

Он не добавляет цифр. Не озвучивает статистики. Не говорит о шансах, потому что их сейчас нет. Есть только граница — тонкая, зыбкая, и Леонард балансирует на ней, один против пустоты. Спок отключает коммуникатор. И остаётся. Стоит молча. Наблюдая. Слушая. Живя — до следующей фразы, следующего сигнала, следующего шага. Не потому, что это рационально. И даже не потому, что может чем-то помочь. Просто потому, что не способен уйти. Потому что ничего другого сейчас не существует.

Спок всё ещё стоит у окна смотровой, почти не двигаясь. Его взгляд направлен внутрь операционной, но не сосредоточен на чём-то конкретном. Он видит словно в расфокусе — контуры людей, движений, инструментария, вспышек стерильного света. Видит, как М’Бенга отдаёт распоряжения, как медицинские офицеры обмениваются тихими короткими репликами, но не вслушивается в них, хотя некоторые и долетают до него через интерком. Большая часть этого остаётся за границей восприятия. Мысли обволакивают сознание плотным, вязким кольцом. Он не борется с ними — позволяет течь, как в медитации, как в т’кри*. Только это не т’кри. Потому что внутри нет равновесия.

Там — разлом.

«Он жив…» — Спок снова и снова прокручивает собственный ответ, будто проверяя его на подлинность. Каждое слово сейчас будто выжжено в нервных окончаниях.

Он жив. Пока.

— Ушиб почек, подкапсульный разрыв печени… Регенератор тканей мне, срочно.

Слух выхватывает это внезапно. Комментарий одного из ассистентов. Голос спокойный, нейтральный — как и положено в операционной. Но смысл — острый, как скальпель.

Сознание Спока вздрагивает, как от удара. Он вновь замирает. Делает усилие, чтобы не реагировать. Но напряжение мгновенно нарастает где-то в глубине горла, между лопатками, за глазами. Он моргает медленно. Контролируемо. Выучено, чтобы никто — даже случайный наблюдатель — не заметил срыва. Но он чувствует: это начинается. Тот самый сбой. Тонкая, опасная трещина, которая ползёт по внутренним стенкам самоконтроля, несмотря на годы тренировок, медитаций и отказа от всего, что он считал лишним.

— Разрыв диафрагмы, массивное внутреннее кровотечение, кровь уже в плевральной полости… — чуть более нервно, чем полагается доктору за операционным столом.

Снова. Обрывок. Как будто слова летят прямо в центр его сознания, не спрашивая разрешения. Каждое из них, словно тонкий нож, пробивает щит, созданный, чтобы отгородиться от боли, и вонзается где-то между рёбер. Всё, что Спок сейчас может — не потерять самообладание. Что становится всё сложнее с каждой услышанной фразой. Он понимает — не просто слышит, а моментально анализирует каждую комбинацию слов. Он знает, какие системы задеты, какие функции нарушены, какие риски критичны.

Он знает это слишком хорошо.

— Если честно, я не понимаю, как он вообще дотянул до этого момента в таком состоянии. Это чудо, что он ещё с нами, — доносится голос М’Бенги, сдержанный, но напряжённый.

Фраза, не предназначенная для чьего-либо восприятия вне стерильных стен операционной. Но Спок её слышит. Фиксирует каждую интонацию. Отдающуюся в голове оглушающим эхом.

Вокруг всё слишком громко. И слишком тихо. Комбинация, которая не должна существовать. Но она есть. Здесь. Сейчас. Как в момент крушения. Как в последние секунды перед…

Перед утратой.

— Тэйлор, что у вас?

— Левая скуловая раздроблена. И перелом глазницы с вдавлением костей. Очень постараюсь сохранить глаз.

Спок закрывает глаза на несколько секунд. Не чтобы сосредоточиться, не чтобы унять эмоции — а потому что всё начинает двигаться в поле зрения.

Он ощущает, как под кожей пульсирует височная артерия, как чуть дрожит правая рука — едва заметно, но достаточно, чтобы его разум зафиксировал этот сбой. Теряется ориентация в пространстве. Только звук. Только мысли. Только нестерпимая необходимость продолжать стоять. Продолжать быть. Потому что, если он сдвинется — хоть на миллиметр — это будет не шаг. Это будет падение. Он знает: если позволит себе почувствовать всё, что уже поднимается из глубины, — рухнет система, его система. Самоконтроль, дисциплина, сдержанность — всё, что он годами формировал, окажется под угрозой. Он не может позволить этому произойти. Не тогда, когда от него зависит хоть малая часть равновесия.

Именно ради этого он когда-то принял решение. Когда понял, что чувства, возникающие рядом с Леонардом, обладают силой, выходящей за пределы допустимого. Силой, нарушающей внутренние уставы. Противоречащей логике, отвлекающей от служебного долга. Опасной.

Он видел, что привязанность делает с людьми. Он видел, как теряют себя. Как страдают. Он потерял мать — и не смог ничего сделать. Он потерял Вулкан. Он потерял Джима, пусть и временно. И смог пережить это. Потому что научился подавлять. Контролировать. Обособлять эмоции, как нежелательные импульсы, мешающие функционированию. Делать всё то, что рядом с Леонардом Маккоем никогда не работало так, как должно. Его колкие фразы, его ненависть к проигрышам в спорах, ворчание и яростные выпады, за которыми всегда стояло искреннее беспокойство и неконтролируемое желание спасти каждую жизнь, оказавшуюся в его руках. Даже его отвращение к космосу. Все эти мгновения, слова, действия пугали Спока. Потому, что заставляли его чувствовать. Леонард заставлял его чувствовать так, как не мог никто другой. И когда он начал осознавать, что эти чувства гораздо… больше, чем дозволено, чем он должен позволять себе испытывать, он сделал единственно логичный выбор — избавиться от этого.

Он верил, что смог. Что он достаточно силён, чтобы подавить их, искоренить.

Он ошибся.

Катастрофически.

— Фрагмент сломанного ребра вошёл в лёгкое. Кровотечение. Сестра Чапел, КТ-сканер, немедленно, нужно извлечь все осколки и закрыть разрыв, он теряет слишком много крови.

Спок замирает. Вцепляется пальцами в край панели у окна. Рука остаётся неподвижной, но мышцы напряжены настолько, что почти судорога.

И вдруг:

— Кровь свёртывается нестабильно. Судя по всему, его чем-то накачали, где чёртовы результаты токсикологии? — он не видит, кто это говорит. Может быть, М’Бенга. Может, лейтенант Джунас. Всё сливается в один поток.

— Развёрнутый результат будет только через полчаса. Что бы это ни была за дрянь, в ней слишком много разных примесей, это усложняет анализ.

Полчаса.

Полчаса, в течение которых Леонард может умереть, не приходя в сознание.

Полчаса, чтобы доказать, что Спок… не успел.

А если так — если Леонард умрёт сейчас, в этом холодном отсеке, окружённый безличным светом и голосами, если умрёт, так и не узнав… ничего — ни правды, ни прощения, ни сути тех выборов, которые Спок когда-то сделал…

Значит, он потеряет его навсегда.

И даже вулканская дисциплина не спасёт его от этого.

Он прикрывает глаза. Дышит медленно. Считает вдохи. Концентрируется, чтобы не дать панике пробиться наружу. Нет, это не паника. Это не страх. Это осознание. Страшное в своей ясности.

Он был уверен, что отказ от чувств — это защита. Щит от боли. Он ошибался. Потому что боль никуда не делась. Она ждала. И теперь — когда он стоит здесь, в беспомощной тишине смотровой комнаты — она возвращается.

Умноженная.

— Давление падает. Вводим дополнительную стабилизацию…

Звук становится фоном. Ещё несколько минут — или вечность. Спок не знает, сколько времени прошло. Пальцы всё ещё сжимают край панели. Он почти не моргает. Слушает. Ждёт. Позволяет себе надеяться.

Надежда. Понятие, которое он столько лет воспринимал как отвлечённую человеческую эмоцию, подверженную логическим искажениям. Иллюзию, питаемую теми, кто не может принять объективный результат. Но сейчас — здесь — он понимает: она становится единственным, что позволяет удерживаться на поверхности.

«Для того, кто у края, последнее лекарство — надежда».

Слова, которые он сам однажды процитировал. Вычитанные им в одной из потрёпанных настоящих бумажных книг, что доктор Маккой держит в своём офисе из ностальгических чувств. Тогда, в тот момент — на борту «ЮСС Франклин», с пробитым боком и галлюцинациями на фоне потери крови — он, быть может, даже пытался пошутить. Разрядить атмосферу, отвлечь Джима от тяжести происходящего. Это была цитата Шекспира, озвученная с иронией и вулканской невозмутимостью, но смысл… был не важен. Не тогда. Он вспоминает, как Джим тогда чуть усмехнулся. Как их разговор на мгновение отвлёк от боли. Как Спок сам, не признаваясь, почувствовал облегчение.

Сейчас — всё иначе.

Глубже. Страшнее. Потому что именно на краю он и находится. Потому что в этот момент цитата — уже не литературная игра и не попытка сохранить лицо перед капитаном. Это суть. Это всё, что остаётся. Иронии в ней теперь нет, ни капли. Надежда — единственное, что удерживает его от падения в пропасть. И он держится за эти слова, за это чувство. За это единственное «лекарство», на которое осталась ставка. Надежда — нелогичная, безрассудная, и всё же, пока Леонард дышит — шанс есть.

Секунды мучительного ожидания сливаются в минуты, постепенно переходя в часы — Споку даже не приходит в голову бросить взгляд на висящий на стене информационный дисплей. Из интеркома по-прежнему время от времени доносятся комментарии медиков, чьи-то голоса звучат ровно и выдержано, в чьих-то отчётливо прослеживается нерв. Только Спок больше не вслушивается в них, не всматривается в каждый жест и каждое движение находящихся по ту сторону стекла. Со стороны он больше всего похож сейчас на каменное изваяние, застывшее в пространстве и времени, не способное выразить эмоции, неспособное пошевелиться. Пальцы, вцепившиеся в край панели, давно онемели — но он будто не ощущает этого, провалившись в лимб, полный картинок, образов, действий. Ошибок, которые он совершил. Кажется, кто-то вызывает по комму, но он не реагирует, не находит в себе сил на это.

Он даже не вздрагивает, когда дверь в смотровую плавно отъезжает в сторону, и на пороге возникает Джим. Спок фиксирует боковым зрением его появление и его внешний вид — измотанный, напряжённый, встревоженный. Но даже не поворачивает голову в его сторону. Тот же, в свою очередь, прекрасно видя состояние своего первого помощника, на с трудом гнущихся ногах подходит ближе, становясь практически плечом к плечу, и устремляет взгляд через стекло, туда, где медицинская команда «Энтерпрайз» всё ещё борется за жизнь Леонарда, отказываясь сдаться.

— Есть какие-то новости? — тихо, осторожно пробует Кирк, не очень умело маскируя дрожь в голосе.

— Большое количество травм и осложнений, — произнося это, Спок с трудом узнаёт собственный голос. Как, очевидно, и Джим, потому что его и без того обеспокоенное лицо становится почти испуганным. Он хочет добавить ещё что-то, предоставить капитану хоть какую-то фактическую информацию, зная о том, как сильно тот переживает за своего друга, но его мысли прерываются словами М’Бенги из интеркома, произнесёнными на повышенных тонах.

— Синтезируйте ещё крови, чёрт возьми, или мы его не вытащим!

Джим вздрагивает, как от пощёчины, одновременно слыша, как начинает трещать пластик панели под пальцами вулканца.

— Спок, тебе нужно отдохнуть, — пытается он немного сместить фокус, помочь им обоим. Но, говоря это, он заранее знал, что коммандер будет непреклонен.

— При всём уважении, капитан, — я останусь. Даже если вы примите решение отдать официальный приказ.

— Я сейчас говорю не как капитан, а как твой друг. Сколько ты уже не спал? Трое суток? Даже вулканскому организму нужен отдых, тем более после… — Джим вновь бросает взгляд на операционную, на суетящихся по ней врачей. — После того, что мы пережили. Что ты пережил. Я побуду здесь, и буду сообщать всю важную информацию.

Он ожидает, что Спок снова возразит, но тот встречает слова Кирка молчанием. Спустя несколько мгновений он разжимает руку — на панели остаётся глубокая вмятина, — и делает несколько шагов назад. И вновь останавливается. Его невидящий взгляд по-прежнему направлен в одну точку, только теперь Джим замечает лёгкий тремор его рук. Проходит, кажется, не меньше двух минут прежде, чем Спок вновь говорит.

— Я должен был быть более внимательным.

Его слова вводят Джима в кратковременный ступор. Сменяющийся внезапным осознанием в долю секунды.

— Спок, погоди. Ты, что… Ты винишь себя в произошедшем? — не получая опровержения, Кирк чувствует, как из глубин поднимается волна ярости. Направленная не на старпома. — Вот теперь я действительно приказываю тебе — прекрати. Это же…

— Я являлся старшим офицером в группе высадки, проследить за безопасностью группы было моей прямой обязанностью, обеспечить возвращение всех до единого офицеров на борт было моей прямой обязанностью…

Джим не выдерживает. Он подрывается с места, за два широких шага преодолевает разделяющее их расстояние и хватает Спока за плечи, встряхивая, заставляя обратить на себя внимание по-настоящему.

— Не смей себя винить в том, что случилось с Боунсом. Он здесь сейчас только благодаря тебе. То, что произошло на планете, было… — он запинается, замолкая на миг, но Спок этого не замечает, смотря на капитана с оттенком отчаяния в глазах. — Было чудовищным стечением обстоятельств. И если уж кто и виноват здесь, то это я. Как минимум, потому что это я отдал приказ высаживаться офицерам по науке без фазеров. Поэтому выкинь эти мысли из головы. У нас лучшая медицинская команда, и они сделают всё, чтобы Боунс выжил.

Коммандер не комментирует последние слова Джима. С одной стороны, потому что он прав — квалификация офицеров лазарета «Энтерпрайз» находится на высшем уровне (во многом благодаря Маккою), с другой же, Спок видит по глазам — Джим проговаривает это вслух не только для него, но и для себя. Он пытается уверить себя в этом, потому что ему тоже нужна надежда. И, так же, как и ему, капитану негде её почерпнуть сейчас, только изнутри.

В конце концов, Кирк отпускает плечи старпома и отходит от него к стеклу, отключая интерком. Наступившая после этого тишина кажется оглушительной. После этого Джим ещё раз обращается к Споку.

— Если ты не хочешь уходить, я могу остаться здесь, и…

— Капитан, — слабо, непривычно для себя, прерывает его речь вулканец. — Джим. При всём моём уважении и понимании, я… я бы хотел попросить тебя уйти. Я не нуждаюсь ни в твоём утешении, ни в твоей компании. Позволь мне остаться здесь одному. Помимо этого, тебе отдых необходим больше, чем мне. Как человеку и как капитану, от которого зависит весь остальной экипаж.

Просьба Спока отдаётся неприятным уколом между рёбер, но Кирк не показывает этого. Он не может упрекать своего первого офицера в эгоизме в данной ситуации. Но от мысли о том, что Споку не приходит в голову простой факт, что поддержка нужна не только ему, и не только он переживает за Леонарда, неприятно горчит где-то в горле. Пусть и плоскость переживания у них разная, пусть Джим и не озвучивает большую часть того, что чувствует, ему страшно. Он почти до паники боится, что Боунса не спасут. Но Спок, как всегда, омерзительно прав, он — капитан. И должен думать не только о старшем медицинском офицере, но и обо всех остальных на этом звездолёте.

И ему ничего не остаётся, кроме как, чуть опустив голову и попросив Спока обязательно сообщать ему об изменениях, покинуть смотровую комнату и удалиться в свою каюту, для тщетной попытки хоть немного прийти в себя и отдохнуть. Спок же, оставшись в одиночестве, вновь устремляет взгляд туда, где, подключённый к множеству аппаратов и систем, окружённый своей командой, борется за жизнь Леонард. Борется ли?..

Память, словно работая по каким-то своим правилам, возвращает его в тот день на Альтамиде. В тот момент, когда доктор Маккой, принявший его поверхностную медитацию за значительное ухудшение состояния, в попытке привести в чувства обхватил руками его лицо. В секунды, будто растянувшиеся во времени, когда Спока в мгновение захлестнуло его эмоциями. Непохожими ни на одни из тех, что вулканец получал когда-либо от других людей.

Прикосновения матери дарили ему ощущение нежности, мягкой любви, той самой, материнской, о которой он читал не раз в различных художественных произведениях. Джим — сгусток сбивающей с ног позитивной уверенной энергии, умудрившийся проникнуться к нему братскими чувствами, несмотря ни на какие их разногласия, несмотря на то, что Спок при первой же совместной миссии буквально вышвырнул его на произвол судьбы, а чуть позже, поддавшись манипуляции, едва не задушил на глазах у всего мостика. В любви Нийоты всегда присутствовал оттенок требовательности — ей нужны были его чувства в ответ, нужно было открытое проявление взаимности. И хотя со временем она всё реже озвучивала эти мысли, казалось бы, окончательно приняв эту особенность вулканской культуры и жизни, Спок ощущал их в каждом прикосновении, в каждом поцелуе. Её любовь заслуживала равноценного ответа, который Спок не мог ей дать.

Первое, что он почувствовал, когда пальцы Леонарда коснулись его кожи — безысходность. Глухая, вязкая, пугающая в своей силе. Ощущение обрыва, опустошения, чувства ненужности — обречённое, безнадёжное, переплетённое с нелюбовью к самому себе и уверенностью в собственной вторичности, как человека, как мужчины, как кого-то, кого можно полюбить. Всё то, от чего Спок всегда отворачивался, что сторонился и в себе, и в других. Всё, что пугало его в человеческих эмоциях. Но за этим — под всей этой тенью — пряталась искра. Что-то тёплое. Упрямое. Настоящее. То, что он узнал не умом, а всем собой: Леонард любит его. Без расчёта. Без иллюзий. Без надежды на взаимность. Просто — вопреки всему.

Это… испугало его больше, чем всё, что он когда-либо знал.

Спок провёл не одну бессонную ночь, анализируя контакт. Каждую эмоцию, каждую струю боли и света, что проникли в него за тот короткий миг. И пришёл к выводу, логичному с точки зрения вулканской философии: это необходимо прекратить. Немедленно. Без остатка. Он убедил себя, что чувства, которыми он сам, по его мнению, был заражён, были временной слабостью. Иллюзией. Ответной реакцией на интенсивный эмоциональный отпечаток, оставленный Леонардом. Он решил — для их общего блага — что должен оборвать всё. Немедленно и бесповоротно. Потому что признать их значимость, значит, рискнуть повторить боль утраты, пережитую, когда он потерял мать. Когда исчез Вулкан. Когда умер Джим. Потому что признание этих чувств означало страх. А страх был невыносим.

Он был уверен: если откажется от этих чувств, если оттолкнёт Леонарда, сделает вид, что ничего не произошло, они исчезнут. Как исчезает тень, когда выключаешь свет.

И потому он просто сказал: «Ваши чувства не взаимны». Ровно. Чётко. Как истину. Хотя с каждым словом ощущал, как в нём будто что-то ломается. И Леонард тогда просто принял это. Как нечто само собой разумеющееся. Даже не спорил. И это было хуже всего. Потому что он поверил. Потому что «вулканцы не лгут». Потому что убеждён, что недостаточно хорош для того, чтобы его любили.

Теперь… сейчас, стоя в смотровой, наблюдая, как врачи суетятся вокруг изломанного, ослабевшего тела — Спок не может не думать об этом. Он выбрал холод. Он выбрал логику. И в итоге — остался с этой тишиной. С этим стеклом. С этим ожиданием. С мыслью о том, что Леонард, возможно, не захочет бороться. Не захочет возвращаться в мир, где, как он думает, никто не нуждается в нём. Где он не нуждается в нём.

Будто в подтверждение этого, по ту сторону стекла всё вдруг меняется.

Движения врачей становятся резкими, нервными. Один из ассистентов кидается к боковой стойке, другой что-то бросает в руку М’Бенге, а та, в свою очередь, почти моментально исчезает в операционном поле. На лице лейтенанта Джунаса появляется сосредоточенное, тревожное выражение — он что-то говорит, отрывисто, быстро. Кто-то делает знак другому — «в сторону», «отойти», «подать». Ритм работы резко сдвигается — он не знает, как именно это назвать, но чувствует, что это не просто сложный этап операции. Это борьба. Срочная. Неотложная. Отчаянная.

И Спок понимает: что-то пошло не так.

Он не слышит ни одного слова. Интерком всё ещё выключен, и он не включает его снова. Потому что, может быть, лучше так. Может быть, если он не услышит, он не узнает. Не сейчас. Потому что, возможно, эти слова станут последними.

Он неосознанно подходит к стеклу, вплотную. Почти вжимается в него, даже не замечая этого. Его тело будто пытается приблизиться — туда, где идёт сражение за жизнь. Его пальцы вновь упираются в край панели, но теперь они не сжимаются, нет — они просто держатся. Будто если отпустит — исчезнет. Растворится. И вместе с ним исчезнет и Леонард.

«Ты не должен умирать, — думает он. Не произносит, но мысль звучит в его сознании почти с такой же отчётливостью, как если бы её кричали. — Ты не должен… Потому что я… Потому что… Потому что я не должен был бояться. Не должен был отступать. Не должен был молчать.»

Он не знает, осознаёт ли Леонард, борется ли, слышит ли что-то — его мир сейчас ограничен только этой стерильной, холодной комнатой, полной звуков и команд. Но Спок чувствует, как его внутри выворачивает от бессилия. Он абсолютно ничего не может сделать. Он знает, что Леонард, если и слышит что-либо — только внутренним слухом. А он молчит. Он не рядом. Он никогда не был по-настоящему рядом. Всегда держал дистанцию. Всегда выбирал безопасное расстояние, чтобы не быть уязвимым. Выбирал то, что было логичнее, то, что было… удобнее для себя.

Он не молится. Это не в его природе. Но сейчас он ловит себя на том, что повторяет в мыслях только одно слово — снова и снова, как мантру.

Ek’tor**

Ek’tor

Ek’tor

Но за стеклом всё ещё слишком много движения. Слишком много рук. Слишком много инструментов. Он не слышит слов, не знает, кто подаёт команды, кто вселяет надежду, а кто — уже готов сдаваться. И эта неизвестность становится тяжелее воздуха. В голове только одно: он должен был быть рядом. Рядом, когда Леонард нуждался в помощи. Рядом, когда тот нуждался в ком-то, кто не боится его чувств. Кто не боится своих чувств.

И сейчас — в этот самый момент — он даже стоять уже не может.

Ноги подкашиваются — не от усталости, не от физического перенапряжения. От того, что всё, что он выстроил, рушится.

Спок медленно, с усилием, словно против собственной воли, оседает на холодный пол смотровой. Пальцы отпускают край панели — он больше не держится. И тишина вдруг начинает звенеть в ушах. Даже без интеркома, даже без слов — он слышит пустоту, чувствует её. Он запрокидывает голову назад. Закрывает глаза. Он не плачет, нет. Но чувствует, как в уголках глаз возникает предательская влага. Она не стекает по лицу — он не позволит. Но она есть. Влажный жар под веками. Он позволил себе страх — и потерял равновесие. Позволил себе любовь — и теперь не знает, выживет ли тот, кому она принадлежит.

И пока по ту сторону стекла продолжается борьба — неизвестная, невидимая, невозможная — он просто сидит на полу, в одиночестве. И дышит. Чтобы не кричать. Чтобы не сломаться окончательно.

Потому что теперь всё, что у него есть — это ожидание.

Chapter Text

В столовой непривычно тихо для середины гамма-смены, отрешённо подмечает Джим, медленно окидывая взглядом сидящих тут и там за столами членов экипажа. То ли все просто устали, то ли у него самого настолько потрёпанный вид, что они стараются вести себя максимально сдержанно, чтобы не тревожить. И, откровенно говоря, он бы не удивился второму варианту. Потому что, как предсказуемо, попытка расслабиться в собственной каюте и поспать превратилась почти в десять часов прокручивания событий последних суток, попыток взять себя в руки и выдавить из себя хоть каплю спокойствия, чтобы отогнать мысли о том, что всё может пойти не так. Он несколько раз почти вызвал на связь дежурного медбрата — остановился в последний миг. Пару раз уже шёл к двери, чтобы направиться туда лично. Удержало его только ощущение, что, если бы что-то случилось — Спок сообщил бы. Не мог не сообщить. Ведь так?

Тревога за первого помощника только подлила масла в огонь. И в итоге Джим, устроившись на диване со своим ПАДДом, провёл пару часов в копании по базам данных — часть пришлось вскрыть вручную. В том числе и те, что явно не предназначены для неавторизованного доступа. Какая уже разница, если всё равно впереди трибунал. Сохранил немалое количество текстовых и видеофайлов, просмотрел и прочитал их по несколько раз, дабы собрать всю картину воедино. Всё, что ему удалось обнаружить, он предусмотрительно сохранил на флэш-носителе, который после спрятал в личном мини-сейфе, для уверенности, что никто не доберётся до него раньше времени.

Когда Джим закончил, то почувствовал, что стены начинают буквально давить на него, снова возвращая в моменты последних дней, которые он предпочёл бы забыть. Ему нужно было выбраться оттуда, оказаться там, где можно потеряться в звуках, чужих голосах, пусть и глухих. Где жизнь продолжает течь, несмотря ни на что. Перед ним на столе стоит большая кружка с уже остывшим кофе, который в горло не лезет даже несмотря на то, что со временем репликаторы настроили так, что он действительно стал напоминать по вкусу кофе, а не золу, залитую кипятком. Джим обхватывает кружку ладонями, но не пьёт. Ему бы поговорить с кем-то — просто выговориться. Только он не знает, с кем. Потому что не хочется нагружать других. Особенно тех, кто и так прошёл через это вместе с ним, кто рисковал, чтобы вернуть Боунса. Они и так слишком много сделали, и, что весьма вероятно, против них тоже выдвинут обвинения, даже если он изо всех сил постарается взять всю вину на себя и исключить свою команду из этого уравнения.

Он не сразу замечает, как напротив него кто-то опускает поднос. Только когда раздаётся негромкий голос:

— Вы не против, капитан?

Джим моргает, словно выныривая из глубины. Поднимает глаза — напротив сидит Ухура. На её подносе — только стакан сока и аккуратно нарезанное яблоко, половина которого уже слегка потемнела на срезе. Вид у неё усталый, но собранный, как всегда. Ни одного лишнего движения. Ни одного лишнего слова.

— Мы не на смене, Нийота, — говорит он, чуть выдыхая. Даже спустя всё это время ему по-прежнему иногда непривычно обращаться к ней по имени. Которое, к слову, она так и не назвала ему напрямую. — Можно обойтись без официоза.

Она в ответ чуть улыбается и молча кивает, слегка отодвигая поднос в сторону, как бы давая понять, что еда здесь — не главное.

— Как доктор?

Джим замирает на секунду, снова опуская взгляд на свою кружку. Размешивает жидкость бездумно, пластиковой ложкой, будто надеясь, что в ней найдётся ответ. Или хотя бы покой.

— Не знаю, — наконец, произносит вполголоса. — Никаких новостей. Там сейчас Спок… Но он не связывается со мной.

Он берёт паузу. Молчание тянется несколько долгих секунд. Столовая вокруг них гудит в полтона, но все разговоры кажутся отдалёнными, словно сквозь вату. Он смотрит в тёмную гладь напитка, как будто пытается увидеть в ней отражение своих мыслей. Будто взвешивает — стоит ли говорить вслух то, что вертится на языке. В конце концов, говорит:

— Если честно… Мне кажется, он там потихоньку едет кукухой. Я никогда его таким не видел. Как будто его вулканская половина исчезла, и остался только человек. А я даже не знаю, как ему помочь.

Он думает, что Ухура как-то отреагирует. Спросит, опровергнет, пожмёт плечами — но та только вздыхает. Опускает взгляд на поднос и медленно, по кругу, водит кончиком пальца по краю стакана, словно пытаясь стереть невидимую грань между мыслью и словами.

Молчание.

Джим смотрит на неё с лёгким недоумением, приподнимая бровь.

— Тебя это не удивляет?

Она поднимает глаза. И в них — не отстранённость, не растерянность, а что-то более тихое. Принятое. Прожитое.

— Нет, не удивляет. Скорее… Расстраивает. Немного. Даже несмотря на то, что мы с ним расстались окончательно.

Он кивает — не сразу. А потом, после пары секунд, задаёт следующий вопрос:

— Почему расстраивает?

Её губы чуть приподнимаются, почти в усмешке. Но это не радость. Это усталость, смешанная с воспоминаниями, которые трудно выкорчевать без остатка.

— Возможно, это прозвучит странно. Даже клишировано. Но… Я чувствовала, что в наших с ним отношениях присутствовал кто-то третий. Не буквально, конечно. А… неосязаемо. На уровне интуиции. Кто-то, кто был рядом. Всегда.

Она делает глоток сока. Медленно. Не потому, что испытывает жажду, а потому что нужно чем-то себя занять на мгновение.

— И, честно говоря, довольно долго я думала, что это ты.

Джим не может не усмехнуться. Нервно. Почти со смешком:

— Почему я?

Ухура пожимает плечами.

— После истории с Ханом… Вы с ним стали другими. Он изменился. Ты тоже. Он даже не пытался скрыть, насколько ты для него важен. Тогда мне казалось — это ты. Но… события последних дней многое расставили по местам.

— То есть, ты хочешь сказать, что…

— Да, Джим, именно это я и хочу сказать, — в голосе Ухуры звучит едва различимая нотка горечи. Но не упрёка. Скорее сожаления. — Не думай, что дело в докторе Маккое, — сразу же поясняет она, — он замечательный человек, исполненный сострадания и искреннего беспокойства за всех и каждого, кроме самого себя. И он больше, чем кто-либо другой, заслуживает любви и заботы. Дело в том, что… Хотя Спок в наших отношениях всегда был внимательным и даже нежным, теперь я не могу не думать о том, что я для него была чем-то вроде попытки заглушить другое чувство…

— Нет, тут я уверен, Спок не стал бы встречаться с тобой с таким намерением, — с уверенностью возражает Кирк. — Его иногда закидывает, конечно, но не до такой степени. Он никогда бы не стал использовать тебя…

Фраза зависает, и Джим осекается, чувствуя, как нарастает тишина. Потому что слова уже произнесены, но внутри него вдруг шевелится что-то похожее на осознание. Он отводит взгляд, вновь смотрит на свою кружку, не видя её. Мысли начинают проноситься одна за другой. Мелочи, взгляды, реакции — всё то, чему он тогда не придал значения. Всё то, что теперь обретает чёткие контуры. Воспоминания всплывают одно за другим — дни после Альтамида, когда Спок, казалось, не мог даже спокойно слышать имя Маккоя, как будто каждое упоминание причиняло ему физический дискомфорт. Странная, почти болезненная резкость в голосе, когда он говорил о нём после их возвращения. Та отстранённость, которую Джим тогда списал на усталость, на стресс.

А ещё — то, как Спок избегал Леонарда. Или Леонард избегал его. Не прямо, не демонстративно. Но так, что это стало заметно. Они перестали не то, что разговаривать, а даже видеться, хотя раньше казалось, что это невозможно в пределах одного корабля. Полтора месяца тишины — и это между двумя людьми, которые раньше могли спорить на ровном месте, но всегда были на одной волне, всегда держали контакт. Тогда Джим подумал, что они просто переругались в очередной раз, перегорят — и всё вернётся.

Но теперь… Теперь ясно, что причина была. И она куда глубже, чем просто конфликт или разногласие. Что-то произошло. Что-то, что Спок не в силах был преодолеть, а Боунс — простить. Или наоборот. Что-то, что сделало расстояние между ними непреодолимым — по крайней мере, тогда.

Джим чувствует, как у него внутри что-то сдвигается. Щёлкает. Как если бы один кусочек паззла вдруг встал на место, открывая не целую картину, но её суть.

— Когда ты это поняла? — почти шепчет он, поднимая на Ухуру глаза. — Что это он. Что… Боунс.

Нийота чуть откидывается в кресле и сцепляет пальцы на коленях. Будто собирается с мыслями. Но голос её спокоен.

— Когда он сорвался на Крага, — говорит она, не поднимая глаз. — В тот первый сеанс видеосвязи. Я до этого вообще не слышала, чтобы он общался с клингонами на их языке где бы то ни было. Это всегда было моей задачей. И его манера переговоров, ты ведь знаешь… Официально, отстранённо. Сухо. Но в тот момент, это словно был не тот Спок, которого я знала все эти годы. Словно…

Она прикусывает губу и, словно заново переживая тот момент, произносит почти шёпотом:

— vaj bIveQqa' — tIqlIj vIteq 'ej SoHvaD vISopmoH.

Джим моргает.

— Переведи.

— «Если ты ещё раз его тронешь — я вырву твоё сердце и заставлю тебя его сожрать».

Он вздыхает. Не с облегчением. С осознанием. С тяжестью. С тем, что теперь уже невозможно не видеть.

— Он сказал это вслух, — медленно произносит Джим. — На полном серьёзе. В лицо клингонскому убийце. Перед всей командой. Не задумываясь о том, что его слова поймут и как их трактуют…

И теперь, вспоминая тот момент, эту фразу, этот голос — низкий, хриплый от ярости, не–вулканский до последней интонации — он понимает. То была не дипломатия. Не эмоциональный сбой. Не спонтанный порыв.

То была граница.

— Это было предупреждение, — говорит он, будто сам себе. — Он уже тогда был готов переступить черту.

И приказ, отданный Сулу. Тайно. Без обсуждения. Без предупреждения.

Не был просчитанным манёвром.

Это был приговор.

Он не говорит об этом вслух. Не озвучивает то, что теперь кажется настолько очевидным, что не требует подтверждения. Но внутри всё встаёт на свои места.

Это была не стратегия.

Не логичное и рациональное решение.

Это была ярость.

Это была любовь.

Он хочет сказать ещё что-то. Может быть, даже впервые за всё это время попытаться проговорить то, что раньше не осмеливался озвучить даже самому себе. Но в этот момент раздаётся звуковой сигнал связи, и голос, хрипловатый и измученный, прорывается сквозь пространство с неожиданной силой:

— Капитан. Операция завершена. Доктора Маккоя переводят в ИТ.

Джим замирает.

Полсекунды — на осознание. Потом он вскакивает, так резко, что стул отъезжает назад, скрипя по полу. Он собирается что-то сказать — поблагодарить, извиниться, объясниться — но Ухура уже кивает. Сдержанно. Но с теплом.

— Всё в порядке, капитан. Я всё понимаю.

Он благодарно касается её плеча, даже не осознавая, и уже через секунду исчезает из столовой.

Дальше — только коридоры. Только ускоряющийся бег. Только мысль: он жив. Словно каждый шаг подстёгивает сердце. Он несётся через палубы, не замечая встречных, не обращая внимания на вопросы. Только одно сейчас имеет значение.

Он должен быть там.

Chapter Text

Пятнадцать часов двадцать семь минут.

Цифра, которая отпечатывается в разуме Спока, будто выжженная метка. Она останется с ним надолго — возможно, на недели, а возможно, и на месяцы. Он не чувствует ни усталости, ни боли — лишь странную отстранённость от собственного тела. Не анализирует, не уточняет причин. Просто продолжает стоять. Неизменно. Неотрывно, словно сросся с полом, словно его тело больше не принадлежит ему. Он не допустил даже тени мысли о том, чтобы уйти. Всё это время он провёл здесь, в холодной, чуждо-безжизненной смотровой, где стекло стало его границей между жизнью и… чем-то иным. Сначала — сидя на полу, пережидая… срыв. Потому что иначе это не назвать. Потом — стоя, неподвижно, словно охраняя ту крохотную искру, что тлела за этим стеклом.

Он наблюдал за каждым движением. За тем, как темп действий за операционным столом меняется: то стремительный, порывистый, почти судорожный — и сердце Спока сжималось, как будто кто-то сжал его в тисках, — то вновь выверенный и уверенный, обнадёживающий. Несколько раз мелькали показания кардиомонитора — слабые, но ритмичные. И каждый раз, когда эти линии подтверждали, что Леонард всё ещё жив, Спок чувствовал, будто сам вдыхает глоток воздуха после слишком долгой задержки.

И когда, наконец, М’Бенга, вытерев лоб тыльной стороной руки, посмотрел прямо на него, а потом медленно поднял вверх палец — как сигнал, как разрешение дышать — Спок впервые за всё это время позволяет себе вдохнуть полной грудью. Он остаётся в смотровой ещё несколько минут, пока не видит, как операционная постепенно опустевает. Врачей сменяют два медтехника, осторожно перекладывающих тело Леонарда на грави-каталку. Спок замечает, как аккуратно они укрывают его, как проверяют уровень поддержки и сигналы с мониторов — всё это он впитывает, как будто от него зависит результат. И только тогда, когда створки дверей медленно открываются, и каталка с доктором исчезает в коридоре, он разворачивается и выходит из смотровой.

Руки дрожат. Он не обращает на это внимания, достаёт коммуникатор.

— Капитан, — голос его хрипловат и натянут, как струна. — Операция завершена. Доктора Маккоя переводят в ИТ.

Он не дожидается ответа — знает, что вскоре Джим будет здесь, — и направляется в сторону палаты интенсивной терапии, чувствуя, как напряжение сменяется тревожным, гулким ожиданием. Ещё не облегчением — его пока не может быть. Только следующей стадией волнения, притуплённой и выматывающей, как затяжной прилив боли. Палата, как и всё в медотсеке, освещена мягким, ровным светом. Здесь тихо, слишком тихо — и только лёгкий запах антисептика, металлический, чистый до стерильности, выдает, что за прозрачной дверью кто-то балансирует между жизнью и её отсутствием.

Спок останавливается у стены в паре метров от входа, как будто боится подойти ближе, хотя никакого логического объяснения для этого нет. Он слышит, как за дверью работают приборы, различает смутные голоса. И не двигается. Просто ждёт. Двери лазарета открываются резким шипением — и в помещение влетает Джим. Буквально. Взъерошенный, с тяжёлым, сбившимся дыханием, будто мчался от турболифта без остановки. Форма слегка перекошена, на лбу пот — он не заботился о внешнем виде. Только о том, чтобы быть здесь.

Первое, что он делает — устремляет взгляд, полный немого, остро личного вопроса, в глаза Споку.

«Ну как?» — не произнесённое, но звенящее между ними.

Спок медленно кивает. Раз, чётко. Но неуверенно. И этого Джиму хватает, чтобы отпустить выдох — не облегчения, а сдерживаемого напряжения. Он шагает ближе и ненадолго замирает рядом, прищурившись, оценивающе разглядывая первого помощника. Спок чувствует это молчаливое сканирование буквально кожей. И по тому, как уголки губ Джима чуть дрожат, а во взгляде мелькает тревожное беспокойство, он понимает: выглядит… не лучшим образом. Он отстранённо перечисляет в голове: тёмные круги под глазами, неестественная бледность, сжатые губы и напряжённая осанка — эти признаки выдают всё, что он не собирался показывать. Рядом с ним — человек, который знает его лучше других. Джим не спрашивает, не произносит ни слова. Но он понял. Всё.

И в этот момент створки палаты медленно открываются, и наружу выходит М’Бенга. Уставший, осунувшийся, с лицом человека, проведшего полсуток на краю возможного, он несколько секунд просто стоит на месте. Следит взглядом за закрывающейся дверью, будто всё ещё мысленно остаётся по ту сторону. Плечи его тяжело опущены, движения стали немного замедленными — как будто его тень устала не меньше, чем он сам. Он поворачивает голову и в ту же секунду оказывается лицом к лицу с Джимом, который стремительно делает шаг вперёд, практически перехватывая доктора за рукав.

— Док, он… Как он? Насколько всё плохо? Он будет жить? Что с ним? Что с ним сейчас? — срывается с губ Кирка единым потоком, резким, натянутым, почти отчаянным.

Спок едва успевает отойти в сторону, чтобы не попасть под натиск капитана. Он ощущает, как воздух рядом с ними буквально дрожит — от напряжения, от страха, от перенапряжённой привязанности, прорывающейся через беспокойство. М’Бенга же, неожиданно спокойно, хотя и не без усталой резкости, выставляет руки вперёд, едва не касаясь ладонями груди Джима, словно удерживая не его, а саму бурю:

— Полегче, капитан. Я всё расскажу.

Он бросает взгляд на Спока. В этом взгляде — больше, чем в любых словах. В нём нет упрёка, нет вопроса, только молчаливое подтверждение: я вижу, в каком ты состоянии. Видит не внешне — внутри. И Спок, почти машинально, чуть напрягается, не меняясь в лице. Он знает: выглядит измождённым. Уязвимым. Почти… человеческим. И теперь это уже не вызывает в нём внутреннего конфликта. Просто констатация факта.

— Не буду врать — было сложно, — произносит М’Бенга, переводя внимание обратно на капитана. Голос ровный, но за ним слышится истощение. — В некоторые моменты я бы даже сказал — очень сложно. Множественные повреждения внутренних органов, сильные внутренние кровотечения… А эта чёртова клингонская бурда, которую ему вкололи, всё только усложнила.

— Что за бурда? Что они ему ввели? — резко перебивает Джим, голос срывается на гортанный сдавленный полутон.

Спок непроизвольно делает полшага ближе. Он двигается не быстро — всё тело гудит от напряжения, но ему нужно быть ближе. Нужна конкретика.

М’Бенга тяжело выдыхает, словно заново проживает каждый час, проведённый за операционным столом.

— Судя по тем соединениям, что мы успели выделить — это нечто вроде боевого стимулятора. Что-то, что позволяет клингонскому организму сохранять боеспособность даже при критических ранениях. Но для человека… — он качает головой, — для человека такая нагрузка практически несовместима с жизнью. Мы были на грани. Диализ пришлось проводить прямо во время операции.

Он делает паузу, облокачиваясь о стену, проводит рукой по лицу. Пальцы чуть дрожат, как и голос.

— Повезло, что у нас был доступ к нашему новому оборудованию. Один из самых эффективных диализных аппаратов, что я вообще видел. Только благодаря ему удалось стабилизировать состояние. Плюс — регенератор костной ткани, новейшей модели. Почти безотказная система. Мы полностью восстановили челюсть, глазницу и скулу. Если не будет осложнений — на полное заживление уйдёт всего несколько дней.

Спок, всё это время молчавший, с прямой осанкой и сжатыми пальцами, наконец нарушает молчание:

— Я не припоминаю, чтобы в лазарете «Энтерпрайз» ранее имелись подобные устройства.

— Руководство Флота, видимо, решило расщедриться после Альтамида, — мрачно вскидывает бровь Джим, сдержанно скрестив руки на груди.

М’Бенга, приподняв уголки губ в почти неощутимой ухмылке, покачивает головой:

— Руководство тут ни при чём. Это всё Маккой. Он лично обивал пороги коммодора Парис, пока «Энтерпрайз» отстраивали заново. Говорил: «О навороченном вооружении для этой консервной банки подумали все, а о здоровье экипажа — как обычно, никто». Не знаю, чем он её убедил, но за неделю до вылета мы получили новую партию оборудования. Часть которого ещё даже не введена в широкую эксплуатацию ни на звездолётах, ни на базах Федерации.

Джим чуть опускает голову, не скрывая улыбки. Она уставшая. Грустная. Почти трогательная.

— Наверное, это всё его южный шарм, — бормочет он почти одними губами.

М’Бенга, услышав его комментарий, хмыкает, но через пару секунд выражение его лица снова становится серьёзным. Он выпрямляется, обводит взглядом обоих.

— Вряд ли он тогда мог представить, что первым, на ком мы протестируем всё это, окажется он сам.

Эти слова падают, как удар. Не громко. Не драматично. Просто — точно. Правдиво.

И в этот короткий момент над ними повисает молчание. Настоящее, глубокое. В этом молчании — боль. И благодарность. И осознание того, чего всё это стоило.

Спок замирает, будто даже не дышит. В голове на мгновение возникает образ: руки Леонарда, дрожащие от напряжения. Его голос, вечно усталый, ироничный. Его прикосновение. Его одиночество. И, несмотря ни на что, его вечное желание спасать жизни.

В голове, обжигая, пульсирует мысль:

Он не должен был быть первым. Он вообще никогда не должен был узнать действие всех этих аппаратов на себе.

И снова — больно. Так, как не должно быть больно вулканцу. Так, как Спок не позволял себе чувствовать с тех самых пор, как научился закрывать эмоции за стенами дисциплины. Он почти не замечает, как слегка напрягает плечи, будто пытаясь сбросить с них этот груз. Но он не уходит.

И именно в этот момент сознание пронзает голос Джима, прозвучавший тихо, но неожиданно, и оттого будто особенно громко:

— А что насчёт… повреждений другого характера?

Спок поднимает взгляд. Не сразу осознаёт, что сказал капитан. Только ощущает: что-то в этих словах неверное. Или, точнее, слишком верное. И слишком страшное.

М’Бенга, с лицом человека, у которого ресурсы почти исчерпаны, сперва не понимает, в чём суть вопроса. На лбу его пробегает тень непонимания:

— Что вы имеете в виду под этим, капитан?

— Его только избивали? Или было… что-то ещё?

Джим говорит это, почти не глядя на доктора. Сдержанно, осторожно. И всё же Спок чувствует: как глубоко за этим прячется страх. Тот страх, который невозможно выразить словами. Который заставляет голос звучать напряжённо, словно каждое слово приходится вытаскивать из глотки клещами. Отчасти он благодарен Кирку за то, что тот всё-таки нашёл в себе силы задать этот вопрос. За то, что произнёс его не в лоб. Но облегчения это не приносит. Наоборот — где-то внутри Спока вспыхивает слепая, острая боль. Ощущение, будто что-то ледяное проливается по позвоночнику. Потому что теперь, когда вопрос задан, он тоже не может не думать об этом.

И всё-таки, когда М’Бенга, поняв, наконец, о чём речь, уточняет с врачебной прямотой, вулканец непроизвольно вздрагивает.

— Вы имеете в виду, имело ли место сексуальное насилие?

Фраза падает, как камень в воду, и по воздуху мгновенно расходится напряжение.

Джима передёргивает — он буквально откидывается назад, как от пощёчины. И на его лице читается почти физическая реакция: будто эти слова что-то вырвали из него. Спок же, несмотря на кажущуюся внешнюю невозмутимость, ощущает, как всё в нём сжимается. Как на миллисекунду дыхание прерывается. Как, если бы он был менее натренирован, вырвался бы болезненный стон. Он даже не сразу осознаёт, что сжал челюсть до боли. Пальцы незаметно врезаются в ткань брюк на бёдрах. Губы сжаты в тонкую линию.

Но Джим — как капитан — должен услышать. Он собирает остатки самообладания и медленно кивает. Подтверждает. Он должен знать.

— Нет, подобных повреждений не было, — говорит М’Бенга, и на секунду Джим почти незаметно выдыхает. Наклоняет голову, будто облегчение — пусть мимолётное — на мгновение ослабляет натянутую пружину внутри.

Спок тоже улавливает этот миг, но облегчения не чувствует. И не зря.

Потому что доктор продолжает:

— Но это, к сожалению, ещё ни о чём не говорит.

Тишина становится почти осязаемой. Как стекло между ударами.

— Что вы хотите этим сказать, док? — Джим говорит резко. Грубовато. Почти зло. Но это злость, направленная не на доктора — на неизвестность. На бессилие.

— Я не могу ничего утверждать в данный момент, — тяжело отвечает М’Бенга, и в голосе его, впервые за долгое время, слышится тревога, не профессиональная, а человеческая. — Но… Мы не знаем, что с ним происходило в течение этих трёх дней. То есть, мы знаем, что его избивали. Жестоко, систематически, методично. Но… сексуальное насилие не всегда оставляет явные физические повреждения. Особенно если нападавшие были… подготовлены. Или если это было… — он не заканчивает. Просто качает головой. — Пока доктор Маккой не очнётся и сам не расскажет… мы не сможем исключить такую возможность.

Спок больше не может смотреть на М’Бенгу. Он отворачивается, будто воздух становится слишком густым, слишком вязким, чтобы дышать. В груди словно что-то давит. Он не может себе позволить эти эмоции, но они уже внутри. Гнев. Ужас. Ненависть. Желание разорвать в клочья всех, кто мог… Кто прикоснулся… Пусть даже они все уже мертвы. Впервые за весь разговор он делает шаг назад. Не потому, что хочет отступить. А потому что в противном случае просто разорвётся.

И М’Бенга, словно почувствовав эту тишину на грани срыва, вдруг переводит на него прямой взгляд и чётко, твёрдо, без малейшего колебания говорит:

— Коммандер, вам необходимо отдохнуть.

Ни нотки мягкости в голосе. Это не просьба и не заботливый совет от друга — это медицинское предписание. Прямое. Однозначное. Оценка профессионала, уставшего, но всё ещё держащего контроль. Спок слышит это. Понимает. Но протестует — инстинктивно.

— Я полностью функционален, — говорит он сдержанно, ровно, но в голосе слышится натяжение, будто струна на грани разрыва. — И предпочту остаться здесь, пока…

— Нет, — резко перебивает его Джим, и в его голосе впервые за долгое время звучит не просто обеспокоенность друга, а командирская строгость. — Ты пойдёшь отдыхать. Это не просьба, Спок. Это приказ.

Вулканец оборачивается к нему. Лицо его всё ещё маска, но глаза… В этих глазах читается нечто другое. Не злость. Не непонимание. А отчаяние. Почти безмолвная мольба: не отсылай меня. Он не может сказать это вслух. Не может попросить. Но и скрыть уже не может тоже. Джим на миг смягчается. Опускает плечи, выдыхает, делает шаг ближе.

— Послушай… Я останусь здесь. Я буду рядом с Боунсом, пока ты спишь. Если что-то изменится — я сразу дам тебе знать. Но ты мне нужен. Живой. Вменяемый. Не на грани. Если ты рухнешь — «Энтерпрайз» останется без первого помощника в момент, когда всё ещё может полететь к чертям.

Он не повышает голос. Не давит. Но за этими словами — реальность. Простая, резкая, как скальпель. И Спок, хоть и не хочет признавать, чувствует: его руки дрожат, мышцы гудят от напряжения, а за маской спокойствия бушует буря, которую он больше не может сдерживать.

Он медленно кивает. Один раз. Молча.

Затем разворачивается. Его шаги едва слышны, он словно скользит по полу — выжженный, вымотанный, пустой. Он покидает медотсек, и только когда за ним закрываются двери, Джим позволяет себе опереться о стену, обхватывая голову руками. М’Бенга рядом не говорит ни слова. Потому что оба — и капитан, и доктор — знают: они только в начале длинного, трудного пути. И каждый из них потеряет ещё что-то прежде, чем этот путь закончится.

Спок добирается до своей каюты, не отдавая себе в этом особого отчёта. Он не замечает ни звука закрывающихся за ним дверей, ни мерцания световых панелей. Всё словно обволакивается тусклой пеленой. Он просто идёт вперёд, шаг за шагом, пока не оказывается внутри. Лишь тут приходит осознание — не резкое, не болезненное, а тягучее, медленное, как утечка энергии из сгоревшего ядра: он устал. По-настоящему. До глубины клеточной структуры. Устал так, как не уставал никогда прежде. Даже медитация не принесла бы облегчения — он слишком истощён, и слишком… расфокусирован.

На автопилоте он направляется в санузел. Спустя пару секунд молчаливого созерцания панели, выбирает не привычный ультразвуковой режим, а простой водный душ. Настоящая вода. Настоящее тепло. Единственное, что, быть может, хоть как-то сможет унять эту тяжесть в теле. Когда первые струи касаются кожи, мышцы едва не сжимаются от неожиданного сигнала — так давно он не ощущал ничего физического, кроме боли и перенапряжения. Он не думает. Просто стоит под потоком воды, позволяя теплу просачиваться сквозь кожные покровы, расслабляя хоть что-то в словно перетянутом стальным тросом теле. Руки дрожат, но он не обращает на это внимания. Это больше неважно.

Он вытирается механически, переодевается в одежду для сна и, не отключив освещение до конца, просто падает на кровать. Не укрываясь. Не выравнивая подушку. Ложится так, как есть. И прежде, чем привычный голос разума начнёт прокручивать события последних суток, прежде чем вновь встанет перед ним картина за стеклом операционной, прежде чем сознание успеет окутать его страхами и мыслями, Спок буквально приказывает себе:

«Отключись.»

Без эмоций. Без риторики.

И организм подчиняется. Словно услышав долгожданное разрешение, он погружается в полное, глубокое забытьё. Без снов. Без времени. Без мыслей.

Только тишина. И, наконец, покой.

Chapter Text

Джим не рассчитывал, что его вполне конкретный план остаться у постели Боунса, как он и пообещал Споку, перерастёт в десятиминутное препирательство с М’Бенгой. Казалось бы, усталость после пятнадцатичасовой операции должна была сдержать доктора от лишних разговоров, но тот, словно нарочно, вдруг вспомнил все регламенты, все протоколы и внутренние инструкции. Все аргументы Кирка — и как капитана, и как друга, и как человека, едва не потерявшего одного из самых близких людей — разбивались о глухую стену медицинской рациональности.

— В данный момент ваше присутствие ничего не изменит, капитан. Он в глубоком медикаментозном сне, который продлится как минимум сутки. Он не услышит вас, даже если вы будете звать его по имени. Это будет просто самоистязание. Я скажу вам то же, что и коммандеру Споку: вам необходим отдых. Иначе вы потеряете дееспособность и окажетесь на койке по соседству.

Джим стиснул зубы. Он был готов к такому ответу, но всё равно не собирался сдаваться, продолжая упираться. Он напомнил доктору, что в коме, в анабиозе и в наркотическом сне пациенты всё равно чувствуют, слышат, иногда реагируют. И что, если есть хоть минимальный шанс, что Боунс услышит, что его ждут, любят, и что он должен бороться — значит, он обязан это сказать. В какой-то момент ему показалось, что М’Бенга всё же уступил, проникся его речью. И, даже будучи уставшим как чёрт, принёс ему стакан воды, кивнув в сторону свободного кресла с усталой полуулыбкой.

— Сядьте, капитан. Переведите дух. Через пару минут пропущу вас внутрь.

И он послушно сел, опустошая полстакана одним глотком, не замечая ничего странного или подозрительного. Лишь когда зрение слегка поплыло, а ноги стали ощущаться как желе, Джим понял, что только что случилось. Но на то, чтобы прокомментировать действия доктора и уж тем более пригрозить им разбирательством, ему не хватило ни сил, ни времени — последним, что он запомнил, были двое медиков, аккуратно подхвативших его под руки, слова М’Бенги, произнесённые будто где-то вдалеке:

— Потом ещё спасибо мне скажете, капитан, — и последовавшая за ними абсолютная темнота.

Джим приходит в себя медленно, как будто всплывая со дна. Воздух в палате свежий, с тонким запахом озона и чего-то едва уловимо ментолового — антисептического, чистого. Свет мягкий, рассеянный — не бьёт в глаза, но помогает окончательно проснуться. Голова тяжелее, чем должна быть, но нет той мутной боли, которая обычно сопровождает недосып. Наоборот — в теле появляется непривычная лёгкость. Он поворачивает голову, ощущая под щекой прохладу подушки, и взгляд сразу цепляется за тонкую трубку, ведущую от вены к подвешенному пакету с прозрачной жидкостью.

Восстанавливающий раствор — насколько он может судить, что-то вроде коктейля из всего подряд: электролиты, витамины, аминокислоты… и, вероятно, ещё пара умных слов, которые мог бы объяснить только Боунс. Что-то, что должно вернуть человека к жизни, если он на грани. Классика медотсека — они вливают это при любом удобном случае, и всегда поразительно эффективно. Кирк моргает. Приподнимается на локтях. Мышцы откликаются с небольшой задержкой, но без боли. Он чувствует себя… удивительно хорошо.

М’Бенга подсыпал ему что-то в воду. Джим почти уверен. И, чёрт, может быть, это было не так уж и плохо. Потому что теперь, впервые за двое суток, он ощущает, что тело и разум — снова его. Как будто после перегрузки наконец перезапустились системы. Он тянется к капельнице, уже намереваясь аккуратно вытащить иглу, когда дверь палаты с тихим щелчком открывается, и внутрь заходит Чапел. Волосы собраны в аккуратный узел, лицо чуть усталое, но сосредоточенное. Белый халат выглядит как с иголочки, и только лёгкие тени под глазами выдают бессонную ночь накануне.

— Доброе утро, капитан. Или, скорее, добрый день, — поправляется она, бросив беглый взгляд на дисплей у изголовья. — Как самочувствие?

Джим натягивает полуулыбку, стараясь звучать бодрее, чем есть на самом деле:

— Вполне себе в норме. Готов к труду и обороне, — голос всё ещё хрипловат, но слова даются легче, чем вчера.

Кристин подходит ближе, машинально проверяет показания монитора, затем берётся за катетер. Движения уверенные, мягкие — как у человека, который делал это сотни раз. Она отсоединяет трубку, перекрывает подачу, вытягивает иглу плавно, почти незаметно, и накрывает место тонкой медицинской повязкой.

— Рада слышать, — бросает она, почти сухо. Но в глазах мелькает тёплая нотка. Словно говорит: мы за вас волновались, даже если не показывали.

Пару секунд Джим молча наблюдает за её действиями, а потом наконец задаёт вопрос, беспокоящий его больше всего остального:

— Как там Маккой?

Медсестра выпрямляется, закончив с капельницей, чуть отступает от него. Вздыхает, скрестив руки на груди.

— Без изменений, — голос её мягче, чем раньше. — Он всё ещё в медикаментозном сне. Мы поддерживаем его на нужном уровне. Показатели стабильные, но… слабые. Мы держим их в пределах нормы с помощью аппаратов и лекарств, — эти слова заставляют Кирка нахмуриться. — Пока нельзя сказать, в каком состоянии он выйдет из сна, — добавляет она, и взгляд её невольно уходит в сторону. — Операция была долгой, а повреждения — серьёзные. И внешние, и внутренние.

Джим молчит. Лёгким движением спускает ноги с койки, проводит рукой по лицу. Словно пытается стереть всё, что только что услышал. Или, наоборот, впитать глубже, чтобы не забыть. Глотает. Горло сжимается.

— Он очнётся. Он будет в порядке, — говорит наконец. Голос глухой, но решительный. Это больше не утверждение — скорее напоминает приказ. Миру. Случаю. Судьбе. Себе.

Кристин не спорит. Только чуть кивает. На её лице — выражение женщины, которая видела достаточно, чтобы перестать верить в гарантии, но всё ещё цепляется за надежду.

— Спок приходил? — спрашивает Джим, уже натягивая носки, хотя явно не горит желанием вставать.

— Нет. С момента, как вы ушли, коммандера здесь не было.

Он замирает на секунду. Кивает, но более сдержанно. Без слов. Споку нужно время. Он знает. Он и самому себе бы его дал, будь у него такая возможность.

Выйдя из палаты, Джим идёт, как на автопилоте, к стеклянным дверям, по ту сторону которых лежит его самый близкий друг.

Боунс.

Он неподвижен, будто вырезан из мрамора. Только едва заметный, ритмичный подъём груди выдает, что он жив. Лицо — бледное, осунувшееся, с лёгкой отёчностью век. На виске, под глазом, вдоль линии челюсти тонкие послеоперационные швы. Они исчезнут. Через неделю, максимум — две. Регенератор сгладит каждую вмятину, затянет каждый порез. Всё это поправимо.

Он подключён к нескольким аппаратам. Один дисплей отслеживает уровень кислорода в крови, другой — пульс, третий — стимуляцию восстановительных процессов. Цифры мелькают в такт с жизнью. Механика работает безукоризненно.

Но Джим почти не смотрит на них. Он видит лицо. Видит, насколько хрупким оно стало в этой тишине. Насколько замкнулись черты. И понимает: не швы и не переломы пугают его. Не синяки. Не дисплеи с цифрами.

А то, чего он не видит.

Что останется внутри Боунса, когда он очнётся. Что он вспомнит. Как будет с этим жить.

Это нельзя залечить регенератором. Это не исправить мазью, не удалить, как шрам.

Джим делает шаг назад. Прислоняется к косяку. Опускает голову, не позволяя накатившему страху взять верх.

А потом поворачивается и уходит. Медленно, размеренно. К себе в каюту. Чтобы привести себя в порядок, смыть с себя остатки тяжёлой ночи. Чтобы надеть форму и занять своё место на службе. Потому что мостик не будет ждать. Потому что корабль — его ответственность. Он и так пропустил практически половину альфа-смены, и не имеет права подводить экипаж ещё сильнее.

За мысль об экипаже тут же цепляется следующая — куда более конкретная и личная: в порядке ли Спок. Джим, откровенно говоря, и не ждал, что старпом явится в лазарет спустя два-три часа после того, как его с трудом убедили уйти и восстановить силы. Если быть до конца честным, даже немного благодарен за это. Потому что несмотря на то, что его самого отключили против воли, он не смог бы не испытывать чувство вины за то, что он не сдержал обещание быть рядом с Маккоем. Но, как бы там ни было, беспокойство никуда не делось. После того, каким он видел Спока в последние дни — особенно вчера — Джим не может не думать о его состоянии. А потому первым делом решает заглянуть к нему в каюту — просто убедиться, что тому не требуется помощь.

Прежде чем выйти, Джим машинально пролистывает на ПАДДе список новых сообщений и текущую сводку по экипажу. Капитанский доступ даёт ему возможность в реальном времени видеть местоположение каждого офицера, и взгляд сам собой останавливается на нужной строке.

Имя Спока.

«Локация: мостик».

Джим замирает на секунду. Затем едва заметно качает головой. Внутренне выдыхает, позволяя себе мгновение принятия. Не то чтобы он всерьёз ожидал найти Спока в каюте — у того редко случаются сбои в дисциплине. Но… какая-то, упрямо живая часть его надеялась, что Спок всё-таки позволит себе передышку. Хоть короткую. Хоть необходимую. Но он должен был помнить: для вулканца отдых — не всегда про сон или покой. Восстановление может быть в другом. В контроле. В точных, отлаженных процессах, где каждый шаг предсказуем, каждое действие имеет смысл. Где структура вытесняет хаос, а логика снова становится надёжной опорой.

Он откладывает ПАДД на край стола и поднимает глаза. Встроенное в панель матовое стекло отражает его лицо — чуть бледен, в глазах усталость. Но вполне сносно. По крайней мере, не как зальцианец — серо-зелёная кожа и светящиеся глаза были бы, пожалуй, перебором даже для нынешнего состояния. Хватает одной мысли — «пора на службу» — чтобы тело включилось. Он выходит из каюты. В коридоре прохладно, свет ровный, с лёгким голубым оттенком — стандарт для альфа-смены. Его шаги по покрытию звучат глухо, но отчётливо. Турболифт отзывается мгновенно, двери скользят в стороны.

Поездка наверх занимает меньше тридцати секунд, но ему кажется — вечность. Он стоит с прямой спиной, вцепившись в поручень, будто это спасательный канат. А когда двери открываются, сразу делает шаг вперёд.

— Капитан на мостике, — отчётливо звучит голос энсина у двери. Почти ритуал. Почти музыка.

Несколько офицеров оборачиваются. Кто-то кивает, кто-то просто коротко смотрит — молча, с лёгким уважением. Чехов, сидящий за тактическим, выглядит немного настороженным — не от страха, нет, скорее от участия. Он всегда чувствует, когда в воздухе что-то не так. Сулу встречает его взглядом, твёрдым и спокойным, как всегда. Ухура занята связью, но, едва уловив движение, поднимает глаза и мягко улыбается. Все на месте. Всё работает. Корабль живёт своей ритмичной жизнью, и это — первое, что приносит Джиму странное, тихое облегчение.

Но взгляд всё равно сразу тянется дальше. К левому борту. Туда, где сидит он.

Спок.

Он на посту. Прямо, точно, будто никогда и не покидал его. Поза собранная, спина идеально выпрямлена. Руки лежат на консоли ровно, симметрично, как по учебнику. Весь его вид излучает спокойствие, отстранённую, идеальную сосредоточенность. Но Джим знает его слишком давно. И потому замечает: левое плечо чуть более напряжено. Пальцы на мгновение замирают над интерфейсом, когда он замечает присутствие капитана. Взгляд поднимается — и вот оно, привычное спокойствие в глазах. Но и в нём что-то есть. Чуть более плотная тень, чем обычно. Сдерживаемая усталость. Переживание, упрятанное вглубь.

— Капитан, — ровно произносит Спок, кивая коротко, но с той выверенной точностью, в которой скрыто уважение и внимание.

— Коммандер, — отвечает Джим так же сдержанно. И в этом коротком обмене — больше, чем в паре страниц официального рапорта.

Между ними повисает пауза, не дискомфортная, но заметная. Она словно дрожит в воздухе, не находя выхода в слова. Джим ощущает её всем телом, как едва уловимое напряжение в пространстве. Внутри уже сформулированы вопросы, один за другим: как ты себя чувствуешь? Сколько часов ты уже здесь? Почему не заглянул в медотсек?.. Почему я, чёрт возьми, всё ещё надеюсь, что ты отдохнёшь, как нормальный человек?

Но он не произносит ни одного.

Потому что знает: сейчас не тот момент. Потому что Спок, несмотря на всё, что произошло, несмотря на то, как он выглядел вчера, как дрожали его пальцы и мерцал в глазах страх, сегодня вновь здесь. На посту. Собранный, точный, хладнокровный. Берёт вес на себя. Потому что Джим вчера сломался. И кому-то нужно было продолжать держать управление.

Это — их немая договорённость. Старая, как их дружба.

— Мы скорректировали курс, — говорит Спок. Его голос, спокойный и чёткий, разрезает тишину, как лезвие скальпеля. Ни колебания, ни заминки. Ни малейшего намёка на то, что за последние сутки он пережил катастрофу.

На дисплее перед Джимом вспыхивает звёздная карта. Спок активирует проекцию — рядом с ним разворачивается голограмма сектора.

— «Энтерпрайз» направляется к звёздной системе Глиан-Тет III, — продолжает он. — Сектор 472-G, в пределах юго-западного внешнего периметра Федерации. Регион малонаселённый, частично исследованный, отмечен как перспективный в отчётах Коллегии по научной экспансии. Система была включена в дополнительный список объектов наблюдения согласно протоколу пятилетней миссии. Учитывая текущую усталость экипажа и низкий уровень потенциальной угрозы, маршрут оптимален для продолжения работы с сохранением минимального риска.

Джим сидит чуть сдвинувшись вперёд, ладони сжаты в замок, локти опираются о колени. Он внимательно слушает — не из вежливости. По-настоящему. В голове нет ни сомнений, ни возражений. Всё, что сказал Спок — обоснованно, логично, целесообразно. Более того, он чувствует в этих словах не только аналитическую точность, но и скрытую заботу. О команде. О нём. О самом себе.

Он кивает. Медленно. С одобрением.

— Хорошее решение, — говорит он тихо. Почти шёпотом. Но Спок всё равно слышит.

Тот слегка опускает глаза в знак признания. Не гордости. Не самоутверждения. Просто… факт выполненного долга.

И в этот момент Джим чувствует одновременно благодарность и почти болезненную горечь. Потому что видит: Спок выстроил свою защиту. Быстро. Жёстко. Стратегически. Вернулся в структуру. В логику. В порядок. Не потому, что не чувствует боли, а потому, что не позволяет этой боли разрушить себя. Не позволяет себе провалиться в эмоциональную воронку. Он держится за то, что может контролировать. За работу. За протокол. За звёзды на карте.

И Джим понимает: это и есть его способ выжить.

Он отводит взгляд, чуть сжимает губы. Затем, с лёгким выдохом, делает шаг вперёд и опускается в своё кресло. Позвоночник сразу ощущает знакомую форму спинки, ладони находят подлокотники автоматически. Всё на своих местах. Всё так, как должно быть. Он оглядывает мостик ещё раз — каждый пост занят, каждый дисплей горит ровным светом. Ритм корабля вернулся. Он снова часть этой системы. Он снова капитан.

Он здесь.

И Спок — здесь.

Всё ещё вместе.

Потому что, как бы ни было тяжело — «Энтерпрайз» должна лететь дальше.

Chapter Text

Альфа-смена, наконец-то, проходит в стандартном режиме. Каждый офицер на мостике погружен в свои прямые обязанности, ни на что не отвлекаясь. Всё так, как должно быть. Все знают, что делать. Каждый на своём месте, каждая система под контролем, каждое действие выверено. Даже Джим, по общему впечатлению, немного ослабил внутренние пружины, возвращаясь к исполнению своей функции капитана. Он изучает на ПАДДе информацию о звёздной системе, к которой они направляются, делает пометки, сверяется с картой, периодически задаёт уточняющие вопросы. Его движения снова уверенные, реакция — быстрая, а интонации — без нерва. Всё больше становится похож на самого себя. На того капитана, чьё присутствие на мостике всегда возвращает ощущение стабильности.

Со стороны действительно кажется, что всё вновь идёт своим чередом. Что после боли, страха и неопределённости они снова возвращаются к привычному ритму. Для всех.

Но не для Спока. Ощущение «неправильности» происходящего не покидает его на протяжении всей смены. Оно неуловимо, но навязчиво — как неровность под пальцами на идеально гладкой поверхности. Как будто какая-то часть реальности сбилась со своей оси. Незначительно, почти незаметно. Но достаточно, чтобы вызывать внутреннюю дрожь — не физическую, а на уровне катры.

Практически с самого момента пробуждения, если его можно так назвать. Он не проснулся резко. Скорее — перешёл из состояния покоя в состояние активности, словно переключился внутренний тумблер, и тело подчинилось приказу «функционировать». Вулканская дисциплина редко даёт сбои. Но эта ночь… оставила трещины. Тишина в каюте была плотной, обволакивающей. Не умиротворяющей — гнетущей. Свет едва касался стен. Все системы работали в фоновом режиме, с той выверенной точностью, которую он сам когда-то настраивал. Вокруг — стабильность. Спокойствие. И всё же — небезопасность. Не потому, что что-то угрожает извне. А потому, что опасность живёт внутри.

Спок не двигался. Не открывал глаз. Просто позволял ощущениям вернуться одному за другим: тяжесть в конечностях, прохлада воздуха, едва слышный ритм собственного дыхания. Артериальное давление — незначительно повышено, но в пределах допустимого. Мышцы — в тонусе, лёгкая ломота в плечах. Усталость — фоновая, но не мешающая. Он сосредоточился. Зафиксировал частоту пульса, давление, базовые параметры мышечного тонуса. Прогнал анализ. Параметры стабильны. Тело — в норме. Разум — относительно ясен. Эмоциональный фон — приглушён. Он функционален. И этого должно быть достаточно.

Он сел, осторожно, будто проверяя, способен ли. Пальцы сомкнулись на краю матраса, спина выпрямилась. Всё ещё здесь. Всё ещё цел. Но внутри — всё так же не по местам. Он молча просканировал график смен. В его распоряжении был ещё как минимум час отдыха. Никто не потребовал бы его немедленного возвращения на пост. И Спок это знает. Джим Кирк слишком понимающий капитан и слишком проницательный человек, прекрасно видящий, когда члену его экипажа нужно дать время на восстановление. Он знал бы, что Споку стоило бы остаться. Что это было бы логично. Рационально.

Но оставаться — означало столкнуться с тишиной. А тишина, вопреки всем представлениям о спокойствии, могла быть самым громким звуком. В ней возвращаются образы. Слова. Мысли, которые он изо всех сил старался заглушить.

Леонард, лежащий без сознания перед ними на жухлой траве. Его едва различимый силуэт на операционном столе, освещённый белым бьющим по глазам светом хирургических ламп. Его рука, уже почти лишённая пульса. Голос М’Бенги — тихий, усталый, но оттого только страшнее. Даже несмотря на успешно проведённую операцию, нет никаких гарантий. Ни одной. Ни на возвращение, ни на целостность личности. Ни на то, что он вообще проснётся. И чем дольше он лежал в каюте, тем настойчивее возвращалось желание просто встать. Пойти туда. Проверить. Убедиться. Подтвердить, что Леонард дышит, что его пульс всё ещё есть. Услышать с губ Кристин или М’Бенги хоть слово о прогрессе. Хоть намёк.

Но это означало бы поддаться.

Эмоции не должны быть тем, на чём строится его поведение. Он повторил это себе, как заклинание. Он обязан быть там, где нужнее всего. Там, где его долг. Там, где он может что-то изменить. Он не может позволить себе слабости. Не сейчас.

Поэтому он поднялся. Принял душ — выбрал холодную воду: резкую, почти обжигающую, как пощёчина. Каждый сантиметр кожи отзывался болезненной чувствительностью, но в этом и был смысл. Ощущение реальности. Ощущение контроля. Он собрал себя. Застегнул форму — точно, до последней застёжки. Надел, словно маску, выражение сдержанного спокойствия. Натянул самоконтроль на плечи, как броню. Он снова часть системы. Первый помощник. Офицер Звёздного флота. Он — вулканец.

После он покинул каюту и направился на мостик. Потому что он обязан быть там. Потому что это — действие. А действие — это контроль.

Смена проходит ровно. Предсказуемо. Никто не задаёт лишних вопросов. Все работают. Джим появляется на мостике ближе к середине — и это тоже проходит без напряжения. В их коротком обмене словами — «капитан», «коммандер» — всё сказано. Он чувствует на себе взгляд капитана. Чувствует, как тот хочет спросить. Как замирает на секунду перед тем, как подавить этот вопрос. И Спок благодарен ему за это. Потому что не уверен, что сможет подобрать ответ, который не выдал бы всего.

Он докладывает. Отвечает. Командует. Перепроверяет курсы. Строит маршрут, уточняет координаты, координирует действия. Делает всё, что от него требуется. И даже чуть больше. Потому что, быть может, если заполнить каждый микромомент чем-то осмысленным, не останется места для боли. Он держится. По крайней мере, делает вид, что держится. Достаточно убедительно, чтобы все в это поверили, даже Джим. Проблема только одна — он сам не может поверить. Словно его собственное тело, его катра, его суть — противятся этому. Не позволяют закрыться от чувств, противореча самой вулканской природе. Противятся молчанию. Противятся холоду. Противятся иллюзии, будто он способен продолжать, не зная. Не зная.

И с каждым часом это сопротивление усиливается. Так, что к концу смены даже сосредоточенность на работе перестаёт приносить хоть какое-то облегчение. Координаты, цифры, задачи — всё это больше не заглушает. Мысли снова проникают сквозь щели дисциплины. Вязкие. Горькие. Острые, как бритва. Взывающие к нему, требующие подняться и сделать то, что стоило сделать с самого начала — отправиться в медотсек. Услышать. Увидеть.

И всё же, даже по окончании смены, сдав пост, Спок не делает этого. Он сдаёт пост дежурному лейтенанту, выверено и формально, как положено. Не даёт ни одного повода усомниться в своей функциональности. И всё же в теле — едва заметная дрожь. Ни один прибор её не зафиксирует, слишком мала амплитуда, слишком точна компенсация. Но он чувствует: она есть. Она внутри, как неотключаемый резонанс. Он всё ещё держится. Но на износ. Спок не возвращается к себе в каюту. И не идёт в лазарет.

Он отдает себя в руки рутине — привычной, чёткой, почти стерильной. Рутине, в которой нет места слабости. Он выбирает самое простое действие — еду. Потому что в еде нет двойного смысла. Её можно измерить в граммах, в калориях, в пользе. Еда — это необходимость. Её легко контролировать.

Столовая встречает его ровным, приглушённым светом и почти полной пустотой — бета-смена только началась, но корабль будто притих. Звуки — ровные, глуховатые, ни один не выбивается из общего фона. Люди рассредоточены по залу, держатся спокойно, без лишних разговоров. Кто-то говорит вполголоса, кто-то просто молчит. Несколько взглядов скользят в его сторону и быстро отводятся — с уважением, с осторожностью, может быть, с попыткой не мешать. Никто не подходит.

На подносе оказывается всё то, что он заказывает всегда: тушёная капуста с протеиновыми гранулами, отварной рис, и чашка слабого зелёного чая. Простая пища, сбалансированная. Без излишеств. Без вкуса, способного отвлечь. Это не еда — это топливо. Спок садится за дальний столик, повернувшись немного в сторону стены, словно старается не попадаться на глаза тем, кто может его узнать. Не то чтобы он пытался скрыться — нет. Просто… не нуждается в лишнем внимании. Во взглядах, в вопросах. Даже в случайных попытках завести разговор. В данный момент это было бы почти невыносимо. Любое человеческое участие — как нажатие на рану.

Он не ощущает голода, равно как и вкуса еды. Ни текстуры, ни температуры. Пища идёт в горло тяжело, почти мучительно — как камень, который нужно проглотить из чувства долга. Механически. С усилием. Он делает это не потому, что хочет есть, а потому что должен. Потому что тело должно сохранять дееспособность. Вулканская дисциплина не отменяет необходимости поддерживать организм. Но даже такая простая задача требует усилий, почти непропорциональных.

Он делает глоток чая — не горячего, не холодного, просто температурно нейтрального. Горечь на языке. Не от напитка. Он смотрит перед собой, не фокусируясь на деталях. Взгляд будто проваливается сквозь пространство, не задерживаясь на реальности. Всё кажется слегка размытым, как будто между ним и действительностью — тонкий слой искажённого воздуха, лёгкая рябь на голографическом поле. Он не устал. Не физически. По крайней мере, не настолько, чтобы это мешало. Он… опустошён. Это чувство не имеет чёткой локализации, оно не в груди, не в голове — оно везде. Будто изнутри выкачали что-то важное, и оставили форму стоять.

Ты должен функционировать, — напоминает он себе. Функционировать значит жить. Контролировать. Быть полезным. Не разрушаться.

Сейчас, сидя в столовой с почти нетронутой едой перед собой, Спок ловит себя на том, что всё это ему кажется далеким, будто он прожил это не несколько часов назад, а в прошлой жизни. Все действия с мостика, все слова, которые он произносил с идеальной дикцией, все координаты и цифры — будто кадры из чужой памяти. Тогда ему казалось, что структурированная смена даст ему передышку. Создаст буфер между ним и болью. Что цифры и навигационные маршруты позволят замаскировать хрупкость, которая разъедает изнутри. Что выверенная чёткая деятельность поможет закрыть двери, через которые проникает страх.

Он ошибался.

Контроль — иллюзия. Без знания. Без ответа. Без уверенности. Он может повторять себе формулы, заклинания логики, приказы долга — и всё равно это не заткнёт шепот внутри.

Спок аккуратно кладёт вилку на край подноса. Его пальцы чуть дрожат — не от холода, не от усталости. От перегрузки системы. Он делает вдох — медленный, глубокий, чуть слышный. Почти незаметный. Поднимается. Он не собирается сдаваться, идти на поводу у своей человеческой половины снова, нет. Он обязан взять себя в руки. Ради блага «Энтерпрайз». Ради того, чтобы не допустить ошибок.

Поднос отправлен в диспоузер. Тихий звук сканера, обнуляющий остатки еды, будто подводит черту. Старпом покидает столовую, выбрав своим пунктом назначения инженерную палубу. Просто… обход. Проверка стабильности системы жизнеобеспечения, регуляции мощности реактора варп-ядра, телеметрии кислородного давления. Рутинный осмотр, которому не требуется его присутствие — и тем более не сейчас — но всё же это способ отсрочить неизбежное. Технический персонал, привыкший к его появлению в любой момент, кивает с вежливым уважением. Никто не задаёт лишних вопросов. Никто не удивлён. Спок фиксирует показания, отмечает пару отклонений в пределах допустимого, мгновенно передаёт их в журнал.

Ни одного нарушения, которое действительно требовало бы его внимания. Всё стабильно. Всё в порядке. Всё нормально. Слишком нормально. Но он всё равно остаётся на палубе дольше, чем нужно. Вглядывается в графики чуть внимательнее. Проверяет сопряжения вручную. Уточняет показатели, которые можно было бы передать автоматике. Всё, чтобы не думать. Всё, чтобы не слышать.

Внезапно из-за угла выворачивает Скотти, с привычной своей энергией и той безотказной прямотой, которая не всегда уместна — но всегда искренняя. Он сразу начинает разговор с вопроса:

— Как там док Маккой, его подлатали?

Вопрос, который как дротик с ядом, попадает чётко меж рёбер. Без замаха. Прямо в сердце. Потому что Спок не знает. Он не знает. Не знает, борется ли Леонард за жизнь. Не знает, сколько в нём осталось сил. Не знает, есть ли у него ещё желание бороться. Рациональная часть утверждает, что, случись что-то действительно серьёзное, Джим сообщил бы. Он не был бы настолько собран. Не держался бы так уверенно. Но это — теория. А в голове Спока — пустота вместо подтверждения. И в этой пустоте холод.

Он отвечает Скотти дежурными фразами. Такими же, какие произносил накануне в комм в ответ капитану. Сухо. Чётко. Без нюансов. Внутренне надеясь, что их окажется достаточно. И, вероятно, инженер улавливает что-то в его тоне. Или в затяжной паузе между словами. Или в том, как Спок отводит взгляд.

Скотти не углубляется. Лишь коротко говорит:

— Мы все ждём его возвращения.

И уходит. Возвращается к панели, к проводам, к своим системам, которым он верит больше, чем людям.

Спок хочет сделать то же самое.

Но теперь это ещё сложнее.

И он возвращается к себе в каюту.

Ему нужно попробовать последнее средство. То, что всегда работало. То, что должно сработать. Медитация. Даже не переодевшись, он опускается на колени, на коврик перед медитативной лампой. Складывает руки. Выравнивает дыхание. Замедляет сердечный ритм. Повторяет мантру. Второй круг. Третий. Старается сосредоточиться на пустоте. На тишине, окружающей его в каюте. На внутренней симметрии.

Но в голове — не тишина.

Внутренний голос не затихает. Он шепчет. Шепчет всего одно слово.

Леонард.

Спок выпрямляется. Его спина напряжена, словно выточена из камня. Но изнутри этот камень — треснут. Слабое внутреннее эхо отзывается в висках. Едва уловимый отклик собственной катры. Он не может медитировать. Не может сосредоточиться. Не может отгородиться от того, что происходит в нём самом. Что размывает даже саму суть дисциплины.

Он поднимается на ноги, ощущая, как предательски дрогнули пальцы. Ровно один раз. Вулканец. Полувулканец. Старший офицер. Коммандер. Всё это не имеет значения, если одна часть его разума не перестаёт повторять:

Я не знаю, жив ли он по-настоящему. Я не знаю, борется ли он. Я не знаю, остался ли он собой.

Эта неопределённость разъедает. Как яд. Медленный. Точный. Неумолимый.

Спок сдаётся. Просто, в одно мгновение. Без вспышки. Без борьбы. Это не капитуляция, не слабость, это — осознание: он уже проиграл. Давно. Возможно, в тот самый день, когда впервые, во время одной из таких же бесплодных попыток медитации, в полной тишине и в полной честности с собой, осознал природу своих чувств к доктору Маккою. Осознал — и немедленно попытался вытеснить, погасить, спрятать. Растворить в логике. Сделать вид, будто ничего не произошло. Но оно осталось. Не ушло. Углубилось, укрепилось, пустило корни. И сейчас он в полушаге от того, чтобы повторить ту же ошибку. Приглушить. Развернуться. Открыть журнал смен и заставить себя вернуться в замкнутый круг обязанностей. Но он не делает этого.

Он покидает каюту.

Лазарет освещён мягко, ровно, в вечернем режиме. Никакой спешки. Никакого напряжения. Всё выглядит стабильно. На первый взгляд. В воздухе стоит едва ощутимый запах антисептика, холодный и клинический. Аппараты на стенах мерцают ровными огоньками, изредка подавая короткие сигналы. Воздух здесь чище, чем на большинстве палуб, стерильнее. Безошибочно узнаваемая тишина медотсека — не тишина покоя, а тишина, которая может разлететься на части в любую секунду при тревоге.

В приёмной дежурит молодой человек — медбрат, высокий, худощавый, с излишне прямой спиной и светлыми волосами, собранными в короткий хвост. Его форма безупречно выглажена, он сосредоточен, просматривая данные на планшете. Его бейдж гласит: «Майло Уинтерс, младший специалист». Услышав негромкие шаги, юноша поднимает глаза, и в его взгляде проскальзывает удивление — мгновенная, неконтролируемая реакция, которую он тут же стирает, возвращаясь к профессиональной нейтральности. Он быстро поднимается, неукоснительно следуя протоколу.

— Коммандер Спок. Добрый вечер. Вы по поводу доктора Маккоя?

Голос ровный, без надрыва, но в нём слышится сдержанная вежливость, и, может быть, лёгкое внутреннее напряжение. Всё-таки, появление старшего офицера вне расписания не входит в норму. Спок ловит себя на том, что не испытывает удивления от того, что медбрат точно знает причину его присутствия.

— Верно. Я бы хотел… узнать текущее состояние.

Старпом говорит спокойно, но Уинтерс невольно задерживает взгляд на его лице на долю секунды дольше, чем положено. Возможно, замечает что-то, что выходит за рамки нормального состояния. Хотя Спок и держит себя в руках. И всё же… в нём что-то неуловимо смещено. Как если бы строго выстроенная внутренняя архитектура дала микротрещину. Медбрат на мгновение колеблется, словно не уверен, имеет ли право предоставлять подобную информацию напрямую. Он переводит взгляд на планшет, быстро проверяет статус и записи, а затем, приняв решение, кивает:

— Доктор М’Бенга в центральном блоке. Он как раз обновляет файл наблюдения. Можете пройти.

Спок благодарит лёгким, почти незаметным кивком. Его шаги беззвучны, движения выверены, как всегда — и всё же присутствует в них что-то неуловимо более резкое. Не спешка, но нечто очень близкое к ней. Он проходит мимо рядов оборудованных боксов, в каждом — своя система жизнеобеспечения, свои мониторы, свои тонкие звуковые сигналы. Пульсирующий ритм медотсека. При правильном стечении обстоятельств способный успокоить и привести мысли в порядок. Но не сейчас.

Возле одной из центральных консолей, окружённый полупрозрачными экранами с текущими биометриками, стоит М’Бенга. Его руки заняты — он проверяет настройки инфузионной помпы и делает пометки в логбуке, голосом диктуя записи. Работает точно, без лишнего движения, как всегда. Но в глазах всё ещё та же тень усталости — та, что не проходит после сна. Та, что остаётся в человеке, когда он слишком долго стоял на краю возможного и наблюдал, как на другом краю висит жизнь.

Он поворачивается, как только замечает приближение. Выражение лица меняется с сосредоточенного на нейтральное. Он чуть отходит от панели, давая понять, что готов к диалогу.

— Мистер Спок. — Он кивает сдержанно. — Не скажу, что удивлён.

— Я… счёл необходимым уточнить текущие показатели, — формально отвечает Спок.

И всё же в его голосе неуловимое напряжение, которое не удаётся скрыть совсем. Слишком ровный тон. Слишком точная интонация. М’Бенга смотрит на него внимательно. Не оценивающе, нет. Скорее, как человек, который за свою карьеру научился читать выражения лиц даже у вулканцев, во многом благодаря тому, что его интернатура проходила на Вулкане. Он замечает то, чего не скажут слова. Медленно складывает руки за спиной, слегка склонив голову набок.

— Вы сами как? — Голос звучит негромко. — Нужна помощь?

Спок не сразу отвечает. Почти незаметно выпрямляется, будто вспоминает о необходимости поддерживать привычную осанку. Его взгляд направлен точно в глаза М’Бенге, но в нём нет вызова. Только контроль.

— Нет, доктор. Я… — Спок на секунду замолкает. — Нахожусь в приемлемом состоянии. Но мне необходимо знать. Есть ли… изменения?

М’Бенга качает головой чуть медленнее, чем обычно, и с кратким вздохом отворачивается к панели. Его пальцы скользят по сенсору, активируя экран. Тот оживает. Ряды графиков, столбики данных, электронная визуализация жизненных показателей. Всё аккуратно, в пределах нормального диапазона — но это не значит, что всё хорошо.

— Смотрите сами, — тихо добавляет он, приглушая голос, будто окружающее пространство может услышать больше, чем положено.

Спок делает полшага ближе. На экране — спокойная, слишком спокойная линия ЭКГ, стандартные показатели сатурации, сердечного ритма, частоты дыхания, мозговой активности. Всё в пределах нормы. И всё же… это ощущение — что-то здесь не так. Как будто за этими линиями нет живого человека. Только оболочка, поддерживаемая внешними системами. Механизм. Не личность.

— По-хорошему, — говорит он, не отрываясь от дисплея, — с такой поддержкой, какой мы его снабжаем, показатели уже должны были пойти вверх. Пусть не резко, но… хотя бы начать выравниваться. Учитывая уровень медикаментозной стабилизации, метаболизм, степень регенерации тканей. Но он как будто… не идёт на контакт. Сам. Не хочет возвращаться.

М’Бенга говорит это без осуждения. Спокойно. Но в тоне слышится почти незаметное волнение. Профессиональное беспокойство, которое он слишком привык скрывать за выдержкой и точными формулировками.

Спок смотрит на графики. Они ровные. Без всплесков. Без падений. Слишком ровные. Ровные, как пустота. Как тишина внутри, которую он только недавно пытался заставить себя принять. Его пальцы непроизвольно сцепляются за спиной, давление в плечах нарастает, словно он физически сдерживает порыв двинуться вперёд, к палате. Проверить самому. Убедиться, что Маккой всё ещё… здесь.

— Мы начали выводить его из медикаментозного сна. Постепенно. Уменьшили дозу пропофола. Рано или поздно… он должен очнуться. Теоретически — в любой момент. Но есть нюанс, — М’Бенга переключает экран. Появляется список введённых препаратов. Несколько из них отмечены как сильнодействующие анальгетики. — После такой операции, при таком объёме вмешательства, без них болевой шок обеспечен. Поэтому, даже если он очнётся, он будет под действием… всего. Реакции могут быть непредсказуемыми. Проще говоря, он будет в полном неадеквате.

— Понимаю, — тихо говорит Спок.

И правда понимает. Более чем. Слишком хорошо. Он сам провёл часы рядом, наблюдая за этой операцией. Каждый их шаг, каждое движение, каждый сигнал монитора отпечатались в его памяти с пугающей точностью. Он слышал, знал, насколько глубоки были повреждения. Насколько тонкой была грань между жизнью и смертью.

М’Бенга смотрит на него с лёгким наклоном головы. Словно оценивает не внешнее, а то, что идёт глубже.

— Хотите побыть с ним?

Спок не отвечает сразу. Он стоит, будто вкопанный, взгляд устремлён в никуда. Затем очень медленно кивает.

— Да.

Один слог. Почти выдох. Но за этим — решение. Сложное, тяжёлое, принятое, несмотря на страх.

— Палата та же. У нас смена в два часа, я всё равно здесь.

Он чуть отступает в сторону, пропуская Спока мимо. В этом жесте — не только позволение, но и нечто большее. Уважение, понимание. Тихое, но честное. Спок кивает в ответ, еле заметно. Но этого достаточно. Он поворачивается. Идёт вперёд. Проход по лазарету ощущается бесконечным. Как будто расстояние до палаты внезапно удлинилось, как будто сам воздух стал плотнее. Он идёт, чувствуя, как с каждым шагом возрастает внутреннее давление. Словно что-то поднимается изнутри — непрошеное, опасное. Чувства.

Он подходит к двери. Останавливается. Всматривается в силуэт через прозрачную дверь.

И впервые — видит его. По-настоящему.

Леонард лежит без движения. Аппараты работают ровно, но сам он — словно муляж. Его лицо бледное, осунувшееся. Веки тяжело сомкнуты. Несколько тонких швов пересекают висок, скулу, линию челюсти. Плечи едва приподняты, руки — неподвижны. Несколько сенсоров на груди, лента на лбу, трубка дыхательной поддержки, капельницы в обе руки. Он выглядит… слишком хрупким. Нереальным. Будто может исчезнуть, если моргнуть.

Так не должно быть. Спок знает. Леонард Маккой — человек, который не бывает хрупким. Даже когда ругается. Даже когда спорит. Даже когда упрямо борется со всем, что кажется ему бессмысленным. Но сейчас… Сейчас он почти прозрачен. Словно призрак самого себя прежнего.

И всё же, он здесь.

Спок делает вдох. Медленный, сдержанный, как перед прыжком в ледяную воду. Пальцы касаются панели. Дверь с лёгким шипением отъезжает в сторону. И он входит.

Спок садится медленно, как будто любое резкое движение способно нарушить хрупкий баланс, царящий в этой стерильной, убаюкивающе тихой палате. Кресло под ним слегка скрипит, подстраиваясь под вес, — раздражающе громко на фоне абсолютной звуковой чистоты. Он машинально отодвигает его на несколько миллиметров назад, устраивая так, чтобы видеть всё: лицо, аппараты, показатели на мониторе, пульсирующую линию ЭКГ. Всё. Каждый мелкий признак жизни. Он не может не смотреть на мониторы. Зелёные графики, цифры, полоски уровня насыщения кислородом, работы сердца, давления, регенеративной активности. Всё… занижено. Стабильно, но на грани допустимого. Как будто организм цепляется из последних сил. Не падение, но и не рост. Ни шага вперёд. Ни воли. Ни желания.

Как будто он сдался.

Спок чувствует, как что-то медленно, глухо смыкается где-то в правом подреберье. Он не позволяет себе прикоснуться, не позволяет склониться ближе, как будто физическая близость способна нарушить то немногое, что ещё удерживает Леонарда на этой стороне жизни. Но мысль, что он мог быть причиной этой борьбы ­– или её отсутствия, — не даёт покоя.

Он помнит, как вчера в операционной стоял в том же положении, в котором пробыл почти пятнадцать часов, не сдвинувшись ни на сантиметр. Как лихорадочно считал удары сердца на мониторе, не отводя взгляда от стекла. Он думал, что на этом всё. Что чувства, разорвавшие его тогда, уже не могут вернуться с такой силой.

Он ошибался.

Сейчас, в этой палате, в этом кресле — они возвращаются.

Глубже.

Острее.

Почти физической болью.

Он отводит взгляд, зрачки на мгновение фиксируются на дыхательной трубке. Невольно, спокойно. Автоматически. И всё же — невыносимо. Каждый шов, каждая накладка с датчиком — кричат. О том, что он мог не дожить. Что всё могло закончиться иначе. И, возможно, уже закончилось — в каком-то смысле. Потому что Спок не знает, кто проснётся. Что останется в этом человеке, когда он, наконец, откроет глаза.

Если откроет.

Рука Спока, уложенная на подлокотник, невольно сжимается. Без напряжения. Без дрожи. Просто — движение, в котором переплетено всё.

Он вспоминает.

Не просто события. Моменты.

На Нибиру — он стоял в жерле вулкана, когда всё пошло не по плану. Когда он, по сути, уже прощался с жизнью. Он не помнит конкретные слова, произносимые Леонардом в те мгновения. Но он помнит его голос, срывающийся в комм, когда они теряли связь. Тон, которым доктор давал указания, почти кричал. Помнит, как после вбежал в транспортерную — бок о бок с Джимом — и как его глаза метнулись к платформе с почти агрессией: в порядке ли?

Он тогда не придавал этому значения. Всё списывалось на волнение. На командную лояльность. На дружбу.

Но теперь… теперь он знает. Слишком много деталей встают на место. Слишком многое обретает смысл.

За этим воспоминанием невольно вспыхивает в памяти другое. Планетоид в нейтральной зоне. Торпеда. Леонард в паре с Кэрол Маркус — отправленный с ней как человек «с самыми надёжными руками на борту», — разбирали корпус, чтобы понять, что скрыто внутри. Всё шло по плану — до тех пор, пока он не перерезал один из проводов. Реакция оказалась мгновенной и непредсказуемой: торпеда активировалась, перешла в боевой режим. Запустился отсчёт до детонации. Времени оставалось ничтожно мало — Спок помнит, как голос офицера Дарвин разрезал тишину на мостике: «Боеголовка сдетонирует через тридцать секунд, сэр!»

Руку Леонарда зажало внутри корпуса. Он не мог выбраться. В его голосе в тот момент звучала паника. И всё равно, несмотря на страх, несмотря на осознание, что с высокой вероятностью погибнет в ближайшие секунды, — он потребовал, чтобы Кэрол немедленно телепортировали на «Энтерпрайз». Он не колебался. Он был готов остаться там один. Пожертвовать собой, чтобы спасти её. Не потому, что считал это героизмом. Потому что не мог иначе.

И Спок помнит это слишком отчётливо.

Помнит, как слышал голос Леонарда в общей связи. Как в груди что-то сжалось. Но он всё ещё держал себя в рамках логики, опирался на протокол, как на костыль. Помнил, как ощутил полную беспомощность, когда транспортер отказался сработать — не сумел различить доктора и корпус торпеды из-за зажатой руки. Как все возможности спасения вдруг оказались отрезаны, оставив его ни с чем, кроме цифр на мониторе, неумолимо стремящихся к нулю.

Но Кэрол отказалась от эвакуации. Она продолжила работать, несмотря на угрозу. Она, кажется, была уверена в своих действиях больше, чем все остальные в тот момент. И, как выяснилось уже спустя несколько секунд — не зря. Она деактивировала торпеду. Спасла и себя, и его. А Спок, в тот момент стоя у пульта, вцепившись пальцами в край консоли, сам того не замечая, позволил себе одну мысль. Мысль, которую потом запрятал глубоко, в самый тёмный угол разума. Мысль о том, что, если бы Джим всё же не послушал Кэрол и отдал бы приказ эвакуировать её — он бы не выполнил его. Потому что не смог бы. Не тогда. Не пока Леонард всё ещё оставался под прицелом отсчёта. Пока существовал хоть малейший шанс спасти его.

Только теперь Спок осознаёт, насколько близки они были к потере. И насколько он сам был бессилен перед этой угрозой. Если бы Леонард погиб тогда — он утратил бы нечто большее, чем просто коллегу, чем старшего медицинского офицера.

Он утратил бы часть себя.

И он знал это. Уже тогда. Просто отказывался признать.

А потом вспоминается другое. Не столь драматичное. Почти забытое.

Новый Вулкан. Самое начало их пятилетней миссии. Тогда «Энтерпрайз» участвовала в гуманитарной операции — доставке оборудования и базовых ресурсов на колониальные участки, где переселенцы только начинали обустраивать быт. Спок покинул корабль по служебному назначению, сопровождая делегацию из научного отдела. Целью было согласование биомедицинских параметров атмосферы и адаптивных фильтров для жилых модулей.

И именно там, в один из редких моментов, когда он позволил себе взглянуть по сторонам, он увидел его.

Маккой сидел в небольшой каменной беседке среди молодых деревьев. В компании двух детей-вулканцев. Один — худенький, лет семи, устроился у него на коленях. Второй — чуть старше, застыл напротив, на лавке. Маккой рассказывал им что-то, жестами подчёркивая слова. Спок не слышал ни одного из них, они были слишком далеко. Но он видел выражение его лица. Это было нечто, что не поддаётся точному анализу. Ни раздражения, ни иронии. Ни даже усталости. Только тихая мягкость, тепло и… печаль. Незаметная на первый взгляд, сдержанная. Почти растворённая в глазах. Но Спок уловил её. Тогда он просто зафиксировал этот образ — как кадр, оставшийся в памяти. Сейчас он начал его понимать. Не до конца — он не знал тогда и не знает до сих пор, в чём была причина этой печали. Но сейчас он осознаёт: в том взгляде, в том молчании, в том мягком жесте, когда доктор поправлял воротничок мальчику, сидевшему у него на коленях, была часть его боли, которую он никогда никому не озвучивал.

И теперь — он рискует потерять и это тоже. Всё, что составляло Леонарда как личность, а не только как офицера. Его человечность. Его нежность. Его силу, скрытую за ворчанием. И в этом есть его вина.

Он продолжает сидеть в тишине. Руки покоятся на коленях, сложенные без напряжения. Спина выпрямлена, осанка безупречна. Лицо спокойно. Маска держится. Ни один мускул не выдаёт волнения. Но внутри — трещины. Плотные, глубокие. Словно в переборках под давлением. Звук от них нельзя услышать, но Спок чувствует их — изнутри. Раз за разом. Он не говорит. Даже шёпотом. Даже мысленно. Он не находит слов. Не потому, что не знает, что сказать. А потому, что слишком много всего, что хочется сказать, и ни одно из этих слов не кажется допустимым. Не сейчас. Не в этом полумраке. Не в этом стерильном, безжизненном свете аппаратов и неоновых ламп медотсека.

Он просто остаётся. Не для того, чтобы искупить вину. Это невозможно. Он остаётся, потому что не может иначе. Потому что должен быть здесь, пока Леонард не вернётся. Чтобы — если появится шанс — сказать: ты не один. Ничего не окончено. Всё ещё можно изменить.

Время идёт. Спок не отслеживает, сколько конкретно. Возможно, двадцать минут. Возможно, час. Это не имеет существенного значения. Пространство вокруг замирает. Его мир сжимается до размеров этой палаты, этих приборов, этого еле заметного движения грудной клетки.

И вдруг — вспышка. Почти незаметная, на грани программного шума. Один из мониторов показывает едва заметный скачок. Спок подаётся вперёд. На экране — второй импульс. Ритм сердца чуть ускоряется. Давление на доли единиц выше. Он переводит взгляд на Леонарда. И видит, как едва дрогнули веки. Совсем немного. Как слабый порыв воздуха, которого могло бы и не быть.

Но это не иллюзия.

Он замирает, всматриваясь. Не мигая. Губы Леонарда едва шевелятся. Пока не слова. Пока не осознание. Это пограничное состояние, в котором всё зыбко. Порог между сном и возвращением. Но это не рефлекс. Не реакция на препараты. Он впервые приходит в себя. И Спок ощущает, как внутри всё останавливается. Время. Мысли. Даже боль. Есть только это — движение век, сокращение мышц, чуть более глубокое дыхание. Жизнь, к которой он возвращается. Пусть на секунду. Пусть едва. Но возвращается.

Спок почти поднимается с кресла, уже собираясь выйти и позвать доктора М’Бенгу. Он знает, насколько критичным может быть этот момент. Восстановление — это сложный, хрупкий процесс, требующий наблюдения, корректного реагирования, точных медицинских решений. Присутствие профессионала может быть решающим. Он не должен оставаться здесь один, не должен брать на себя больше, чем положено.

И всё же он не двигается. Что-то первобытное, глубокое, почти инстинктивное — не позволяет ему уйти.

Слабый стон. Почти неслышимый шорох дыхания. И… движение.

Веки Леонарда дрогнули снова. Медленно, с трудом, он приоткрывает глаза. Частично — послеоперационный отёк не позволяет. Зрачки не фокусируются. Но через пару мгновений взгляд, мутный, подёрнутый налётом боли и медикаментов, цепляется за фигуру рядом. Узнаёт. Он смотрит прямо на Спока. И даже если сознание ещё не успело вернуться полностью, даже если реальность вокруг до сих пор кажется зыбкой, Спок чувствует этот взгляд. И знает — Леонард видит именно его. Не призрак, не иллюзию. Его.

Пауза тянется, тяжёлая и полная чего-то, что невозможно разложить на составляющие.

Затем — голос.

Хриплый. Сломанный. Сухой, будто прорванный сквозь обожжённое горло. Но живой. Знакомый. Интонация, паузы, манера говорить, слишком узнаваемая, чтобы спутать с чьей-либо ещё. И даже сквозь искажения — это Леонард.

— Ну вот, — выдыхает он бесцветно, на грани слышимости, — даже перед самой смертью я вижу тебя.

Он моргает. С трудом. Один раз. Как будто проверяет, не исчезло ли видение. Спок не двигается. Их взгляды встречаются и удерживаются, словно сцепившись невидимой нитью. И в этой точке между ними — слишком много.

Пауза. Губы едва двигаются. Каждое слово даётся с усилием. Возможно, он не осознаёт, что говорит вслух.

— Знаешь, — продолжает Леонард, слова даются ему с усилием, губы почти не шевелятся, челюсть всё ещё слишком слаба, чтобы чётко выговаривать, — я понимаю, почему ты не смог бы полюбить меня, Спок, — пауза. Тяжёлый вдох. — Потому же, почему и все остальные: просто не за что.

Его голос не обвиняет. В нём нет боли или гнева. Только усталость. Принятие. Будто он уже прошёл через всё это внутри себя и сейчас просто произносит финальные строки, как актёр на последнем акте.

— И всё равно… — дыхание рвётся, едва хватает сил — я рад, что хотя бы твоя галлюцинация здесь.

Он смотрит на него, не мигая. И Спок понимает: он и правда думает, что умирает. Думает, что Спок — всего лишь проекция, последняя вспышка сознания, вымышленный образ, пришедший проститься. И, возможно, оттого так честен.

— Честно говоря… — шёпот становится почти беззвучным, — я бы предпочёл умереть у тебя на руках. Даже зная… что ты при этом ничего не почувствуешь.

У Спока перехватывает дыхание. Он не может отвести взгляд. Слова звучат надтреснуто, почти неоформленно, как будто рушатся прямо в момент произнесения. Но в этом дрожащем голосе — суть. Голая, размытая боль, выжатая из человека, который уверен, что у него больше ничего не осталось. То, что он слышит — больше, чем просто отчаяние. Это признание. Настоящее, глубинное. Слова, которые невозможно выговорить иначе, кроме как стоя на пороге собственной смерти. Слова, которые, вероятно, были внутри слишком долго.

Каждое из этих слов будто удар клинком, прошивающий тело насквозь. И Спок чувствует, как они проходят сквозь него, выжигая всё рациональное. Потому что Леонард не просто произносит это. Не просто думает, что умирает. Самое страшное в том, что он искренне убеждён, что даже в этом — последнем мгновении — он один. Он в это верит. Верит, что Спок не способен испытывать к нему чувства. Что не достоин быть любимым. Что недостаточно хорош, чтобы кто-то остался рядом ради него. Что даже перед смертью не может рассчитывать ни на чью любовь, кроме как на свою иллюзию.

Тяжесть от осознания собственной вины становится почти невыносимой. Спок слишком ясно осознаёт, что эти слова, эти мысли сейчас — результат его действий, его слов. Его роковой ошибки, допущенной в момент, когда он солгал о своих чувствах, заставив Леонарда в это поверить. Ошибки, которая действительно может стоить жизни. Потому что Леонард на самом деле принял факт своей наступающей смерти. Принял, как должное, что за него не будут бороться, его не будут спасать. Мысленно он всё ещё там — в плену. Один на один с болью и страхом. Оставленный всеми. И не может найти в себе сил выбраться.

Спок понимает, что в этом состоянии Леонард не внемлет ни одному его слову, произнесённому вслух. Для него это всё нереально. Он принимает решение за долю секунды. Не анализируя последствий, отбросив все опасения и вопросы «а что, если…?». Он наклоняется вперёд. Его рука тянется к лицу Леонарда. К знакомым чертам, иссечённым временем, тревогой, болью. К лицу, которое он знает лучше любого другого, даже если никогда себе в этом не признавался. Пальцы ложатся осторожно, точно, касаясь четырёх точек — виска, скулы, линии челюсти и центра лба.

— Кажется, я сошёл с ума… — шепчет Леонард, почти неосознанно, едва слышно.

И тогда Спок закрывает глаза.

Контакт.

Погружается, не думая, не защищаясь. Впервые за долгие годы — без ментальных щитов, без барьеров. Без страха быть слишком открытым. Потому что сейчас это — не акт телепатии. Это акт любви. Искренней, безусловной, неизбежной.

И он вкладывает в него всё.

Тепло. Сила. Страх потерять. Признание, пронесённое через каждое сдержанное движение, через каждый взгляд, который длился чуть дольше обычного. Он показывает ему всё, что прятал — от него, от Джима, от себя самого. Что с самого начала было не просто привязанностью, не просто взаимным уважением. Что с каждой совместной миссией, с каждым спором, с каждым обменом колкостями углублялось. Превращалось. Становилось.

Любовью.

Он показывает это. Деликатно, бережно. Словно боится сломать что-то важное. Он берёт Леонарда за руку — не физически, а в разуме — и тянет его обратно. Из-под обломков боли, страха, чувства ненужности. Не требуя. Не умоляя. Просто предлагая быть рядом. И остаться.

И чувствует ответ.

Сначала — лёгкий ток. Как электричество по поверхности кожи. Затем вспышка. Внутренний, неосознанный крик, похожий на: «Ты здесь. Ты правда здесь…»

Смятение. Боль. Вина. Гнев. И — облегчение. Тёплое, как глоток воздуха после долгого погружения. Как свежий дождь после зноя. Эмоции Леонарда вырываются наружу, не оформленные, но ощутимые. Он чувствует, как тот цепляется за него. За ощущение, что он не один. Что он не забыт. Что даже если он не достоин — его не оставили.

Слёзы катятся по щекам. Леонард плачет. Без звука, с закрытыми глазами. И Спок не отводит руку. Не ослабляет контакт. Он остаётся в его разуме столько, сколько нужно. Пока ритм сердца не выравнивается. Пока дыхание не становится ровнее. Пока напряжение не уходит из плеч. Пока лицо не смягчается. Пока в уголках губ не появляется слабая, почти незаметная тень улыбки.

Леонард снова засыпает. Не в забытье. Не в беспамятстве. А в покое. На этот раз — по-настоящему. Спустя мгновение после того, как лицо Леонарда вновь замирает, Спок медленно убирает руку. Его пальцы едва заметно дрожат, но он не сразу это осознаёт. Как будто контакт отнял больше энергии, чем он предполагал. Больше, чем готов был отдать. Или, может быть, он просто не знал, сколько в нём боли, пока не пришлось позволить ей выйти наружу.

Он сидит неподвижно, словно боясь даже пошевелиться, чтобы не разрушить хрупкое равновесие. Рядом, в медицинской койке, Маккой дышит ровно, спокойно. Показатели на мониторе продолжают выравниваться — по одному, уверенно, как будто его организм наконец перестал сражаться в одиночку. Но Спок не смотрит на экран. Он смотрит на него. На едва ощутимую мягкость в уголках губ. На то, как напряжение ушло из скул. Как грудная клетка поднимается без рывков. Это не выздоровление. Ещё нет. Но это шаг. Первый, настоящий.

Он должен был бы сейчас встать. Пойти. Сообщить доктору М’Бенге. Зафиксировать событие. Отчитаться.

Но он не может.

Эмоции откатывают волнами, одна за другой, накрывая медленно, но неумолимо. Как прилив, который слишком долго сдерживали, и теперь вода возвращается с утроенной силой. Внутри — слишком много. Обрывки слов Леонарда, его голос, уверенность в собственной ненужности, страх умирать в одиночестве. И всё это — на фоне абсолютной веры в то, что Спок не чувствует. Никогда не чувствовал. Не может чувствовать. Он почти не дышит. Закрывает глаза. Ощущает, как мышцы постепенно начинают ныть от долгого напряжения. Он не находит в себе сил пошевелиться. Не может. Пока нет. Он должен… переварить это. Всё. Пережить. Или хотя бы не утонуть.

Он не знает, сколько проходит времени. Пространство вокруг расплывается, становится вязким, как жидкость, в которой нет верха и низа. Только где-то в глубине — знакомый, ритмичный гул аппаратуры. И тёплый свет над койкой. В этом свете Споку впервые за последние сутки по-настоящему не холодно.

Только спустя, возможно, полчаса, он слышит шаги.

Ровные, неторопливые, без тревоги. Но с интересом.

— Я вижу, показатели изменились, — произносит М’Бенга, входя. Его голос спокоен, но в нём слышится удивление.

Спок медленно поворачивает голову. Он не вскакивает. Не делает резких движений. Только смотрит на него. В глазах — утомлённое, но ясное присутствие. Он снова здесь, в настоящем.

— Он пришёл в сознание, — говорит Спок. Голос хрипловат, чуть тише обычного. — Ненадолго. Не до конца. Он… не осознавал, что происходит. Его речь была спутанной. Ничего конкретного.

М’Бенга подходит ближе, бросает взгляд на мониторы. Останавливается на пульсе, дыхании, насыщении крови кислородом. Всё выровнялось. Существенно.

Он на долю секунды бросает взгляд на Леонарда. Потом — на Спока.

— Вы были с ним всё это время?

Спок кивает, не вдаваясь в подробности. Он не лжёт. Но и не говорит всей правды. М’Бенга, кажется, не требует её. Он смотрит внимательнее, взгляд скользит по лицу коммандера, будто пытаясь уловить то, что остаётся несказанным. Как врач он, возможно, мог бы задать вопрос — но не задаёт.

— В любом случае, — говорит он наконец, — это очень хороший знак. Я пересмотрю план медикаментозной поддержки. Возможно, стимуляция уже не потребуется.

Он делает паузу. Смотрит на экран, затем — на самого Спока.

— Вы собираетесь остаться?

Спок поворачивает голову. Смотрит на Леонарда, недолго. Но достаточно для того, чтобы принять решение.

— Да.

М’Бенга молчит, две–три секунды, потом слегка кивает. Никаких дополнительных вопросов. Только в его взгляде — что-то, что трудно описать. Как будто он знает. Или догадывается. Или видел такое прежде.

И, быть может, знает, что сейчас правильнее не вмешиваться.

— Ладно. Если что — я рядом, — говорит он просто. И отходит к консоли, предоставляя им вновь тишину.

Спок остаётся сидеть на том же месте, не отводя взгляда. Он больше не борется с необходимостью быть здесь. Он не объясняет. Не оправдывается. Он просто остаётся. Потому что знает — это единственное место, где он должен быть, когда Леонард снова откроет глаза.

Chapter Text

Сначала в сознание проникает звук. Он кажется глухим и вязким, будто доносится сквозь плотную вату, а каждый обрывок слов пульсирует с задержкой, словно разум отстаёт от происходящего. Леонард не сразу понимает, о чём говорят, но различает знакомые интонации: один голос — низкий, сдержанный, уверенный, другой — чуть выше, с плохо скрываемым напряжением в каждом слове. Он узнаёт его прежде, чем успевает полностью очнуться.

— …Похоже, он приходит в себя…

— …Чёрт, я дико нервничаю…

Затем возвращается тело. Оно ощущается чужим, тугим, тяжёлым, будто он сделан не из плоти, а из плотного влажного песка. Каждое движение даётся с усилием, но болевых импульсов почти нет — только слабый, глухой отклик где-то под рёбрами и внизу живота. Ощущение, будто внутри что-то недавно вырезали, и след остался, но боль уже уходит. Мышцы реагируют медленно, с запозданием, как после долгого онемения, а пальцы словно забыли, как сжиматься. С усилием он приоткрывает глаза, и резкий свет, буквально врезающийся в зрачки, заставляет поморщиться. Картинка плывёт, размытые очертания дрожат в воздухе, будто волны на воде, пока наконец не начинают проясняться. Потолок над ним белый, ровный, свет скользит по краю бокового экрана. В поле зрения медленно проступают фигуры: одна — ближе, стоит неподвижно, прямая, напряжённая; вторая — у изголовья, в белой форме.

Он узнаёт их почти сразу.

Джим стоит, будто приклеен к полу, с выпрямленной спиной и сжатыми до побелевших костяшек пальцами. Он не отводит взгляда, не двигается, как если бы любое движение могло разрушить хрупкий момент. М’Бенга, привычно собранный, просматривает данные на мониторе, но в его лице читается нечто большее, чем профессиональная сосредоточенность: ожидание, скрытая обеспокоенность, внутренняя работа мысли.

Первая фраза срывается с губ прежде, чем он осознаёт, что говорит.

— Я что, умер?

Голос звучит будто сорванный изнутри. Сухой, хриплый, едва различимый, но отчётливо живой. И М’Бенга, услышав его, отвечает почти мгновенно — губы растягиваются в неидеальную, тёплую полуулыбку, с оттенком иронии, а взгляд, наконец, становится чуть мягче:

— Скажем так… ты очень старался.

Мир понемногу собирается в единое целое. Очертания становятся резче, дыхание — легче, в голове оседает ощущение тяжести, уже не от боли, а от осознания: он здесь, он жив, он чувствует. Он поворачивает голову. Взгляд встречается с Джимом, и в этих глазах — слишком многое: усталость, тревога, подавленное напряжение, и облегчение, почти болезненное. Леонард чувствует, как внутри всё сдвигается, как возвращается нечто важное — часть себя.

Он моргает, делает первый осмысленный вдох, чувствуя, как дыхание застревает в горле, но проносится по телу, очищая его от остатков бессознательного забытья. Говорит тихо, с тем характерным оттенком сарказма, который всегда был его бронёй:

— Ну… Если я всё-таки умер, то это точно не рай.

Джим хмыкает, с шумом выдыхая, и в этом выдохе — напряжение, спрессованное в один миг. Он смотрит на него чуть сбоку, с приподнятой бровью и заметной усмешкой, почти облегчённой:

— Почему?

Маккой поворачивает голову в сторону, позволяя губам растянуться в медленной, усталой, но узнаваемой ухмылке:

— Потому что ты здесь.

На лице Джима появляется настоящая улыбка, небрежная, но искренняя. Он отвечает не сразу — лишь качает головой, и по тому, как он выдыхает, становится ясно: это то, чего он ждал. Не отчёт с биомонитора, не клиническое подтверждение — а именно этот тон. Эта ухмылка, эта язвительная фраза. Леонард действительно вернулся. И, кажется, Джим верит в это больше, чем во всё остальное.

— Воды, — сипит Маккой, чувствуя, как горло пересохло почти до боли. Каждое слово будто царапает изнутри, но жажда — сильнее.

Джим реагирует моментально. Он уже разворачивается к выходу, взгляд коротко скользит по М’Бенге, и тот, не отрываясь от прибора, отвечает:

— Репликатор в конце, налево.

Почти достигнув выхода, капитан вдруг замедляется, словно внезапная мысль выдернула его из движения. А затем поворачивается к доктору:

— Скажите, доктор М’Бенга, а в вулканской культуре, случайно, нет ничего похожего на наш закон подлости?

М’Бенга поднимает глаза, слегка прищуривается, будто уточняя, правильно ли он понял вопрос, а потом, понимая, к чему клонит Кирк, выдает в ответ короткое, суховатое, но сдержанно-ироничное:

— Даже если и не было — теперь, думаю, вполне может появиться. И, вероятно, будет носить имя мистера Спока.

Фраза звучит с той особой степенью невозмутимости, что может быть только у человека, знающего слишком многое, чтобы комментировать напрямую. Они оба усмехаются — не громко, но легко, почти рефлекторно. Джим усмехается, чуть качнув головой, и выходит за водой, оставляя после себя короткое, почти беззвучное шипение закрывающейся двери. Маккой лежит, не двигаясь, взглядом провожая его силуэт, и почти сразу чувствует, как нечто в происходящем зацепляет его внимание: то ли фраза, то ли выражение лица М’Бенги, то ли интонация, с которой была произнесена шутка. Он хмурится, прищуривается и, слегка напрягая голос, спрашивает неуверенно:

— Это вы сейчас о чём вообще?..

М’Бенга переводит взгляд на него, и выражение на его лице меняется. Оно становится тише — не мягче и не строже, именно тише, будто в голосе, во взгляде и даже в дыхании становится на полтона меньше шума. Он явно подбирает слова, будто решая, насколько глубоко стоит заходить.

— Коммандер провёл здесь почти двое суток, безвылазно. Приходил сразу после смены, оставался до самого её начала на следующий день. Сидел у твоей койки, следил за показателями, не говорил почти ничего. Ждал, пока ты очнёшься, — он делает паузу, позволяя словам осесть, прежде чем продолжает, на этот раз чуть легче, почти с намёком на иронию, — и вот, пожалуйста: стоило его практически пинками выпроводить отсюда отдохнуть ненадолго, как ты приходишь в себя. Уверен, его это слегка… расстроит.

Улыбка, мелькнувшая на губах доктора, кажется почти искренней, но Леонард видит за ней нечто большее. Внутри него растёт странное, вязкое чувство — смесь недоумения и тревоги, будто бы он что-то упустил, не понял, не успел догнать. Он машинально трогает край одеяла, будто цепляясь за физическую реальность, которая тоже кажется расплывчатой. Переспрос звучит почти беспомощно, без сарказма и злости:

— Ждал?

— Очень, — коротко и спокойно отвечает М’Бенга, не повышая голоса, но его взгляд становится чуть внимательнее.

Некоторое время Леонард просто лежит, позволяя молчанию повиснуть между ними, словно оно могло бы что-то прояснить. Мысли вязнут, как будто разум не до конца восстановил соединение с собой. Наконец он выдыхает и задаёт другой вопрос — тихо, отрывисто, но уже более уверенно:

— И… почему?

М’Бенга отворачивается, ненадолго, как будто позволяя себе подумать. Когда он вновь встречается с ним взглядом, в его голосе появляется оттенок осторожности, словно ответ касается чего-то, к чему стоит подступаться очень осмотрительно:

— А вот об этом, думаю, тебе лучше будет спросить у него лично.

Фраза звучит просто и нейтрально, но даже в такой сдержанности чувствуется, что за ней кроется нечто большее, чем желание уйти от прямого ответа. Леонард, хотя и не понимает пока, что именно скрыто между строк, чувствует, что это важно. Он только собирается что-то сказать, как в голове, внезапно и чётко, всплывает другой, более приземлённый вопрос. Он почти вслух проговаривает его, как будто сам с собой:

— А как я вообще здесь оказался? В смысле, на «Энтерпрайз»? — Вопрос звучит неуверенно, почти рассеянно, хотя ему бы хватило одного взгляда по сторонам, чтобы точно убедиться: это действительно палата медотсека, и не абы какая, а та самая, в которой он сам не раз приводил в порядок своих подопечных. Тем не менее, почему-то ему нужно подтверждение. Возможно, потому, что чувство реальности пока держится на честном слове.

— Скажу честно, Лен, я не в курсе всех деталей, так что и об этом тебе лучше спросить у коммандера Спока, или у капитана. Думаю, они тебе смогут ответить в подробностях, — именно в этот момент, словно по команде, дверь вновь открывается, впуская Джима, держащего в руках высокий стакан.

— Ответить в подробностях о чём? — тут же подхватывает он, подавая стакан другу.

Леонард принимает его чуть дрожащими пальцами и делает короткий глоток. Больше для того, чтобы промочить пересохшее горло, чем утолить жажду. Желание пить незаметно отошло на второй план, уступив место более волнующим его моментам.

— О том, как я попал сюда. В медотсек. На корабль.

Джим напрягается почти сразу. Его взгляд становится чуть жёстче, он не отвечает сразу, будто что-то взвешивает внутри. Молчание тянется, и чем дольше оно длится, тем сильнее Маккой ощущает поднимающееся внутри беспокойство. Хмурый взгляд друга, обычно демонстрирующий его мысли прежде, чем они формулируются вербально, на этот раз говорит одно — он что-то утаивает. Кирк мнётся добрых две минуты прежде, чем всё-таки решиться заговорить. И, когда он, в конце концов, подаёт голос, то произносит совсем не то, что Леонард рассчитывал от него услышать.

— Сперва ты мне скажи: что ты сам помнишь?

Фраза звучит мягко, но в ней ощущается настороженность. И М’Бенга, стоящий чуть в стороне, тоже реагирует — не словом, а взглядом, который становится внимательнее, почти врачебно-холодным. Леонард чувствует, как учащается его пульс, что, конечно же, немедленно отражается на мониторе, привлекая внимание обоих мужчин. Он морщится, опускает глаза, отставляет стакан на прикроватный столик и почти раздражённо, хотя и без силы, выдыхает:

— Джимбо, не отвечай вопросом на вопрос, я…

— Капитан задал вполне разумный вопрос, учитывая… обстоятельства, — вмешивается М’Бенга, и, хотя Леонард даже не удивлён, что тот встал на сторону капитана, чувство внутреннего раздражения всё равно остаётся. Он и сам всегда ставил работу выше личных предпочтений, и всегда сначала спрашивал пациентов о ключевом, прежде чем говорить с ними по душам. Теперь, оказавшись на противоположной стороне, он остро осознаёт, насколько неудобно быть тем, кого расспрашивают и чьи вопросы игнорируют.

Он сдаётся. Делает глубокий вдох, будто настраиваясь, уставляется в одну точку на стене — чуть выше плеча Джима — и пытается вспомнить. Но память оказывается скомканной. Неуловимой. Как плёнка, порванная в середине сцены. Он морщится, глаза на мгновение замирают на информационном дисплее у изголовья, и цифры текущей звёздной даты заставляют сердце сжаться — слишком много времени прошло.

— Не могу точно сказать, — говорит он, тише, чем планировал. — Последнюю неделю… почти не помню. Какие-то обрывки. Мы были на высадке. Новая планета, предварительное исследование территории. Помню ионную бурю… остался там почему-то один… — он закрывает глаза, снова напрягается, вылавливая в памяти хоть что-то конкретное. Но только тишина. Мелькающие тени. Боль. Страх. И ничего связного. — Всё остальное как в тумане. Что со мной, чёрт побери, произошло?

На несколько мгновений в палате воцаряется тишина. Та самая, неловкая, с краями, как у плохо сделанного гипса — режущая и хрупкая одновременно. Джим опускает глаза, пальцы его на автомате сжимают край форменки, словно та может дать ему хоть какое-то основание под ногами. М’Бенга отступает на полшага назад, едва заметно выпрямляясь, и делает то, что Маккой сразу узнаёт как жест врача, готовящегося говорить о сложном, стараясь не навредить.

Он видит их заминку. Их попытки подобрать слова. Чувствует, как внутри поднимается неприятное напряжение — смесь раздражения и страха, которая появляется, когда все вокруг знают нечто важное, а ты — нет. Когда твою жизнь, твоё тело, твоё прошлое будто кто-то уже успел прожить за тебя, пока ты был отключён. Он снова смотрит на Джима. Ждёт. Ждёт хоть чего-то. Подсказки, намёка, версии. Но в глазах капитана читается борьба, и Маккой почти слышит, как у него внутри трещит совесть — капитан, друг, и человек, которому не хочется произносить то, что он всё равно рано или поздно будет обязан сказать.

И Джим всё-таки ломается первым.

— Ты был в заложниках. У банды клингонов.

Фраза падает как обух — коротко, жёстко, без подготовки. Леонард даже не успевает среагировать, потому что одновременно с этим резким заявлением раздаётся голос М’Бенги, удивлённый и раздражённый:

— Капитан!..

Интонация на грани возмущения, но в ней всё равно слышна забота. Джим слегка морщится, виновато дёргает плечом, но не отводит взгляда. Маккой видит, что тот не просто говорит правду — он извиняется за неё. Извиняется за то, что она настолько груба, что режет без наркоза. И не знает, как её смягчить.

А Маккой… Маккой хмыкает. Не сразу, но с выражением, в котором больше усталости, чем веселья. Его лицо почти не меняется, только уголки губ дёргаются в попытке выстроить знакомую саркастическую кривую, но получается плохо — будто мимика ещё не до конца ему подчиняется.

— Ну да, конечно, — бросает он, и звучит это как не слишком удачная попытка отшутиться. Почти автоматически он решает, что речь идёт об очередной нелепой истории, которые регулярно случаются с их командой. Возможно, его чем-то припечатало при транспортации. Или он сам где-то оступился и получил травмы, а теперь Джим пытается выдать это за драму, как он умеет. Отгораживается от смысла, инстинктивно, потому что иначе…

Иначе его просто разорвёт.

Только вот их лица слишком красноречивы.

Джим серьёзен, а М’Бенга ничего больше не произносит и не двигается. Руки его сцеплены за спиной, плечи напряжены, как будто он готов в любой момент подхватить пациента, если тот начнёт падать — не физически, а психически. И в комнате становится слишком тихо, будто даже приборы затаили дыхание.

И тогда приходит осознание.

Маккой медленно переводит взгляд на Джима, смотря ему прямо в глаза. В зрачках капитана — тревога, сдержанная ярость, усталость. И — вина. Он не говорит «прости». Но Леонард читает это по нему, как по монитору с открытыми файлами. Медленно выдыхает, чувствуя, как холод поднимается от живота к горлу, оставляя за собой сухую пустоту. Как будто внутри всё становится хрупким, как тонкий лёд весной — прозрачным и опасно ломким.

— Проклятье… ты не шутишь, да?

Это уже не вопрос. Это констатация. Он просто хочет подтверждения, потому что всё остальное рушится слишком быстро. Как домино. Как собственная устойчивость.

Джим кивает.

М’Бенга подаёт голос, и звучит он уже не как осуждение, а как напоминание:

— Именно поэтому нам и важно знать, что конкретно ты помнишь.

Но Леонард уже их не слышит. Слова проходят мимо, как если бы между ним и собеседниками выросла плотная перегородка. Где-то глубоко внутри всплывает что-то вязкое и обжигающее. Не образы, не события — а эмоции. Непонятные, рваные, не связанные логикой. Гнев. Отчаяние. Беспомощность. Страх, сжимающий грудную клетку, как если бы в неё вдавливали руку. И вдруг он чувствует, как всё внутри начинает сжиматься, пульс ускоряется, дыхание сбивается. Он даже не пытается контролировать это, потому что разум занят другим. Сердце колотится — не в панике, но с тяжестью, будто в груди застучал кулак. Маккой ощущает, как тонкая струйка пота стекает по линии позвоночника. Кончики пальцев слегка подрагивают. Он смотрит на потолок, на белый рассеянный свет, и задаёт вопрос, который выскакивает прежде, чем он его осознаёт.

— Как долго? — прямо, без хождений вокруг да около, и краем глаза он замечает, как Кирк будто съёживается, стараясь стать меньше, чем он есть на самом деле.

Но он всё равно отвечает:

— Три дня.

Три. Полных. Дня.

Три дня он был у клингонов. Не на борту корабля. Не на миссии. Не в своей реальности.

— И в каком состоянии я попал сюда? — спрашивает Маккой, всё ещё глядя в точку на стене, не поворачивая головы.

Голос звучит глухо, словно выдавленный. Пульс, пульс, пульс — он чувствует его даже в пальцах. Как слабый электрический импульс, будто нервная система перегрета.

М’Бенга на мгновение колеблется. Слишком заметно. Он медленно делает шаг ближе, будто пытается оценить, насколько пациент готов к правде, но вместо неё выдаёт только оболочку.

— С обширными повреждениями. Разной степени тяжести. Пришлось оперировать, — он говорит это с нарочитой отстранённостью, с той профессиональной гладкостью, которой обычно прикрывают шокирующие факты.

Как будто слова сами по себе не важны, а важна интонация — успокаивающая. Пустая. И Леонард это видит, чувствует нутром. И именно это — уклончивость, недосказанность, сдержанная интонация — злит больше всего. Он не хочет быть пациентом. Не хочет, чтобы с ним говорили, как с пациентом. И он, чёрт возьми, заслуживает знать, что с ним произошло. Не столько как врач, сколько как человек.

Но М’Бенга не предоставляет никаких деталей. Ни одного конкретного диагноза, даже намёка на протокол или клиническую терминологию. Только ровная, почти безличная формулировка, как будто из случайного отчёта. Маккой чувствует, как внутри медленно поднимается раздражение, знакомое до судорог, плотное, густое, с привкусом горечи. Он слишком хорошо знает этот тон, слышал его сотни раз — в голосах врачей, которые не готовы сказать пациенту правду или, хуже того, сознательно её фильтруют. Применял его сотни раз со своими собственными пациентами, когда нужна была особая осторожность. Этот голос всегда означает только одно: есть, что недоговаривать.

Он уже открывает рот, готовясь потребовать конкретику, потребовать объяснений, когда взгляд Джима скользит по экрану монитора, и капитан, с напряжением в каждом слове, подаёт голос:

— Доктор, может, гипо с успокоительным…

— Никаких успокоительных, — резко выдаёт Леонард, так быстро, что сам не успевает осмыслить, откуда взялся этот тон. Голос хлёсткий, с резким надрывом, без попытки смягчить или объяснить. С ним не спорят.

В палате снова становится слишком тихо. Воздух будто сжимается, как перед аварийной декомпрессией — не слышно даже шума приборов, хотя они продолжают работать, излучая ровный свет и тихое гудение. Маккой не смотрит ни на одного из них. Его взгляд устремлён в потолок, он считает вдохи и выдохи. Грудная клетка поднимается размеренно, но в пальцах всё ещё дрожь — небольшая, почти незаметная, но достаточная, чтобы понять: он больше не может делать вид, что всё под контролем. И не должен. Если сейчас позволит себе привычную маску самообладания вперемешку с сарказмом, если снова начнёт играть в рациональность и здравый смысл — сломается, не добравшись даже до сути. Он не может ждать. Он должен знать.

— Мне нужен мой рабочий планшет. И доступ к моим медицинским записям.

Слова произносятся ровно, без давления. И всё же они ощущаются как тяжёлый камень, брошенный в и без того неспокойную воду. Джим замирает — это видно по тому, как напряглись его плечи. Он растерян, и это ощущается почти физически, как будто воздух между ними стал густым. М’Бенга напрягается заметно сильнее — словно вся его фигура слегка сместилась, мышцы застыли в тонусе, а дыхание сбилось на вдохе. Он первым собирается с мыслями и подаёт голос:

— Лен, тебе не стоит сейчас этим заниматься. Тебе сначала нужно полностью восстановиться. Мы можем…

— Я отстранён от службы? — прерывает Леонард, оборачиваясь к Джиму и смотря на него с той прямотой, которую обычно резервировал для самых безнадёжных пациентов.

Это не обвинение, не упрёк. Это — тест. На доверие, на право голоса. Довольно грязный приём, он прекрасно это понимает, но иного выхода просто не видит.

Капитан слегка отшатывается, поражённый самим вопросом. Он моргает, будто услышав не то, что ожидал, но реагирует без паузы:

— Нет, конечно, Боунс. О чём ты вообще?

Маккой едва заметно кивает. Это движение больше для себя, чем для окружающих. Он принимает эту фразу не как утешение, а как основание для действия.

— В таком случае, как глава медицинской службы, я приказываю вам, доктор М’Бенга, принести мне мой грёбаный рабочий планшет и предоставить доступ к моей медицинской документации.

Голос остаётся спокойным, интонация ровная. В нём нет злости, нет отчаяния — только неотвратимость. Как у скальпеля, который должен разрезать, независимо от боли. Это не просьба, не отчаянная мольба. Это решение. Сухое, медицинское, которое он должен принять, вопреки возможным последствиям. М’Бенга сжимает губы, и это напряжение переходит в каждую его мышцу. Видно, как внутренне он спорит с собой, как колеблется на грани между долгом и дружбой. Он поворачивает голову чуть в сторону, будто пытается найти в воздухе доводы, но Маккой опережает:

— Джозеф, я понимаю твою обеспокоенность, серьёзно. Но не надо решать за меня, что мне будет лучше. Это не твоя прерогатива.

Пауза становится длиннее, чем нужно. В ней ощущается всё: усталость, отступление, уважение и бессилие. М’Бенга не отвечает, только выдыхает, опускает взгляд и, почти бесшумно развернувшись, направляется к выходу, признавая капитуляцию. Джим остаётся стоять на месте. Кажется, он и сам не понял, как это быстро перешло грань. Он смотрит в пол, потом на Леонарда, и выдыхает с тем напряжением, с каким выдыхают после пробежки по девяти палубам вверх.

— Это будет сложнее, чем я думал, — бормочет он, скорее себе, чем кому-то.

М’Бенга, остановившись в паре шагов от двери, оглядывается через плечо. Его лицо всё ещё серьёзно, но в уголках губ появляется знакомая, чуть грустная улыбка:

— Вы, разве, не слышали, капитан? Врачи — самые невыносимые пациенты из возможных.

И прежде, чем Кирк успевает согласиться или пошутить в ответ, Леонард, не меняя выражения лица, с той же сдержанностью, с которой он всегда выписывал неудобные назначения, бросает:

— Потому что они, как никто, знают, о скольком могут умалчивать врачи.

Он не ищет взглядов. Не пытается подтвердить свою правоту. Он просто говорит. И в этом — правда. Неудобная, шершавая, но честная до боли. И именно в этой секунде, несмотря на всё — несмотря на физическую слабость, провалы в памяти, недосказанности вокруг — он впервые с момента пробуждения ощущает, что вновь владеет хотя бы крохотной частью собственной жизни. Как будто внутри вгрызается кость, за которую можно зацепиться, чтобы не соскользнуть в пустоту. Вопрос только в том, сколько ему отмерено на этом хрупком крае.

М’Бенга не отвечает. Он просто разворачивается и уходит, не дав ни одобрения, ни осуждения. Тишина, оставшаяся после его выхода, почти звенит, но очень недолго, потому что эстафету в попытках «вразумить» — кто бы сомневался — принимает Джим. Хотя его Маккой назвал бы последним на «Энтерпрайз», несмотря на то что он капитан, кто имеет право объяснять другим, что делать безопасно и правильно, а что нет.

— Боунс, может быть, тебе стоит всё же прислушаться и попридержать коней пока? Ты только пришёл в себя, ты столько пережил, что…

— Вот именно, Джим! — выпаливает Маккой, не сдержавшись. Он не планировал повышать голос. Но эмоции, накопленные за этот день, рвутся наружу, как вода через треснувшую переборку. — Мне нужно знать, что именно я «пережил». Мне нужно знать, что со мной произошло, чёрт побери. Я сам доктор, если ты вдруг забыл. И как старший медицинский офицер на этом варп-корыте, имею полное право просматривать данные всех членов экипажа и пациентов в этом отсеке. Всех, Джим.

Он делает ударение на последней фразе, глядя ему в лицо, будто бросая вызов. И в этом нет бравады — только отчаянная попытка удержать власть хоть над чем-то. Хотя бы над тем, что ему принадлежит по должности. Он понимает, что Джим с готовностью возразит, что попытается его в чём-то убедить, но не хочет слушать. Не сейчас. Он обрывает возможную тираду, резко меняя вектор разговора — на то, что грызёт сильнее всего, острее и глубже.

— Почему меня там оставили, Джим?

Он не хотел, чтобы этот вопрос прозвучал так. Почти как мольба. Почти как признание слабости. Но голос не слушается. И в нём всё равно прорывается боль — не только физическая. Та, что глубже. Та, что сидит под кожей с первых мгновений после возвращения в сознание и не отпускает. Боль от того, что его оставили. О нём забыли. Он был лишним. И, что хуже всего — он боится, что именно так всё и было. Как будто он… как потерянный вещмешок. Как перчатка, забытая в каюте отдыха. Вещь, без которой можно обойтись.

Кирк моментально мрачнеет. Так, будто из него за пару секунд выкачали весь свет и вечный оптимизм. Маккою даже чудится на мгновение, что в голубых глазах блеснул огонёк ярости. Но он сразу списывает это на игры сознания, не до конца ещё прояснившегося. И всё-таки, он ждёт ответа, объяснения. Подтверждения того, чего он так сильно боится. Маккой думает, что, наверное, Джим сейчас придумает какую-нибудь изящную, обтекаемую формулировку. Или просто скажет, что так сложилось. Так бывает. Но вместо этого Кирк, не отводя взгляда, говорит:

— Это было ужасное, нелепое стечение обстоятельств. Ионный шторм начался раньше, чем ожидалось, связь с поверхностью начала сбоить. Да и… Никто и подумать не мог, что такое вообще может произойти. Мы… были уверены, что на борт вернулись все… — голос Джима звучит ровно, без привычной бравады, но чувствуется, как каждое слово даётся ему нелегко. Он замолкает на пару секунд, а потом добавляет, не глядя в глаза, почти нехотя, будто разрывая внутреннюю инерцию молчания, — а ещё рукожопый энсин за пультом транспортера накосячил с координатами, поэтому тебя не захватило лучом. Я его отстранил сразу, как всё выяснилось. Сейчас он, скажем так, под особым наблюдением. Повторный захват мы провести просто не успели из-за сраной бури.

Леонард не отвечает сразу. Он смотрит на Кирка, изучая выражение его лица, ловит еле заметные изменения в мимике, выискивает интонации, которые могли бы выдать ложь или хотя бы попытку приукрасить. Но ничего не находит. И всё же подсознательно понимает — сказано не всё. В этих словах есть правда, достаточно, чтобы не чувствовать себя словно выброшенный кусок мусора, но недостаточно, чтобы поверить, будто это вся картина. Он ощущает, что Джим не врёт. Но тщательно подбирает формулировки. И это, странным образом, приносит больше спокойствия, чем если бы тот принялся его заверять, что они боролись за него до последнего. Джим дал понять, что за всем стоит человек, пусть и скрыл чьё-то имя. И, может быть, именно этот факт — то, что причиной был не безличный хаос, не безразличие системы, а ошибка конкретного человека — делает ситуацию менее страшной. Более управляемой. Более живой.

На долю секунды ему кажется, что, возможно, он и правда драматизирует. Что его собственная неуверенность, усугублённая провалами в памяти и страхом, придаёт всему пережитому искаженную форму. Может, он всё ещё слишком раним, чтобы трезво оценивать происходящее. Может, и правда за него волновались. Не бросали. Может, даже заботятся. Но поверить в это окончательно он пока не может.

Он уже собирается задать следующий вопрос — тот, что напрашивается сам собой, ввинчивается в голову, не давая покоя: каким образом они его вытащили? Как именно ему удалось выбраться из рук клингонов? Кто и что сделал? Но прежде, чем он открывает рот, дверь с характерным шипением открывается, и в проёме появляется М’Бенга. В руке он держит планшет. Выражение его лица далеко от бодрости. Оно скорее хмурое, сосредоточенное, словно каждое движение даётся ему через силу, и в глазах скользит то же самое, что видел в себе Леонард в зеркале слишком много раз — усталость от необходимости делать то, чего не хочется.

Маккой тянется вперёд и принимает планшет в руки, прикладывая пальцы к корпусу, как к чему-то холодному, но одновременно необходимому. Он не спешит включать его, ещё не открывает экран. Сначала спрашивает:

— Доступ к моей медкарте открыт?

М’Бенга усмехается, но без тени веселья. Это не шутка, а ироничное признание поражения.

— Конечно, открыт. Как будто у меня был выбор. Да и лучше я сам предоставлю доступ, чем ты взломаешь базу данных лазарета.

Джим переводит взгляд с одного доктора на другого, изумлённо приподнимая брови.

— Он это может сделать?

— Уж, поверьте, капитан, — М’Бенга даже не поворачивает головы, — он очень много чего может, когда ему реально надо.

Маккой игнорирует их, хотя на языке и вертится пара колких комментариев на этот счёт. Не улыбается и никак не комментирует. Просто удерживает планшет в руках, не разблокируя экран, глядя в поверхность, как в зеркало, будто там можно увидеть что-то важное.

— Я бы хотел остаться один, — произносит он задумчиво, тихо, не глядя ни на одного из них. — Хочу… спокойно ознакомиться, в тишине.

В комнате наступает краткая заминка. Джим и М’Бенга переглядываются. Очевидно, ни один не хочет оставлять его сейчас. Не потому, что боятся, что он не справится. А потому, что знают: он может. И, возможно, именно в этом и заключается риск.

— Боунс… — начинает Джим, но Маккой перехватывает его взгляд и, с лёгкой насмешкой в голосе, кивает на мониторы.

— Я доктор, Джим, а не пациент с суицидальными наклонностями. И не вскроюсь тут, пока вы будете отсутствовать.

М’Бенга цокает языком, но в этом больше усталой мягкости, чем неодобрения. Он прикладывает руку к панели управления у двери и кивает:

— Только не сиди над этим часами. Если что, я рядом.

— Если что, я нажму тревожную кнопку, — бросает Маккой, даже не взглянув в ответ.

Они уходят, и за ними вновь закрываются двери. Шипение запечатывает пространство, и оно сразу кажется другим — тише, плотнее, тяжелее. Воздух будто становится гуще, как в отсеке без вентиляции. Леонард чувствует, как этот воздух словно цепляется за кожу, за горло, давит на плечи. Всё вокруг замирает — шум прибора жизнеобеспечения становится вдруг особенно отчётливым, капельница, тихо щёлкающая в такт каплям, кажется слишком громкой. Как будто весь лазарет затих в ожидании его решения.

Планшет лежит у него на коленях. Он держит его двумя руками, сжимает чуть крепче, чем нужно, и долго не двигается. Кончики пальцев чуть побелели от напряжения, но он этого не замечает. Он будто прирос к койке, будто любые движения могут что-то испортить. Тишина гудит в ушах. Сердце, хоть и стабилизированное, бьётся с какой-то отстранённой механичностью, словно это не его тело, а медицинский фантом, получивший чужие параметры. Он привык слушать сердца других — по приборам, по эхосигналу, по пульсовой волне под пальцами — и каждое имело свою мелодию. Сейчас же его собственное сердце звучит как чужое: сухо, ритмично, без участия души.

Он смотрит на экран, не касаясь его. Словно сам факт прикосновения изменит что-то необратимо. Как будто стоит только включить, и начнёт сыпаться лавина. Которую не остановить, не проскочить стороной. Информация, превращающая догадки в факты, будет беспощадной. Он знает это. Потому и не спешит.

Голова гудит, а внутри нарастает волнение, которое трудно назвать страхом, но ещё труднее назвать чем-то иным. Оно не паническое, не вспышкой — это вязкое, медленное беспокойство, как поднимающийся уровень воды в герметичном отсеке. Он не уверен, что готов. Не уверен, что вообще когда-либо будет. Он не знает, что именно там. Какие слова. Какие диагнозы. Какие записи оставили его коллеги, глядя на него, как на тело, с которым надо срочно что-то делать, но которое перестаёт быть человеком.

Станет ли он читать между строк? Сможет ли? Или будет пытаться найти намёки, которых нет, потому что даже врачи, пишущие отчёты, не всегда понимают, что человек может сделать с каждым словом, прочитанным о самом себе?

Он делает глоток воды. Ощущает, как прохлада прокатывается по горлу, оставляя после себя слабый озноб. Как будто не утоляет жажду, а напоминает, насколько пересохло внутри. Во рту снова становится сухо, как после длинной операции, когда попить просто нет времени. Ему нехорошо от этого ощущения, от собственной неуверенности. Он слишком привык быть тем, кто принимает решения. Быстро. Без колебаний. А сейчас — лежит в собственной палате, как рядовой пациент, и боится прикоснуться к экрану.

Он ненавидит не знать. Ненавидит пустоту в голове. Она грызёт изнутри, оставляя за собой всё те же вопросы: что именно они сделали? Как далеко зашли? Медицинские отчёты могут быть сухими. Но именно этим и опасны — их стерильная объективность порой страшнее эмоциональной правды.

Он не хочет быть объектом в этих файлах. Не хочет читать о себе в третьем лице. Но и оставаться в неведении — ещё хуже. Это его ломает. Медленно, но уверенно. Каждая секунда тишины подталкивает ближе к краю. И потому Леонард всё-таки касается экрана. Осторожно, подушечками пальцев, как чего-то хрупкого, как будто от легчайшего движения может треснуть что-то невидимое, но важное.

Разблокирует личным кодом. Втягивает воздух изо всех сил, как перед погружением на глубину без акваланга. И начинает читать.

Звёздная дата 2263.5. Время поступления: 20:18.

Пациент: Маккой, Леонард Горацио, 36 лет. Звание: Коммандер. СМО NCC–1701.

Состояние при поступлении: критическое.

Жизненные показатели: нестабильны. Пульс слабый, аритмичный. Давление: 53/31. Кислородная сатурация: 81%. Сознание: отсутствует.

Пальцы сильнее врезаются в края планшета, словно можно выжать из него воздух, вытрясти из пластика ответ. Ладони липкие, а подушечки пальцев почти побелели от напряжения. Маккой не замечает, как перестаёт дышать ровно — вдох выходит коротким, резким, словно воздух в палате загустел и отказывается проникать в лёгкие.

Визуальный осмотр: перелом левой глазницы, множественный осколочный перелом скуловой кости. Перелом нижней челюсти со смещением.

И вдруг — будто кто-то выдернул из темноты кадр. Вспышка ­– не картинка, а ощущение. Чья-то тяжёлая рука в грубой кожаной перчатке. Удар. Резкий, слева, чуть снизу. Боль, резонирующая в череп дезориентирующей вибрацией, со скрежетом. Привкус металла, заполняющий рот. Следом ещё один удар — в область переносицы, — и тьма сразу после, обрушившаяся не со звуком, а с глухим хлопком, как дверь, захлопнутая в лицо. Леонард дёргается, плечи рефлекторно приподнимаются, подбородок дрожит. Он даже не понимает, что в этот момент едва не выронил планшет.

Перелом лучевой кости левой руки.

Следующее воспоминание словно просачивается через трещину в черепе. Он стоит на коленях. Кажется. Или лежит. Рука тянется вверх, не чтобы ударить — чтобы заслониться. Не так, как учат на занятиях по самообороне, а инстинктивно. И слышит смех, не громкий, но режущий уши. Потому что этот смех — реакция на его попытку сохранить хоть какую-то целостность. Потом — боль. Медленная, садистская, как будто кость не ломают, а выворачивают вручную. И снова хруст. Теперь в ушах. Слишком громкий, будто кто-то вбил иглу прямо в барабанную перепонку. Леонард моргает, и в глазах темнеет. Не от воспоминаний — от того, что сердце стучит не там, где должно. В горле, в висках, в ключицах. Тело теряет привычную географию.

Внутренние повреждения: разрыв печени, ушиб обеих почек, разрыв диафрагмы, повреждение лёгкого (перфорация фрагментом рёберной кости).

Эти слова почему-то читаются холоднее остальных. Как будто речь идёт не о нём, а о чужом теле. Предмете. Он почти видит его — как будто себя — на операционном столе, бледного, неподвижного, чужого. Лица не видно. Но грудная клетка залита кровью, и кто-то рядом торопится. Инструменты скользят по ткани, мониторы визжат тревогой. В горле начинает першить, воздуха не хватает. Он пытается вдохнуть глубже, но в лёгкие словно налита вода. Проглотить не выходит. Гортань будто перетянули жгутом. Он делает попытку сглотнуть ещё раз, но это уже не просто пересохшее горло — это спазм. Дыхание становится неровным. Пульс начинает выбиваться из ритма, как барабанщик, потерявший такт. Паника поднимается, как прилив: медленно, но неумолимо.

Кардиореспираторная поддержка: активирована. Подключение к аппарату ИВЛ произведено в 20:24. Срочное хирургическое вмешательство начато в 20:30.

Леонард видит огни. Не те, что над операционным столом. Свет сквозь веки. Ослепительный, словно кто-то направил прожектор в лицо. Гул — то ли голос, то ли ультразвук, то ли собственное сердце, заходящееся в истерике. Он пытается вынырнуть, сосредоточиться, но слова размываются, а экран вдруг кажется слишком ярким, будто он смотрит в белое пламя.

Продолжительность операции: 15 часов 27 минут. Удалось стабилизировать основные функции.

Он знает, что это значит. Он читал тысячи подобных записей. Составлял их. Прописывал. Пятнадцать часов на столе — это не просто тяжело. Это критично. Это — борьба. За каждую систему, за каждый орган, за каждый глоток воздуха. Изнутри поднимается тошнота. Нервная, кислотная, как при падении с большой высоты. Пальцы срываются с планшета, он откидывает его на край койки слишком резко, тот падает на матрас, отскакивает и чудом не валится на пол. Леонард заваливается назад на подушку, в груди всё горит, дышать тяжело, в ушах гул, а зрение расплывается, будто он смотрит сквозь воду.

Он хватается за край простыни, пытается дышать. Раз, два. Но каждый вдох выходит обрывочным. Он словно давится ими. Глотает воздух, но тот будто не проходит дальше трахеи. Внутри всё стягивается, как перетянутый кожей барабан. Пальцы рук покалывает, а ноги будто отнимаются, тело покрывается холодным потом. И он не может вырваться из этой воронки. Он весь дрожит, как если бы кто-то включил внутри него слабый ток. Мышцы сводит. На мониторах вокруг вспыхивают тревожные индикаторы. Пульс поднимается до критической отметки, сатурация скачет.

Он не слышит, как открывается дверь, не чувствует шагов. Только в какой-то момент перед ним появляется лицо — не размазанное — живое, знакомое. Рука на плече, голос:

— Лен. Смотри на меня. Глубокий вдох. Вдох — выдох. Слышишь меня?

Маккой пытается. Он правда пытается. Но ничего не выходит. Он не в силах оторвать внимание от той паники, которая уже перекрывает слух, взгляд, ощущения. Его трясет. Он захлёбывается собственным пульсом. Лицо М’Бенги, напряжённое, склонившееся к нему, кажется близким, но словно на другой стороне стекла. Он не контролирует собственное тело. Оно больше не слушается.

— Спазм диафрагмы. Он задыхается, — говорит кто-то рядом. Вторая тень. Женский голос. — Пульс сто шестьдесят три, сатурация восемьдесят пять.

— Ввести один кубик лоразепама, внутривенно. Немедленно, — голос М’Бенги становится резким, отрезающим, как скальпель.

Санитар уже вводит препарат, — Леонард чувствует укол, как сквозь вату. И спустя минуту пульс на мониторе начинает медленно выравниваться. Дыхание, не сразу, но становится глубже. Тело постепенно оттаивает. Маккой сползает по подушке ещё ниже, ослабевший, опустошённый. Ему всё ещё дурно, но хотя бы не кажется, что он умирает. Веки тяжелеют, а мысли начинают путаться. Окружающий мир плывёт, мягко, как под действием наркоза. Глаза слипаются. Где-то сквозь эту пелену он слышит голос М’Бенги:

— Следите за ним. Без перерывов. Если показатели снова упадут — немедленно зовите меня. И в ближайшее время никаких медицинских файлов в доступ.

А потом — тишина. В этот раз она не давит, а обволакивает, уносит в тепло. И он отключается.

Chapter Text

Он просыпается не сразу. Сознание возвращается медленно, как прилив, скользя по границе восприятия: сначала прохладной пеной ощущений, потом тягучим шумом тела, которое наконец отзывается. Мысли вязкие, расплывчатые, как разбухшие от влаги страницы, и ни за одну не зацепиться. Всё вокруг неясно, как будто он просыпается в чужом теле. Маккой не сразу понимает, где он. Почему лежит. Почему он чувствует себя так, будто отработал трое суток без перерыва, но так и не дошёл до постели. Воздух кажется слишком тяжёлым, словно насыщен пылью, и каждый вдох проходит как сквозь вату.

Комнату окутывает глухой полумрак, чуть тусклые огни медицинских мониторов окрашивают тени зелёным и синим. Окружающее пространство давит не звуком, а его отсутствием, в котором слышно даже приглушённый шорох воздуха, проходящего через систему фильтрации. Каждый писк приборов звучит слишком отчётливо, слишком ритмично, будто тик–так в ожидании новой ошибки.

Леонард приоткрывает глаза — веки не слушаются, они тяжелы, будто пропитались свинцом. Мышцы во всём теле подрагивают. Но он всё равно старается — дышит осторожно, будто воздух сам по себе может ранить. Потолок всё тот же, стерильный, белый, лишённый смысла — как и все потолки во всех медучреждениях, в которых он бывал. Но сейчас этот потолок вызывает в нём не нейтральность — отвращение. Леонард всегда ненавидел медицинские потолки, ещё с университета. Они словно смотрят в ответ, как пустые глаза, не моргая. И сейчас этот потолок бесит его до боли в челюсти. Потому что в роли пациента теперь он сам. Маккой ненавидит его молчаливую неподвижность, безмолвное свидетельство того, как он, словно последний чёртов курсант, утратил контроль. Сломался. И не просто перед кем-то — перед теми, чьё мнение для него, вопреки всем попыткам убедить себя в обратном, важно. Перед Джимом. Перед М’Бенгой. Перед Споком. Перед собой.

Он делает вдох глубже — лёгкие отзываются болезненным покалыванием, но терпимо. Где-то в животе глухо тянет — отголосок операции, напоминающий, как близко он был к точке невозврата. Всё заживает. Всё чинят. Жаль только, что душа починке не поддаётся так же хорошо, как тело.

В мозгу пульсирует одно слово, тяжёлое, как удар в солнечное сплетение. Паника. Он позволил ей прорваться, взять над собой верх. Он — тот, не поддаётся, кто тысячи раз учил других, как с этим справляться. Тот, кто держит других в руках, когда у них рушится мир. Ирония нещадно бьёт наотмашь. Степень по психологии, пятнадцать лет практики, десятки спасённых, сотни проанализированных случаев… А когда пришло его время — он рухнул. Без предупреждения. Без шанса удержаться. И теперь всё, что остаётся, — это ощущение унижения, застрявшее в горле, как кость. И это чувство — не просто стыд. Это что-то едкое, как уксус на свежей ране. Леонард ненавидит себя за это. Ненавидит за слабость, за потерю контроля, за то, что сломался не в бою, не на поле, не перед врагом, а здесь — в стерильной палате, перед бездушным текстом, набранным в документе чьей-то уверенной рукой.

Он стискивает зубы, чувствуя, как ноет челюсть, отзываясь болью в висках. Его пальцы судорожно комкают простынь. Он знает, что должен оставаться здесь, должен восстанавливаться. Следовать указаниям своего доктора. Позволить травмам зажить окончательно. Но он не может. Не тогда, когда каждое мгновение в этой палате напоминает о том, насколько близко он был к краю. Не тогда, когда всё вокруг — и стены, и запах антисептика, и ровный гул приборов — снова делают его объектом, телом, случаем, цифрами на экране. Не человеком. Где даже собственное имя на мониторе выглядит как диагноз.

И он не хочет быть больше пациентом. Не хочет быть объектом сочувствия. Ни секунды. Он, чёрт подери, доктор Леонард Маккой, старший медицинский офицер «Энтерпрайз», а не дрожащая тень, которую нужно держать под капельницей. Его работа — возвращать к жизни, а не прятаться от неё за шторкой и кардиомонитором. Он не создан для беспомощности. Он чувствует, как это ощущение поднимается в нём медленно — не вспышкой, а давлением. Как затопленная шлюзовая, где вода доходит до горла. И если он не вырвется, то просто утонет.

Маккой откидывает одеяло резким, почти сердитым движением. Пальцы всё ещё дрожат — мелко, но предательски. Он заставляет себя не обращать на это внимания, делает ставку на инерцию, на выученные жесты, на память тела. Сколько раз он сам подключал и отключал этих чёртовых пациентов, поднимал и вытаскивал, возвращал, даже когда казалось, что нечего возвращать. Сейчас — всё то же самое. Только объект — он сам. Он аккуратно отсоединяет капельницу — без суеты, с точностью, как на учебной схеме. Тампон, зажим, перекрытие клапана. Всё чисто, всё без лишней крови. Отключает мониторы, один за другим. Глушит назойливые сигналы тревоги прежде, чем они успевают привлечь внимание. Сердце при этом бьётся с бешеной силой, в ушах гремит пульс, словно он ворует себя самого из-под носа у собственной команды. Это почти нелепо. Почти смешно.

Он встаёт. Голова гудит, не резко, но ощутимо, как перегрузка при экстренном выходе из варпа. Ноги ватные, но держат. Он делает первый шаг — и только тогда до него доходит, насколько сильно промёрз. Как будто весь этот сон под воздействием седативного вытянул из него остатки тепла. Или, может быть, остатки веры, что он всё ещё контролирует ситуацию.

Коридор за пределами смотровой залит мягким светом гамма-смены. Пусто. Слишком тихо. И вроде бы слишком удобно, чтобы уйти незамеченным — но на деле, конечно же, всё не так просто.

— Доктор Маккой? — медбрат с поста поднимает глаза от ПАДДа. Молодой, явно уставший, с замедленной реакцией, но голос звучит с тревогой. Леонард даже не пытается вспомнить его имя, сейчас ему не до этого.

Он не сбавляет шаг, двигаясь к своей цели. Останавливается только тогда, когда перед ним уже образуется преграда — две фигуры в медицинской униформе, обе явно не в курсе, что делать.

— Я иду в свой офис, — говорит он. Голос сухой, спокойный. Пугающе спокойный. — Мне нужно собраться с мыслями. И принять душ, если вы не возражаете.

— Простите, сэр, но… вы же только что… вас нельзя отпускать, доктор М’Бенга дал указание–

— А доктор М’Бенга, — Леонард смотрит на них исподлобья, и в его глазах уже сверкает та самая знакомая искра, от которой медперсонал предпочитает держаться на уважительной дистанции, — отстранил меня от должности? — в ответ, как и ожидалось, молчание. — Нет? Тогда вы, возможно, забыли, что я до сих пор числюсь старшим медицинским офицером этой посудины, и вы, как и доктор М’Бенга, у меня в подчинении.

Он делает паузу. Только на вдох. Но в ней — вся угроза, которую он даже не пытается скрыть.

— И, если кто-то из вас сейчас рискнёт вызвать его, или, скажем, попробует оттащить меня обратно в палату… — он слегка склоняет голову, — гарантирую: я вашу службу превращу в ад. Медленно. Методично. Через административные процедуры, через дежурства, через перераспределение обязанностей. Поверьте, у меня фантазии хватит.

Повисает тишина. Один из медиков сглатывает. Второй делает шаг назад.

— Я ничего не видел, — бормочет он.

— Вот и прекрасно, — бросает Маккой, проходя мимо, — иногда выбор не смотреть — это прямо–таки признак клинической мудрости.

Он идёт по коридору, не оборачиваясь. Внутри всё горит, не от злости, нет, а от расплавленного напряжения, того, что бьётся под кожей, как электрический разряд. Он знает, что только что начал разрушать собственную систему, ту, которую строил годами. Конечно же, М’Бенга всё равно всё узнает. Вполне возможно, будет скандал, и будут последствия. Но Леонард не останавливается. Он просто не мог больше дышать в этой палате.

Он заходит в свой офис и на мгновение замирает на пороге. Прошла всего неделя — по звёздному времени, по журналам, по сменам, — но внутри это ощущается, как если бы его не было сто лет. Всё здесь до боли знакомо: те же бело–серые панели, мягкий гудящий свет, старое кресло с уже потрескавшейся обивкой, стопка ПАДДов, лежащая на углу стола в том самом порядке, в каком он её оставил. Репликатор, всё ещё с неактивной строкой последнего запроса — чёрный кофе, крепкий, без сахара. Всё на своих местах, как будто мир терпеливо ждал, пока он вернётся.

Леонард делает шаг внутрь, и лишь тогда осознаёт, что всё это словно якоря. Каждый предмет, каждая деталь, каждый угол этой комнаты. Они тянут его обратно, в нормальность, в то, что он считает собой. Пульс понемногу выравнивается, тяжесть в груди слабеет, и, хотя разум по-прежнему бьётся в поисках логики, тело впервые за последнее время отпускает. Он медленно опускается в кресло, и даже колесики, скрипящие при движении, звучат как дом.

Взгляд скользит по кабинету, как будто заново его изучая, и в конце концов замирает на полупрозрачной поверхности дверцы шкафа с медикаментами. Это, безусловно, не зеркало, но и её более чем достаточно, чтобы уловить собственный силуэт. Маккой поворачивает голову, всматриваясь в отражение, и сердце мгновенно сжимается. В тусклом отсвете неоновых ламп его лицо выглядит старше — не измученным, а именно постаревшим, как будто за эту неделю время не просто шло, а придавливало его с каждой секундой. Веки запавшие, скулы резче, неопрятная короткая щетина, волосы в беспорядке. Но всё это — не самое страшное. Страшное под одеждой, под слоем ткани, под образом. Страшное внутри.

Леонард резко разворачивается, вскакивая с кресла, и стремительно направляется в душевую, примыкающую к офису. Там прохладно, стерильно, без запахов, кроме едва уловимого аромата синтетического мыла. Свет включается автоматически, и его глаза тут же ловят отражение в большом зеркале над раковиной. Отражение, которое он предпочёл бы забыть, стереть из памяти навсегда. Он срывает с себя больничную робу, почти яростным жестом, будто она жжёт кожу, и с остервенением отправляет её в диспоузер. После чего вновь поворачивается к зеркалу, чтобы рассмотреть себя, своё тело. То, каким оно стало за эти несколько дней.

И первым, что захватывает внимание Маккоя, становится шрам. Длинный, прямой, непрерывная линия от яремной впадины до самого низа живота. Он выглядит уже почти зажившим — розовая полоска, аккуратно стянутая. Стандартный след от срединной лапаротомии. Профессиональная работа, идеальный разрез, чистое сшивание. Но в нём — всё, от чего Леонард хотел бы бежать. Свидетельство уязвимости. Напоминание о том, что был мёртв почти буквально, и что его вернули не потому, что он выстоял, а потому что кто-то пришёл за ним. Он изучает своё тело, словно пытается доказать себе, что оно — по-прежнему его. Но с каждой секундой всё сильнее накатывает знакомое ощущение — то самое, что уже било его в палате. Паника поднимается изнутри, холодным потом проступает по коже, сжимая виски будто тугим кольцом.

Ещё несколько секунд Леонард стоит напротив зеркала, будто пытаясь поймать в отражении что-то, чего нет. Свет в ванной слишком яркий, безжалостный — он выхватывает каждую неровность, каждый след, каждую тень на его коже. Зеркало отражает не только тело — оно отражает всё, что с ним сделали, всё, что он пережил, и всё, что так и не отпустило. Плечи слегка подрагивают, дыхание сбивается, и он чувствует, как знакомая тяжесть начинает опускаться на грудь. Воздух густеет, становится вязким, как мёд, а руки предательски сжимаются в кулаки.

Его взгляд вновь цепляется за шрам, и он понимает, что не сможет продолжать смотреть — ещё миг, и внутри снова что-то сорвётся, захлестнёт. Он отводит глаза, но даже в периферийном зрении эта розовая линия всё равно остаётся с ним. Леонард с силой втягивает воздух, разворачивается к душевой. Движения резкие, почти нервные, как будто он боится, что, если задержится хоть на секунду, то застрянет перед зеркалом и утонет в собственном отражении.

Он включает воду, слышит, как она с шумом бьётся о плитку. Первые брызги отскакивают на руки, ледяные, до рези в пальцах, и эта боль кажется удивительно настоящей. Он не ждёт, пока вода согреется — не хочет тепла. Холод нужен ему сейчас так же остро, как воздух, как стук сердца в груди. Маккой заходит под струи, позволяя им соскользнуть по плечам, стекать по шее, заливать грудь и живот, пробираться до самой кожи под ногтями. Холод проходит сквозь мышцы, врастает в кости, пробуждает что-то, что было погребено под усталостью и седативным туманом. Это — точка опоры. То, что удерживает его в теле, когда разум пытается сорваться в хаос.

Он тянется за губкой, сжимает её в ладони так, что костяшки пальцев белеют. И начинает планомерно, методично тереть кожу. Сначала просто, как в любой другой день. Потом сильнее. С каждым движением ярость становится ощутимее — он давит ею на губку, словно хочет стереть не грязь, а саму память о прикосновениях, о боли, о том, как его тело перестало быть его. Он проходит каждый участок — плечи, грудь, руки, живот — возвращаясь снова и снова туда, где кожа чуть темнее, где едва заметные шрамы ещё помнят лазерный скальпель.

Щёки и шея уже пылают, грудная клетка покрыта неровными розовыми пятнами, но он не останавливается. Вода бьёт ледяными иглами, и это почти приятно — боль отвлекает, выравнивает дыхание, возвращает ритм. Где-то между выдохом и вдохом Леонард замечает, что в голове стало тише. Нет давящего гула, нет навязчивых образов, только он, вода и размеренные движения рук. В этом прохладном коконе из брызг и монотонного шума он, наконец, перестаёт быть пациентом, перестаёт быть объектом сочувствия. Он просто существует — живой, дышащий, контролирующий хотя бы этот момент.

Лишь когда холод пробирает его до самых костей, пропитывает насквозь, Маккой выключает воду и, взяв с крючка полотенце, выходит из кабины. Вытирается медленно, тщательно, будто каждая впитавшаяся в ткань капля способна унести с собой хоть частицу пережитого. Игнорируя дрожь в теле и мурашки, он заворачивается в плотную ткань чуть крепче, чем нужно, словно в защитный кокон. Закончив, небрежно бросает влажный кусок ткани на столешницу и достаёт из шкафчика у противоположной стены запасной комплект одежды, что всегда хранит здесь «на всякий случай». Нижнее бельё, футболка, мягкие спортивные штаны — привычные, домашние вещи, помогающие расслабить внутреннюю пружину, напомнить, что он не только доктор и офицер Звёздного Флота, но и человек.

На нижней полке обнаруживаются лёгкие белые кеды, те самые, в которых он провёл десятки часов у операционного стола. Потрёпанные, потёртые, но по-прежнему надёжные, дающие ощутить твёрдую почву под ногами. Он надевает их без раздумий и, не взглянув больше в чёртово зеркало, возвращается в кабинет. Может быть, отчасти это самовнушение, но сейчас ему кажется, что дышать стало легче, а удушающее ощущение надвигающейся истерики отпустило, как если бы липкие щупальца чужеродной твари наконец соскользнули с горла. И всё же он понимает: нужно занять себя чем-то, немедленно, пока в голове снова не развернулась воронка мыслей и воспоминаний, тянущая его вглубь. Подсознательное чувство, что с ним сделали больше, чем он способен сейчас вспомнить, шевелит внутри тонкую жилку страха, и эта дрожь не уходит, как бы он ни старался.

Леонард опускается в кресло за рабочим столом, чувствуя под ладонями знакомую шероховатость поверхности, отполированной не временем, а бесконечными часами работы. Запах кабинета — лёгкий шлейф антисептика, впитавшийся в стены, смешанный с тонким, почти неуловимым ароматом кофе, застывшего в пустой кружке на краю стола, — действует как седативное лучше любой капельницы. Он включает ПАДД, экран вспыхивает холодным светом, и строки сухих сводок, медицинских отчётов и обновлений бортового журнала начинают равномерно скользить перед глазами. Всё это когда-то держало его внимание часами, затягивало в процесс, от которого невозможно было оторваться. Теперь же каждая строка расплывается, теряет вес, превращается в фон, как далёкий гул двигателей — шум, который он слышит, но не слушает.

Пальцы сами находят ритм, барабанят по корпусу ПАДДа так, будто проверяют пульс — и в этом тихом, едва ощутимом стуке появляется что-то успокаивающее. Пока он здесь, он в безопасности. Здесь нет чужих стен, нет взглядов, которые оценивают, жалеют или проверяют, выдержит ли он следующий шаг. Здесь всё его — даже воздух.

Усталость подкрадывается незаметно. Она не обрушивается внезапно, а тонкой вязкой волной заполняет тело, притупляя остроту мыслей, размягчая границы восприятия. Веки становятся тяжелее, а шея сама опускает голову на спинку кресла. Экран ПАДДа гаснет, и его мерцание сменяется бархатной темнотой. Мысли начинают рассыпаться, как песок сквозь пальцы, и в этой темноте медленно, почти бесшумно, открывается дверь в забвение.

Оно приходит рваным, как плохо смонтированная плёнка, лишённая единой линии, в которой куски событий спаяны так неровно, что режет глаз. Сначала — мостик. Размытый, в полутени, с краями, словно подёрнутыми статикой старой записи. Лица людей на своих местах — неясные, смазанные, будто он смотрит на них через искажённый визор, и от этого в груди неприятно холодеет. Гул двигателей доносится глухо, будто откуда-то издалека, из-под толщи воды. Маккой не слышит команд, не различает голосов, всё вокруг — как отражение, а не реальность.

Происходит будто резкая смена кадра — и он видит Спока. Не в форме, не на мостике, а в какой-то тени, в мягком, рассеянном свете, который, кажется, исходит из самого воздуха, обтекая его лицо и руки. Этот свет выхватывает глаза — слишком ясные, слишком внимательные для сна, будто они видят его до последней черты. В них нет привычной вулканской отстранённости — только тревога, тихая и безмолвная, но такая осязаемая, что кажется, Леонард чувствует её кожей. Это тревога, в которой есть и отчаянная надежда, и невыносимая уязвимость.

Губы шевелятся, но слов не слышно. Звук вязнет, как в плотной воде, обрывается, оставляя только мягкий, давящий фон — как приглушённый рёв океана за толстыми переборками. И сквозь этот фон он чувствует не звук, а эмоции, будто они идут напрямую, минуя уши. Страх за него — глубокий, холодный, но упорно сдержанный. Просьба, которая не нуждается в словах. И ещё что-то, что он не может назвать, но что отзывается внутри, в той части, к которой он обычно никого не подпускает. Оно слишком близко, слишком личное, как прикосновение, которое не оставляет сомнений: Спок не просто смотрит на него — он держит его взгляд так, будто не собирается отпускать.

Леонард, сам того не осознавая, тянется к этому. В его сне вдруг оказывается коммуникатор — привычная тяжесть в ладони, будто он был там всегда. Он тянет руку медленно, словно сквозь вязкую жидкость, но чем ближе пальцы к устройству, тем сильнее становится желание — не увидеть, а услышать. Настоящий голос. Без искажённого эха, без мягкой, липкой тишины вокруг. Пульс в висках бьёт сильнее, дыхание сбивается. Металл корпуса уже почти касается кожи — и в тот же миг всё обрывается.

Он вскакивает. Резко, с таким усилием, что кресло под ним чуть не отъезжает назад. В груди — резкий толчок, в ушах гул, как при выходе из варпа. Воздух в кабинете густой, чуть душный, и он не понимает, что именно вывело его из сна — тишина или это непрекращающееся чувство, что кто-то только что звал его, прямо, без обиняков. ПАДД на столе потух, экран чёрный, а на его поверхности лежит комм. Прежде чем Маккой успевает подумать, пальцы уже сомкнулись на нём. Почти рывком он подносит его ближе, большой палец дрожит над кнопкой активации. Он ощущает, как в нём поднимается импульс — не просто проверить, а услышать его. Убедиться, что он там, что этот взгляд, эти эмоции не остались в зыбкой материи сна. Кажется, он готов нажать прямо сейчас, даже не зная, что скажет.

И вдруг — вспышка. Полтора месяца тишины. Полтора месяца, в которых каждый из них молчал, обходя друг друга стороной, даже мысленно. Лёд стремительно разливается внутри, накатывая от диафрагмы вверх, и дыхание перехватывает. В одно мгновение горячее желание сменяется давящей тяжестью. Леонард замирает, ощущая, что кнопка под пальцем холоднее, чем должна быть, и понимает — если он нажмёт, всё рухнет.

Пальцы разжимаются медленно, как будто он отрывает их от чего-то липкого. Он откладывает комм на стол, слишком аккуратно, словно боится, что тот взорвётся. В груди всё ещё пульсирует странное ощущение — смесь тоски, раздражения и непонятного стыда. На секунду ему хочется запустить устройство в стену, словно это что-то изменит, сотрёт. Но он только закрывает глаза и медленно откидывается в кресле, глядя в потолок, ощущая, как ткань спинки холодит лопатки, пока дыхание не выравнивается.

И только тогда, с горькой усталостью, он произносит про себя: это был сон. Сон, и ничего больше.

Chapter Text

Будит его не утро — утро на «Энтерпрайз» не приходит само по себе, а только когда сменяются огни в коридорах и часы подают сигнал. Будит его прикосновение — лёгкое, но ощутимое, как толчок в ледяной воде. Пальцы на плече — ровно столько, чтобы сдёрнуть с него остатки сна. Леонард взлетает из кресла мгновенно, как пружина, срывается в сторону и почти врезается спиной в стену позади. В тот же миг в голове вспыхивает картинка — резкие, тяжёлые руки, грубые пальцы, вдавливающие его в землю, запах чужой кожи, сухой треск ткани, когда его дёргали вперёд, и низкий, насмешливый смешок где-то у самого уха. Звон в ушах — глухой, как от удара; резкий, перехваченный вдох; сжатые зубы. И ещё секунда — и он уже был бы там, в том моменте, если бы не голос, прорезающий эту картинку, словно лезвие.

— Лен. Спокойно, — тихий, ровный голос пробивается сквозь этот сгусток шума, — дыши. Это я.

Мягко, без лишних нот и эмоций. Он тушит зудящий гул в висках, возвращая фокус, и Маккой моргает, медленно, пока размытое пятно перед глазами не превращается в лицо М’Бенги. Доктор стоит близко, но не вторгается в личное пространство, руки опущены, плечи расслаблены — всё в его позе говорит: угрозы нет. Дыхание выравнивается не сразу — два, три глубоких вдоха, прежде чем Леонард распрямляется, перестав прижиматься спиной к холодной переборке. Челюсть ноет от того, как он сжал её в первые секунды, а язык ощущает солоноватый привкус крови — прикусил губу. Его плечи постепенно опускаются, но в животе остаётся неприятное, холодное ощущение, словно там что-то завязали узлом.

— Ты как? — тихо спрашивает М’Бенга, и этот вопрос звучит скорее как «ты здесь?»

— Да, — чуть резковато отвечает Леонард, пытаясь убрать остатки срыва в сторону, — всё в порядке.

— Угу, — М’Бенга кивает.

Боунс ловит взгляд коллеги ещё до того, как тот успевает что-то сказать. Этот взгляд он знает слишком хорошо — в нём всегда перемешаны клиническое наблюдение и дружеское беспокойство, но сейчас есть ещё что-то, что Леонарду категорически не нравится. Это не сочувствие, нет. Это оценка. Диагноз, который доктор напротив, возможно, ещё не произнёс, но уже держит в уме. И он, чёрт подери, прекрасно знает какой. Четыре буквы. Те самые, которые в медкартах могут сломать карьеру, а в головах — уверенность в себе.

ПТСР.

Мысль проскальзывает быстро, как змей, и Леонард почти физически ощущает, как внутри что-то дёргается, готовое оттолкнуть её обратно в темноту. Нет. Не сейчас. Не с ним. И вообще, это всё бред. Он не солдат с передовой, не новобранец, впервые увидевший кровь. Он доктор. Он видел достаточно, чтобы не трястись от воспоминаний. Он пробыл в заложниках три дня, а не три недели, и он до сих пор жив. Он вполне осознаёт себя и в состоянии справиться с собственной нервозностью и беспокойством. Это просто остаточные реакции на стресс. И чего он точно не собирается делать, так это давать этой, как он сам это называет, «слабости» даже шанса укорениться, в разуме и душе.

— Я хотел поговорить, — начинает М’Бенга осторожно, будто проверяя грань дозволенного, и Маккой, ещё не услышав продолжение, уже примерно представляет, что тот скажет следом, — думаю, тебе стоит взять неделю, а лучше две, просто…

— Нет, — ответ срывается почти мгновенно, режет фразу, как только что заточенные ножницы. Леонард чувствует, как у него слегка напрягается шея, а пальцы сжимаются в кулаки. — Нет, Джозеф, я не собираюсь сидеть и смотреть в стену. Я вернулся, и я вернулся работать. Я старший медицинский офицер этого корабля, и у меня есть обязанности.

— Лен… — он не позволяет М’Бенге продолжить.

— И я прекрасно понимаю, что ты сейчас начнёшь рассказывать про «отдых» и «не перенапрягаться», — он криво усмехается, но в этой усмешке нет и тени тепла, а челюсть остаётся сжатой, — но, к твоему сведению, я отлично знаю своё состояние. И знаю, что работа мне поможет вернуться в строй куда быстрее, чем «больничный».

М’Бенга чуть приподнимает брови. В его взгляде нет явного осуждения — только взвешивание, холодная оценка, но Леонард улавливает и тонкую тень раздражения, едва заметную, как рябь на спокойной воде. Это тот самый взгляд, в котором читается больше, чем произнесено вслух: внимательное изучение, разложение на симптомы, тихая фиксация того, что пока нельзя называть диагнозом. И, возможно, именно поэтому внутри на мгновение вспыхивает упрямое сопротивление — он чувствует, что М’Бенга уже сделал свои выводы, и не хочет, чтобы они стали реальностью.

— Тогда хотя бы полное обследование. Сегодня. И мы вернёмся к этому разговору, когда я буду уверен, что ты не врёшь себе и мне попутно.

— Ладно, — выдыхает он, словно идёт на уступку, хотя внутри уже уверен: результат его не напугает. Это всё ещё его территория, его методы, его привычная среда.

Обследование тянется, как бесконечный цикл — снимки, КТ, анализы, повторные замеры. Каждое новое устройство встречает его холодным светом индикаторов, безличными голосами компьютеров и ровным жужжанием сканеров. Белые панели потолка отражают блики от мониторов, и этот свет режет глаза, обнажая каждую мелочь — контур ключиц, тонкие жилы на руках, чуть выдвинутые вперёд лопатки, когда он садится на край диагностического стола. Леонард невольно замечает, что дрожь, хоть и мелкая, никуда не делась — просто прячется глубже. Он пытается держать плечи ровно, но спина напряжена так, что к концу процедуры ноет, а пальцы рук иногда сжимаются в кулаки, словно проверяя, насколько крепко он ещё держит контроль.

— Постепенно, Лен, — говорит М’Бенга, когда результаты уже на экране, — и без перенапряжения, — он звучит так, словно даже разочарован тем, что результаты обследований, в целом, достаточно хороши для человека, который буквально несколько дней назад пролежал на операционном столе больше пятнадцати часов.

— Постепенно, — кивает он, произнося это слово ровно тем тоном, каким обычно соглашаются пациенты, чтобы через пять минут сделать всё наоборот. Взгляд его при этом сосредоточен на графиках и числах, будто он читает чужую историю болезни, а не свою.

— И ещё, — М’Бенга подбирает слова так, как будто ищет их на ощупь, — я бы хотел, чтобы ты прошёл психологическую оценку готовности к выходу на службу. Это проток–

— Нет, — обрывает Маккой. И хотя его ответ звучит спокойно, в нём сквозит холод. — Мы оба знаем, почему: единственный медицинский офицер на борту, который имеет образование, опыт и полномочия проводить такую оценку — это я. И я себя допускаю.

Он отворачивается к экрану, чтобы избежать взгляда М’Бенги, и понимает, что губы у него сжаты в тонкую линию, а пальцы вновь, почти незаметно, впились в ткань штанов. Тепло от напряжённых мышц ладоней расползается по запястьям, и он вынужден разжать руки, чтобы это не стало слишком очевидным. М’Бенга вздыхает. Этот звук слишком хорошо знаком — смесь усталости и понимания, что спорить сейчас бесполезно, но и сдаваться он не собирается. Это не капитуляция — скорее, отсрочка.

— Ладно. Но, Лен… ты знаешь — я буду наблюдать.

— Наблюдай, — отвечает он, и на губах появляется почти искренняя усмешка. Почти. И в этой почти–усмешке больше вызова, чем согласия, будто они оба знают, что эта игра наблюдения и упрямого отрицания только началась.

В правильности своих выводов, а заодно и в том, что он недооценил упорство М’Бенги, Маккой убеждается спустя каких-то сорок минут после их беседы. Он успевает только переодеться в форму, налить себе кружку синтетического кофе и сделать несколько затяжных, почти медитативных глотков, позволяя терпкой горечи разливаться по горлу и греющим тяжёлым осадком оседать в желудке, словно это был бы настоящий эспрессо из лучшей кофейни Сан–Франциско. Даже овощной салат, который он буквально запихнул в себя через силу, с трудом жуя и не думая о вкусе, кажется в этот момент частью ритуала возвращения к привычному ритму. Он ощущает, как в теле постепенно появляется это знакомое, почти забытое чувство — лёгкая, собранная готовность к рабочему дню, когда каждая мелочь, от запаха кофе до привычного скрипа кресла, становится частью порядка.

И именно в этот момент на пороге офиса возникает Джим. Появляется он так, будто действительно просто проходил мимо, но шаги — уверенные, с тем едва заметным ускорением, которое у него бывает, когда он нацелен на разговор, а не на светскую болтовню. Взгляд — прямой, внимательный, чуть прищуренный — и выражение лица чётко дают понять: М’Бенга уже обо всём доложил. Причём сделал это не просто «по протоколу», а с вполне определённым умыслом. Леонард чувствует, как уголки губ подрагивают в смеси раздражения и невольного смешка — ситуация одновременно забавляет, — потому что Джима в таком настроении он знает слишком хорошо, — и бесит. Его начинает подспудно раздражать не столько сам визит, сколько предсказуемость: он и без слов понимает, какие фразы прозвучат дальше. Он начинает чувствовать себя так, будто ему не доверяют, в нём не уверены.

— Ну что, доктор Маккой, — голос капитана лёгкий, почти небрежный, но в нём есть эта едва заметная стальная нота, которую Леонард узнаёт безошибочно, — мне сказали, что ты решил самовольно сменить статус с пациента на действующего офицера.

Маккой поднимает взгляд от ПАДДа, который на самом деле уже несколько минут просто держит в руках, не читая. Откладывает его в сторону, не спеша, словно эта пауза сама по себе ответ. И старается звучать как можно более нейтрально. Ладонь задерживается на краю стола чуть дольше, чем нужно, будто он даёт себе секунду, чтобы подготовить ответ.

— Мне сказали, что ты капитан этого корабля, — отзывается он, поднимая бровь и чуть откинувшись в кресле, — но я ведь не суюсь командовать на мостике.

В ответ Джим делает шаг в сторону, прислоняется плечом к косяку. Скрещивает руки на груди, и в этом жесте есть показная расслабленность, как у человека, который хочет выглядеть непринуждённым, но при этом готов в любой момент перейти в наступление. Леонард замечает, как у того едва заметно напряглись плечи, как пальцы, сжав предплечья, чуть двинулись внутрь — мелкая деталь, но он видел её уже сотни раз перед тем, как Джим начинал свои «дружеские наставления». Взгляд капитана держится на нём чуть дольше, чем обычно, будто он взвешивает не только слова, но и паузы между ними. Маккою с трудом удаётся удержать себя, чтобы не закатить глаза.

— Боунс, ты понимаешь, что я не против того, чтобы ты вернулся, — начинает он с тем самым тоном, в котором забота маскируется под мягкий приказ, — но ты только что пережил…

— Я прекрасно осознаю, что я пережил, Джим, — перебивает он, не повышая голоса, но расставляя каждое слово так, будто режет их скальпелем. Взгляд его становится твёрдым. — И, к твоему сведению, я решил вернуться к работе. Я старший медицинский офицер, и моё место здесь.

Он старается произнести это так, чтобы не оставить Кирку ни сантиметра простора для возражений. Ведь как бы тот ни гнул свою линию, он не сможет отрицать очевидного — Леонард лучший медицинский специалист на борту, и он должен выполнять свои прямые обязанности. Тем более сейчас, когда он уже вполне функционален, и обследования М’Бенги (пусть тот и не очень доволен) это подтвердили. Внутри всё ещё ощущается лёгкое раздражение, но оно перемешано с какой-то странной усталостью, словно он тратит силы не на спор, а на удержание собственного спокойствия. Капитан замирает, не спеша с ответом, и какое-то время просто изучает его, словно пытается через мимику и интонации выудить, что именно в нём сейчас сильнее — упрямство, желание доказать что-то самому себе или усталость, замаскированная под решимость. В глазах мелькает что-то, похожее на беспокойство, но он быстро гасит это выражение, вздыхает и чуть качает головой.

— Что ж… Чёрт, я безмерно рад, что ты вернулся… и остался собой, — произносит он наконец, и в этих словах слышится больше, чем просто констатация факта. Это признание, что спорить сейчас бесполезно, потому то он знает степень упрямства Леонарда. — И всё же, Боунс, я прошу тебя не только как капитан, но и как твой друг: береги себя и не пытайся прыгнуть выше головы.

Маккой не отвечает. Только чуть приподнимает уголок губ в той самой усмешке, что может значить всё, что угодно — от «я тебя понял» до «я всё равно сделаю по–своему». И в этой усмешке есть тень вызова, который он не бросает открыто, но и не прячет. Джим, кажется, это прекрасно понимает, потому что, выпрямившись, наконец отходит от косяка и уходит, оставляя за собой лёгкое ощущение недосказанности, будто в этой беседе осталась ещё одна фраза, которую он так и не произнёс. И Леонарду остаётся только гадать, какой она могла быть.

После ухода Джима в кабинете на пару минут воцаряется тишина — не та комфортная, в которой можно работать, а пустая, как выдох, из которого выбили воздух. Леонард какое-то время сидит, глядя на дверной проём, и ловит себя на том, что всё ещё держит плечи чуть приподнятыми, будто ожидает продолжения разговора. Приходится буквально заставить себя выдохнуть и опустить их, вернуться к привычным движениям. Он машинально массирует основание шеи, пытаясь согнать накапливавшееся за разговор напряжение.

Вливаться в работу оказывается проще, чем он ожидал. Он снова оказывается в лазарете — здесь всё знакомо до боли, от ровного гула оборудования до мягкого шипения дверей, и это будто вшито в его нервную систему. Руки сами находят нужные инструменты, пальцы помнят последовательность движений, голос автоматически переходит в ту интонацию, при которой даже самые упрямые пациенты послушно выполняют указания. Рутинные процедуры, быстрые осмотры, плановые проверки медоборудования — всё это возвращает его в привычный ритм, словно никакой паузы и не было. И всё же разница ощущается. Будто в воздухе что-то сместилось на долю градуса, и теперь каждый звук и взгляд несут в себе едва уловимое «а вдруг».

Коллеги, конечно, рады его видеть. Улыбки, приветствия, короткие фразы «рад, что вы вернулись» и «добро пожаловать обратно» звучат искренне. Ничего лишнего. Но вместе с этим Маккой не может не замечать в их взглядах эту осторожность — тонкую, едва уловимую, словно он стал чуть более хрупким, чем раньше. Некоторые из младших медиков — особенно те, что меньше с ним работали, — держатся на полшага дальше, чем обычно. Взгляд — чуть внимательнее, движения — чуть аккуратнее. Они улыбаются, но как-то приглушённо, словно проверяют, насколько он «прежний».

Один раз, проходя мимо поста, он краем глаза замечает, как две медсестры тихо переговариваются, косо посматривая на него поверх консолей. Они не осуждают, не рассматривают — скорее, глядят с каким-то внутренним беспокойством, словно его присутствие стало напоминанием о чём-то, что им хотелось бы не вспоминать. На их лицах нет улыбок, во взглядах нет лёгкости — только напряжённое внимание, как если бы он был не старший медицинский офицер, а редкий экспонат на выставке, к которому страшно прикоснуться, чтобы не повредить. Это ощущение неприятно царапает изнутри. Он не любит, когда на него смотрят так, словно он может треснуть в любой момент. Он сжимает зубы, ловит их взгляд и прилагает все свои силы, чтобы не озвучить то, что вертится на языке.

«Я доктор, а не музейная диковинка.»

Ему не по себе от того, что он, по сути, ничего не может с этим сделать. Как изменить то, что уже случилось, и оставило, так или иначе, след на всех, кого он знает и с кем работает? Мысли начинают тянуть в сторону, где нет ответов, и он почти насильно возвращает себя в привычный круг обязанностей.

Леонард старается сосредоточиться на рутине. Перепроверяет назначенные процедуры, мельком просматривает последние отчёты, проводит короткую беседу с дежурным врачом по поводу пары пациентов. Всё это помогает скрыть то, что он ощущает внутри — как будто кто-то без его ведома переставил мебель в комнате, в которой он прожил всю жизнь. Поэтому, когда дверь медотсека с лёгким шипением открывается и на пороге появляются, вопреки его ожиданиям снова увидеть капитана, Ухура и Чехов, Маккой сначала настораживается. Первое, что он успевает подумать на автомате — Кирк прислал подкрепление, снова пуская в ход свою любимую тактику «воздействия через третьих лиц». И сразу решает расставить все точки над «i».

— Если это снова агитация за отдых под науськивания нашего капитана, — начинает он с прищуром, — то можете сразу отправляться обратно.

— Мы просто хотели узнать, как вы, — отвечает Ухура, и в её голосе нет ни капли сомнения в его решении вернуться к работе.

В их лицах нет ничего, что напоминало бы о капитанских наставлениях. Нийота улыбается мягко и искренне, и эта улыбка возвращает Леонарду то ощущение, что всё вокруг может быть нормальным. Чехов, чуть смущённо поправив волосы, протягивает ему небольшой контейнер, прикрытый парой салфеток, на которых лежит пластиковая вилка.

— Десерт, — сообщает он с какой-то почти детской гордостью, — сам в репликаторе настроил. Чтобы как настоящий был.

Леонард приподнимает бровь, открывает контейнер и видит аккуратный кусок морковного торта — ровно такого, каким он должен быть: плотный, с нежным кремом, с лёгким запахом корицы. Он даже не успевает придумать какой-нибудь шутливый комментарий, прежде чем Чехов добавляет:

— Помню, вы говорили, что это ваш любимый.

На мгновение Леонард замирает, чувствуя, как внутри что-то потеплело — не от торта, а от того, что парень действительно запомнил, хотя сказано это было уже давно и явно не на трезвую голову. Он даже ощущает лёгкое, почти забытое чувство — как будто вернулся кусочек прежней, мирной жизни. Он усмехается, но в этой усмешке нет иронии.

— Знаешь, Павел… Я этот торт впервые попробовал в Атланте ещё во время обучения в универе, в одном заведении, которое, клянусь, называлось «Лучше, чем секс»Реально существующая кафе-кондитерская в штате Джорджия, предлагающая авторское меню десертов с максимально провокационными названиями. И там этот торт в меню значился под названием… — он делает паузу, будто решает, говорить или нет, и в итоге хмыкает, — «Приласкай мою морковку»Реальный десерт из этой кондитерской.

Чехов моргает, явно не зная, как реагировать, а Ухура прижимает ладонь к лицу, чуть отворачиваясь, еле сдерживая смех.

— Не спрашивай, — добавляет Маккой, отламывая первый кусочек, — просто поверь: на вкус оно того стоит.

Он сразу отправляет его в рот и почти слышит, как хрустит тёплое тесто — настолько похоже, что даже запах в памяти всплывает. И это чувство — когда что-то привычное и любимое возвращается в жизнь после того, как ты был уверен, что потерял его навсегда, — стоит гораздо больше, чем любой протокольный визит.

Он делает ещё один укус, медленно прожёвывая, и смотрит на Чехова поверх вилки.

— Чёрт, парень, — протягивает он, — это почти как-то, что я помню.

— Я сказал репликатору, что у меня есть личная миссия, — отвечает Чехов с такой серьёзностью, что Ухура тихо смеётся.

В этот момент Леонард понимает, что с ними всё остаётся прежним. Нет осторожных взглядов, будто он вот-вот сломается; нет этих длинных пауз, в которые можно уместить целый «медицинский диагноз»; нет страха дотронуться или лишнего сочувствия в голосе. Вместо этого есть привычная, живая динамика — как и прежде, с лёгкими подколками, теплом и уважением.

Разговор получается тёплым, почти домашним. Они обсуждают пустяки: шутки с мостика, забавные случаи из инженерного, новые ошибки в автоматизированных отчётах. Он даже ловит себя на том, что улыбается — коротко, но по-настоящему. После их ухода он остаётся в тишине, и именно тогда ловит себя на том, что впервые за всё это время не чувствовал себя фарфоровой вазой, которую боятся задеть. Ему уже с лихвой хватило этих настороженных взглядов, которые прикрывают сверху заботой.

И сейчас… сейчас в груди тепло, и даже остаток торта на столе кажется символом того, что что-то в этом корабле и в этих людях всё ещё непоколебимо.

Леонард берёт вилку, лениво подцепляет крошку крема и проводит ею по краю контейнера, словно оттягивая момент, когда придётся снова возвращаться к рутине. Кусочек липнет к зубцам вилки, и он машинально слизывает сладкий привкус корицы, который остаётся на языке, — тёплый, пряный, успокаивающий. В медотсеке тихо: слышно только негромкое гудение систем жизнеобеспечения, ровное дыхание вентиляции и редкое щёлканье панелей, фиксирующих показатели. Это тишина не давит — напротив, она впервые за долгое время кажется естественной, привычной, такой, которая заполняет пространство, а не проваливается в пустоту.

Он откидывается в кресле, позволяя себе несколько секунд просто смотреть на пустое место у двери, куда ещё недавно упирались лучи от потолочных ламп, подсвечивая силуэты Ухуры и Чехова. Мысли возвращаются к их визиту — к нормальному, живому разговору без лишних осторожностей и тяжёлых пауз. В этих нескольких минутах было что-то целебное: их смех, привычная интонация, даже лёгкий запах парфюма Ухуры, который тянется в памяти, как шлейф — всё это возвращало ощущение, что он по-прежнему часть команды, а не пациент под микроскопом.

И тут, словно из ниоткуда, возникает мысль: почему Спока не было с ними?

М’Бенга ведь говорил, что вулканец провёл у его койки двое суток, не отходя. Что-то в этом воспоминании шевелится, цепляет… И тут же, как по привычке, он пытается отмахнуться: у Спока могли быть дежурства, обязанности на мостике, что угодно. Он почти заставляет себя принять это объяснение, но ощущение, что паззл где-то недособран, не уходит. Оно висит на периферии сознания, как тихий сигнал тревоги: ещё недостаточно громкий, чтобы заставить действовать, но уже слишком отчётлив, чтобы игнорировать.

Вместе с этой занозой поднимается тихое, неприятное сомнение: а был ли тот разговор с М’Бенгой вообще реальностью? Или он выдумал его в бреду, когда ещё путал сон и явь? Воспоминание тянется, как плохая запись с помехами — обрывки слов, тёплый свет в палате, силуэт рядом с койкой… И чем дольше он пытается их удержать, тем быстрее они ускользают.

Он сжимает пальцы на вилке чуть сильнее, чувствуя, как начинает трещать пластик, и тут в дверь с тихим шипением вваливаются двое энсинов с инженерного. Судя по всему, очередная «великая победа» над корабельным оборудованием обернулась растянутым запястьем и ожогом локтя. Они чересчур громко спорят, кто из них виноват, и это раздражающее, но знакомое чувство — как детский шум в коридоре, от которого невозможно спрятаться, — становится странным утешением.

Леонард с облегчением вцепляется в эту рутину — в привычные движения, вопросы, команды. Это проще, чем разбирать собственные мысли, проще, чем снова возвращаться к призрачному образу Спока, скорее всего, выдуманному его воображением, — стоящего у его койки в каком-то странном, обжигающем молчании. Пусть лучше руки будут заняты бинтами и сканером, чем он снова полезет в собственную голову.

Когда смена заканчивается, и двери медотсека закрываются за последним пациентом, Маккой машинально направляется к выходу. В руках ПАДД с обновлёнными данными, ладонь чуть влажная от того, как долго он его держал, и пластик кажется теплее, чем должен быть. Мысли уже где-то на полпути к тому, что нужно проверить отчёт по медикаментам в каюте. Датчик тихо щёлкает, створки разъезжаются, и за ними раскрывается коридор — привычный, как собственная ладонь: мягкий белый свет, гладкие стены, пол, отполированный до зеркального блеска. На поверхности отражается размытый силуэт — его же собственный, и это странно бьёт по восприятию, будто в дверях стоит кто-то ещё.

Но стоит ему сделать шаг — и что-то поднимается изнутри, резкое, тяжёлое, холодное. Горло сжимает так, что глоток застревает; пальцы сильнее сжимаются на корпусе ПАДДа. Шум в ушах становится плотным, как в вакууме, и даже ровный гул корабельных систем кажется приглушённым. И в одно мгновение коридор перестаёт быть просто коридором. Он превращается в пустоту, где нет ничего, что можно контролировать. Где любое эхо шагов может оказаться чужим. Где всё — слишком открыто.

Леонард замирает на пороге. Он знает, что нужно всего лишь переступить, но ощущение, что за дверью хрупкий баланс, которого он добился за эту смену, просто рассыплется, не отпускает. Мысль о том, что за этими стенами его ничто не защищает, становится почти физическим ощущением — как лёгкий, но настойчивый толчок в грудь, от которого он невольно отшатывается. Несколько секунд он ещё стоит, уговаривая себя, а потом делает шаг назад. Створки смыкаются, и вместе с этим лёгкие отпускает, будто кто-то незримый ослабил хватку.

Он обходит медотсек ещё раз, осматривает, словно в этом есть реальная необходимость, и после идёт в свой офис. Проверяет, чтобы всё было на своих местах: приборы выровнены, отчёты закрыты, индикаторы светятся ровно. Всё под контролем. Душевая при кабинете встречает узким пространством, запахом моющего средства и ровным шумом воды — всё знакомое, всё безопасное. Пар в помещении почти отсутствует — вода почти ледяная, как и в прошлый раз, — и капли стекают по коже так медленно, что он чувствует каждую из них. В итоге он остаётся здесь и спит на небольшом диванчике в дальнем углу, напротив стола, подложив под голову маленькую декоративную подушку, так, как делал это ещё на практиках в университете, когда ночевал в медблоках, где было больше пациентов, чем койко–мест.

Chapter Text

Следующая альфа-смена начинается на удивление спокойно. Леонард выходит из своего офиса чуть раньше обычного, и, конечно, первым, кого он видит, оказывается М’Бенга, который, по идее, должен был бы ещё отсыпаться после дежурства в бету. Взгляд коллеги цепкий, внимательный, скользит от взъерошенных волос до складки на рукаве формы — и этого достаточно, чтобы стало ясно: он всё понял. Но вслух М’Бенга ограничивается парой дежурных вопросов вроде «Как твоё самочувствие?» и «Выспался ли?», произнесённых таким тоном, в котором довольно чётко угадывается ирония, но нет открытого допроса. Леонард отвечает в том же ключе — сухо и коротко, — и они оба делают вид, что дальше можно просто работать.

Смена проходит ровно, без сюрпризов: несколько плановых осмотров, пара мелких травм, проверка оборудования — ничего, что могло бы выбить его из привычного темпа. Даже разговоры с пациентами звучат почти как раньше, и к концу дня Маккой уже уверен, что сможет просто взять нужные вещи и пойти к себе. Он даже строит в голове последовательность действий: выключить терминал, забрать ПАДД, выйти в коридор и свернуть налево, к турболифту. Но на деле и в этот раз, когда створки разъезжаются и перед ним открывается ровный, слишком тихий коридор, внутри всё сжимается одинаково резко и холодно. Горло перехватывает, руки невольно сильнее сжимают ПАДД, и в итоге он отступает — с тем же странным, почти облегчённым чувством, будто остался там, где и должен быть, избежав чего-то, что не в силах точно сформулировать.

На третий день Леонарду становится всё труднее игнорировать нарастающее внутри напряжение. Не столько из-за того, что уже двое суток он ночует на неудобном, не под его рост диване с жёсткой подушкой, не предназначенной для сна, сколько от мерзкого понимания: это неправильно. С ним что-то неправильно. Призрачное чувство контроля, помогавшее продержаться предыдущие дни, вдруг превращается в источник большего дискомфорта, чем успокоения, и это бесит его до дрожи в пальцах. И самообладание даёт первую трещину.

Днём, ближе к концу смены, случается мелочь, которая выбивает его из колеи. Один из медбратьев, Джаред, вносит данные в систему и по невнимательности меняет местами две графы в отчёте. Обычная ерунда, исправить которую — дело пары кликов. Но вместо того, чтобы спокойно указать на ошибку, Леонард срывается: голос поднимается на полтона выше нормы, слова становятся жёсткими, будто он застал стажёра за грубой халатностью, а не за мелкой опечаткой. Джаред замолкает, замирает с чуть округлившимися глазами, и в этот момент до Маккоя доходит, что он перегнул палку. Он почти сразу сбавляет тон, выдыхает, бурчит что-то про усталость и, к собственному удивлению, произносит:

— Прости, Джаред. Не стоило на тебя так.

Медбрат кивает, принимает извинения, но в его взгляде мелькает что-то, что Леонард успевает уловить — не обида и не злость, а скорее тихое беспокойство, которое он уже видел в глазах М’Бенги. И это почему-то раздражает сильнее, чем сама ошибка. Настроение окончательно падает. Мысль попробовать выйти в коридор и дойти до каюты даже не появляется — он сразу уходит к себе в офис. Захлопывает за собой дверь чуть резче, чем следовало бы, и едва не швыряет ПАДД на стол, но в последний момент сдерживается, просто опуская его с глухим стуком.

Садится в привычное скрипящее кресло и тянется к одному из ящиков, выдвигая его на всю длину. Внутри — аккуратные стопки бланков, инструменты в чехлах, упаковки с одноразовыми перчатками. Всё и так на своих местах, но он начинает перекладывать их, словно пытаясь навести порядок не здесь, а в себе. Пальцы машинально разглаживают уголки папок — привычка хранить самые важные данные в бумажном виде никогда его не отпустит, — сдвигают коробки, выравнивают их по линии. Металлический лоток для мелких инструментов слегка дребезжит, когда он переставляет его на пару сантиметров в сторону.

В этот момент дверь офиса снова открывается с тихим шипением, и в проёме появляется Джим. Он не спешит переступать порог — сперва просто стоит, опершись ладонью о косяк, и внимательно, почти изучающе смотрит на него. Взгляд цепкий, как у человека, который уже что-то понял, но хочет услышать подтверждение.

— Боунс, — протягивает он, наконец заходя внутрь и прикрывая за собой дверь, — я тут заглянул к тебе в каюту… И знаешь что? Пусто. Хотя смена уже закончилась, а тебе нужен отдых.

Леонард, не поднимая головы, медленно задвигает ящик, как будто только что закончил в нём что-то невероятно важное. На самом деле там и так был идеальный порядок, но он цепляется за любое занятие, чтобы не сразу встречаться с этим тоном Джима — смесью лёгкости и скрытой настойчивости, — и с его взглядом, пытливым и будто видящим насквозь.

— Работы выше крыши, как и всегда, — бросает он, откидываясь на спинку кресла и делая вид, что его внимание снова полностью поглощено ПАДДом. — К сожалению, моё отсутствие на посту СМО не уменьшило количества придурочных в экипаже. Надо вливаться в режим, — звучит дежурно и неискренне, Маккой понимает это, но отступать не планирует.

Джим отлипает от косяка и, почти не издавая шума, перемещается чуть ближе. Он скрещивает руки на груди — жест, который у него всегда означает: «Я не уйду, пока не услышу то, что хочу». На губах вроде бы улыбка, но в глазах слишком много наблюдательности, чтобы это был просто юмор.

— Ты отсутствовал на службе неделю, а не полгода, — произносит он с лёгкой насмешкой, но без привычного подмигивания. — И недавно ещё лежал в реанимации. Зачем так напрягаться?

Фраза бьёт ровно туда, где тонко. Леонард чувствует, как внутри что-то неприятно кольнуло, и мгновенно прячет это за ироничной усмешкой, в которой больше защиты, чем веселья.

— Потому что, если я не буду «напрягаться», как ты это называешь, мы оба знаем, что тут всё встанет раком, — отрезает он, даже не пытаясь смягчить тон.

Он прикладывает усилия, чтобы в голосе звучала лёгкость, но знает: Джим слишком хорошо его читает, чтобы купиться на этот фасад, выстроенный, прямо скажем, не слишком качественно. Злость поднимается, но не на капитана — на самого себя, на собственную неспособность просто сказать, как есть. И всё же он не хочет выплёскивать этот гнев на Джима. Ведь тот, по сути, ни в чём не виноват. Более того, в конечном итоге он его спас и вернул на борт. Вопрос «а каким образом?» снова возникает на периферии сознания, колет изнутри, но Маккой тут же отодвигает его, словно опасаясь, что если зацепить, то потянется целая цепочка, которую он сейчас не готов разбирать.

— Ты хотя бы ешь? — продолжает Кирк в том же внешне лёгком, почти заботливом тоне, будто пытается обойти острые углы.

— Стараюсь, — коротко бросает Леонард, и это слово звучит как щёлкнувший замок.

Старается, кто бы спорил. Проблема лишь в том, что выходит так себе: ничего, кроме салатов из синтезированных овощей, которые на вкус напоминают то ли пенопласт, то ли золу, в горло не лезет. Но Джиму об этом знать необязательно.

Он резко поднимается из кресла и начинает мерить шагами кабинет — короткими, быстрыми, почти нервными. Пальцы на руках сжимаются и разжимаются, как будто он прокручивает что-то в голове и никак не может найти правильные слова. Пол под ногами пружинит едва заметно, и это ощущение даже раздражает — словно каждое движение тела отдаётся лишним напоминанием, что он слишком взвинчен.

Он ждёт, что капитан вот-вот перейдёт в наставления, как он умеет: мягко, но настойчиво, с набором аргументов, от которых не так-то просто отмахнуться. И уже внутренне готовит отговорку, чтобы свернуть эту беседу, пока она не зашла слишком далеко. Но Джим не был бы Джимом, если бы действовал так предсказуемо. Вместо ожидаемой тирады он вдруг отрывается от стены и делает пару стремительных шагов вперёд, перехватывая Леонарда на полушаге, обхватывая его плечи и разворачивая к себе лицом.

Касание простое, привычное, но где-то глубоко внутри оно отзывается коротким, резким уколом — там, в памяти. Мелькает картинка: чужие пальцы, сжимающие так, что не вырваться; тёмный, терпкий запах, тяжёлое дыхание рядом с ухом. Сердце дёргается, но вид Джима — открытый, прямой, без тени угрозы — быстро возвращает его в реальность.

— Боунс, — тихо, но твёрдо говорит он, глядя прямо в глаза, — поговори со мной. Я прошу не как капитан, а как твой друг. Пожалуйста, скажи мне, что тебя тревожит. Не закрывайся от меня.

Эти слова попадают в тот участок, который Леонард обычно тщательно ото всех скрывает. С Джимом, ещё с академии, это всегда было иначе — он был одной из тех редких слабых точек, которым сложно сказать «нет». Он на секунду застывает, как будто взвешивает каждую возможную реакцию, и только потом отводит взгляд, медленно выдыхая.

— Здесь, — он чуть кивает в сторону медотсека, — я знаю, что всё под контролем. Здесь всё… моё. Здесь я чувствую себя… в безопасности. — Он замолкает, подбирая слова, словно боится сказать лишнее. — А там… — он кивает на дверь, — там я не знаю.

Он не говорит напрямую, но в каждом слове слышится подспудное: там может быть всё, что угодно. Подсознательный страх снова пережить то, что уже было. И он понимает, что это иррационально — на «Энтерпрайз» ему ничего не угрожает. Но это знание не помогает. Ему до жути неловко за собственные страхи, за бессилие перед ними, и от проговаривания их вслух это чувство стыда только усугубляется.

Джим слушает его, не перебивая. В его лице нет ни тени насмешки, ни желания сгладить шуткой — только серьёзность и сосредоточенность. Его взгляд не наполняется жалостью или сочувствием, он по-прежнему прямой и отражает лишь поддержку. Это успокаивает Маккоя. Меньше всего ему хочется, чтобы и Джим тоже смотрел на него так, как с недавнего времени все окружающие его коллеги в медотсеке.

— С тобой здесь ничего не случится, Боунс, — говорит Джим наконец, — и в любом коридоре, и в твоей каюте так же безопасно, как и здесь, — он слегка сжимает его плечи и, на этот раз уже с лёгкой, почти шутливой улыбкой, добавляет, — но, если хочешь, я могу проводить тебя. Буду твоим личным телохранителем.

Это сказано полушутливым тоном, но в словах нет ни грамма издёвки. Леонард впервые за всё это время чувствует, как с него будто снимают небольшой, но тяжёлый груз. Он коротко хмыкает, и этого едва заметного облегчения хватает, чтобы он кивнул.

— Я, конечно, доктор, а не кинозвезда, но ваше предложение звучит заманчиво, капитан, — произносит он, и тот усмехается. — Веди.

Он не может не заметить, как Кирк, пусть и пытается это замаскировать, с облегчением выдыхает. Конечно, он не рассчитывал на согласие. Потому что прекрасно знает своего друга и его характер. Внутри у Леонарда всё ещё клубится сомнение: он не до конца понимает, что именно подтолкнуло его согласиться. Возможно, усталость от самого себя. Возможно, желание проверить, сможет ли он пройти этот коридор, не ощущая его, как пропасть. Но передумывать он не собирается.

Они выходят из офиса, и спокойная атмосфера медотсека кажется плотной, почти ощутимой. Ровный гул аппаратуры сопровождает их до самых дверей, и Маккой невольно задерживает шаг, словно проверяя, выдержит ли этот момент, но Джим, не оборачиваясь, просто продолжает идти — и это простое движение работает лучше любых слов.

Створки разъезжаются, и за ними открывается коридор, тот самый, от которого внутри в последнее время всё сжимается. Белые панели, мягкий свет, блеск пола… Но в этот раз рядом идёт Джим, и напряжение будто не успевает набрать силу. Оно всё равно есть — в мелких импульсах, которые отзываются в плечах и спине, в том, как взгляд то и дело цепляется за дальние повороты и тёмные стыки панелей, — но чужое спокойствие глушит эти сигналы, оставляя их на заднем плане.

Путь до турболифта проходит почти незаметно. Джим время от времени бросает короткие фразы, не требующие ответа, — что-то о сбое в системе отчётов, о том, что Чехов снова спорил с Сулу, кто из них быстрее соберёт фазер. Это не разговор, скорее фоновое сопровождение, чтобы не оставлять тишине шансов.

Лифт мягко скользит вверх, и вскоре они уже идут по другому коридору — здесь свет чуть мягче, и пол не так сильно отражает. Около дверей каюты Маккоя Джим останавливается, разворачивается к нему и, слегка прищурившись, произносит:

— Если что-то не так, вызывай меня в любой момент. Плевать, что я делаю, — я приду.

Леонард только кивает, не споря, не комментируя. Он знает: Джим не бросает слова на ветер.

Как только дверь закрывается за капитаном, Маккой быстро сбрасывает ботинки, почти не глядя, идёт в душ. Воду он делает чуть теплее, чем в офисе, — она стекает по коже почти ласково, смывая усталость, но он даже не пытается растягивать процесс. Всё — быстро, механично, чтобы не оставлять времени на ненужные мысли.

Потом — кровать. Он ложится почти сразу, натягивая одеяло до груди, будто в этом есть особый смысл. Ему нужно просто закрыть глаза и перестать думать. Но именно перед сном, когда сознание начинает скользить в темноту, где-то из подкорки вспыхивает колкая мысль: а может, это всё и правда не на самом деле происходит, а лишь в его голове? С чего бы Джиму вдруг так печься о его благополучии? Леонард с горечью осознаёт, что и не помнит, когда капитан в последний раз действительно интересовался его состоянием — даже после Альтамида была всего пара дежурных вопросов и дружеский хлопок по плечу, когда всё закончилось.

Мысль врезается в сознание, как холодная капля, скатившаяся за воротник. Он пытается отмахнуться, но она упорно остаётся, превращаясь в тонкий, но невыносимый зуд на границе разума. Сон накрывает быстро, но он рваный, неспокойный, с теми самыми чужими образами, которые никак не складываются в цельную картину.

Будильник раздаётся резким сигналом, будто лезвием разрезая остатки сна, и Леонард вскакивает быстрее, чем успевает понять, что проснулся. Сердце гулко бьётся в висках, в груди ещё отзывается дрожь от резкого подъёма, и он почти физически ощущает, как обрывки сновидений цепляются за него, не желая отпускать. Он проводит ладонью по лицу, пытаясь стереть их вместе с усталостью.

Сон, как и ожидалось, не принёс отдыха: он крутился в кровати, сбрасывал одеяло, снова натягивал его до подбородка. Каждый раз, стоило закрыть глаза, образы возвращались — смазанные, неустойчивые, как плёнка, снятая на старую камеру дрожащими руками. Тени в дверях. Лица, которые не успевает разглядеть. Чужой силуэт у кровати — то спокойный, то зловещий, как на пороге чего-то, о чём он не хочет вспоминать.

В каюте тихо, слишком тихо, и эта тишина кажется непривычной. Леонард двигается быстро — душ, форма, короткая проверка ПАДДа на столе, — словно спешка поможет не дать мыслям догнать его. В памяти всё ещё вспыхивают те же обрывки: голос, похожий на Джима; силуэт, который он мог бы поклясться, принадлежит Споку, но который тут же растворяется, стоит только попытаться вспомнить детали.

Комм, лежащий на столе, вдруг оживает знакомым сигналом.

— Боунс, — голос капитана звучит так, словно он улыбается, но за этой улыбкой что-то прячется, — как ты там? Если не занят — загляни на мостик.

Леонард подхватывает устройство, бросает короткое «пять минут» и отключает связь, даже не успев спросить, зачем. Он выходит из каюты, и каждая секунда пути до турболифта даётся тяжелее, чем он ожидал. Шаги отзываются в стенах глухим, ровным эхом — слишком ровным, слишком чистым, чтобы быть комфортным. Маккой ловит себя на том, что в который раз оборачивается, будто проверяя, не идёт ли кто за ним. Разумеется, пусто. Просто панели, ровный свет, едва слышное гудение вентиляции. Всё как всегда. И всё равно он ускоряет шаг, сокращая время в пути к турболифту до минимума.

Поездка кажется ему бесконечной, хотя путь до мостика — меньше минуты. Леонард стоит чуть напряжённо, держась ближе к стене, как будто так проще контролировать пространство вокруг. И пока кабина тянется к верхней палубе, он стоит, глядя на бегущие по панели цифры, как будто это может отвлечь от ощущения, что его тело всё ещё готово сорваться в защитную реакцию. Челюсть слегка сжата, плечи подняты на пару лишних миллиметров, и он даже не замечает этого, пока металлические стены кабины не дрожат от лёгкой вибрации — почти в такт его собственному сердцу. Он не думает об этом специально, но взгляд то и дело скользит к углу, словно проверяя, не отражается ли там чья-то тень. Разумом вполне чётко понимая, что эта идея — полный абсурд.

Когда двери открываются, Леонард на секунду задерживается, будто делает шаг в холодную воду, и только потом выходит на мостик. Там всё привычно до мельчайших деталей — ровный гул приборов, короткие реплики офицеров, мерцающие панели, мягкий свет, ровный и без резких теней. Аромат — смесь переработанного воздуха и лёгкого озона от перегревающих процессоров — бьёт в память так же остро, как когда-то запах операционной. И всё же встречает его тепло.

Джим замечает его первым.

— Боунс! — он тут же подрывается с капитанского кресла, быстро пересекает пространство между ними и хлопает его по плечу так, что в позвоночнике отзывается лёгким трепетом. А затем с почти показной серьёзностью объявляет, — господа, рад сообщить: наш старший медицинский офицер снова в строю.

Это произносится с тем самым театральным пафосом, которым Кирк иногда любит разбавлять рутину, и на мгновение создаётся ощущение, что это маленькая, но реальная церемония. На нескольких лицах мелькают улыбки, кто-то вежливо кивает, кто-то переглядывается. Даже несколько офицеров, обычно погружённых в собственные дисплеи, поднимают головы — мельком, но с видимым уважением.

Леонард краем глаза замечает движение: Спок, сидящий за своей станцией, поворачивается к нему. Его движение точное, выверенное, взгляд — спокойный, почти индифферентный.

— Доктор, — произносит он с едва заметным кивком.

— Коммандер, — отвечает Маккой автоматически, тем же нейтральным тоном, каким когда-то говорил «спасибо» официантам.

И всё. Никаких вопросов, ни малейшей перемены в голосе. Просто факт: он вернулся — и Спок это принял, как принимает любое другое изменение в рабочей обстановке. Просто отметил факт и вернулся к своим обязанностям. Леонарду хочется списать это на привычный вулканский самоконтроль, но от этого почему-то только хуже. И именно поэтому где-то внутри у Леонарда снова шевелится мысль: а может, М’Бенга всё-таки приврал, сказав, что старпом сидел у его койки двое суток? Потому что всё, что Леонард видит сейчас, никак с этим образом не вяжется. Потому что всё выглядит именно так, как будто Спок просто констатировал — доктор выкарабкался, значит, можно вернуться к работе. Никаких эмоций.

«Да, это оно и есть — истинное отношение. Всё как раньше.»

И от этого, как бы он ни хотел иначе, в груди неприятно пустеет, а сердце щемит, словно кто-то вынул и без того неустойчивую внутреннюю опору. Ведь его чувства никуда не делись.

На его счастье, внимание к себе привлекают другие обитатели мостика, отвлекая от болезненных мыслей. К Маккою обращается Сулу, потом Чехов, кто-то из офицеров связи. Вопросы — все в пределах нормы, без намёка на фамильярность: «Как самочувствие, доктор?», «Влились ли уже в ритм службы?». Он отвечает так же ровно, без раздражения — странно, но в этих формальных репликах есть что-то успокаивающее. Но где-то в глубине снова начинает ощущать, как острые, словно бритва, когти сомнений царапают его и без того шаткую уверенность. Все слишком любезны. Все слишком… переживали. И это уже слегка попахивает бредом.

Он чувствует на себе взгляд ещё до того, как осознаёт это. По инерции поворачивает голову — и встречается глазами со Споком. Он смотрит серьёзно, внимательно, оценивающе, будто он изучает что-то, что нельзя увидеть сразу. И ещё что-то, едва уловимое, тёплое — на одно короткое мгновение. Леонард успевает подумать, что это, возможно, беспокойство. Но мысль обрывается так же быстро, как возникла, он моргает, и это мимолётное впечатление исчезает, оставляя после себя лишь странный осадок. Побочка от препаратов, не иначе, вот воображение и дорисовывает то, чего нет и быть не может.

Джим что-то рассказывает — будто бы для разрядки атмосферы. Излагает что-то о маршруте, по которому они летят сейчас, о странной заявке с одного из патрульных постов Федерации, о том, что, скорее всего, дело окажется пустяковым. Его голос — ровный, с привычными модуляциями, но для Леонарда всё это звучит как фоновая дорожка, поверх которой он продолжает ощущать — почти физически — взгляд с боковой станции.

Маккою уже почти удалось вникнуть в повествование капитана, как внезапно голос вулканца, сухой и чёткий, звучит впервые с тех пор, как Леонард вошёл:

— Доктор, могли бы вы уточнить… испытывали ли вы… изменения в восприятии реальности с момента возвращения на борт?

Вопрос врезается в сознание, как острый инструмент. Он звучит как-то слишком точно. Не про физическое самочувствие, не про работу. О нём. И только о нём. Леонард замирает. Первой реакцией становится лёгкое недоумение — откуда вдруг это? — а за ним следует тонкая, неприятная неловкость, будто он что-то пропустил.

— Нет… Не думаю, — отвечает он чуть медленнее, чем следовало бы, и слова выходят осторожными, как будто он проверяет их на вкус. Что странно, в этот момент он уверен: если бы действительно что-то было, он бы всё равно не смог это объяснить.

Вулканец лишь коротко кивает, и этот кивок выглядит больше как вывод из эксперимента, чем как формальное подтверждение. А потом отворачивается, возвращаясь к панели. И от этого — от этой сухой завершённости — у Леонарда остаётся чувство, что в комнате только что пролетел вопрос с подвохом, на который он, возможно, ответил неправильно. Он не понимает, что именно цепляет. Интонация? Формулировка? Или то, что этот вопрос прозвучал от Спока, который обычно выбирает слова с хирургической точностью и не задаёт их просто так? Всё смешивается — тон, взгляд, этот едва уловимый момент, когда они встретились глазами, и в этих глазах на мгновение что-то промелькнуло.

Вопрос Спока повисает в воздухе, и даже когда он уже отвернулся к своей станции, Леонард ещё пару секунд стоит, словно пытаясь на ощупь понять, что это было. Джим, уловив паузу, как будто специально подхватывает разговор, не давая тишине загустеть: что-то шутит про кофе из офицерской столовой и про то, что «без Боунса мы тут все давно бы померли от скуки или пищевого отравления». Смеются не все, но в смехе слышно облегчение — обстановка снова возвращается в привычное русло.

Маккой отвечает парой колких реплик, но делает это скорее на автомате. Слова идут сами, а мысли всё ещё возвращаются к Споку и его странному, будто вырванному из контекста вопросу. Внутри это отзывается как лёгкая, но навязчивая заноза. Он отмахивается, делает вид, что полностью включился в общий разговор, но ощущение, что в этой сцене был какой-то подтекст, не отпускает.

Джим, наконец, хлопает его по плечу и с тем же напускным официозом, что и при встрече, заявляет:

— Ладно, доктор, мостик официально убедился, что вы в строю. Можете быть свободны. Не забывай есть, а то я тебя знаю, — добавляет капитан уже тише, так, чтобы слышал только Маккой.

Леонард кивает, благодарит за «тёплый приём» и направляется к турболифту. На полпути к дверям он машинально оборачивается — не к капитану, а в сторону тактической консоли. Спок снова погружён в работу, взгляд сосредоточен на показателях, как будто их разговор никогда и не случался.

Двери закрываются, и в тишине кабины он чувствует, как мышцы наконец позволяют себе расслабиться. Только теперь, когда мостик остался позади, он понимает, насколько всё это его вымотало. Но где-то глубоко внутри, под усталостью и раздражением, шевелится ещё одно чувство — едва заметное, но настойчивое: в этой встрече с Споком было что-то важное, чего он пока не может понять. И он упрямо решает не копаться в этом сейчас.

Chapter Text

Когда двери турболифта смыкаются за фигурой Леонарда, на мостике воцаряется то мнимое спокойствие, которое обычно сопровождает возвращение к рутине. Звуки приборов и короткие команды офицеров складываются в привычный фон, будто ничего не изменилось, но Спок ощущает: гармония шатка. Джим опускается в капитанское кресло, делает вид, что всё идёт своим чередом, но Спок видит — его поза слишком собранная, взгляд слишком часто ускользает к дверям, будто капитан всё ещё ждёт, что Маккой вернётся или хотя бы заглянет на минуту. Для любого другого это выглядело бы как обычная внимательность, но Споку достаточно одного взгляда, чтобы считать разницу.

Он поворачивается к своей консоли, позволяя пальцам привычно скользить по сенсорам. Перед ним — предварительные карты системы Глиан–Тет III, сверка маршрутов, архивы предыдущих экспедиций, записи о нестабильных ионных полях в орбите планеты. Задача требует концентрации, но цифры и координаты упорно теряют чёткость, словно их заслоняет нечто другое. Он заставляет себя перечитывать одну и ту же строку трижды, и всё же внимание неизменно возвращается не к данным, а к образу Леонарда.

Картина ясна: вход на мостик, сдержанный шаг, сухое «коммандер», будто отработанная формальность. И тот взгляд — короткий, почти мимолётный, но оставивший след. В нём было что-то, что не укладывалось в привычную для Маккоя резкость: слишком глубокая усталость, слишком жёсткая сдержанность. Может быть, недоверие. Внутри Спока поднимается смешанное чувство: явное облегчение от того, что Леонард на ногах, что он снова в строю, и вместе с ним — тяжёлое, обжигающее виною осознание. За все эти дни он так и не пришёл в медотсек. Не сказал ни слова. Не нашёл в себе силы взглянуть ему в глаза и объяснить. Нелогично, недопустимо. Но именно так он поступил.

Пальцы снова вводят данные в систему, но мысли всё равно скользят прочь — туда, где их быть не должно. Он вспоминает, как доктор двигался: чуть сжатые плечи, неуловимая задержка дыхания перед ответом, секундная пауза, за которой явно скрывалось внутреннее усилие. Другие этого не заметили — для них Маккой просто вернулся к службе. Но Спок видел: это не привычная собранность. Это тонкая трещина, которую он изо всех сил старается спрятать за колкой бравадой и сухими репликами. Как делает всегда.

И именно это тревожит сильнее всего. Потому что Спок понимает: трещина не исчезнет. Если она углубится, её уже невозможно будет скрыть внутри, и тогда последствия могут оказаться разрушительными. И допустить этого он не имеет права. Он знает: его тревога за Леонарда снова выходит за пределы долга офицера и товарища. Она слишком острая, слишком личная, слишком жгучая, чтобы её можно было свести к дисциплине и рациональности. Каждое мельчайшее изменение в интонации, каждый лишний вдох, каждый сбой в привычной ритмике движений — всё это он замечает так же отчётливо, как собственное дыхание.

И в этой внимательности слишком много эмоций. Того, чего он должен избегать. Того, что он не имеет права допускать. Но отрицать их, хотя бы внутри себя, становится всё труднее. Он ловит себя на том, что сжимает пальцы сильнее, чем требуется, и на долю секунды задерживает дыхание, будто снова ощущает то пустое, проваливающееся мгновение, когда потерял его…

…И память, не спрашивая, вырывает его из настоящего.

Пять дней назад. Его отправили отдыхать — М’Бенга настоял, Джим поддержал. Тело Спока уже не подчинялось: мышцы сводило от напряжения, движения замедлялись, словно он пробирался сквозь вязкий воздух, а мысли превращались в замкнутый круг из трёх фраз — «он жив», «он держится», «он всё ещё здесь». Но даже при этом он не собирался уходить. Покидать медотсек, оставляя Леонарда в чужих руках, пусть и хорошо знакомых, казалось не просто нелогичным — почти невозможным. И всё же выбора не было, он не мог ослушаться практически прямого приказа капитана.

Когда за его спиной закрылись двери, он ощутил, как отступила привычная собранность. Коридоры вдруг показались слишком пустыми, шаги отдавались в ушах гулким эхом, будто он шёл по чужому кораблю. И лишь тогда он понял, насколько привык за эти двое суток к ритму приборов, к ровному дыханию Леонарда, к тихим комментариям М’Бенги. Всё это время он сидел у койки и наблюдал, как линии на мониторе колеблются вверх–вниз. Секунда за секундой. Вечность за вечностью.

Когда он всё же лёг в своей каюте, после неудачной попытки медитации, сон пришёл мгновенно. Но облегчения не принёс. Ему снились искажённые звуки биосканеров, какофония голосов, фрагменты планеты, где он едва не потерял Леонарда. Во сне он снова и снова тянул руку, но не успевал коснуться. Маккой растворялся в темноте, а он просыпался, чувствуя пустоту сильнее, чем усталость.

А потом пришла очередная смена. Он вернулся на мостик, где всё выглядело привычно и размеренно, словно запись, поставленная на повтор. Люди двигались по привычным маршрутам, сенсоры выводили данные, Джим сидел в капитанском кресле, делая вид, что всё идёт своим чередом. Кирк поднял на него глаза и коротко кивнул — слишком спокойно, слишком ровно. Однако в его глазах Спок увидел, что за этим спокойствием скрывается нечто большее.

Он подошёл ближе и задал вопрос, который не мог не задать:

— Капитан. Как доктор Маккой?

Его голос звучал сдержанно, как всегда, но внутри он почувствовал предательский толчок — сердце пропустило удар.

Джим выдохнул и, вместо ответа, на мгновение прикрыл глаза. Когда заговорил, голос его был тише обычного:

— Он пришёл в себя, Спок. Сразу после твоего ухода.

Капитан отвёл взгляд, будто снова видел это перед собой. А вулканец, против воли, ощутил острое жжение в правом подреберье. Он не должен был уходить. Он должен был быть там в этот момент.

— При каких обстоятельствах? — спросил он тихо.

— Сначала — едва слышный голос. Он спросил… умер ли он. — Джим качнул головой, угол его рта дёрнулся, но это не было улыбкой. — Ты бы слышал, как это прозвучало. Хриплый, сорванный… но это был он.

Спок молчал, а капитан продолжил, чуть торопясь, будто боялся застрять в воспоминании:

— М’Бенга попытался отшутиться. Сказал, что Лен «очень старался». И он ухмыльнулся в ответ. Не радостно… но узнаваемо. Знаешь, как всегда: сарказм вместо воздуха. И я подумал, что этого будет достаточно. Что этого хватит, чтобы удержать его здесь.

Спок уловил, как голос капитана стал резче, дрогнул на последних словах.

— Но он, конечно, начал задавать вопросы — кто бы не начал, я понимаю, но… Сперва про то, как оказался на «Энтерпрайз», потом… про своё состояние. А когда узнал, что с ним случилось, потребовал у М’Бенги свою медкарту… — Джим провёл рукой по лицу, и в голосе прорезалась злость, за которой пряталось бессилие. — И довёл себя до панической атаки, упрямый идиот! — слова сорвались громче, чем он хотел. Но тут же он осёкся, сжал губы и добавил тише, — он едва не задохнулся там, Спок.

Внутри Спока всё сжалось.

— Вы… Были там в тот момент, капитан? — спросил он еле слышно, испытывая удивление тем, как слабо звучал собственный голос.

— К большому сожалению, нет, — Кирк вскинул на него взгляд, полный горечи. — Боунс потребовал оставить его одного, а я послушал, как последний дурак. В итоге М’Бенге и медбратьям пришлось его успокаивать медикаментами. Теперь мне кажется, что я чертовски его подвёл. Конечно, рано или поздно он узнал бы подробности, но… не так. Мне кажется, я всё сделал только хуже.

Спок смотрел на него, но внутри слышал только одно: он не был там. В момент, когда Леонард вернулся к жизни, когда он нуждался в нём больше всего, Спока не оказалось рядом. Он стоял молча, пальцы замерли на панели, но мысли гулко отдавались внутри, как удары колокола. Несколько долгих секунд он боролся с собой — и всё же задал вопрос, ответ на который боялся услышать:

— Доктор… спрашивал обо мне?

Он выговорил это ровно, но голос прозвучал так тихо, что почти растворился в шуме сенсоров. И только он сам почувствовал, как в этом спокойствии предательски дрогнула нота — напряжение, что невозможно было замаскировать.

Джим посмотрел на него пристально, в его взгляде мелькнуло что-то похожее на жалость, но он быстро отвёл глаза.

— Нет, Спок, — ответил он, и голос был мягким, но в этой мягкости чувствовалась тяжесть. — Он не спрашивал о тебе. По крайней мере, не у меня.

Слова обрушились на Спока с силой удара. Он знал, что должен принять их как факт, но вместо этого ощутил, как внутри что-то болезненно сжалось. Кирк помолчал, затем добавил с укором, но без злости — с усталым беспокойством:

— Но ты же понимаешь, если тебе это действительно важно — сходи к нему. Он в медотсеке. Никто не мешает.

Он сказал это просто, но в тоне чувствовалось больше, чем в словах: скрытая печаль, понимание, намёк. Словно Джим видел то, чего старпом всеми силами старался не выдать.

Спок кивнул. Его лицо оставалось неподвижным, но внутри всё кипело. Вернувшись на своё место, он вновь обратился к работе — карты системы, данные сенсоров, отчёты экспедиций. Всё то же, что всегда. Но ни одно число, ни одна строчка не удерживались в памяти. Каждая мысль возвращалась туда, откуда он бежал: к медотсеку, к Леонарду, к собственному поражению. Перед глазами вставала одна и та же картина: доктор открывает глаза, делает первый вдох, произносит первые слова. А он, Спок, не был там. Он снова сделал это: позволил себе уйти, когда нужно было остаться.

Для него это было жизненно важно — оказаться рядом первым. Сказать то, что держал слишком долго, пока хватает храбрости. Или хотя бы позволить Леонарду самому спросить, вспомнить, ощутить отголосок мелдинга — его чувств, его переживаний. Но момент был упущен. Доктор пришёл в себя — и наверняка уже сделал собственные выводы. Особенно после того, что рассказал Джим: нервное напряжение, паническая атака. И всё это — без его присутствия.

Спок провёл кончиками пальцев по панели, хотя глаза не видели цифр. Рациональная часть его разума напоминала: выводы нелогичны. Ты не обладаешь достаточной информацией. Ты не можешь строить предположения, основываясь только на эмоциях и чужих словах, даже если это слова Джима. Но в этот раз логика отступала, а эмоции перевешивали всё. Страх того, что Леонард увидит в нём не поддержку, а источник боли. Что вспомнит прикосновение разума — и отвернётся. Или, что ещё хуже, вспомнит — и не поверит. Ведь ранее Спок сам сказал обратное, холодно, расчётливо. И теперь боялся, что всё, что осталось — это боль и разочарование. Эта мысль прорывалась снова и снова, как утечка сквозь плохо запаянный шов.

Так прошли сутки. Потом двое. Трое. Четверо. И теперь — уже пять. Пять стандартных суток, в течение которых он не набрался смелости показаться доктору на глаза. Не нашёл в себе сил вновь обратиться к капитану с вопросом о состоянии Леонарда. Слушал, делая вид, что сверяет очередные показатели, как Нийота и Павел обсуждают с Джимом их встречу с доктором. То, какое впечатление на него произвёл небольшой кусок морковного торта, ради которого Чехов почти два часа провозился с одним из репликаторов в офицерской столовой, выставляя нужные настройки. И сжимал руку в кулак, когда внутренний голос — человеческой его половины, — ядовито и предательски шептал ему.

«Это мог быть ты. Ты ведь тоже знаешь, что это его любимый десерт».

Впервые Спок по-настоящему понял выражение терранцев «гадко на душе».

И легче не становилось. Каждое упоминание о Леонарде в чужих устах било по нерву, — будто все вокруг имели на него право, кроме него самого. С каждым днём стена, возведённая им между собой и доктором, становилась выше и толще — и вместе с тем хрупче. Её мог разрушить один взгляд, одно слово. Именно поэтому он не решался приблизиться: был уверен, что в тот миг, как он посмотрит в глаза доктора, всё хлынет наружу, и он не справится.

Он вспоминал ту ночь в медотсеке, слияние разумов, и не мог не приходить к выводу: Леонард, вероятно, уже всё понял. А если и не понял — то теперь, когда Спок не счёл нужным нанести даже дежурный «визит вежливости», точно не захочет знать. Спок ловил себя на том, что анализирует возможные варианты реакции Леонарда, как уравнения, которые всегда решал с безупречной точностью. Но уравнение, где переменной был сам Маккой, теперь каждый раз заканчивалось одним результатом: отказ. Разочарование. Осуждение.

Это и удерживало его от того, чтобы переступить порог.

Джим однажды обронил мимоходом, почти как шутку, но в голосе слышалось больше:

— Ты ведь так и не зашёл к нему, Спок.

Слова прозвучали легко, почти буднично, но в них ощущалось то, что вулканец уловил мгновенно. Не просто укор — тонкий укол, за которым прятались беспокойство и грусть. Словно Джим видел картину целиком и ждал, когда его первый помощник перестанет прятаться. Именно это делало ситуацию ещё мучительнее. Спок понимал: капитан знает больше, чем говорит. И эта мысль была невыносима: что его слабость читается так же ясно, как строчка в открытом отчёте.

Ночи оказались хуже дежурств. В медитации вместо покоя и пустоты он снова и снова видел дверь медотсека. За ней — Леонард, и он, Спок, который должен войти в неё и заговорить. Раз за разом он прокручивал этот момент: вход, шаги по палате, взгляд, встреченный в полутьме. И слова, которые должны были сорваться с его губ. Но каждый раз мысль обрывалась; он не находил формы, которая не звучала бы или слишком холодно, или слишком откровенно. Не находил той грани, где можно было бы остаться честным и при этом не разрушить всё окончательно.

Тогда он зажмуривался, уходил из собственной фантазии, будто отступал от края. И оставался сидеть в тишине, с прямой спиной и сжатыми пальцами, зная, что всё повторится вновь.

Внутри нарастала мучительная цикличность: днём он прятался в работе, делая вид, что сосредоточен. Ночью возвращался к одному и тому же сценарию, который никогда не происходил. И каждый раз всё заканчивалось одинаково — тишиной. Тишиной, в которой крепло чувство вины, словно вольфрамовый стержень, который невозможно согнуть. Он знал: с каждым часом, когда он не шёл к Леонарду, момент становилось всё труднее вернуть. И эта мысль терзала его сильнее любой раны.

Он пытался оправдывать себя логикой. Говорил себе, что доктору нужен покой, что лишнее присутствие будет только мешать его восстановлению. Что Маккой, столь яростно отстаивающий право на личное пространство, скорее предпочёл бы одиночество, чем его тень у своей койки. Что лишние слова, сказанные слишком поспешно, способны причинить больший вред, чем молчание.

Спок повторял это как мантру. Как математическое уравнение, которое должно было сойтись, если его проговаривать достаточно часто. Но каждый раз эта формула рассыпалась, когда он вспоминал: именно он был рядом в тот момент, когда Леонард балансировал между жизнью и смертью. Именно он удержал его, вытянул из темноты, когда у него не было сил бороться. И именно он исчез тогда, когда Маккой вернулся.

И всё же, Спок продолжал ждать. Продолжал молчать. С каждым днём всё глубже убеждая себя в том, что поступает «правильно». Хотя на самом деле всё больше вяз в собственной нерешительности. Молчание неизбежно становилось всё тяжелее. Оно висело над ним, как свинцовый груз, и теперь казалось, что пять суток превратились в пропасть. Он тратил их, словно мог позволить себе бесконечный запас времени, — но на самом деле у него его никогда не было. И мысль об этом резала сильнее всего.

Ему казалось, что, уклоняясь от встречи, он берёг и себя, и Леонарда. Что давал обоим время. Но теперь он понимал: он лишь растянул паузу, которая с течением дней становилась всё более невыносимой. Он не приблизился к доктору — он оттолкнул его. И если между ними и была когда-то дорога, по которой ещё можно было пройти навстречу друг другу, теперь там зияла трещина, которую он сам углубил собственным бездействием.

И всё же самое мучительное открытие ждало его сегодня.

Когда Спок снова увидел его на мостике — живого, собранного, внешне почти того же, каким он его знал, когда задал вопрос, который должен был всё прояснить, — он понял: Леонард не помнит. Ни прикосновения, ни мелдинга, ни того, что Спок вложил в него тогда, в момент отчаяния. И вся его нерешительность, все дни, проведённые в сомнениях и страхе, обернулись пустотой. Он боялся встречи, боялся быть отвергнутым за то, чего, как оказалось, доктор даже не знал.

Он сам отдал пять суток во власть нелогичных страхов и тем самым сделал расстояние между ними больше. И сегодня, сейчас, вместо того чтобы спросить о том, что на самом деле важно — как Леонард себя чувствует, действительно ли он готов вернуться к полноценному несению службы, справляется ли он с паникой после всего ужаса, что пережил, — Спок интересуется лишь тем аспектом, который может, прямо или косвенно, пролить свет на то, что осталось в его памяти о слиянии разумов.

Ответ оказался предельно прост — ничего.

И эта мысль обжигает, как раскалённый клинок. Он тратил силы, время и рассудок на то, чтобы избегать человека, который, как выяснилось, даже не догадывается о том, чего он так боялся. Когда их взгляды пересеклись, Спок ясно уловил тень разочарования в глазах Леонарда. Она мелькнула слишком быстро, но для него — более чем очевидно: доктор ждал от него хоть чего-то, что указало бы на то, что ему не всё равно. А вместо этого получил отчётливый намёк на дистанцию и сухую профессиональную заинтересованность в его состоянии.

Он допустил слишком много ошибок, слишком много раз ранил Леонарда своими словами и действиями. Продиктованными логикой, искажённой эмоциями, вырвавшимися как вода, разрушившая дамбу. Которые он по-прежнему не в состоянии взять под контроль. Но так больше продолжаться не может. Спок просто не имеет права ещё раз причинить Леонарду боль. И это, вкупе с тем, что он видел — усталость, скрытую дрожь, отсутствие привычной дерзкой уверенности — приводит его к единственному возможному решению. Раз Леонард не помнит, не знает о его истинных чувствах, раз он сам не сумел быть рядом словами, значит, должен быть рядом делами. Если его вмешательство в тот миг оказалось бесполезным, теперь он обязан сделать всё, чтобы восстановить равновесие: обеспечить Леонарду покой, поддерживать его, создавать условия, где он будет чувствовать себя защищённым.

И, возможно, через какое-то время, когда он придёт, наконец, к внутреннему равновесию, не позволяя эмоциям управлять собой, — слишком по–человечески, — он будет готов открыть Леонарду правду. Независимо от того, остались ли в душе доктора хотя бы отголоски той безусловной, безоговорочной любви, что Спок ощутил тогда, в пещере.

Chapter Text

Когда лифт оказывается на его палубе, ноги сами несут Леонарда в сторону медотсека. Здесь всё привычно — ровный свет, тихое гудение аппаратуры, запах антисептика, перемешанный с переработанным воздухом, персонал погружён в работу. Во всём этом есть тот самый, до смешного простой, но надёжный якорь, который он боится потерять. Это место уже давно стало для него вторым домом, в котором он, как правило, чувствует себя спокойно и уравновешенно. Только вот сегодня этот знакомый фон кажется чужим, будто он сам — лишний элемент в идеально выстроенной системе, будто его место заняли, пока он отсутствовал, и теперь он вынужден подстраиваться под чужой ритм.

«Ну вот и всё, старик, — думает Маккой, устало опускаясь в кресло в своём офисе. Почему-то этот короткий визит на мостик отнял у него больше сил, чем он ожидал. — Премьера состоялась. Показался публике, обозначил, что жив, все посмотрели, кивнули и разошлись. И всем снова плевать, что внутри тебя наизнанку выворачивает. Всё стабильно».

Он упрямо убеждает себя, что под словом «все» действительно подразумевает весь мостик, а не одного совершенно конкретного офицера, чьё безразличие бьёт точно и оглушающе, сильнее любого удара. И не сказать, что он шёл туда с какими-то ожиданиями, но поведение Спока, как бы противно ему ни было это признавать, выбило его из колеи. Этот единственный, странный вопрос, будто взявшийся из ниоткуда, въелся в мозг и упрямо не отпускает. Зачем Спок спросил об этом? Какой ответ рассчитывал получить? Эти мысли роятся в голове как пчёлы, превращаясь в изматывающее жужжание, которое не заглушить ничем. Леонард на секунду даже испытывает искушение разворотить собственный офис, просто чтобы переключить внимание, сломать этот внутренний шум хоть чем-то осязаемым.

В этот раз Вселенная оказывается благосклонна, и повод отвлечься появляется почти сразу. В кабинет Маккоя без стука влетает один из медбратьев с планшетом в руках и идеально круглыми от ужаса глазами. Сбивчиво сообщает, что в медотсек поступило сразу восемь энсинов с симптомами то ли аллергии, то ли пищевого отравления. Леонард, тихо чертыхнувшись, больше для проформы, выхватывает у паренька планшет и быстрым шагом направляется в смотровую.

Все поступившие энсины оказываются гуманоидами — что отчасти радует Маккоя: проблема коснётся меньшей части экипажа. С другой стороны, симптомы слишком разнообразны и нетипичны для одного заболевания или воздействия. Кого-то тошнит, у кого-то жар и судороги, а у Ширы, андорианки из астронавигационной службы, начинается состояние, похожее на анафилактический шок. Леонард вновь чувствует себя в своей стихии, мечась между биокроватями, проверяя показатели, выкрикивая указания медикам. Ощущение стыда от того, что он немножко благодарен происходящему локальному хаосу доктор заталкивает как можно глубже, оставляя эти размышления на потом. Сейчас в его приоритете помочь пациентам и разобраться в первопричине.

На то, чтобы стабилизировать всех и вывести из кризиса, у команды альфа-смены уходит около четырёх часов. И ещё час Маккою требуется, чтобы получить все результаты анализов, сверить их, убедиться в отсутствии инфекций любого генеза и обнаружить закономерности, которые и приводят его к пониманию источника проблемы. В лице кудрявого энтузиаста Чехова, перенастроившего пару дней назад один из репликаторов только для того, чтобы угостить СМО кусочком торта, который был «как настоящий». На радостях от успеха Павел забыл сбросить настройки, что привело к нарушению матрицы белков, и для некоторых гуманоидов сочетание компонентов оказалось несовместимым с физиологией.

По логике, Маккой должен был бы взорваться — авторы всех предыдущих «экспериментов» с репликаторами неизменно получали от него нагоняи разной степени тяжести. От внутримышечных наказаний курсом витаминов — и больно, и полезно — до ядрёных вакцин с набором чудесных побочек. Но разозлиться на Павла не даёт чёртова сентиментальность, проснувшаяся так некстати. Леонард с трудом может вспомнить другой случай за последние лет десять, когда кто-то возился столько ради него — безо всякой выгоды, не из корыстных интересов, а просто чтобы поднять ему настроение.

Поэтому он ограничивается короткой, чуть раздражённой тирадой в комм навигатора, о том, что «ваша русская любовь, мистер Чехов, очень дорого обходится экипажу» и приказом немедленно вернуть настройки репликатора в исходное состояние. Павел смущённо извиняется, под ясно слышные на заднем плане хихиканья Джима, и отправляется исправлять ситуацию. Маккой же, получив все нужные ответы, выходит на второй раунд лечения энсинов, теперь уже точно зная, что и как делать.

Когда пропадает необходимость разбираться и анализировать, действия доктора довольно быстро переходят в разряд автоматических. Он знает эти протоколы так же хорошо, как собственное имя. Руки работают сами, чёткими, выверенными движениями, вводя нужные параметры в инфузоматы, а после — внося информацию в медкарты пациентов. Леонарду не нужно задумываться над этими действиями, и поэтому его мысли, против воли, устремляются в том самом направлении, к которому он предпочёл бы не возвращаться.

К Споку.

К словам М’Бенги: «Провёл здесь почти двое суток, безвылазно».

Теперь, после встречи на мостике, эта фраза звучит как злая шутка. Или, что хуже, как жалость. Как подачка, брошенная раненой собаке, чтобы не выла слишком громко. И от этого на языке горький привкус.

— Чёрт возьми, Джозеф… — шепчет он, падая в своё кресло. Голос срывается, будто в горле застрял кусок стекла. — Зачем ты мне это сказал? Чтобы веселее жилось, пока я голову ломаю?

Пальцы привычно скользят по сенсорной панели планшета, вбивая сухую, пустую фразу: «Состояние стабилизировано, лечение симптоматическое». Слова появляются на экране, ровные, бездушные, как будто их написал не он, а машина. Но внутри всё бурлит.

Если это правда, если Спок и правда был рядом, два дня сидел, глядя на мониторы, следя за каждым чёртовым ударом его сердца… Тогда почему? Почему, увидев его живым, в сознании, он даже не спросил, как тот держится? Ни малейшего признака интереса. Ни даже банального «Ты в порядке?». Только сухое «доктор», ровное и бесстрастное.

Как будто они чужие.

Как будто всё то, что было до этого — их ссоры, бесконечные перепалки, долгие ночи на дежурствах, когда он отмахивался от саркастических уколов Спока, но всё равно ждал их, как доказательства, что тот рядом, что замечает его, — всё это никогда не существовало.

Просто пустое место.

Леонард сдавленно смеётся, и смех выходит резкий, короткий, будто кашель. На губах кривится ухмылка, от которой неприятно тянет мышцы.

«Да плевать ему, Маккой, — шипит внутренний голос. — Выжил ты или сдох — ему без разницы».

Он резко откидывается в кресле, ударяя затылком по спинке. Вдох выходит обрывистым, грудь будто стягивает тяжёлый обруч. В висках пульсирует кровь, как после перегрузки.

Картинка из памяти выскакивает слишком отчётливо: Спок, спокойный, как всегда, поворачивает к нему голову. Их взгляды пересекаются — и вместо сотни вопросов, вместо того, что Леонард, неосознанно, так ждал услышать… звучит одно. Сухое, точное, как формулировка из отчёта: «испытывали ли вы изменения в восприятии реальности».

Твою мать. Это действительно всё, что его волновало?

— Сука… — выдыхает он, вцепляясь пальцами в край стола так, что суставы белеют.

Леонард закрывает глаза, пытаясь выдавить из памяти этот момент. Но чем сильнее старается, тем отчётливее видит это лицо: спокойное, ровное, чужое. И всё внутри выворачивает наизнанку — потому что он, как идиот, всё равно ждал. Ждал хотя бы намёка. Хотя бы крошечного признака, что коммандеру не совершенно всё равно. А получил вопрос с подвохом, как будто он не человек, а очередной эксперимент. Пациент под микроскопом.

«Такие дела, — язвительно комментирует внутренний голос. — Вот оно, его настоящее отношение. Тебя даже не стоит спрашивать «как ты». Ты — галочка в его протоколе. Не поклеил ласту, и ладно, продолжай нести службу в штатном режиме и не маячь перед глазами».

Ему хочется что-нибудь разбить, врезать кулаком по столу, расколотить ПАДД о стену. Сделать хоть что-то, чтобы этот гул в голове стих. Но он только вжимается глубже в кресло, чувствуя, как больно тянет сухожилия в пальцах, сжимающих планшет. В груди пусто. Не так пусто, как после клингонской камеры — тогда пустота была холодной, парализующей. А сейчас она горячая, прожигающая. Пустота с привкусом предательства, даже если он сам понимает, что ждал невозможного.

И всё равно ждал.

И от этого стыдно до тошноты.

Он сидит, уставившись в чёрный экран планшета, вцепившись в него так, будто от этого зависит хоть что-то. Голова гудит, в груди пустота жжёт, а мысли ходят по кругу, словно зверь в клетке. На секунду он даже забывает, что дышать нужно глубже, и вдох выходит коротким, рваным, как будто лёгкие работают в полсилы.

— Леонард.

Голос возвращает его в реальность. Тихий, но твёрдый. Маккой дёргается и поднимает голову. В дверях офиса стоит М’Бенга — руки за спиной, взгляд спокойный, но слишком внимательный. Тот самый взгляд, от которого у пациентов не остаётся шансов что-то скрыть.

— Что? — огрызается Маккой, чуть резче, чем хотел.

— То, что я вижу, — М’Бенга делает шаг внутрь, не меняя интонации, — это не доктор, который лечит пациентов. Это доктор, который диагнозами и протоколами пытается заглушить собственное состояние.

— Отвяжись, Джозеф, у меня есть работа, — Леонард мотает головой, будто отмахиваясь. Злится, что коллега может настолько легко его «прочитать». Раньше ему гораздо лучше удавалось скрывать свои внутренние проблемы от посторонних глаз. — Вон у Ширы показатели ещё не стабилизировались, надо проверить…

— Уже проверили, — спокойно перебивает М’Бенга. — Я сам посмотрел. Всё в норме.

Маккой открывает рот, чтобы возразить, поинтересоваться, с каких пор за старшим медицинским офицером перепроверяют данные, но тот поднимает ладонь, и в его жесте нет агрессии — только усталое «хватит».

— Ты отработал свою альфу. Уже почти половину беты тут торчишь. Хватит. Пора отдыхать.

— Да я в порядке, — привычно роняет Маккой, но голос звучит пусто даже для него самого.

— Нет, — отрезает М’Бенга. — Ты измотан. И, если не пойдёшь спать по–хорошему, я сам, как твой лечащий врач, выпишу тебе распоряжение и положу на соседнюю койку. И, поверь, сделаю это без капли сожаления.

Леонард усмехается — криво, горько.

— Вот уж спасибо, Джозеф. Мой авторитет тут, похоже, больше нихрена не значит.

— Никто не пытается оспаривать твой авторитет или должность, — смягчается М’Бенга, подойдя ближе и положив руку ему на плечо. — Это вопрос необходимости и твоего благополучия. Ты не сможешь нормально выполнять свои обязанности, если будешь сидеть тут сутками, забивая на нужды собственного организма.

Несколько секунд они молчат. Леонард чувствует тепло его ладони, и от этого злость понемногу сходит на нет, оставляя после себя только гулкую усталость. Он тяжело вздыхает, сдавленно кивает и встаёт.

— Ладно. Но только потому, что ты, упрямый чёрт, всё равно не отстанешь.

— Именно, — спокойно подтверждает М’Бенга и слегка подталкивает его к выходу. — Давай, марш в каюту, пока я не взялся за гипо.

Леонард бормочет что-то невнятное про «тиранических коллег» и «субординацию», но покорно направляется в коридор. Каждая мышца будто напоминает, насколько он устал, и только сейчас он осознаёт, что едва держится на ногах.

Он входит в свою каюту, и дверь с тихим шипением закрывается за спиной. Тишина обрушивается почти физически — слишком плотная после гулкого лазарета. Здесь нет равномерного биения аппаратов, нет голосов коллег, нет фонового шума, за которым можно было спрятаться. Только он и его дыхание, которое почему-то кажется слишком громким. Леонард машинально стаскивает с себя форму, на секунду замирает, глядя в сторону ванной комнаты, задаваясь вопросом, хватит ли ему сил. Но всё же идёт, испытывая острую необходимость смыть с себя сегодняшний день. Попутно произнося уже ставшее привычным:

— Компьютер, заблокировать дверь. Свет на тридцать процентов.

Вода в душе льётся горячая, потом холодная, потом снова горячая — он гоняет регулятор туда–сюда, будто пытается подобрать температуру и напор, который смогут унять то, что творится внутри. Но ничего не помогает: грудь сдавливает так, что стоит только вдохнуть глубже — и он сорвётся. Несколько раз Маккой ловит себя на том, что готов заорать. Или разрыдаться. Но стискивает зубы так сильно, что ноют челюсти, и давит это желание, проглатывает тяжёлый, липкий ком в горле.

Реветь от бессилия, от любви, которая никогда не получит ответа — не то, что он себе позволит. Ни сейчас, ни когда-либо ещё. В конце концов, у него всё ещё сохранились пусть жалкие, но остатки гордости и самоуважения, и самое время вспомнить про них.

Леонард выходит из душа, на автомате вытирается, его движения резкие, лишённые всякой заботы о себе. По пути он бросает взгляд в зеркало. Шрам на торсе уже едва заметен: розоватая полоска, которая через неделю–две, возможно, исчезнет полностью, не оставив никаких следов и визуальных напоминаний о произошедшем. «И вот ради этого, — думает он с сарказмом, криво усмехнувшись, — стоило резать меня почти шестнадцать часов?» Но ни радости, ни облегчения он не чувствует. Лишь пустота. Всё равно, будто это шрам не его, а чужой, на теле, которое он лишь временно занимает. Ведь даже когда он заживёт полностью, это не изменит того, что внутри, гораздо глубже мышечной системы, органов и костей.

С трудом надев боксеры и растянутую футболку, он падает на кровать, даже не поправляя простыню. Матрас пружинит, встречая его тяжестью, но вместо облегчения возникает ощущение, будто он тонет в этой постели, как в зыбучем песке. Глаза закрываются почти сразу, но сон не приходит мгновенно. Мозг всё ещё работает, с остервенением, перебирает лица, голоса, интонации, возвращает его снова и снова к одному и тому же.

И уже на грани провала в забытье Леонард даёт себе обещание. Тихое, но твёрдое, как присягу: он выжжет это чувство до основания. Как некроз, который не подлежит восстановлению. Разрежет его внутри себя холодным скальпелем, как удаляют опухоль: безжалостно, с кровью, с пониманием, что зашить потом будет нечего. Загонит любовь в самый тёмный угол и похоронит её там, где не достанет даже память, где не нащупает ни один импульс нейронов. Спока больше не будет в его сердце. Он вытравит его из себя, как вытравляют инфекцию из раны — с огнём, с болью, но окончательно.

Даже если ради этого придётся снова разорвать самого себя изнутри.

На следующее утро Маккой просыпается за полчаса до будильника. Выспавшимся и отдохнувшим он себя совершенно не чувствует, но тело, как и разум упорно отказываются вновь погружаться хотя бы в дрёму. Спустя пятнадцать минут бессмысленных переворачиваний с боку на бок он всё же поднимается. Плетётся в ванную, чтобы умыться и пару раз махнуть расчёской по волосам, создавая отдалённую видимость причёски, затем механическими движениями облачается в униформу.

Внутри Леонард ощущает странную пустоту, словно из него разом высосали всю энергию, эмоции и желания. Мысль о начале рабочей смены не вызывает в нём ни привычного раздражённого энтузиазма, ни протеста. Ему всё равно. Будто кто-то пустил новокаин прямо по нервной системе, минуя кровеносную. И не сказать, что в данный момент его беспокоит собственное состояние — ни как медицинского офицера, ни как доктора психологии. Он лишь нехотя признаёт мысленно, что так ему даже немного спокойнее.

Спокойствие это, правда, оказывается недолгим — ровно до момента, когда он входит в свой офис за пятнадцать минут до начала альфа-смены. Посреди его рабочего стола, освобождённого от ПАДДов, планшета и бумажных документов (аккуратно сложенных стопкой сбоку) стоит поднос. На нём — аккуратно собранный завтрак: чашка чёрного кофе, настоящего, не разведённого до бурды, как в офицерской столовой, хрустящие тосты, пара ломтиков запечённого бекона, маленькая порция яичницы и салат из свежих овощей. Всё простое, но слишком… правильное. Слишком соответствующее его собственным привычкам, чтобы это можно было списать на случайность.

Леонард останавливается в дверях, нахмурившись. Первой реакцией становится раздражение: он привык к контролю над тем, что его окружает, особенно здесь, в своём «убежище». А теперь кто-то позволил себе нарушить этот порядок.

— Чёрт… — бормочет он, щурясь на поднос, будто тот может сам ответить. — Это ещё что за цирк?

Он обходит стол, опускается в кресло и какое-то время просто смотрит на еду, пытаясь решить, стоит ли вообще к ней притрагиваться. Подмывает вызвать кого-то из персонала, устроить допрос с пристрастием — но мысль кажется слишком утомительной. В конце концов, скорее всего, это или М’Бенга, или кто-то из медсестёр, озабоченный тем, что старший медик толком не ел уже несколько дней. Его самого этот факт не очень-то беспокоил. До этого момента, во всяком случае. И вместо того, чтобы злиться, Леонард вдруг ловит себя на том, что внутри появляется тихое, почти забытое ощущение. Тепло. Забота. Пусть анонимная, пусть навязанная, но забота. Даже запах кофе, крепкого, с едва заметной кислинкой, будто специально выставлен под его вкус, пробивает насквозь и провоцирует повышенное слюноотделение.

Сначала он решает проигнорировать поднос, сразу включаясь в работу, но желудок тут же напоминает о себе предательским урчанием. Леонард вздыхает, закатывает глаза и, всё-таки, берёт кусок тоста. На вкус еда кажется неожиданно… правильной. Почти идеальной. Даже яйца прожарены именно так, как он обычно любит — белок плотный, но не резиновый, желток густой, не растекающийся.

— Ладно, убедили, — ворчит он себе под нос, подцепляя вилкой салат. — Но это разовая акция, ясно? Не собираюсь тут распускаться, как какой-нибудь благодарный пациент.

Наверное, со стороны он выглядит неимоверно глупо, разговаривая с пустотой и высказывая ей мнимые претензии. Но он не считает нужным задумываться об этом, вновь переключая всё внимание на завтрак. Доктор ест молча, медленно, и впервые за последние две недели ощущает не только вкус еды, но и странное, тихое удовлетворение. Будто организм сам благодарит его за то, что он, наконец, перестал кормить себя на автопилоте. Мысль о том, кто именно принёс поднос, Леонард откладывает. Пусть будет М’Бенга. Или Чапел. Или вообще кто-то из младших. Это не важно. Главное — он впервые за долгое время начал утро не с пустого желудка и таблеток.

Когда поднос пустеет, Маккой откидывается в кресле и неожиданно для себя улыбается — едва заметно, почти машинально. Впереди длинный день, и, возможно, он пройдёт чуть легче. Он убирает остатки со стола, возвращается к ПАДДам и к началу смены.

Но где-то глубоко внутри всё равно шевелится маленькая заноза: кто именно знает его вкусы настолько хорошо?

Как бы там ни было, один только этот поднос меняет день. Пустяк, жест, чей автор остаётся неизвестным, — но именно он делает то, чего не смогли сделать ни лекарства, ни бесконечные увещевания М’Бенги. На душе становится чуть теплее, будто кто-то аккуратно раздвинул тучи и выпустил лучик света. Совсем крошечный, но заметный.

Дальше идёт привычная рутина. Пациенты, записи, сверка показателей. Даже отравление, устроенное из-за сбившихся настроек репликатора, кажется теперь почти благом — у людей есть работа, у Маккоя есть повод не погружаться в мысли, от которых тянет к чёрной дыре. Часам к четырём в кабинет заглядывает Джим. Не капитан — именно Джим: с тем самым полуулыбчивым выражением, в котором легко угадывается забота, даже когда он старается скрыть её за болтовнёй.

— Как ты, Боунс? — спрашивает он так, будто речь идёт о пустяке, но глаза выдают, что это не формальность.

— Как всегда, — бурчит Маккой, не отрываясь от ПАДДа. — Работаю, пока корабль ещё не развалился от аллергии на торт.

— Выглядишь ты сегодня лучше, чем вчера, — замечает Джим, и это заставляет Леонарда поднять на него глаза.

— Меньше похож на кадавра?

Кирк тихо хрюкает в кулак, и да, это предсказуемо. Его почему-то всегда веселили такие околомедицинские словечки, и Леонард до сих пор ловит себя на том, что специально вставляет их в разговор — чтобы увидеть эту реакцию. И она выходит именно такой, как раньше: дурацкий смешок, будто они снова не на звездолёте посреди глубокого космоса, а за кружкой в баре.

Они обмениваются ещё парой фраз в том же тоне, а после Джим уходит, возвращаясь на мостик. И Леонард словно ощущает за ним тёплый шлейф — короткое, но настоящее напоминание, что он не один.

Вечер проходит в рутине: он проверяет результаты последних обследований экипажа, рассылает уведомления о медосмотрах, оставляет заметки для подчинённых. Работа затягивает дольше, чем он планировал, но на этот раз он уходит сам, без пинков от Джозефа. Возвращается в каюту, усталый, но без того вяжущего чувства бессилия, что мучило накануне. И впервые за долгое время засыпает чуть спокойнее — с ощущением, что, может быть, впереди не всё так безнадёжно.

Chapter Text

Кажется, вставать раньше положенного снова входит у него в привычку. Во всяком случае, именно так Леонард думает, когда, продрав глаза, обнаруживает, что мог бы спокойно спать ещё минут сорок. Какое-то время он просто лежит, неподвижно, уставившись в потолок, прислушиваясь к собственному телу. Оно всё ещё гудит от усталости, словно мышцы и суставы сговорились напоминать ему, что он не дал им как следует восстановиться, сразу окунувшись с головой в работу. И рациональная часть упорно твердит, что он может себе позволить просто поваляться несколько минут, никуда не спеша, не погружаясь снова в служебную рутину. Но Маккой непреклонен – заставляет себя подняться с кровати, и повторяет доведённые до автоматизма утренние ритуалы. В ванной бросает взгляд в зеркало – всё тот же человек с синяками под глазами, с чуть впалыми щеками и потускневшей кожей. Но сегодня отражение раздражает его чуть меньше. Как будто с ним вернулась какая-то крошечная, смешная стабильность: «Ну да, выгляжу как чёрт, и что? Ничего нового».

Заступив на смену на пятнадцать минут раньше, Маккой, прежде всего проверив показатели пациентов и дав указание Чапел готовить двоих к выписке, направляется в свой офис. На столе снова поднос. Завтрак собран так же тщательно, как и накануне: крепкий чёрный кофе; миска овсянки с орехами и сушёными фруктами – именно так, как он иногда делал себе сам, когда был в хорошем настроении; пара ломтиков цельнозернового хлеба с тонким слоем мягкого сыра; и долька грейпфрута на краю тарелки. Сегодня Леонард подмечает ещё одну деталь: кофе подан в высокой кружке, именно такой, в какой он привык пить, когда у него впереди длинная смена. Не отстойный пластиковый стаканчик или стандартная чашка из столовой, а та самая, правильная форма.

– Чёрт возьми, это уже слишком, – бурчит себе под нос доктор, беря её в руки.

Он жмурится, делая первый глоток, и язык тут же ощущает знакомую горечь – крепкий, густой напиток, очень похожий на тот, что он так любил в родной Джорджии. Всё это слишком выверенно, слишком «в точку», чтобы можно было списать на случайность и действия «для галочки». Леонард хмурится и садится, уставившись на миску с овсянкой.

– Отлично, – бормочет он, подцепляя ложкой первый кусочек. – Теперь я не только доктор, но ещё и, похоже, чёртов подопытный кролик. Кто-то решил проверить, как долго я протяну на правильном питании, не иначе.

Что бы он ни думал, еда вкусная, действительно вкусная. Овсянка оказывается удивительно правильной: не липкая каша, а лёгкая текстура, орехи хрустят, фрукты придают недостающую сладость. Кофе венчает весь этот букет приятным послевкусием, и от него теплеет не только в желудке, но и на душе. Но животрепещущий вопрос довольно быстро возвращает его с небес на землю, активируя в нём привычный хронический цинизм.

«Да кто, мать его, это устроил?»

Догадки о том, что это М’Бенга, Кристин или кто-то ещё из медперсонала уже не кажется такими состоятельными, как накануне. Коллеги, конечно, знают о некоторых его вкусовых предпочтениях – по большей части, касательно алкоголя, чем Маккой не особо гордится, – но не настолько досконально, чтобы собрать такой завтрак. Сбалансированный, продуманный до мелочей, персональный. Он бы даже мог сказать «идеальный», если бы его не воротило от подобных ярлыков. На короткий миг проскальзывает идея, что это кто-то из младших энсинов, кто слишком трепетно относится к СМО, но она отбрасывается сразу, вызывая у Леонарда саркастический смешок. Нет, точно нет, настолько сильно ему здесь никто не симпатизирует.

И всё же, теперь это не похоже просто на заботу коллег. Слишком уж точные попадания, слишком личное. Он замирает на секунду, глядя на поднос, и чувствует неприятный укол в груди. А что, если…?

– Стоп, Маккой, ты уже совсем поехал, если тебе такое в башку взбредает, – он произносит это вслух, дабы привести себя в адекватное состояние.

По–хорошему, стоило ещё и хорошую пощёчину себе влепить, за такие-то варианты, но пока он ограничивается словами.

Да, по всем параметрам, это точности и рассчитанности, это похоже на него, но Спок точно бы не стал. Уж для кого-кого, но не для него. Не после того ледяного «доктор» на мостике, и всего, чтобы было до этого, да и после тоже. Если он и проявляет заботу по отношению к старшему медицинскому офицеру, то исключительно в форме команд и уточнений по протоколам. Всё остальное – фантазии, не имеющие ничего общего с реальностью, и от них лучше избавиться сразу же.

Однако завтрак всё равно оказывается съеден подчистую. И, что ещё хуже, Леонард ловит себя на мысли, что ему это нравится. Хоть он и упирается, цепляясь за привычную горечь, он не может игнорировать тот факт, что ему на самом деле становится лучше, уютнее. Появляется, пусть пока призрачное, но ощущение того, что кому-то он здесь всё-таки нужен. Хорошо бы ещё выяснить, кто решил так о нём позаботиться. Хотя бы просто для информации.

Смена проходит в штатном режиме, без приключений, что само по себе неплохо. Получив результаты обследований, спустя пару часов Маккой выписывает из лазарета ещё двоих пострадавших от манипуляций Чехова с репликатором. Правда, их место быстро занимает пара энсинов из научной лаборатории – классические Биба и Боба, стабильно оказывающиеся на соседних биокроватях каждые два-три месяца с травмами и симптомами разной степени идиотизма. Он, в компании пары медсестёр, возится с ними почти до самого обеда, с трудом контролируя желание нараздавать обоим затрещин, но в итоге отпускает с миром. По счастью, в этот раз всё обходится лёгким испугом.

Несколько появившихся свободных минут Леонард решает провести у себя в кабинете. Может быть, сделать себе ещё чашку кофе. Который совершенно точно не будет таким же бодрящим и терпким, как утренний, принесённый его заботливым анонимом, зато станет отличным напоминанием древней мудрости – не стоит привыкать к хорошему. Весь поток размышлений прерывается в одно мгновение, стоит Маккою дождаться, пока дверь плавно отъедет в сторону, и сделать пару шагов вперёд. А потом он так и замирает в паре сантиметров от прохода, так, что дверная панель, закрываясь, ерошит ему волосы на затылке. Но он этого даже не замечает, вперившись взглядом в свой стол. Точнее, в то, что находится на нём.

Обед. Чёртов полноценный обед на чёртовом подносе. На негнущихся ногах Маккой подходит чуть ближе, чтобы рассмотреть его содержимое внимательнее. Суп – лёгкий, но питательный. Пара бутербродов. Фрукты. И снова всё чертовски правильное, ничего лишнего. Сочетания продуктов ровно такие, какие он сам выбирал бы, если бы у него хватало терпения вбивать все нужные настройки в репликатор. Даже хлеб слегка поджарен, так, как он любит, а яблоко очищено от косточек и разрезано аккуратными дольками – и он вдруг понимает, что в жизни бы не стал морочиться с таким, даже для самого себя.

– Я, блять, что, брежу?

Леонард окончательно перестаёт понимать происходящее, и это начинает слегка подбешивать. Он хмурится. Внутри борются два чувства – благодарность и раздражение. Одно тянет его за руку: «Ешь, тебе же лучше. Это забота. Пусть инкогнито, но забота». Другое огрызается: «Что, ты уже не в состоянии сам позаботиться о себе? Тебе что, нужно, чтобы за тобой носились, как за ребёнком?»

Он опускается в кресло, берёт ложку. Суп на вкус оказывается почти домашним – лёгким, простым, но почему-то именно тем, что нужно. Леонард морщится, усмехается криво.

– Ну конечно, – бормочет он, подцепляя кусочек хлеба. – И тут попали в точку.

Он пробует бутерброд, потом яблоко – и чувствует, как внутри расползается тепло. Да, он может сколько угодно ворчать, но организм реагирует быстрее разума: с каждой порцией уходит чуть-чуть тяжести, с каждой долькой фрукта возвращается какая-то забытая простая радость – радость от того, что о нём кто-то подумал.

И именно это пугает.

Леонард откидывается в кресле, сжимая пальцы на ложке чуть сильнее, чем нужно. На языке тянется тот самый едкий привкус, когда не понимаешь, стоит ли благодарить или злиться.

«Кто, драть его через колено, это делает? И зачем?» – мысль бьётся в голове, как назойливая муха.

Он даже подумывает выйти и устроить настоящий допрос с пристрастием: пройтись по медотсеку, спросить у каждого – от интерна до Джозефа. Но эта идея кажется абсурдной и до боли утомительной. И он остаётся сидеть, глядя на поднос, как на загадку, которую боится разгадать. А внутри поднимается тревога. Потому что если он узнает, что это… тот самый «кто-то», которого он всеми силами пытается вычеркнуть из сердца – тогда что?

«Нет. Нет, чёрт возьми, – одёргивает себя Леонард, сжимая пальцы на краю стола так, что суставы побелели. – Даже в теории не смей туда лезть».

Он резко выпускает воздух сквозь зубы, будто может выдохнуть вместе с ним назойливую мысль. Это не Спок. Не может быть, и точка. Маккой старается поверить в это, повторяя как заклинание, но заноза остаётся. Едва заметная, но от неё зудит всё внутри.

«Да кто же, мать его, тогда?»

Он поднимается из кресла, чувствуя напряжение во всём теле до болезненного хруста в суставах, шаги резкие, отрывистые, будто он идёт не по гладкому полу медотсека, а по раскалённому металлу. Хватит гадать, хватит крутить это в голове, твердит он себе, словно приказывает пациенту принять лекарство. Единственный способ прекратить эти мучительные догадки – узнать напрямую. Персонал не мог скрыть от него столь очевидную вещь: кто-то наверняка проговорится, стоит лишь прижать его к стенке правильным вопросом. Но лучше всего, конечно, начать с Джима.

Внезапно эта мысль кажется настолько очевидной, что Маккой едва не усмехается собственной тупости. Какого чёрта он не подумал о нём раньше? Джим Кирк со своим вечным «Боунс, не забывай есть», со своими подколками и заботой, спрятанной за напускным весельем. Да это же прямо в его стиле – организовать всё исподтишка, но оставить самый прозрачный намёк, чтобы друг понял: о нём позаботились. Что ж, пришла пора прижать его к стенке и заставить это признать.

Леонард выходит в коридор, двери с мягким шипением закрывается за спиной, и звуки его шагов начинают отдавать глухим эхом в пустом пространстве. Он идёт быстро, почти торопливо, словно боится, что если он замедлится, то мысли, как хищники, догонят его и сомнут в очередной волне сомнений. Ему нужно поймать Джима, вывести его на чистую воду, сбросить с плеч этот липкий, удушающий груз неизвестности, иначе он сожрёт его изнутри.

И тут коридор взрывается чужим голосом – громким, раздражённым, с тем металлическим оттенком, какой бывает у людей, уставших объяснять одно и то же не очень интеллектуально развитому ребёнку:

– Я повторяю в десятый раз: у вас нет допуска в отсек связи.

– Ещё несколько дней назад у меня был этот чёртов допуск! Я энсин связи на Энтерпрайз, и это входит в мои обязанности. Вы не имеете права блокировать доступ офицеру, отвечающему за коммуникации корабля!

Маккой не может удержаться от усмешки: очередной новичок на службе – один из распределённых к ним в Йорктауне, – уверенный, что его звание энсина придаст ему веса и поможет добиться своего. Не с местной службой безопасности.

– Энсин Бэйли, я действую по прямому приказу капитана. Хотите пройти – обращайтесь к нему напрямую, я ничего сделать не могу.

Леонард замирает как вкопанный. Фамилия ударяет с болезненной силой, как прикладом в грудь. Бэйли. Она отзывается в голове гулким эхом, словно кто-то запустил в пустую цистерну тяжёлый камень.

Он машинально поворачивает голову и видит картину: молодой парень, лицо налилось краской, губы сжаты в тонкую линию, глаза сверкают от злости. Он спорит с охранником, почти нависая над ним, размахивая руками так, будто намерен сбросить препятствие физической силой. Дежурный из службы безопасности, усталый, но по–своему несгибаемый, стоит на пути, преграждая доступ, и напряжение между ними можно ощутить в воздухе почти физически. На «Энтерпрайз» подобное случалось не раз – юнцы, возомнившие, что правила написаны для кого угодно, но только не для них. Маккой таких видел десятки.

Но сейчас всё иначе по какой-то неведомой ему причине.

Бэйли. Имя крутится в голове, как навязчивая мелодия, не позволяя идти дальше. Леонард делает шаг, потом второй, намереваясь пройти мимо, но ноги словно приросли к полу. Что-то в этой фамилии больно царапает память, как ногтем по стеклу. Ощущение знакомое, неприятное, и мозг, как старый архивный компьютер, со скрипом запускает процесс поиска. Картинка всплывает медленно, рывками: пульт транспортера. Голос – слишком поспешный, чересчур уверенный: «Сканирование завершено». Щелчок кнопок, и твёрдый пол транспортерной площадки под ногами сменяется мягкой почвой. Пропитанной влагой почвой той чёртовой планеты.

Воспоминание врезается с такой силой, что у Леонарда будто выбивает землю из-под ног. Мир качается, коридор тянется и плывёт перед глазами, а грудь сжимает так, что воздух рвётся, но не проходит внутрь. Он делает вдох – и не может вдохнуть. Кажется, что горло стянуто железным обручем, а лёгкие запаяли изнутри. Сердце колотится в висках гулкими ударами, заглушая все звуки вокруг, и голоса спорящих превращаются в смазанный шум. Панели стен режут глаза слишком ярким светом, воздух становится слишком густым, слишком плотным, будто его можно резать ножом, но всё равно не вдохнуть.

Это был он. Чёртов Бэйли. Он был за пультом в тот день, когда доктор остался там один, будто бы поданный клингонским ублюдкам на блюде.

И в ту же секунду память оживает – кожа вспыхивает от фантомных ударов, кости будто снова ломит от той невыносимой боли, а железный привкус крови возвращается в рот так реально, что Леонард едва не давится им. Он чувствует, как ладонь сама тянется к стене, и вжимается в её холодный металл так сильно, что пальцы ноют. Ему нужно удержаться, не дать себе пошатнуться и рухнуть прямо здесь, посреди коридора. Мир продолжает кричать вокруг него: свет прожигает глаза, шум в ушах давит, как водопад, и он понимает, что, если сейчас не возьмёт себя в руки – потеряет контроль окончательно.

Дыши. Чёрт возьми, дыши.

Но тело предательски не слушается. Каждый вдох выходит задушенным, обрывается, будто кто-то сжимает ему грудную клетку изнутри. И в голове проносится ясная, ледяная мысль – ещё миг, и всё.

И тогда вспыхивает единственный отчётливый приказ: в лазарет. Сейчас. Только туда.

Мысль такая резкая, такая громкая, что она почти заглушает всё остальное. Лазарет – единственное место, где он может хотя бы сделать вид, что ситуация под контролем. Там есть стены, которые держат. Там есть приборы, лекарства. Там он может быть не жертвой, а врачом, даже если для этого придётся самого себя вписать в список пациентов.

Он разворачивается на пятках, почти спотыкаясь о собственные ноги, и бросается вперёд. Шаги становятся слишком частыми, слишком резкими, и каждый отдаётся гулким ударом в коридоре, как барабанная дробь. Он не разбирает дороги, просто несётся к спасению, не замечая встречных, не слыша приветствий, только внутренний ритм, сбивчивый и больной: успеть, успеть, пока не сорвало окончательно.

Он почти влетает в лазарет и, не дожидаясь полного открытия дверей, буквально протискивается в щель, будто за ним кто-то гонится. Коридор вспыхивает белым светом, пахнет стерильностью, привычной безопасностью. Но сейчас даже она кажется зыбкой, как декорация, которая вот-вот рухнет. Пара медсестёр вскидывают головы, кто-то из младших смотрит на СМО озадаченно, явно уловив, что с доктором что-то не так. Но Леонард идёт, почти бежит, не замечая ничего вокруг, к своему кабинету. Машинально блокирует дверь личным кодом – последнее, что он может сделать осознанно.

А потом его накрывает.

Сначала руки – они трясутся так сильно, что, кажется, даже трикодер сейчас будут удержать не в состоянии, как если бы он был сделан из свинца. Потом грудь – будто кто-то сжал её огромными, холодными пальцами, вдавил внутрь, и ни вдох, ни выдох не проходят до конца. Воздух рвётся наружу хрипами, грудная клетка дёргается, но протолкнуть воздух не выходит. Мир качается, в висках стучит кровь, а по коже бегут горячие мурашки, как будто он снова там, на той проклятой планете, с разодранной кожей и гулом боли внутри. Удары, один за другим, как всполохи алого пламени перед глазами, и каждый из них Леонард словно ощущает снова, с той же силой, с которой они были нанесены. Колени готовы вот-вот подогнуться, а сердце бешено колотится одновременно где-то в животе и в глотке.

– Нет… Нет, чёрт… – сипит он, хватаясь за край стола.

Однако, несмотря на своё состояние, Маккой осознаёт: если сейчас не вмешается, ничего не сделает – потеряет контроль полностью. Он уже его теряет, находясь на тонкой, словно сделанной из стекла, грани. За которой – бездна, отчаяния, ужаса и сумасшествия, от которого он так старался отгородиться все прошедшие дни. Тело бьётся в петле паники, разум цепляется за остатки рациональности, приводя к единственному верному решению в данный момент.

Он судорожно вспоминает, в каком из ящиков стола держит свой «страховочный» гипо с лёгким седативным – на случай непредвиденных ситуаций с пациентами. А когда, наконец, мозг срабатывает, Леонард, пошатываясь, добирается до своего рабочего места. Пальцы дрожат так, что он едва не роняет инъектор, когда вытаскивает его из ящика. Пластик скользкий, ладони влажные, пот холодными дорожками бежит по спине. Маккой с трудом прижимает устройство к шее, ощущает острый холод металла и, скрипнув зубами, нажимает. Раздаётся характерный щелчок, сопровождаемый секундным жжением под кожей, и гипошприц выскальзывает из рук доктора, с глухим стуком падая ему под ноги.

Через пару десятков секунд по венам разливается знакомое тепло – щадящий препарат, не валящий с ног, но отрезающий панике доступ к нервам. Сердце всё ещё бьётся быстро, но постепенно удар за ударом ритм выравнивается, становится менее хаотичным. Воздух снова поступает в организм, пусть короткими, отрывистыми вдохами, но уже настоящими. Леонард опускается в кресло, сжимает лицо ладонями. Внутри по-прежнему пустота и дрожь, но уже не смертельная. Его трясёт, пальцы всё ещё не слушаются, но цепь, что только что стягивала горло, начинает слабеть.

– Дерьмо… – выдыхает он в тишину. – Просто дерьмо…

Маккой сидит так несколько минут, слушая, как медленно приходит в норму дыхание, как мышцы перестают сводить судорогой. Глаза режет от напряжения, будто он плакал – хотя он не дал себе сорваться. И всё равно ощущает себя так, словно внутри что-то выжгли добела.

Леонард сидит в кресле, ладони ещё дрожат, сердце неохотно сбрасывает лишние удары, но он понимает: оставаться так – значит позволить истерике вернуться. И если она вернётся второй раз за день, он может не удержаться. Поэтому вместо того, чтобы спрятаться или притвориться, что ничего не произошло, он резко выпрямляется и вцепляется в ближайший ПАДД, будто тот единственное, что удерживает его в реальности.

– Ладно… работа, – бормочет он, и голос звучит сипло, но решительно.

Через несколько минут Маккой уже шагает по смотровой, раздавая указания резче, чем обычно, и цепляясь к мелочам, которые в другой день оставил бы без внимания. Инвентаризация оборудования – занятие, которое он терпеть не может, но сейчас оно становится спасением. Он разворачивает шкафы, проверяет ампулы, сверяет сроки хранения, будто от этого зависит жизнь всего экипажа. Младший персонал сначала смотрит на него удивлённо, но потом без вопросов втягивается в работу. Кристин подхватывает ритм, словно понимая без слов: сейчас лучше не спорить. Несколько интернов таскают тяжёлые контейнеры, перетаскивают аппараты, и вся эта суета создаёт как раз ту шумовую завесу, которая помогает Леонарду не слушать собственную голову.

Каждый скан трикодера, каждая пересчитанная упаковка – как ещё одна защита от того, что пытается вырваться изнутри. Он почти благодарен себе за то, что придумал такую «наказательную» занятость для всех. Работа движется быстро, слаженно, и даже несмотря на усталость, он держит себя в этом ритме, не позволяя останавливаться.

Часы тянутся медленно, но в то же время незаметно. В какой-то момент Маккой ловит себя на том, что руки действуют сами: он автоматически вносит данные в базу, перепроверяет их дважды, а глаза уже режет от напряжения. Мысли возвращаются к произошедшему в коридоре, но он глушит их привычной язвительностью. «Ну и что? Просто фамилия. Просто энсин, который накосячил. С кем не бывает».

Но внутренний голос упорно повторяет: «Ни с кем никогда не бывало. Только тебе так «повезло»».

Ближе к окончанию бета-смены мышцы начинают откровенно отказывать. Каждый шаг даётся тяжело, будто по песку, а руки болят, как после драки. Он объявляет, что работу продолжат завтра, и раздаёт распоряжения, отпуская персонал. На вопросы «А вы, доктор?» лишь машет рукой: мол, идите, я сам о себе позабочусь. И, сделав последние несколько записей, возвращается в свой кабинет.

Диван встречает его как спасательный круг. Леонард опускается на него с едва сдерживаемым стоном. Ему нужно просто на минуту закрыть глаза, отдохнуть, а потом вернуться к отчётам. Но стоит голове коснуться подушки, как тьма накрывает его полностью. Он проваливается в сон без сопротивления, без попыток держаться. Последняя мысль – не о Споке, не о Бэйли, даже не о том, что он сорвался. Она простая, почти жалкая: «Всего пять минут. Надеюсь, никто не увидит».