Archive of Our Own ^beta

Chapter Text

Да, было бы просто шикарно, если бы утро Цю начиналось с кофе.

Горячей кружки переслащенного американо в двести пятьдесят миллилитров, какой-нибудь незатейливой рок-н-ролльной песенки, играющей фоном из допотопного радиоприемника. Яркого солнечного луча, случайно проскользнувшего в окно его серой кухни. А Цю стоял бы и щурился, не спеша попивая свой кофе, наслаждался минутами умиротворения и, может, даже запоздало подловил бы себя на том, как мурлычет настырно заедающую в голове мелодию себе под нос.

В конце концов, и самой жестокой твари в этом бренном мире была необходима какая-то гармония. Заслуженный покой. Время на элементарный отдых. Иногда Цю хотелось банальнейшего, сука, беззаботного субботнего утра, проведенного в своей задрипаной хате на окраине северного района. Но, по всей видимости, некоторым попросту не дано было прожить банальную жизнь.

Порой он, так, развлечения ради, пытался представить себя самым обычным человеком, работающим на самой обычной работе. Как бы он вставал часов в шесть и кушал яичницу, любовно приготовленную женушкой-домохозяйкой, ростом ниже него раза в полтора. Как отвозил бы в школу спиногрызов, умоляющих его купить планшет на Рождество или поехать в парк аттракционов на каникулах. Правда, довольно быстро Цю осознал, что вряд ли когда-либо постигнет все прелести семейной жизни. И его босс лично приложил руку к тому, чтобы этого с ним гарантировано не произошло. Его стараниями Цю больше не грозили перспективные поездки к теще в деревню и домашняя работа с детишками. О статистике разводов можно было не думать — да и вообще можно было не думать, в принципе. Ведь благодаря Хэ Чэну скучать, размышляя о своей нелегкой доле, ему приходилось нечасто.

Спасибо тебе, господин Хэ Чэн.

Премного, премного благодарен, господин Хэ Чэн.

— На твоем месте я не стал бы разлеживаться на бетоне со свистящей дырой в боку.

Цю задеревенело поворачивает голову в сторону гладящего уши звука. Болезненно скалится в ответ — от досады больше.

— Поебать. Дай-ка лучше сигарету.

Кружка кофе и рок-н-ролл. Как бы, нахуй, не так.

Хэ Чэн, возвышающийся над ним, достает пачку «Мальборо» из кармана классических брюк, выглаженных (само собой) до совершенства, и просовывает фильтр меж его окровавленных занемевших губ. Должно быть, они выглядят весьма карикатурно рядом друг с другом — внезапно приходит в голову. Цю перехватывает сигарету зубами и с жадностью затягивается, когда перед его лицом вспыхивает желтый огонёк.

Плевать на то, что в глазах темнеет. Что сейчас реально было важно, так это то, что Ублюдок удрал, и теперь у них прибавится головной боли. Цю не жалел себя; он на себя злился, потому что запорол всю миссию. Злился инфантильно и упрямо. Еще и с порезанной бочиной остался. Как ебучий дилетант. Видят праотцы, гребаное ножевое он получил заслужено.

Цю редко подводил организацию, но когда это случалось — чувство собственной никчемности доходило до невыносимой тошноты.

Тем было удивительнее, что Хэ Чэн на него зол не был. Единственным, что он прочел в его холодных глазах, было беспокойство. А потом Хэ Чэн отстранился и отошел для звонка, чтобы набрать группу по зачистке зоны от следов и поиску нежелательных свидетелей. Сам Цю остался валяться на земле и уныло курить, потому что все и так уже проебалось, делать ему больше было нечего.

Ядовитый дым застилал вечернее небо насыщенного персикового оттенка. Слежка и погоня за шавкой Ли началась с девяти и муторно тянулась целый день. По итогу не привела ни-к-нахуй-чему. Вернее, привела она к полному провалу и очередному, наспех зажатому первой попавшейся салфеткой и подручными пластырями, ранению.

Да и хрен бы с ним. В первый раз, что ли. Ему не привыкать.

А ведь, если подумать, Цю просил не так уж и много.

Закончив звонок, Хэ Чэн возвращается с хмурой физиономией и поджатыми губами. Весь максимум того, что можно было назвать его «переживанием».

Он по-деловому прячет руки в карманы, останавливаясь перед Цю.

— Надо убираться отсюда. Доедем до Хао, он тебя подлатает по-человечески.

— Мой дом ближе. Не будем тратить время, — бормочет Цю с сигаретой во рту, разглядывая темную прядь, выбившуюся из идеально уложенной прически.

Если совсем начистоту, то он уже был готов отключиться. Но ему знать об этом необязательно.

Хэ Чэн мысленно взвешивает ситуацию, проходясь по нему напряженным взором сверху вниз. Так смотрят на никудышных сосунков, попавших в еще одну дерьмовую историю. Так он обычно смотрел на своего младшего брата.

— Ладно. Тогда я отвезу тебя сам. Давай, держись, — вздохнув, склоняется к Цю и обхватывает его рукой поперек спины; тот поддается, с кряхтением вставая, — как ты, идти сможешь?

Цю незаметно зажимает ладонью салфетку, начинающую пропитываться кровью, и беспечно ему ухмыляется.

— За кого ты меня принимаешь?

По дороге домой они попадают в бурю. Прекрасное завершение не менее прекрасного дня.

Хэ Чэн смотрится непривычно за рулем громоздкого белого джипа, основным водителем которого был Цю. Боссу, скорее, подходили более элегантные модели, с гладкими формами. Быстрые и надежные. Байки и джипы он выбирал редко и в виде исключения — слишком уж примитивными они казались для старшего сына Главы. Но и такие деньки случались. Когда ему, наконец-таки, надоедало играть на напыщенную публику влиятельных старперов и необходимо было проветриться, сбросить с себя непомерный груз ответственности. Или когда у него не хватало времени и пространства на излишние понты. Как сейчас, к примеру.

Цю смотрит на его строгий профиль, пока он пристально следит за дорогой. На его руку, расслабленно лежащую на руле, несмотря на высокую скорость и непогоду. Половина салона измазана в крови и отмывать его придется, конечно же, лично Цю. Хэ Чэн никак не комментирует порчу драгоценного имущества. Он вообще, по большей части, молчит, и обращается к нему только для того, чтобы убедиться, что Цю не уснул.

До дома они доезжают практически в полной, гнетущей тишине.

Обстановка в квартире примерно как в склепе — серо, сыро и холодно. Хэ Чэн называет это место двухэтажным гаражом и, признаться, он недалек от истины. Цю был не из привередливых — крыши над головой, стола для еды и нужника ему было вполне достаточно для существования. Все равно в доме он бывал не так часто и преимущественно просто чтобы переночевать.

Когда они заходят, Хэ Чэн первым шагает вперед, осматриваясь вокруг.

— Где бинты и антисептик?

— Без понятия. Что? Я обычно водой с мылом обхожусь, — пожимает плечами Цю после того, как Хэ Чэн скептично косится в его сторону. — Кухня, крайняя тумба от прохода.

Он подходит к квадратному обеденному столу и тяжело опускается на стул, наблюдая за тем, как Хэ Чэн вытаскивает пластиковую коробку с медикаментами. Потом бегло открывает пару шкафчиков, находит во втором небольшую початую бутылку виски. Забирает ее вместе с коробкой, тщательно помыв руки в раковине перед тем, как вернуться к Цю.

Сев на соседний стул, он по-хозяйски отводит его предплечье, чтобы открыть область с раной; аккуратно снимает с кожи пластыри и отбрасывает испачканную багряным салфетку на столешницу.

— Похоже, кровь остановилась. Это хорошо, — заключает Хэ Чэн, склонившись ниже, — подвинься, я наложу бандаж.

Он протягивает бутылку Цю, и только после того, как тот делает из нее внушительный глоток, отпивает сам.

— Позаботься обо мне как следует, наш великодушный босс, — вяло ухмыляется Цю.

Его серая шелковая рубашка теперь насквозь пропитана бурыми пятнами и чужим потом. Цю жалел бы об этом больше, если бы ему не было херово. Впрочем, Хэ Чэн и вовсе не обращает на свою одежду никакого внимания. Его потемневшие глаза фокусируются на ранении — неширокой красно-розовой полосе мяса поперек живота. Крысиный прием, кстати. На кулаках у этого козла и шанса бы не было.

В таком положении Хэ Чэн оказывается совсем близко. Можно заметить круги от недосыпа, проступающие на тонкой коже возле век. Сколько часов в сутки он спал на этой неделе — часа по четыре? Три? Дела в организации шли неважно из-за всех этих малолетних уебищ и их амбициозных папашек, постоянно сующих свой нос в криминал. Сидели бы дальше по своим консалтинговым центрам и горя бы не знали. Всем бы было лучше.

— Тебе следует быть осторожнее в драках. Я уже говорил, что ты слишком безрассуден, — монотонно произносит Хэ Чэн, обрабатывая края раны, — нет никакого смысла коллекционировать на теле шрамы.

— Да ладно. Я, мать твою, неубиваемый, — Цю морщится от жжения, — подохну, только когда ты прикажешь.

Хэ Чэн поднимает на него задумчивый взгляд. Любит он это дело: разговаривать с собеседником одними глазами. Чаще всего в них можно было прочесть либо угрозу, либо усталость. Сейчас в них читается что-то многогранное, и Цю не удается это расшифровать.

Он иронично хмыкает.

— Как правило, первыми кончают самые самоуверенные.

— А ты, босс, много знаешь о тех, кто первыми кончает? — усмешка на губах молниеносно сменяется страдальческой гримасой, — уй, бля!

— Быстро же ты забываешь о том, что тебя пырнули. Советую держать свой похабный рот закрытым, пока я добрый.

Как водится у таких людей, как они: если ты чем-то жертвуешь, то обязательно должен забрать что-то взамен. Таков суровый закон джунглей. И Цю нашел оригинальный способ получить свое.

Наверное, это было мелочной попыткой отомстить за все служебные тяготы, пусть так. Зато он получал от этого искреннее и неподдельное удовлетворение. И, что важнее, азарт. Ощущение на кончиках пальцев, на поднимающихся от кожи волосках, когда делаешь что-то опасное, ходишь по тонкому лезвию ножа. Доза адреналина в попытках расколоть титановую скорлупу. Поймать спонтанную эмоцию, которую эта ходячая машина для убийств себе никогда не позволяла. Вывести его из равновесия — чисто для забавы, ради шутки. Чтобы убедиться, что он все еще живой.

Цю не вспомнит точно, когда это у них началось. Когда он начал переступать границы дозволенного и класть огромный болт на субординацию. Слово за слово, издевка на издевке. Так он и приобрел себе одно увлекательное хобби — заставлять Хэ Чэна реагировать на себя. Было что-то соблазнительное в этом: переступать чужие границы, невзначай кинуть за спину «и на какие такие блядки ты собрался в этой распахнутой по самые соски рубашке?» — и получить в ответ сдержанный, режущий лицо на лоскуты взор исподлобья. Или еще лучше — получить колкое и неожиданно самодовольное: «расстроился, что тебя не пригласили?». И эти свинцовые глаза, сверкающие в предвкушении негласной схватки. О, ради подобного Цю был готов рисковать. Время от времени.

Но в этот раз босс, похоже, на вульгарный флирт настроен не был.

Какая жалость.

Вздохнув, Цю уставляется в потолок и смиренно подставляет ему левый бок.

— Скучно с тобой.

Хэ Чэн на это ничего не отвечает.

Если подумать, их отношения никогда не были типичными для начальника и правой руки. Иерархия в преступных кругах — это отлаженная и беспощадная система, на вершине которой стояли полубоги, вершившие свой собственный, им одним угодный и понятный суд. И Хэ Чэн соответствовал своему статусу: неприкосновенный, несгибаемый, непоколебимый. Беспощадный. И при всем при этом он все же спокойно обтирал и перевязывал торс Цю, не брезгуя, не отводя взгляда. Не понаслышке зная, каково это — нуждаться в поддержке в тяжелые минуты.

На перевязку уходит, от силы, четверть часа.

Хэ Чэн хлопает его по колену и поднимается со стула, бросая кровавую вату к остальному мусору. Выглядит невыспавшимся. Даже странно, что он согласился отвезти Цю сам, вместо того, чтобы поручить это кому-нибудь из парней и поехать дальше по своим никогда-не-заканчивающимся-неотложным делам. Цю бы, так или иначе, пережил.

На часах — половина девятого. Обычно к этому времени Хэ Чэн либо ехал в один из баров семьи, либо к себе домой, где до полуночи зарывался в отчеты о деятельности организации, сидя в компании своих ненаглядных акул.

Глядя на его широкую спину, Цю вдруг понимает, что если не остановить его сейчас, то Хэ Чэн попросту уйдёт. А ему не хотелось быть одному. Только не с ощущением того, что он — самый говеный исполнитель заданий за всю историю заданий.

— Ну так что? Чай, кофе, потанцуем? — он вальяжно припадает к выступу стены, наблюдая за тем, как Хэ Чэн во второй раз моет руки и мочит засыхающие пятна на брюках, наспех протирая их ладонью, — не оставляй раненого бойца без заботы и ласки, господин Хэ.

Хэ Чэн молча уставляется на него, стряхивая капли с рук.

Так же молча отходит от раковины, приближаясь к нему через комнату, будто крадущаяся пантера.

И со всей дури вбивает его лопатками в стену.

— В последнее время ты как-то много себе позволяешь.

Тон его голоса остается ледяным. Каждое его движение — выверено.

Рот Цю расплывается в вызывающем оскале, пока Хэ Чэн предупреждающе смотрит на него.

— Вот оно как. А я было решил, что наша игра пришлась тебе по вкусу.

Близко. Говорят, если человек увидит перед собой бога, он может сойти с ума.

Цю делает глубокий вдох, как перед прыжком с высоты, и осторожно наклоняет голову вбок. Ловит ртом чужие губы, оказавшиеся неправдоподобно мягкими и приятными на языке.

И ровно за одно мгновение их безобидное развлечение превращается в большую, большую проблему.

Вот же дерьмо.

Хэ Чэн не закрывает глаза. Не перехватывает инициативу. По сути, он просто стоит, как истукан, будто со стороны следя за тем, как Цю вылизывает его, пытаясь пробраться как можно глубже. Лишь когда ладони опускаются на его поясницу и поддевают фалангами шлевки брюк, он тихо фыркает и разрывает поцелуй. Затем протыкает Цю своими зрачками, словно пойманного мотылька.

— Еще и руки распускаешь… — сетует, как бы лениво. Кажущаяся улыбка на приоткрытом рте, — пора бы мне заняться твоей дисциплиной.

Сказав это, Хэ Чэн разворачивает его одним взмахом, прижимая грудью к твердой плоскости. Цю сдавленно охает, елозя щекой по стене; не совсем догоняя суть происходящего, пытается отшутиться:

— Только не говори, что собираешься устроить порку.

Он слышит позади себя слабый смешок и шуршание ткани. Несколько секунд спустя запястья скручивает от плотно затягивающегося вокруг них галстука. В этот момент Цю списывает свою заторможенность и глупость на скоропостижное опьянение от виски, а не на то, как ловко Хэ Чэн умеет обходиться с узлами.

Закончив с запястьями, его снова разворачивают. Впрочем, ему недолго приходится находиться в вертикальном положении.

— Твою-то мать, — шипит, ударяясь затылком, когда Хэ Чэн хватает его за грудки, опрокидывает на пол и усаживается верхом на его таз, — добить меня решил?!

Что ж. Вид отсюда был не так уж и плох.

Мраморное лицо Хэ Чэна приобретает теплые оттенки: дыхание частит и сбивается после их короткой потасовки. Верхние пуговицы рубашки расстегнуты, крупные ключицы больше не скрыты под галстуком, теперь обвязанным вокруг кистей Цю. Он выглядит… да. Так, как надо. Так, как хочется.

Хэ Чэн берет паузу, чтобы посмотреть на него, беспомощно трепыхающегося под собой. Зачем-то сжимает пальцами его подбородок; водит ими по шероховатой из-за отрастающей щетины коже.

— Тебе бы побриться, — отстраненно рассуждает вслух.

— Ну так побрей, если тебя это так раздражает. А то у меня руки немного заняты, — пыхтит Цю, потирая предплечьями, ноющими от неудобного положения.

В последний раз его связывали для куда менее приятных целей. Так что он, возможно, даже согласен потерпеть, учитывая сложившиеся обстоятельства. Зависит от того, к чему они в итоге приведут.

Улыбка Хэ Чэна неощутимая. Одним намеком скользнувшая на губах, припухших от недавнего поцелуя. В отличие от его бедер, тяжесть которых Цю очень даже явно чувствует на своем моментально проснувшемся члене. Ему даже не стыдно. Да у кого угодно начнется пожар в ширинке от подобного зрелища. Чего только стоят эти блядские губы и выточенный рельеф бицепсов, завернутых в шелк. И эта проклятая прядь, падающая на лоб, чтоб ее.

— Теперь мне понятно, почему ты до сих пор не женат, — нагло посмеивается, стараясь скрыть накатывающее горячими волнами возбуждение, — любишь, значит, в зад долбиться?

Заведомо провальный план.

— Из нас двоих именно у тебя тут каменный стояк, — Хэ Чэн показательно ведет бедрами, проезжаясь по выпуклости на штанах, — судя по всему, ты ловишь невъебенный кайф от этого зада.

— Ого, наш безупречный босс умеет материться... — Цю втягивает воздух сквозь зубы; громко сглатывает, — а я-то думал, ты не опустишься до такой неслыханной пошлости.

— По-твоему, я похож на человека, который никогда не матерится?

Он широко улыбается, блаженно прикрывая веки. Плевать ему уже. На все.

— Немного.

Последние мысли благополучно выветриваются из башки. Цю и не пытается мыслить в конкретный момент. Он тупо плывет по течению, как безмозглое полыхающее бревно. Единственное, о чем он искренне жалеет, так это о том, что не может протянуть руки и полапать эти мясистые ягодицы, так отлично трущиеся об него. Упругие, накаченные. Как у лучшей сучки. Это чувствуется даже через несколько слоев ткани. Верхам преступных группировок запрещается иметь настолько горячие задницы. Их внутренний кодекс наверняка должен был как-то ограничивать подобную херню, потому что где это видано?

— Подвигайся так еще, — судорожно выдыхает Цю, как-то поздно отмечая про себя, что собственная интонация бесповоротно сходит на хриплое жалкое нытье.

Хэ Чэн вскидывает бровь, косо взглянув на него. Замирает. А потом встает на ноги.

Потеряв его крышесносную тяжесть, Цю едва не скулит от негодования. Приходится как следует проморгаться, чтобы вернуться в ту невыносимую реальность, где он остается лежать на полу, со стояком, в унизительном одиночестве. Еще и со связанными за спиной руками, в придачу.

— Эй… Эй?! Куда собрался?

— Утратил интерес к твоему торчащему стручку.

Хэ Чэн окончательно пропадает из поля зрения. Цю запрокидывает голову, чтобы увидеть, как он увлеченно копается в его мотокуртке в поисках чего-то, а затем удаляется в ванную.

— Блядь, ты серьезно сейчас? Погоди, — Цю вздыхает и кривится от дискомфорта в промежности. Он слишком хочет секса, чтобы вести переговоры. Какого бы то ни было рода и длительности. В данную секунду гордость, правда, волновала его меньше всего. — Ладно-ладно, я не буду выебываться, только вернись обратно. Или хотя бы руки мне развяжи. Окей? Так пойдет?!

Вскоре Хэ Чэн показывается из ванной, держа что-то в ладони. Первая вещь — определенно новая пачка сигарет, которую он распаковывает, вставая рядом с Цю. Вторая — помятый тюбик смазки, с хлопком падающий ему на грудь.

— Занятная реакция, — отвечает невозмутимо, вытаскивая язычок своего кожаного ремня из пряжки, — так что ты, Цю, все-таки любишь задницы долбить?

Зараза. Жестокий, беспринципный, коварный дьявол.

Кто-то вообще верил в то, что в этом человеке осталась хотя бы ничтожная капля совести?

— Ну, — «твою задницу я подолбить не против» проносится в голове Цю и так же стремительно исчезает, потому что он осознает, что произнести это в его положении будет фатальной ошибкой, — хорошо, признаю. Сболтнул лишнего. Каюсь. Прошу, Чэн, прояви милосердие и пощади ничтожного смертного.

Один полезный факт, который Цю как-то выведал про Хэ Чэна: он обожал, когда его умоляли. Чтобы прямо захлебывались слезами и соплями, ползая перед ним на коленях, падали подле его наполированных до блеска туфлей, растирали лоб о ковер в его кабинете. Кому-то могло показаться, что дело тут в обычном тщеславии, однако Хэ Чэн наслаждался не унижениями — плевал он на извинения. Он наслаждался возмездием.

Опустившись на одно колено, он долго смотрит на Цю, как если бы принимал непростое решение, требующее длительного анализа. Потом, усмехнувшись, протягивает руку и небрежно похлопывает его по щеке.

— Хороший песик.

Не отрывая от него взгляда, Хэ Чэн выпрямляется. Неторопливо расстегивает пуговицы рубашки, одну за другой, до конца; опустив пальцы ниже, расстегивает брюки — и сдергивает с бедер коротким движением, от которого Цю невольно задерживает воздух в легких.

Он начинает дышать вновь, когда Хэ Чэн садится на него; так, будто перед ним лежит не живой мужик со стоящим колом членом, а удобное, подстраивающееся под анатомию его тела кресло.

Дотянувшись до сигарет, Хэ Чэн вынимает одну из пачки и прикуривает. Крепко затянувшись, пускает струю дыма вниз. Прикладывает фильтр ко рту Цю, и тот покорно всасывает никотин в себя, вспоминая о том, как похожая сцена выглядела примерно час назад. Тогда, когда никто из них и представить себе не мог, чем они будут заниматься под конец этого вечера.

Хэ Чэн наклоняется и целует его до того, как он полностью выдохнет дым изо рта — властно, грубо и невозможно медленно.

Пожалуй, годы работы на Триаду всё-таки сделали из Цю конченого извращенца. Других объяснений, почему его так вставляло смотреть на своего голого босса — и грязно лизаться с ним — у него не находилось. Кроме того, что крепко стоять на Чэна не было чем-то таким уж зазорным. Можно даже сказать, вполне закономерным.

Уткнувшись носом под напряженный сгиб челюсти, он прикусывает солоноватую кожу, чувствуя, как гулко и бешено под ней бьется вена. Его ведет, как от мощной дозы.

— У тебя сексуальный шрам, — откровенничает, решив, что они уже на той стадии взаимодействия, — всегда гадал, какой он на ощупь. Так и тянуло его вылизать.

Запах Хэ Чэна — морская соль и эфирное масло. Острый, пьянящий запах. Он пахнет как дорогая тачка, на которой хочется разогнаться и слететь с трассы, прямиком в канал.

Шрам под языком — гладкий, словно бархат.

— Ты и впрямь похож на собаку, — хмыкает Хэ Чэн, подставляясь под его рот, — не дрессированную, к сожалению.

— Наглая ложь, — не отрывается, говорит так, в кожу, между поцелуями, — я беспрекословно исполняю все твои приказы. Как бы сильно они меня ни бесили.

Хэ Чэн выпрямляет спину, надавливая ладонью на низ его живота. Тлеющий окурок впечатывается в пол рядом с виском.

— Что, хочешь за это вознаграждение?

— Не отказался бы, — Цю вскидывает бедра навстречу ладони, но это не особо помогает; кусает нижнюю губу, крутит затекающими запястьями, — послушать, как ты стонешь. Посмотреть, как у такого булыжника, как ты, сносит чердак.

Хэ Чэн откидывает крышку тюбика большим пальцем и приподнимается на коленях, выдавливая смазку на пальцы.

— А ты самонадеянный, — усмехается саркастично.

И посмотрите, куда это его привело. Лучше просто не бывает.

Честно говоря, Цю не планировал заходить настолько далеко. Стыдной дрочки на светлый образ Чэна в душе перед сном ему вполне хватало — после он просто смывал сперму с кафеля, а заодно и все свои запретные фантазии вместе с ней. Но, наверное, где-то внутри Цю все же ждал, что их взаимные подъебы однажды приведут к чему-то большему. Он это чуял, как пума чует застывшую от страха лань в траве. Только вот под конец охоты поймали его самого.

— Развяжи мне руки, — просит он, кусая собственный язык во рту, — пожалуйста?

Хэ Чэн снисходительно (безжалостно) улыбается, заводя свою мокрую руку за спину.

— Какое же в этом веселье?

— Да-да, я понял. Ты выиграл, — Цю закатывает глаза, когда он откидывается назад, демонстрируя налившийся кровью член, касающийся головкой мускулистого пресса. Прекрасный, как ебаный демон-искуситель, — дай мне уже тебя потрогать, Чэн.

— И с чего ты взял, что я стану потакать твоим прихотям? Не забывайся.

Он не может увидеть — но слышит звук, с которым Хэ Чэн медленно выдыхает и проталкивает палец в себя, опираясь свободной рукой на его правую ногу. Зато Цю очень подробно представляет это, чувствуя давление его ладони на себе. Все происходящее ощущается как бредовый сон. Сладкий и абсолютно, совершенно бредовый.

Через минуту или две Хэ Чэн все-таки вспоминает про него и прерывается, чтобы добраться до его ширинки. Цю распахивает рот, вздыхая от облегчения, когда он спускает резинку его трусов и грубо обхватывает основание члена кулаком, пару раз проводя им снизу вверх.

— Обопрись возле моей головы, — шепчет нетерпеливо; как только Хэ Чэн подается вперед, он дотягивается до его груди и оттягивает зубами твердый сосок, — пиздец, как же хочется разложить тебя и выебать по-нормальному.

— Выебанным сегодня будешь ты, — уверяет Хэ Чэн, облизывая губы, и шумно втягивает носом воздух, — терпению, заодно, научишься.

— Да? — дерзит Цю, слушая неровный ритм его дыхания. Хэ Чэн теряет контроль, — а по-моему, ты так и жаждешь принять в себя мой член.

Жизнь ничему его не учит. На его удачу, Хэ Чэн уже не в том состоянии, чтобы прерывать их снова.

— Для того, чтобы быть выебанным, член в себя принимать необязательно, — произносит он, активнее насаживаясь на свои пальцы.

Так естественно, будто сидел за столом в своем пафосном кабинете, а не на собственных костяшках. Чертовски хорошая выдержка. Годы тренировок, ушедшие на то, чтобы такие как Цю не зазнавались, даже если он собственноручно растягивал себя у них на глазах.

И не к месту, совсем не к месту Цю думает о том, сколько раз и с кем еще он успел трахнуться до него, если делал это с такой уверенностью.

Конечно же, он не первый. С Хэ Чэном вообще сложно было представить кого-то первого — можно было подумать, что он идеален априори, по сути своей, что он заведомо умеет все на свете. И даже разрабатывать себя, как надо, ни на мгновение при этом не смущаясь. Хотя бы помечтать об этом было не вредно.

— Пожалуйста, — шевелит губами Цю, жадно глядя на него, но уже ни на что особо не надеясь.

И тогда Хэ Чэн разочарованно качает головой, с раздраженным рыком вытаскивает пальцы и дергает его на себя. Тогда Цю садится, и он перехватывает его запястья, поспешными рывками развязывая галстук.

И, боже помилуй, его задница — действительно нечто. Цю не выдерживает и глухо стонет, стискивая пальцы на упругих ягодицах; освобожденные руки слушаются плохо и болезненно горят, но этой боли — как и периодически пульсирующей рези в боку — практически не существует в его сознании, потому что он проезжается головкой по сжимающемуся, растянутому анусу и наконец-то может почувствовать его по-настоящему.

Хэ Чэн прерывисто вздыхает, машинально уходя от настойчивого прикосновения. Его сильные руки вокруг шеи; его губы на хрящике уха, горячие и влажные от слюны. Все ближе и ближе, кожа на коже, у обоих — потная, взмокшая, а ведь они еще не начали.

— Тебе лучше лечь, — настаивает; и Цю чуть не дохнет оттого, как его голос пытается не дрожать.

— Не волнуйся, не сломаюсь.

Как ни странно, это правда: ножевое ранение для него — штука привычная. А вот Чэн, сидящий верхом на его бедрах — это что-то новенькое. И входить в него прошибает до мурашек.

Цю не уверен, в чём настоящая причина: в том, что это реально оказывается настолько охуенно, или в том, что это именно он. Его босс. Его напарник. Тот, кого Цю не мог выкинуть из своей головы так долго, что дошло до того, что он начал чуть ли не каждую ночь ему сниться. Цю хотел унести это позорное чувство с собой в могилу. Цю не рассчитывал когда-либо воплотить свои сны в реальность.

— Ты так тесно сжимаешь меня, — он прикусывает округлое плечо и шикает, продолжая опускать Хэ Чэна на свой член, нетерпеливо толкаясь внутрь, — больно?

Руки Хэ Чэна сжимают шею так, словно хватаются за край крутого обрыва. Его сердце будто бьется в его собственной грудной клетке — так близко они прижимаются друг к другу. Что ближе некуда.

— Все в порядке.

— Хочу поцеловать тебя.

Может быть, он и в самом деле вкрай обнаглел. И, может, ему в самом деле позволяют сегодня непростительно дохуя. Может, у того, что они творят, все-таки будут последствия, о которых Цю сильно пожалеет. Может, самое время призадуматься о том, что в его мире ничего не бывает задаром. Как жаль, что Цю по-прежнему не способен соображать, потому что скоро свихнется от накрывающего кайфа. Похоже на то, что ему полная хана.

Хэ Чэн целуется эгоистично: захватывая все, что считает по праву своим; будто рот Цю — его территория, его собственность, и он может творить на ней все, что вздумается. И даже несмотря на то, что Цю вступает с ним в первичный поединок — столкновение языками, терзающие кожу зубы, прокусывающие до крови клыки, — сдаться ему оказывается слишком заманчиво.

Внутри него — туго и жарко. Слишком хорошо. Хочется, чтобы не кончалось. Цю ведь так может и пристраститься — одного раза для этого с лихвой хватит.

— С кем еще ты ебешься? А, Чэн? — слетает с губ неосознанно, бездумно. Потому что Цю хочет услышать, что ни с кем. Что только ему было позволено испытать все это.

Грубые пальцы мгновенно сковывают глотку в тиски. Он давится, падая обратно на пол — но из захвата не вырывается.

Глаза Хэ Чэна сверкают от ярости.

— Кто я, по-твоему, мать твою?

Вот как, получается.

Цю пьяно улыбается, скользя ладонями по его талии. Шлепки плоть о плоть — громкие, хлесткие в гулкой тишине комнаты. Они не прекращают трахаться, не сбавляют темп, даже когда один душит другого.

— Значит, только я? Да? — он пропускает фаланги в свой рот, широко обводит их языком, — охуеть… Знаешь, — задыхается, когда Хэ Чэн делает волнообразный рывок тазом, вжимая его в пол ладонью, лежащей поверх груди. Держит его на положенном ему месте, — так я вряд ли научусь дисциплине. Может, ты на самом деле меня поощряешь? Жаль стало, после того, как я рану словил?

Хэ Чэн давит на его челюсть и скулы, фиксируя. Заставляя смотреть себе в глаза.

— Заткнись ты уже, — тяжело выдыхает, насаживаясь на него быстрее.

И тогда Цю улетает к звездам — несется к Солнцу со скоростью звука, готовый расплавиться заживо, слиться с его лавой воедино и никогда больше не увидеть рассвет. Потому что каждый раз, когда Хэ Чэн подскакивает на нем, каждый раз, когда сжимает в себе — и, блядь, он в самом деле натурально его имеет, — каждый раз, когда из него вырывается не низкий даже стон, а его слабый, скупой отголосок — Цю кажется, что он уже давно, безвозвратно и полностью сгорел.

Хэ Чэн выходит из ванной в его джинсах — слегка свободных и расстегнутых на молнии, потому что ему, по всей видимости, было слишком влом с ними возиться. Следом за ним тянется шлейф тающего в прохладе комнаты теплого пара.

Валяющийся в этот момент с сигаретой на диване Цю украдкой любуется им издалека. Тем, каким уязвимым и непривычно человечным он выглядит со стороны: с махровым полотенцем, которым елозит по мокрым волосам — теперь не уложенным, а взъерошенным и собирающим на своих кончиках капли. С беспорядочными фиолетово-алыми пятнами засосов на распаренной бледной коже.

И даже в таком виде, думает Цю, Хэ Чэн выглядит лучше всего, чем он когда-либо обладал. Всего, чем он являлся. Хэ Чэн всегда словно бы оставался выше этого, парящим над. Недосягаемым.

И было так очевидно, прямо-таки бросалось в глаза, что он не принадлежит этому месту. Оно подходит ему примерно как будка для немецкого дога. Полубоги в таких не живут — разве что иногда снисходительно заглядывают в гости, чтобы озарить своим бесценным вниманием.

Но все-таки Цю не хотел, чтобы он его покидал.

— Оставайся на ночь, — произносит тихо, и это скорее звучит как требование, нежели просьба.

Хэ Чэн оборачивается к нему. Серые глаза — два затягивающих прыгнуть в темные воды колодца. Его рука автоматически продолжает стирать влагу с падающей на лоб челки.

— Я паршиво сплю в чужой постели.

— А ты попробуй.

Не отвечает. Отворачивается к столу, словно не услышал. Упрямец. Постоянно так делает, если нужно проигнорировать какой-нибудь бессмысленный, тратящий его время разговор. Только этот — вовсе не бессмысленный.

Цю для подстраховки придерживается за спинку дивана, вставая — заново перевязанная рана опять дает о себе знать, — и бесшумно подходит к нему, пересекая гостиную. Хэ Чэн не смотрит на него, занятый перебиранием своей испачканной одежды, висящей на стуле, и оценивающий ее плачевное состояние: шелковая рубашка гарантированно отправится на помойку. Когда Цю кладет ладонь на его бедро, то чувствует, как он коротко вздрагивает; это почти не заметно.

От его кожи исходит свежий аромат геля для душа, стоящего на полке у Цю в душевой. Дешевая херня из маркета по десятипроцентной скидке — но в паху все равно приятно тянет, когда Цю вдыхает его. Он думает о том, что хочет вдыхать его, пока будет засыпать.

— Как давно тебя обнимали во сне, Чэн? — интересуется негромко; проводит кончиком носа по выступам позвонков.

Как давно он сам обнимался с кем-то? Ночи становились все холоднее, как и люди вокруг. Иногда все, чего хотелось Цю — это проснуться с утра и неспеша выпить кофе. Пожарить кому-нибудь хренову яичницу. А потом, позавтракав и умывшись вместе, снова вернуться в постель. С кем-то, кто тоже ищет тепла.

— Что, мечтаешь побыть моей грелкой? — фыркает Хэ Чэн, сводя лопатки от его касаний, — кто сказал, что я нуждаюсь в объятиях?

— Все мы в них нуждаемся, — Цю прикусывает его загривок, как хулиганистый щенок, а потом давит подбородком на ямку плеча и затягивается сигаретой, — бросай это. Со мной можно не притворяться. Мы пятнадцать минут назад переспали, черт подери.

Хэ Чэн закатывает глаза и, повернув голову, забирает сигарету из его рта. Втягивает дым, отталкивается от его груди спиной. Притворяется равнодушным, как он это умеет — хотя сейчас это бесполезно.

— Кто бы мог подумать, что ты окажешься таким романтиком. В следующий раз притащишь букет красных роз и поведешь меня есть рамен?

Цю нахально склабится.

Может, и притащит.

Вот из вредности возьмет и притащит.

— В следующий раз сверху буду я.

Хэ Чэн выгибает бровь, критично взирая на него исподлобья. По губам пробегает хитрая насмешка, которая тут же куда-то прячется. Он разворачивается к Цю лицом и думает о чем-то, взвешивает, какое-то время играя с ним в гляделки. Затем возвращает сигарету в его рот и складывает руки на груди, пренебрежительно качнув головой.

— Показывай спальню. Я слишком устал, чтобы ехать куда-то еще.

Цю понятливо ему кивает и перекладывает сигарету из одного края рта к другому. Приглашающе выставляет руку перед собой. Требуются усилия, чтобы подавить ликующую улыбку, так и прыгающую на губы. Кажется, он еще не упоминал, что спит на полуторке — но раз уж Чэн уже дал согласие, этой ночью им придется очень тесно прижиматься друг к другу, чтобы не свалиться вниз.

А утром он обязательно выслушает все претензии насчет затекших мышц, приготовит чертов кофе на двоих и поставит Дженис Джоплин.

Chapter Text

— У тебя яйца горелые.

Цю оборачивается и вскидывает бровь, возмущенно уставляясь на Хэ Чэна.

— Они не горелые. Просто… слегка пережаренные.

Тот, как бы издеваясь, картинно ковыряется в своей тарелке, прежде чем положить еду в рот коротким изящным взмахом вилки.

На своей памяти Цю впервые видит его таким: заспанным из-за непривычного места сна, со встрепанной прической после того, как полночи ворочался с бока на бок, то и дело недовольно вздыхая, но так ничего и не говоря. Самому Цю спалось, пожалуй, раз в пять тяжелее из-за ранения, и, почему-то, ему было все равно. Как ни странно, сон упрямо не шел, а на лицо время от времени вылезала до неприличия довольная ухмылка — повезло еще, что ее было затруднительно разглядеть в темноте. Есть некоторая вероятность, что тогда пришлось бы сваливать на слишком маленький для его двухметровой туши диван.

— И желток не жидкий.

— Ебаный боженька, покорнейше прошу извинить меня, достопочтенный господин, что посмел преподнести вам на завтрак не-жидкие желтки, да покарают меня все высшие силы за столь отвратительный проступок!

Цю выдает это практически без раздражения, хотя и чувствует легкую досаду от того, что утро определенно задалось не по плану. Чему удивляться не стоило: с Чэном у него вряд ли могло что-либо, в принципе, идти по плану. Этот мужчина был полон сюрпризов; приятных или нет — это уж как повезет.

Облокотившись бедром на столешницу кухонной тумбы, Цю тыкает вилкой в стоящую на плите сковородку, откусывает болтающийся на кончике кусок яичницы и сосредоточено чавкает.

Признаться, слушая такие нелестные комментарии, он ожидал худшего.

— Нормальные яйца. С помидорками, с лучком. Что не так-то? По мне так беспроигрышное сочетание.

Чэн отпивает свой эспрессо из неподходящей по размеру кружки с надписью «King of the Jungle», молчаливо прожигая его взглядом.

Эти его кошачьи глаза. В утреннем свете они кажутся светлее, чем обычно.

А это любимая кружка Цю, между прочим. Кому бы он еще из нее вот так попить позволил.

Он оставляет вилку в сковороде и подходит к старенькому магнитофону, стоящему на подоконнике. Вытаскивает с нижней полки шкафчика одну из кассет, просовывает ее в пасть устройства и щелкает пружинящей крышкой. Без преувеличений, древнее изобретение. Цю и сам не помнит, откуда он его сюда притащил. И каждый раз как в первый удивлялся, что оно до сих пор пашет. Было в подобном старье что-то привлекательное. Шипящий, приглушенный звук, который выходил из него, обладал на редкость удивительным свойством превращать даже самую унылую дыру в уютный уголок.

Комната наполняется легкой мелодией гитары, ленивым ритмом барабанов и хриплым женским голосом, контрастирующим с ними своей резкостью. Цю тянет половину рта вверх, вслушиваясь в до боли знакомый проигрыш.

Какая-то музыка никогда не устаревает.

Чэн в это время дожевывает последний кусок (съел-таки, не подавился) и, обтерев рот салфеткой, поднимается из-за стола, чтобы поставить посуду в раковину. Цю ухмыляется, подкрадываясь к нему сбоку, и обхватывает пальцами крепкое запястье. Когда Чэн вопросительно смотрит на него, он молча разворачивает его на себя. Перехватывает сухую ладонь в свою руку, укладывая вторую на удивительно мягкий затылок.

Если бы Цю не был таким увальнем, наверное, ему было бы неловко. Два здоровяка, танцующие медляк на кухне, где вчера одному из них перевязывали рану, а полы по-прежнему были перепачканы засохшими каплями крови. Не говоря уже о том, что другой был криминальным авторитетом. Чертовски горячим авторитетом — даже будучи невыспавшимся и не довольным его офигенной фирменной яичницей.

На губах Чэна мелькает призрак снисходительной насмешки. По какой-то причине, он выбирает не сопротивляться.

— И что это?

— Дженис Джоплин, дорогой. Не узнал? — язвит Цю, покачивая бедрами почти незаметно.

Сразу видно, что ему подобный расклад был непривычен. Это можно распознать по тому, как Чэн теряется и не сразу понимает, что следует делать в сложившейся ситуации. Цю нравится мысль, что, скорее всего, раньше его не приглашали на танец. Не вели за собой. Скорее всего потому, что вести он всегда предпочитал сам.

Спустя минуту Чэн привыкает. Расслабляет мышцы, и его ладонь ложится увереннее в удерживающую ее на весу руку. Наклоняет голову к плечу, прямо глядя Цю в глаза.

Песня заставляет их двигаться по наитию, не особо задумываясь о том, как танцевать. Не делая вид, что нужно как-либо стараться и соблюдать правила. Какое-то время они просто медленно топчутся по кругу, молча рассматривая друг друга и бессознательно вслушиваясь в слова и аккорды.

На кухне насыщенно пахнет горечью молотых кофейных зерен. Вчерашняя буря сменилась миролюбивыми солнечными лучами, освещающими квартиру сквозь жалюзи и торчащие под потолком форточки.

— Это напоминает мне кое о чем.

Цю перебирает пальцами по линии роста волос над едва выступающими бугорками позвонков.

— Да? О чем?

— О моей матери, — глухо хмыкнув, Чэн поджимает и облизывает нижнюю губу, — когда-то она тоже включала песни шестидесятых и танцевала под них на террасе. Часто она уговаривала меня потанцевать вместе с ней. Было… весело.

Его взгляд опускается ниже, словно бы погружаясь в далекие воспоминания. Цю чувствует, как грудь покалывает от того, как осторожно он дышит в этот момент, сам не зная, для чего. Чэн никогда прежде не упоминал свою мать. Редко делился историями о своей семье. Поэтому подобные моменты ощущались как нечто уникальное.

Сейчас ему бы хотелось спросить о том, какой она была. Был ли Чэн на нее похож (и потому ли был таким красивым). Насколько сильно он ее любил. Насколько сильно по ней скучает. Сможет ли Цю облегчить эту боль, если даст ему что-нибудь взамен, пусть и не такое чистое, не такое безусловное. Но то, что можно попробовать вставить на место пустующего звена. Залатать им зияющую в сердце пробоину.

Подумав немного, Цю все-таки не спрашивает. Он слабо улыбается.

— Выходит, из меня бы вышел неплохой зять? — размышляет вслух, нарочно подначивая, — как минимум, я бы точно сошёлся с ней на фоне музыкальных предпочтений.

Чэн долго смотрит на него из-под прикрытых век.

Если бы глазами можно было придушить…

Не впечатлен. Ну, попытка не пытка.

— Я не говорил тебе о том, что ты охренеть как самонадеян?

— Примерно раз двадцать. На этой неделе.

— Есть над чем задуматься.

Композиция сменяется на следующую, но Цю его не отпускает. Скалится бесстыже и подаётся вперед, обхватывая мягкие губы своими. Тут же толкаясь в них языком, чтобы раскрыть, медленно скользнуть им в поддающийся рот. Уловить втянутый вдох, от которого по загривку несутся мурашки, а под закрытыми глазами проносятся многочисленные кадры минувшей ночи.

Он держит Чэна за затылок, чтобы не отстранился; гладит по коротким волосам, зарываясь в те, что длиннее, поднимая кисть выше. Покусав его нижнюю губу, целует под ней. На изгибе подбородка. Под челюстью. Неспеша, не прижимаясь. Но так, чтобы от поцелуев оставался невидимый след слюны.

Чэн сжимает пальцами его бицепс и проводит языком по накрывшей рот фаланге большого пальца. От этого случайного, еле ощутимого движения Цю с трудом сдерживается, чтобы не завалить его прямо здесь.

Скатившись к уху, он посасывает розовеющую мочку и, напоследок прикусив, отпускает. Собственный голос отдает сиплым урчанием:

— Какие планы на выходные?

Чэн делает полшага назад, невесомо ощупывая кончиками пальцев бандаж на его торсе. Выглядит зацелованным. Вот бы только не сказал, что…

— Мне нужно уехать. А ты отдохни сегодня, — ну нахрен. — Даю тебе пару дней на отгул.

Цю несогласно рычит, когда он пятится и отпускает его руку. Подумав, Чэн на миг подается обратно, чтобы придержать его голову ладонью и мазнуть ртом по дернувшемуся кадыку.

— Спасибо. За завтрак.

А после поворачивается спиной, уходя в спальню, чтобы переодеться.

Цю протягивает руку, но не успевает дотянуться, потому что он пропадает за выступом стены. Вздыхает, понуро собирая вилкой остатки этого самого завтрака со сковороды.

Черт.

Ну почему.

Почему.

Проследовав за ним, он обнаруживает Чэна копающимся в его шмотках, перебирающим в шкафу вешалки с однотипными костюмами. Их у Цю было не так много, чтобы использовать чисто по необходимости — для важных встреч и банкетов. Белое и черное. Ничего вычурного или необычного.

Мысль, что Чэн будет целый день ходить в его одежде, Цю смакует с особым удовольствием.

И то, как спокойно он теперь раздевается прямо на его глазах. Отличный прогресс после одной совместной ночи, надо заметить.

— Так что там насчет свидания? — Цю деловито подпирает плечом дверной косяк и заводит ногу за ногу, — скажем, вечер следующей пятницы. Я, ты, острый рамен с креветками… Заманчиво звучит, а?

— Я так не думаю, — Чэн бросает на него взгляд из-за плеча, накидывая рубашку, — у меня плотный график в этом месяце.

— Да ладно, Чэн, — плотный каждый, мать его, месяц, — босс ты или рядовой клерк? Тебе давным-давно пора взять отпуск.

— Именно потому, что я босс, отпуск для меня — редкое явление.

Цю снова вздыхает, выпятив губу. В этот раз уговорить его не уезжать точно не получится.

— Зануда. Такими темпами у тебя никогда не будет парня.

Чэн затягивает ремень на брюках и крутит запястьем, находя пуговицу на манжете. Шагает к нему навстречу, пересекает комнату, пока продевает ее в петлю. Чувственный вокал Дженис доносится негромкими отголосками где-то за спиной, вместе с тихими вибрирующими ударами тарелок.

— Я не завожу парней, — невозмутимо произносит он.

И в зрачках переливается что-то вызывающее. Будто подначивающее попробовать возразить что-нибудь на такое заявление. Цю складывает руки на груди, загораживая проход своим телом.

— Ответ неверный, — говорит, — у вас осталось две попытки.

Чэн закатывает глаза и проводит пятерней по макушке, убирая пряди со лба.

— Прекращай выделываться.

— Ты меня слышал.

— Хочешь со мной подраться? — он предупреждающе поднимает брови и расправляет плечи, — мало тебе вчера досталось?

— Хочу, чтобы ты согласился. Давай. Это просто, — вскинув подбородок, Цю диктует по буквам, — скажи «д», скажи «а».

— Я не пойду с тобой в ебаную раменную.

Он рефлекторно дергается вправо, как только Чэн делает попытку протиснуться между ним и стеной. Продолжает дальше допытываться, как ни в чем не бывало.

— А куда пойдешь? Можем покататься на байках. Сходить в кино. Устроить поход. Съездить на рыбалку. Ты когда-нибудь рыбачил? Наденем ковбойские шляпы, возьмем лошадей.

— Господи, ты невыносим, — шипит Чэн, подбираясь весь, словно и правда собрался с ним драться, — выпусти меня, или клянусь: в следующем месяце на твой счет придет зарплата на пару нулей короче.

Оу. А вот теперь кто-то начинает по-настоящему злиться.

— Неа, не прокатит, — Цю подавляет смешок, отрываясь от косяка, — у тебя осталась последняя попытка.

— Что за идиотизм.

— Я жду, господин Хэ.

Они упрямо пялятся друг на дружку еще где-то с минуту, ни в какую не желая уступать. В итоге Чэн нетерпеливо достает телефон из кармана, чтобы проверить время. Рассержено цыкает языком.

Выдыхает, взирая на потолок.

— Мне некогда с тобой пререкаться, — бормочет негодующе. Затем колко смотрит на Цю, указывает на него пальцем, — один вечер. И все пройдет на моих условиях, и тогда, когда я смогу освободиться.

Рот Цю медленно разъезжается в широком оскале.

— Договорились. Имей в виду, я это дословно запомнил.

Услышав то, что хотел, он сторонится, с неохотой пропуская Чэна мимо себя. Тот на мгновение медлит, останавливаясь рядом, вместо того, чтобы уйти. Цю принимает эту заминку за своеобразный намек и не сдерживает предвкушающую улыбку. Им, все-таки, нужно было скрепить обещание. Но стоит ему наклониться для поцелуя — и его рожу тут же страстно целует сжатый кулак.

— Больше никогда не смей провоцировать меня подобным дерьмом, понял?

Встряхнув ударившей рукой, Чэн сует телефон в задний карман и, больше не оборачиваясь, выходит в коридор.

Цю морщится, потирая скулу и сокрушенно глядя вслед удаляющейся фигуре.

— Так точно, босс.

Ну, когда-то ему должно было прилететь. С удачей, как ни крути, шутки плохи.

Через секунд пятнадцать входная дверь эффектно захлопывается — с грохотом, дрожью и посыпавшейся над рамой белесой пылью штукатурки. Покачав головой, он сгребает картонную пачку со стола и, прикурив, берет кружку с недопитым кофе. Кассета продолжает крутиться в брюхе магнитофона, разнося по квартире бодрые звуки музыки.

Цю отпивает остывшую подслащенную жидкость; приправляет ее длинной затяжкой, стоя напротив окна и выглядывая на улицу, где к Чэну уже подъезжает тонированная машина.

Наблюдая за тем, как она медленно разворачивается, а после стремительно увозит его на другой конец города, он вдруг думает про то, что это утро, может, и не выдалось идеальным. Но иногда и неидеальности бывает вполне себе достаточно — для того, чтобы смотреть из окна, щуриться на солнце и улыбаться, как полный придурок.