Work Text:
Локен очень шумный.
Шумный, разговорчивый и старательный. Это его и спасает. Он способен нарушить все три Внутренних правила за три секунды, но вместо того, чтобы выставить его из купальни раз и навсегда, Хорус только умирает со смеху. И немного тает от умиления. Мало-помалу эти спектакли начинают раздражать, но Хорусу пока не надоело, а значит, они будут продолжаться.
По корабельному времени без четверти полночь. Смертные советники отпущены отдыхать два часа назад. Полчаса как закончились тренировки и занятия. Локена наверняка отозвали раньше, и он ушёл с растерянностью в глазах, как будто не понимал, зачем понадобился.
…ну хватит, хватит. Ревность забавляет Хоруса, но не тогда, когда превращается в агрессию. Они должны быть братьями.
Абаддон зол. Его ноздри подрагивают, а в груди бродит гневный рык. Всем будет лучше, если больше на его пути никто не встретится. Его в самом деле вывели из себя, задержав в коридоре. Очередной летописец решил рискнуть на ночь глядя, обратился с вопросами к Первому капитану. И выследил же его! Поздно вечером, когда все дела закончены, как будто у Абаддона и в самом деле есть свободная минута, чтобы выслушать и ответить. В одном не откажешь этим людям — в пронырливости. Любопытно, в палатах плазменных двигателей их тоже можно встретить? Летописец смотрел на него как на полубога, в другое время это могло быть лестно, но не сейчас. Не сейчас, когда он опаздывал.
Он ненавидел опаздывать на Внутренние встречи, потому что когда-то опоздал на них раз и навсегда, и до сих пор не наверстал упущенное.
Кроме того, он уже сильно завёлся от предвкушения, а чем позже он явится, тем позже им займутся. Это не наказание. Его просто не будут трогать, пока он не перестанет скалиться и рычать.
Привратные сервиторы бдят, их безжизненные глаза поворачиваются в глазницах. Доносится тихий щелчок. Системы распознавания отпирают дверь, они узнали его и подтверждают его право быть здесь и сейчас. Большая зала пуста, в ней царствует тишина. Звукоизоляция лучшая из тех, что умеют строить Механикум. Пожалуй, тут можно подорвать гранату и никто ничего не услышит. Единственный люмен излучает холодный белый свет, похожий на свет звёзд. Мебель разного размера, потому что в большой зале иногда бывают смертные; это огромная честь и знак доверия. На высоком, для примарха, столе — полупустая ваза с фруктами. Белая шёлковая портьера задёрнута, за ней двери в спальные покои и малый кабинет, и там сейчас так же пусто и тихо. Внутренние встречи Морниваля происходят обычно в купальне.
За другой портьерой и другой дверью коридор, в котором уже чувствуется горячее влажное благоухание. Эзекиль торопливо сдирает одежду и идёт в душ, а потом шагает в раскалённый, наполненный паром воздух купальни. Смертный бы тут сварился. Благо, хотя бы сюда летописцы никогда не влезут.
Тяжёлая дверь захлопывается за спиной.
Это место напоминает маленький амфитеатр. Вместо сцены огромная, похожая на бассейн купель, наполненная бурлящей непрозрачной водой. От неё поднимается белый пар. Чем выше, тем шире становятся деревянные ступени амфитеатра, наверху они застелены разноцветными махровыми покрывалами. Одна из ступенек скрыта под водой, и на ней сейчас восседают Тарик с Маленьким Хорусом. Тарик улыбается, он расслаблен, ему весело. Аксиманд кажется внимательным и сосредоточенным. Наверху пылают толстые свечи в трёхсвечниках, вода в купели подсвечена голубыми люменами. Мечутся тени.
…Гарвель снова пытается сесть на член примарха из позы верхом, и снова не может. Смазкой залито при этом всё вокруг. Потом Тарик обязательно сделает вид, что поскользнулся. Гарвель извивается, направляя в себя слишком толстое для него орудие, и чем больше он усердствует, тем сильней сжимается его бедная задница. Хорус никак не помогает ему. Он просто любуется на эту картину, как и прочие двое. Ещё безуспешная попытка. Ещё. Доведённый до отчаяния Гарвель начинает заикаться и нести чушь: «п-пожалуйста, прошу, п-простите, сир, я… с-сейчас, с-секундочку…» — его колени разъезжаются на скользких досках, он опускается ниже и, кажется, вот-вот в самом деле насадится на член.
Нет.
Пока Хорус занимается Гарвелем, его не получится отвлечь. Не стоит пытаться. Поэтому Эзекиль оборачивает бёдра полотенцем и идёт к купели. Всё же он не может удержаться от язвительного:
— Показать, как надо?
— В твоих способностях я не сомневаюсь, — добродушно отвечает Хорус. — Иногда нужно и другим дать шанс проявить себя.
Гарвель предпринимает ещё одну безнадёжную попытку «проявить себя» и наконец сдаётся.
Хорус блаженно вздыхает. Его возбуждает откровенная беспомощность Локена. Локену не нужно соблюдать Внутренние правила, чтобы заводить его. Вот и сейчас — небольшой забавный спектакль будет вознаграждён. Хорус обнимает ладонями лицо Гарвеля, пунцовое от стыда и жара, и заставляет его тянуться за поцелуем. Потом он поднимается, снимая Гарвеля с себя. Тот остаётся стоять на четвереньках, покорный и несчастный. На мокрые доски купальни ложится огромное пушистое полотенце.
— Всё хорошо, Гарвель. На живот.
Локен бросается ничком и немедленно разводит дрожащие ноги. Это единственная поза, в которой он может отдаться с удовольствием. Он смущён до слёз, он отворачивает лицо и нечаянно рвёт в руках край полотенца. Его спина выгнута, ноги напряжены, зад приподнят. Он ждёт пальцев. Ему будут пальцы. Хорус наклоняется над ним и целует его за ушами, шепчет что-то утешительное, велит успокоиться. Гарвель тяжело дышит и начинает лепетать ещё какую-то чепуху — спасибо, спасибо, я готов, сир, вы хорошо меня растянули, вы можете меня…
Идиот.
Это уже не нарушение Внутренних правил. Провинность похуже.
— Вы уже м-можете, сир, правда…
— Не ты решаешь, мой хороший, что я могу и когда.
Гарвель всхлипывает.
— П-простите.
И его простят, потому что сейчас он будет кричать и корчиться на члене, стонать что-то совсем невнятное и биться в судорогах. Возможно, расплачется, когда кончит. Это всё искреннее, настоящее, и больше никто из них не умеет давать так. Хорус говорит, что хотел бы заниматься им чаще, но Гарвель очень нежный и не выдерживает больше одного раза за вечер. Когда Локен это слышит, он конечно, снова нарушает правила: возражает, пытаясь переубедить — он может, может больше, он готов, если только ему прикажут… но ему приказывают замолчать — его повелителю лучше знать, на что он способен.
Собственно, поэтому их здесь четверо. Наедине примарха может выдержать только другой примарх.
Думать об этом неприятно.
Задыхающийся Гарвель остаётся лежать на полотенце. Он получил два оргазма и Хорус кончил в него, поэтому в ближайшее время его тут считай что и нет. Он очень чувствителен к наркотическому эффекту семени примарха. Хорус не позволяет ему глотать, потому что пьяный одуревший Локен не в состоянии отдаваться с такой страстью, как обычно.
Улыбаясь, довольный Хорус спускается в купель, наполненную почти кипящей водой. На нём сходятся три голодных взгляда и он посмеивается. Сегодня он в добром расположении духа, Гарвель только распалил его и ничуть не удовлетворил. Каждый получит своё. Вопрос только в очерёдности.
Абаддон не может удержаться от мысли: если бы он знал, что милый застенчивый Локен окажется настолько горячей штучкой, то не отстаивал бы его кандидатуру так уверенно.
Всё из-за Внутренних правил. Из-за них и невыносимой ревности, сжигающей Первого капитана. Он ревнует Хоруса ко всем, к каждому, он осмеливается ревновать его даже к пернатому ваальскому мутанту, который Хорусу дороже их всех, дороже всего Легиона и, вероятно, дороже Трона Терры…
Когда с ними был Гастур, когда все четверо соблюдали Внутренние правила, было лучше.
Может, стоило выбрать Люка Седирэ? Он представляет себе голого Люка, встающего на четыре кости: рот приоткрыт, глаза шальные. Ну уж нет, этот давал бы ещё жарче Локена.
Глупые мысли. Он ревновал бы к кому угодно. Можно подумать, он к Сеянусу не ревновал. Ревновал так, что зубы болели.
Надо было выбирать одного из тех, про кого сам Хорус сказал бы «не звать, он не для этого».
Так, как он когда-то сказал про Абаддона.
***
С тех пор прошло много лет. Многое изменилось. Память услужливо пересчитывает судьбоносные события и подводит итоги. Но из-за того, что он так обидно и унизительно опоздал, кажется, что всё было совсем недавно.
…Сейчас от тсинви не осталось вообще ничего. Они вырезаны под корень. Обычная судьба агрессивных ксеносов. Их миры были опустошены, а потом восстановлены и обустроены под нужды Империума. Кажется, одна из колоний стала малозначительным миром-кузницей.
Но в то время тсинви были грозным противником — небольшая империя, чья власть распространялась на девять соседних звёзд. Они располагали мощным флотом: совершенно неубиваемыми модульными кораблями, которые рассыпались на невидимые в космосе, ничтожно малые элементы и собирались вновь в шарообразные крейсера. Два пустотных сражения показали, насколько тсинви опасны и насколько эффективна их тактика против огромных и медлительных кораблей Империума. Самоубийственные атаки микроскопических модулей происходили на скорости, близкой к скорости света, щиты не выдерживали силы удара. Сказать по чести, Шестьдесят Третья экспедиционная флотилия вышла из этих боёв изрядно потрёпанной.
Новая встреча грозила новыми опасностями. Выяснилось, что тсинви перехватывали разговоры людских кораблей и успели расшифровать язык. Колоссальный, под стать самому «Мстительному духу» шаровидный корабль на ломаном готике передавал предложение о переговорах. Его сопровождала свита из нескольких эскадр, и приходилось признать, что в пустотном бою с тсинви силы будут по крайней мере равны.
Стояла глубокая ночь.
Офицеры флота умоляли Абаддона о помощи. Стучаться в запертую дверь покоев примарха пытались и слуги, и адмиралы, но их не услышали. Привратные сервиторы не реагировали ни на один уровень доступа. Дверь можно было просто выломать, бронированной она не была, но выломать! дверь! в покои примарха!! Чтобы пойти на такое, нужна была решимость не меньше чем Первого капитана.
Абаддон потребовал показать ему запись передачи, которая пришла с флагмана ксеносов. Переслушал её два раза, прикинул все «за» и «против» — и выбил дверь. Войти в комнаты Хоруса вслед за ним, конечно, никто не решился. Офицеры предпочли вернуться на мостик и готовиться к бою, слуги просто разбежались, опасаясь гнева примарха.
В большой зале царствовала темнота. Однако примарх не спал и… он был не один.
Навстречу Абаддону вышел Хорус, только не тот. Аксиманд кутался в какое-то покрывало, по виду сдёрнутое с кресла или дивана.
— Что случилось? — спросил он.
Абаддон объяснил, что ксеносы идут встречным курсом, что их флот возглавляет титанический модульный крейсер, и что они хотят переговоров. Если бы не сообщение о переговорах, то командующий Шестьдесят Третьей принял бы решение о бое и без дополнительных указаний. Но эта передача меняла всё.
Аксиманд поразмыслил.
— Сколько до огневого контакта?
Абаддон прикинул.
— Три с половиной часа.
Маленький Хорус выдохнул.
— Тогда пусть Тарик закончит, — загадочно сказал он. — Иначе Луперкаль будет настолько злым, что лучше не надо.
— Закончит что? — и Абаддон не выдержал: — И что ты делаешь ночью в комнатах Хоруса… голый?
Это было ещё не всё. Нейроглоттис так и орал о том, что от Маленького Хоруса очень сильно пахнет Хорусом Большим. Как будто они… они… невозможно придумать даже гипотетическую ситуацию, в которой на коже могло оказаться так много чужого пота. Тренировочный поединок? В личных покоях и в голом виде? Бред какой-то.
Встречный взгляд Аксиманда был ещё более изумлённым, чем его собственный.
— Ты не… — Маленький Хорус оборвал фразу. — Он правда никогда тебя не звал?
— Звал куда?
— Я был уверен, что после Уталавьи он отодрал тебя в душевой, — сказал он с какой-то странноватой честностью, которой Абаддон тоже не понял. — Выглядело всё так.
Обескураженный Абаддон мысленно перевёл «отодрал» как «отругал», но отругали его тогда совсем в другом месте и сам же Аксиманд был тому свидетелем. Возможно, его познания готика не полны? В нём, точно так же, как в хтонийском, полно диалектов и жаргонизмов. В другой ситуации, если бы речь шла о других человеческих существах, вероятно, он перевёл бы это слово вполне определённо. Но не могло ведь в самом деле оказаться?.. И он всё-таки задал глупейший вопрос:
— Сделал со мной что?
Маленький Хорус вздохнул. Ему явно сложно было подобрать слова для объяснений.
Тут появился Тарик. Он вообще не посчитал нужным как-то прикрыться. Предстал во всей красе, сияя улыбкой, и объявил:
— Луперкаль велел передать: «Какого хрена там происходит?»
Аксиманд смерил его взглядом и укоризненно покачал головой.
— Снова тсинви, — сказал он. — Три с половиной часа до огневого контакта, которого, может, ещё и не случится. Не стоило торопиться.
— Я не торопился, — торжественно заявил Тарик. — Я никогда не тороплюсь.
Совершенно обалдевший Абаддон дважды пытался что-то сказать и наконец, откашлявшись, выдавил:
— Вас там сколько?!
— Достаточно! — ответил Тарик, оценил выражение его лица и начал хохотать, как ненормальный.
Потом они выпроводили его, словно какого-то юнца-неофита, со словами: «Сейчас тебе лучше всего вернуться на мостик и объявить, что Луперкаль будет через пятнадцать минут».
— Друг мой, — сказал Тарик позже, когда Абаддон потребовал объяснений, — если б мы там выпивали, я бы первый сказал, что так нельзя и надо позвать нашего дорогого капитана Абаддона. Но нас там… — и он использовал пару крайне грубых хтонийских выражений, чтобы вкратце описать происходившее.
Нарочито грубых выражений. Предназначенных оттолкнуть и вызвать отвращение. Иными словами сказать: «Поверь, тебе там не место».
Слишком прямолинейная тактика. Не сработает, когда речь идёт о примархе. Эзекиль ухмыльнулся.
— Хочешь сказать, я недостаточно хорош для этого?
…В этот момент они и в самом деле выпивали, собравшись в каюте Сеянуса, и тот отпирал шкафчик, в котором у него было припрятано крепкое — действительно крепкое, с несмертельным ядом, который для Астартес выполнял роль алкоголя. (Неизвестно когда и где неизвестный боевой брат тянул в рот буквально всё подряд, отчаянно пытаясь надраться; спасибо ему). Щёлкнул замок. Сеянус посмотрел на Абаддона и покачал головой.
Тарик вздохнул, сдаваясь, так же, как вздыхал Аксиманд.
— Не могу судить, — ответил он и прибавил безжалостно: — Он сказал не звать тебя.
Не звать? Его?
Первой мыслью, мелькнувшей в голове Эзекиля, было даже не «почему», а «за что?»
…Вид примарха производит потрясающее впечатление. Смертный может упасть в обморок просто от того, что находится в одном помещении с этим богоподобным существом. Даже Астартес с непривычки бросает в дрожь и оторопь. Верность и преданность примарху — это не умопостигаемая концепция, не обязательство, даже не клятва. Это физическое чувство, подобное голоду или торжеству. Конечно, те, кто много времени проводит рядом с примархом, уже не теряют дар речи и не слабеют в коленях. Но чувство от этого становится только прочнее.
Что же получается — четверо морнивальцев не равны между собой? Другие ближе к примарху? Их верность глубже, их преданность полнее, их служба больше радует Луперкаля?
Они — лучше?
Это не было как — узнать, что твои сослуживцы находятся в неуставных отношениях с командиром. Это было как узнать, что другим собакам — другим боевым псам из твоей стаи разрешают не только заходить в дом, но и спать на хозяйской кровати.
От невыносимой несправедливости загорелось в груди. Приступ ревности напоминал уже не укол, а все пять лезвий Когтя Хоруса, вонзённых под рёбра.
— А если я хочу, чтобы меня позвали? — горячечно спросил Эзекиль. — Что я должен сделать?
Тарик посмотрел удивлённо.
— Ничего.
— То есть?
— Это не твой выбор.
— Я ему не нравлюсь?
На сей раз вздыхал Сеянус.
— Он любит тебя так же, как всех своих сынов, — сказал Гастур. Вернулся с пузырьком крепкого, размешал в бутылке вина и разлил вино по чашам. — Но он сказал, что ты не для этого. Не каждый…
«…достаточно хорош, чтобы заслуживать внимания», — тотчас пронеслось в голове. Гас, конечно, закончил иначе:
— …хочет подобного, не каждому это нужно. Не каждый почтёт за честь. На Хтонии бывало по-разному. Одни уважали мужскую дружбу, другие такое считали унижением и мерзостью.
Мудр и изворотлив, как всегда. Дипломат. Абаддону захотелось подержать его за шею, слегка сдавливая.
— Поверь, это никак не отражается на его отношении, — продолжал Гастур. — Разве тебе мало почестей?
Сеянус малость перегнул палку со своими утешениями. Он выглядел уже не дипломатичным, а снисходительным. Он не мог не понимать, что речь не о почестях. Вернейшего из псов не желают даже погладить, а этого черномазого красавчика целуют в морду и пускают в кровать!
Только вчера мысль о том, чтобы оказаться к примарху настолько близко, казалась кощунственной. Но это было возможно!.. Оказаться близко, близко, ещё ближе, обнажённым рядом с его обнажённым телом, прикоснуться к нему, обнять, прижаться, чтобы на коже остался его запах, чтобы его близость впечаталась в плоть, как близость раскалённого металла… Знать и чувствовать его желания, радовать его, доставлять ему удовольствие, быть с ним… Мысль о том, что это ослепительное счастье возможно и доступно, но только для кого-то другого. Непереносимо.
— Те, что были до нас, — сказал Гастур, — большую их часть тоже не звали. Как тебя.
Его когда-нибудь убьют за этот покровительственный тон. Абаддон не сорвался только потому, что держал в руках чашу вина и в моменте не решил, выплеснуть вино Гастуру в лицо или запустить в него чашей.
К тому же крепкого было жаль.
Следующие несколько месяцев ни этих событий, ни этих разговоров как бы не существовало. Шестьдесят Третья экспедиционная флотилия занималась тотальным уничтожением расы опасных ксеносов. Её корабли двигались от звезды к звезде, методично стирая в пыль все колонии и постройки тсинви, космические и наземные. Пустотные бои становились всё яростней и всё короче — силы ксеносов не были безграничны и они подходили к концу.
Когда дело приблизилось к штурму материнской планеты, тсинви предложили сделку. Они безоговорочно капитулируют и более никогда не выйдут в космос — материнская планета истощена и ресурсов на это просто нет. Однако они понимают, что их капитуляция противника не интересует. Им есть что отдать в обмен на пощаду. Они предоставят человечеству все свои научные открытия и все технологии. Модульные корабли, автономные атакующие устройства, лингвистические суперкогитаторы, которые некогда расшифровали не только готик, но и все секретные коды имперских кораблей, и многое другое — всё это будет отдано в уплату за выживание остатков расы.
Механикум экспедиционной флотилии жаждали получить технику ксеносов и исследовать её. Тсинви были крепким орешком в челюстях молодого Империума. Их следовало тщательно изучить, прежде чем уничтожать окончательно.
Когда Хорус собрал Морниваль, он выглядел немного растерянным. Опасные ксеносы будут уничтожены, такова воля Императора, их мольбы никого не тронут. Но следовало ли обмануть обречённых? Дать им отсрочку, получить все их достижения и лишь потом сбрасывать вирусные бомбы? Желания Механикум Марса тоже были важны. Их просьба имела вес.
У Хоруса подобный поступок явно вызывал отвращение. Он хотел, чтобы его убедили.
— Сами Механикум утверждают, что технологии ксеносов нечисты, — заметил Гастур.
— Они задали нам хорошую взбучку, — сказал Тарик. — Во всей флотилии нет ни одного корабля, который не ремонтируется. А сколько людей и кораблей погибло?
— Эзекиль, — сказал Хорус, — твоё мнение?
— Вы уже всё решили, сир, — ответил он. — Зачем вы спорите сами с собой? А у Механикум достаточно трофеев. Пусть изучают.
Хорус помолчал.
— Эзекиль, — сказал он, без осуждения, но с лёгким недоумением, — почему ты не смотришь мне в глаза?
«Если я хуже других, — подумал он, — если я вам не нравлюсь или недостоин вас, зачем держать меня в Морнивале? У вас полно советников, которые не входят во внутренний круг».
Но он ничего не сказал, только поднял голову и посмотрел в лицо, как было велено.
«Мстительный дух» не успевает закончить ремонт. В сущности, огромный корабль вообще никогда не успевает его закончить, тот или иной отсек всегда закрыты и там священнодействуют Механикум. Экспедиция встречается с новым противником — на этот раз одной затерянной планетой, населённой людьми. Они не в состоянии драться по-настоящему, потому что у них нет флота. Потеряв почти все технологии во время Долгой Ночи, они смогли развиться заново, но добрались только до своей луны. И всё же они хотят драться. Мирного Согласия не будет.
Во время планетарного штурма Абаддон ловит разрывную бронебойную в бок. Мгновенная смерть для человека, крайне досадная рана для Астартес. Утрачено слишком много плоти, потребуется слишком много времени, чтобы восстановиться — даже с невероятными способностями к регенерации, дарованными им Императором.
Хорус приходит в апотекарион дважды. Первый раз — плакатный. Великий полководец навещает своего блистательного офицера, пострадавшего, но не побеждённого… раненого, но не сломленного… или как там говорится в реляциях. Хуже мерцания вспышек только непрестанное жужжание рекордеров. Скорость производства пропагандистской мути — десять тысяч пиктов в секунду.
Он отлично держится под камерами, Хорус Луперкаль.
Как-то Абаддон слышал слова старика-хрониста. Тот говорил, что пиктер Хоруса любит. Не то что Императора, возлюбленного всеми, которого и запечатлеть-то нельзя, вечно плёнка засвечена. На старика зашикали, он сам перепугался и убежал, прижимая пиктер к груди. Его не преследовали.
…Время, отведённое смертным писакам, жёстко ограничено и любая непротокольная дерзость его сокращает. Они уже выдрессированы. Всё это напоминает волну, набегающую на берег: вбежали, зашептались, заскрипели перьями, зажужжали рекордерами и тотчас послушно отхлынули. Даже обозлить не успели.
Во второй раз Хорус приходит ночью, один. Это последний день заключения, назавтра Абаддона выпустят отсюда, он уже почти здоров, поэтому он вскакивает с тяжёлой стальной лежанки и вытягивается перед командиром.
Хорус улыбается:
— Не нужно. Лежи.
Это приказ, отданный в мягкой форме, но приказ, и он подчиняется.
Хорус не в броне — в обычной своей одежде. От него слегка пахнет благовониями — астропатскими, он только что отправлял депеши; может, другим флотам, может, на Терру, может… куда угодно, но он провёл в палатах хора достаточно времени, чтобы тамошние душные курения зацепились за мех на воротнике.
И ещё от него пахнет примархом. Вожаком. Лунным Волком.
Местные койки достаточно прочные, чтобы примарх мог сесть на край.
Эзекиль чувствует себя неловко. Потом он понимает, что происходит, и чувствует себя ещё более неловко. Это проверка. Это вопрос. Он в самом деле хочет, чтобы его позвали? Он может передумать. Сказать «нет». Это разрешено. Хорус не почувствует себя оскорблённым и не затаит обиду. Всё будет как прежде. Он останется первым из первых. Избранным, но не званым.
Эзекиль мучительно пытается понять, как именно он должен сказать «да». Он лежит, напряжённо вытянувшись, и смотрит на Хоруса, не в глаза, а как-то вкось. Он тысячу раз отвечал Хорусу «да, сир!», но сейчас всё не так.
И вдруг Хорус гладит его по голове.
Пропускает пальцы сквозь распущенные длинные волосы, проводит ладонью по выбритому затылку. Эзекиля окатывает горячей дрожью. Кровь бросается в лицо. Подводит живот. Хорус смотрит внимательно, изучая что-то в нём. Его рука остаётся на шее, приобнимая, лаская. Когда он бывает в весёлом расположении духа или просто чем-то доволен, он порой треплет морнивальцев как щенков — выражает одобрение, коснувшись щеки, шеи, затылка. Но не Абаддона. Его — никогда. Только хлопнуть по наплечнику или ударить кулаком в кулак. Это выглядело как особое уважение до тех пор, пока не начало выглядеть иначе.
— Надо же, — говорит Хорус тихо и очень мягко, — глаза у тебя разъехались…
Потом он склоняется ниже и спрашивает едва слышным шёпотом:
— Поцеловать?
— Да.
Он ответил совсем без голоса, и напрягся ещё сильнее, так, что кулаки сжались. Нужно повторить громче? Выразиться яснее? В чёткой и недвусмысленной форме подтвердить своё решение?
Но других ответов от него уже не ждут.
Сначала Хорус целует его в бровь, заставив заскулить от разочарования. Потом обхватывает затылок широкой ладонью. Его невозможная близость кружит голову. Эзекиль тянется к нему открытым ртом. Медленно, будто осторожно Хорус прикасается губами к его губам. Целует его снова, чуть глубже, и ещё раз, почти по-настоящему. Странно приятно чувствовать, насколько он огромный и как точно и аккуратно движется его тяжеловесное мощное тело. Сладкая судорога бежит по мышцам и заканчивается внизу живота.
Теперь Эзекиля мучают другие вопросы. Можно ли ему взять Хоруса за руки? Обнять за шею? Можно ли полезть навстречу и выразить полную готовность… прямо сейчас?
— Ты дышать перестал, — Хорус щекотно целует его в ухо. — Дыши.
От резкого вдоха лучше не становится. Хорус выпрямляется, он уходит, уже уходит, не дал распробовать даже поцелуи, этого недостаточно, Эзекилю мало и он отбрасывает сомнения. Быстрым движением он садится, перекатывается на колени и ловит Хоруса в кольцо рук. Прижимается к его груди. Цепляется за меховой воротник. В светлых глазах примарха мелькает удивление; должно быть, на него никогда так не кидались. Потом на миг возникает и исчезает тень гнева, сменяясь улыбкой.
— Ах вот как, — весело говорит он. — Ладно.
Его огромные руки смыкаются в жёсткой, почти боевой хватке. Теперь он целует грубо, заталкивая язык в рот, и опрокидывает Эзекиля на спину, на постель. Кажется, что сейчас, здесь всё и случится. Эзекиль не возражает. Он готов или думает, что готов. Он притягивает Хоруса к себе и целует в ответ жадно и решительно, развязывает шнурок на вороте его рубашки и пытается запустить руки ему под одежду.
Его поведение — уже не забавная дерзость, а откровенная наглость, которую пресекают. Хорус срывает его руки со своей шеи и прижимает к постели по обе стороны от его головы. Он слегка рассержен и прикладывает силу — малую толику своей чудовищной силы. По телу сбегает холодок. Это приятный освежающий страх. Эзекиль не пытается вырваться, он всё понял, он сдаётся и уступает. Одобрительно улыбнувшись, Хорус целует его напоследок ещё раз.
— Приведён к Согласию? — посмеиваясь, шёпотом спрашивает он.
— Да.
Позже он узнаёт, что примарх изменил своё мнение не просто так. Это всё Тарик, вездесущий и неуёмный Тарик. На очередной встрече внутреннего круга он спросил Хоруса:
— Сир, почему вы никогда не зовёте к себе Эзекиля?
— Потому что я люблю его таким, какой он есть.
— Что?..
— Для него неестественно подчиняться, — объяснил Хорус. — Будь его воля, он бы не подчинялся никому. Он не терпит слабости и не примет её в себе, никогда не покажет себя слабым. А я — его примарх. И я не стану его ломать.
— Он хочет, чтобы его позвали.
— Он не для этого.
— Он очень этого хочет, сир, — сказал Тарик. — Вам будет приятно заниматься им.
— Он ревнует меня к каждому столбу, — Хорус улыбнулся. — Прозвучит странно, но это другое.
…Пересказывая этот разговор, Тарик не отпустил ни одной шуточки. Он знает, над чем можно и нельзя смеяться. «Честно говоря, — сказал примарх напоследок, — я думаю, что он задёргается, как только я попытаюсь его потрогать. Ещё я думаю, что не рассержусь. Пусть он поймёт, что ему это не нужно, успокоится и мы обо всём забудем». Слыша это, Абаддон улыбается. Ему хочется облизнуться. Примарх редко ошибается, но он ошибся. Абаддону действительно понравилось то, что произошло в апотекарионе. Конечно, он проявил излишнюю дерзость, но таков его характер, Хорус знает его, да и не рассердился он совсем. Последний поцелуй был самым вкусным. Хорус мог бы продолжить. Непонятно, почему он остановился. Возможно, решил помучить ожиданием.
— Так что не подведи меня, — Тарик наконец фыркает. — И дело даже не в том, что мы с Гасом побились об заклад…
— Что?!
— Ну, Гас поставил один из своих мечей, а я обещал, что если проиграю, то больше никогда не буду рассказывать шутку про медведя. Но дело не в медведе, хотя он был огромный, а в том, что проиграть будет очень обидно!
У Абаддона подрагивают ноздри, а брови ползут на лоб.
— Торгаддон, я тебя когда-нибудь прибью, — говорит он и спрашивает, не выдержав: — Как звучало условие спора?
— Ты правда хочешь это знать? — Тарик ухмыляется.
— Не думаю. Но ты мне скажешь.
— Ладно, ладно. Гастур сказал, что ты вылетишь из купальни как ошпаренный и потом неделю будешь от нас шарахаться. А я… нет, тебе точно не стоит этого знать.
— Я прибью тебя прямо сейчас.
— Но если я расскажу, ты всё равно начнёшь меня бить! — Тарик хохочет. — Моё мнение сводилось к тому, что Гас перестанет быть любимчиком, по крайней мере единственным любимчиком, и именно поэтому он такой кислый. Хотя на самом деле он не кислый, просто не верит в то, что Хорус устанет.
— Устанет?
— Да, именно на это я и заключил пари. Видишь, формулировка почти что приличная! Мы втроём не можем его измотать, но ты сумеешь сделать это в одиночку.
— Хм.
— Что? — Тарик улыбается, он слишком хорошо знает Абаддона и потому говорит: — Звучит как вызов?
Тарика хочется то ли побить за то, что лезет не в своё дело, то ли поблагодарить от души. Гастура тоже хочется побить, а благодарить не хочется, но надо. Он приходит, чтобы рассказать о «Внутренних правилах», и вид у него невыносимо снисходительный.
— Он не любит, когда с ним спорят в купальне, — говорит он и многозначительно смотрит.
Эзекиль пожимает плечами. Это он уже понял, несложно было понять.
— На советах, — продолжает Гастур, — мы можем и должны с ним спорить, не соглашаться с ним, указывать ему на ошибки, это наша святая обязанность. Но на Внутренних встречах он не терпит никаких споров и указаний. Три правила: не сомневаться, не упираться, не возражать. Ты не сомневаешься, будешь ли подчиняться тому или этому желанию повелителя. У тебя нет выбора. Точнее, выбор один — уйти с Внутренней встречи раз и навсегда. Уйти можно в любой момент. Нельзя — после этого вернуться… Не упираться — с этим просто. Неприятно — терпишь. Если будут приказы или пожелания, выполняешь немедленно. Не делаешь недовольное лицо. Не возражать — значит, не говорить ему, что ему делать. Поверь, он знает, что ты чувствуешь и нравится ли тебе. Но всё будет так, как нравится ему. Либо ты принимаешь это, либо нет, и тогда разговаривать не о чем.
Вид у него доброжелательный и малость фальшивый. Конечно, он же успел поспорить с Торгаддоном. Возможность никогда больше не слушать шутку про медведя, конечно, очень заманчивая перспектива.
— Ты смеёшься? — Сеянус хмурится. — Что я смешного сказал?
— Ну, я бы тоже хотел никогда больше не слышать любимой шутки Тарика, — говорит Абаддон, пока его разбирает смех. — Но нам всем придётся страдать и дальше, так что прости.
Уголки губ Сеянуса вздрагивают, он недоумённо моргает, а потом оба они хохочут так, что дрожат стены. Они могут раздражать друг друга и злить, и ревновать друг к другу до зубовного скрежета, но они всё-таки братья.
Проходит три невыносимых недели, прежде чем поздно вечером к нему присылают сервочереп. Примарх вызывает его к себе, немедленно, в личные покои, безо всяких указаний на поставленную задачу. Эта краткость говорит больше, чем любые намёки. По коже сбегают мурашки, внутри появляется лёгкая дрожь.
Сегодня.
Привратные сервиторы впустят его без стука, он знает, куда идти и как готовиться. Никто не тратит времени на раздевания, потому что дело происходит в купальне. Там будут остальные трое, и это неприятно, он хотел бы наедине, но наедине и в постели нужно ещё заслужить. Он уверен, что сумеет заслужить, хотя и не представляет, как. Но в любом деле главное — ввязаться, а потом действовать по обстоятельствам. Работает всегда.
Когда он впервые видит купальню-амфитеатр, его брови ползут на лоб. Он думал, это будет что-то вроде душевой, а не подобное… изысканное место. Напоминает какую-то причуду Третьего легиона. Уж не Фулгрим ли её спроектировал? Будь так, он бы не удивился. Он бы не удивился, если бы Фулгрим первым её и опробовал. Они там в Третьем способны на всё.
От воды поднимается благоухающий пар. Влажные доски тоже отдают пряный аромат. Наверху дымятся курильницы. Смесь запахов слишком плотная, скоро она перестаёт чувствоваться. Света здесь довольно много, но весь он тусклый и больше прячет, чем открывает. Огни мерцают, люмены подсветки мерцают тоже, потому что непрозрачная вода бурлит.
Внутренний круг уже собрался. Они вчетвером сидят в купели, расслабленные и безмятежные, как будто просто наслаждаются покоем и горячей водой и не думают ни о чём больше. И там есть место для пятого. Не где-то с краю, а прямо рядом с Хорусом, по правую руку от него.
Вот это хорошо.
Эзекиль входит, обмотав полотенце вокруг бёдер. Он останавливается на ступеньке над купелью, под взглядом Хоруса и нарочно роняет полотенце. Выпрямившись, стоит, демонстрируя себя. Пусть Хорус оценит то, что ему предлагают.
Хорус улыбается. Его одобрительный взгляд чувствуется на теле, как ласкающая рука. Он и сам… как будто показывает себя в ответ — приподнимается, садится прямее, закидывает локти назад, на край купели, и вода уже не скрывает его огромные грудные мышцы и верхние квадраты пресса. Его смуглая кожа идеально гладкая. Доспехи примархов не требуют подключения через разъёмы, шрамы на телах примархов разглаживаются очень быстро. Эзекиль невольно начинает дышать чаще. Ему можно будет потрогать.
Ему тоже можно трогать.
Он знает, что хорош собой. Его кожа изорвана шрамами, как у любого из Астартес — они выживают после ран, которые десять раз убили бы смертного. Но вознесение не исказило пропорций его лица и тела. У него по-прежнему тонкие черты лица, узкие бёдра и треугольный торс. Однажды — это было давно, он ещё не был капитаном, не был даже сержантом — его не взяли сниматься на пропагандистский гололит, потому что посчитали «слишком хорошеньким». Мастера пропаганды тогда отправились искать кого-то постарше и желательно со шрамом через лицо. Абаддон быстро продвигался по службе, поэтому больше такой чепухи ему не говорили, но он запомнил.
Светлые глаза примарха весело щурятся. Он ослепительно прекрасен. Совершенный. Величественный — даже сейчас и здесь. Нестерпимо притягательный. Хорус кивает Эзекилю — кивает на место рядом с собой. Когда тот спускается и садится рядом, то сквозь плотную завесу благовоний чувствует запах примарха. Чистая распаренная кожа пахнет одуряюще. Этот запах почти насильно активирует нейроглоттис и заставляет приоткрывать рот. От него кружится голова. Словно в нём какие-то феромоны, и они требуют подчинения.
Вода повсюду, но во рту у Эзекиля сохнет. Вода горячая, но внутри поселяется холодок. Хорус смотрит на него и собирается его потрогать.
Остальные тоже смотрят на него, с откровенным любопытством, но он их почти не видит. Восхитительный, дурманящий запах бьёт в нейроглоттис и перед глазами только тени и свет.
Он не станет дёргаться. Он не будет возмущаться. Он знает, зачем пришёл. Вот… уже. Хорус приобнимает его, поглаживает его шею, чешет за ухом, потом невидимая под бурлящей непрозрачной водой рука гладит грудь и живот Эзекиля, касается бёдер и ложится на член.
Тело подчиняется примарху мгновенно, так же, как воля.
Первая за много десятилетий эрекция кажется болезненной. Но терпеть боль просто. Привычное и обыденное дело.
Потом, когда Хорус начал ласкать его, изучать его плоть, сжимать, щекотать и щупать, стало хуже, потому что он не знал, как отвечать, и нужно ли отвечать вообще. Он просто сидел с широко разведёнными ногами, подставив интимные органы, смотрел прямо перед собой и тяжело дышал. Несколько раз ему казалось, что он вот-вот кончит, излив то, что осталось от его семени после вознесения, сопровождавшегося стерилизацией. Кончить ему не дали. Наигравшись, Хорус просто прекратил это.
Он поднял руку и взял подбородок Эзекиля в ладонь. Развернул его к себе, потянул ближе. Поцелуй был глубоким и долгим, и Хорус прервал его, чтобы приказать: «Дай язык!» Вылизывать его рот было непередаваемо сладко. Эзекиль забылся, потерял чувство времени, он наслаждался близостью и хотел только продолжения этого поцелуя. Но его приласкали, раздразнили и оставили.
Хорус встаёт, идёт через жаркую купель, поднимается на ступеньку с противоположной стороны и садится на край. Теперь он виден полностью, его отчасти скрывают только облака пара. Несмотря на свои нечеловеческие размеры, он идеально сложен и выглядит безупречным и грациозным, как древняя статуя. С одним лишь различием — мужские органы статуй меньше человеческих, а его член такой же безупречный и соразмерный, как всё остальное тело. Он длинный, прямой, без заметных вен, ещё не полностью поднявшийся, и сам по себе выглядит как произведение какого-то непристойного биомантического искусства.
Тело примарха, выставленное напоказ, — завораживающее зрелище. Возможно, на него нельзя так откровенно пялиться? Эзекиль не может отвести глаза, но сидит в растерянности. Что нужно делать сейчас? Что он должен делать?
…что не так? В чём он ошибся? Был недостаточно отзывчивым? Недостаточно покорным? Он должен был кончить под рукой? Почему член примарха берёт в рот Аксиманд, а не он?
Внутренний круг начинает свою работу, а Эзекиль сидит и смотрит, как посторонний. Он тоже хотел бы прикоснуться щекой к этой подрагивающей плоти, почувствовать, как кровь несётся под кожей, ощутить тепло и твёрдость во рту. Проходит несколько минут, прежде чем затуманенным сознанием он понимает: ему показывают, как надо.
Ни один из троих не доводит дело до конца. Они сменяют друг друга, повинуясь каким-то едва заметным знакам, движениям пальцев, приказам, отданным едва слышным шёпотом. В какой-то момент они занимаются членом примарха все одновременно, и Хорус смотрит на них взглядом, полным восхищения.
Наконец он велит им отстраниться и манит к себе Эзекиля.
Это ответственный момент. Он ничего не умеет, но должен проявить себя. И он будет пытаться повторить всё, что увидел. Работать языком, как Гастур. Брать в горло, как Маленький Хорус. Вылизывать яйца и прижиматься лицом к паху, как Тарик. Повелитель скажет ему: «Тише. Ты слишком стараешься». И как только он замрёт с членом во рту, преданно глядя снизу вверх в лицо Хоруса, тот почти болезненно зажмурится и изольёт ему в глотку первую в его жизни порцию благословенного наркотического вещества.
От неожиданности и непривычки эффект буквально сбивает с ног. Дополнительные органы сходят с ума. Мир в глазах идёт колесом. Нейроглоттис чувствует запах и вкус концентрированной сути величия. Преомнор пытается нейтрализовать эту суть, как яд. Омофагия позволяет ощутить мгновение того удовольствия, которое он доставил примарху, существу бесконечно высшему… сверхчеловеческие чувства и ощущения иные, они глубже, острее… это удовольствие разливается по всему телу, и Эзекиль кончает, впервые за очень много лет, кончает так, что подламываются ноги, он сползает в воду купели и погружается с головой.
Потом Тарик будет изводить его шуточками на этот счёт, пока не получит хороший удар в челюсть.
Он плохо помнил, что было дальше. Шок и наркотическое опьянение стёрли почти всё. Его посадили в воду — отходить. Хорус знал, что произойдёт и не ждал, что он быстро очнётся. На самом деле Абаддон малочувствителен, ему нужно две, три дозы, чтобы поплыть, но первый раз — это первый раз.
Хорус вытащил из купели Гастура, унёс его наверх и занялся им.
…Гаса трахают пальцами, разложив его на полотенцах. Он закрыл глаза и дышит прерывисто. По нему видно, насколько он привычен к такому обращению. То, как он подставляет лицо и губы, как двигает бёдрами, выдаёт опыт. Он раскидывает ноги — одну на ступеньку выше, другую на плечо Хоруса. Выгибается. Шепчет: «да, да, да, здесь», — даже не прибавляя «сир». Хорус полностью сосредоточен на том, что он делает. Он как будто не хочет получить удовольствие сам, а только доставляет его своему любимцу. С долгим стоном Гас содрогается в его руках, потом вытягивается расслабленно, и тогда его обнимают и целуют нежно и благодарно, как будто он сам сделал что-то хорошее, а не только позволил себя удовлетворить.
Эзекиль чувствует укол ревности.
С Тариком играют по-другому. Его заставляют говорить во время секса, и это даже трогательно, потому что он — в кои-то веки — не может. У него заплетается язык, и он краснеет от напряжения и стыда, пытаясь подчиняться приказу и не в силах это делать. Он сидит верхом на коленях Хоруса, откинувшись спиной ему на грудь, его держат крепко и нашёптывают в уши всякую чепуху, которую не хочется слышать, но улучшенный слух, к несчастью, разбирает всё. И какое Тарик драгоценное и прекрасное трепло, и какой у него язык без костей, очень приятный на члене, и какой он тугой и бархатный внутри, и как хорошо сжимается, когда кончает. Наконец эта игра подходит к концу. Тарик становится на колени и локти и роняет голову на скрещенные руки. Теперь его трахают сильно и резко. Он молчит и только изредка вскрикивает. Его лицо кривится, пальцы сжимаются. Он возбуждён до предела и кончает, не прикасаясь к себе.
Запах наркотического семени примарха бьёт в нейроглоттис.
В этот момент Эзекиль понимает, что имелось в виду, когда Тарик говорил, что они втроём не могут измотать Хоруса. Закончив с Тариком, Хорус даже дыхание не переводит. Ему нужно намного, намного больше, и ему не требуется время, чтобы восстановить силы. Его член снова стоит, и к Хорусу послушно подходит Аксиманд.
Эзекиль осознаёт, что будет следующим. Опьянение почти рассеялось, и его потряхивает.
Он всё ещё может сказать «я не для этого» и уйти. Он может сделать это в любой момент, едва ему что-то не понравится. Он не сможет только одного — вернуться после отказа. Нельзя узнать заранее, как с ним будут играть. Нельзя ставить условия. Никаких возражений. Он не уверен, что готов к настолько полному подчинению.
Можно уйти.
Аксиманда Хорус укладывает на спину. Тот с готовностью раздвигает ноги и задирает колени к груди. Его трахают долго и медленно, заметно осторожнее, чем остальных, как будто он ещё не привык к такому обращению или чувствительней к боли. Он не сразу начинает стонать, но когда начинает, его стоны кажутся самым непристойным из всего, что происходило в купальне. Он несколько раз просит разрешения кончить и не получает его, а когда получает — бьётся так, что слышно, как диски позвоночных разъёмов стучат о доски, на которых он лежит.
Эзекиль не смотрит на него и хотел бы его не слушать. Хочется то ли заткнуть уши, то ли придушить мелкого, чтобы не смел показывать, как ему хорошо с примархом. Потому что Хорусу это нравится. Хорус знает, как доставить своей маленькой копии удовольствие и делает это. Не пренебрегает им. Не пользуется равнодушно.
Сказать по чести, придушить хочется всех троих. Болезненную ревность тело Абаддона воспринимает как агрессию. Он словно окружён врагами, на которых не может напасть. Его злит всё — мерцающий свет, запах благовоний, бурление горячей воды, звуки чужого дыхания и ритмичных шлепков тела о тело… и, конечно, сознание того, что он так не сможет.
Они все знают, что делать. Все исполняют свои роли. А у него роли нет.
«Не звать, он не для этого». Может, и так. Может, примарх был прав, он всегда прав. Ему уже дали несколько шансов, но он всё делал не так. Он не сумел понравиться. Он вообще этого не умеет. Он не для этого. Он не хочет нравиться — он хочет владеть, чтобы больше никто не смел даже подумать о том, чтобы приблизиться к его, только его повелителю…
Большой и Маленький Хорусы долго целуются и шепчутся о чём-то, кажется, благодарят друг друга. Потом примарх спускается в купель. С блаженным вздохом он садится на ступеньку, раскидывает по сторонам мощные руки, сползает чуть вперёд и расслабляется. Он не выглядит уставшим. Не будь Эзекиль так раздражён, он бы понял, что на лице Хоруса написано предвкушение и что его оставили на десерт. Невольно он смотрит на повелителя мрачным взглядом исподлобья и этим смешит его.
— Мне так нравится твоё лицо, — Хорус улыбается. — Этот диковатый взгляд. Доблестный Первый капитан не может понять, как он вообще угодил в это гнездо разврата.
Над его головой возникает невозмутимый Гастур, целует Хоруса в бритую макушку и принимается разминать ему плечи. Хорус жмурится и мурлычет, низко, как огромный карнодон.
— «Гнездо разврата»! Отлично сказано, сир, даже я бы не сказал лучше, — это, конечно, Тарик. Он не лезет в купель, а садится на край и закидывает ногу на ногу. — Ну что, Эзекиль, ты готов?
— Почему это спрашиваешь ты, — весело возмущается Хорус, — когда это должен спрашивать я?
Тарик ухмыляется.
— Потому что мы собираемся смотреть. Он же смотрел на нас всё это время. Понравилось?
Абаддон беззвучно проклинает его на хтонийском.
Они будут смотреть.
Не запретишь же.
Полупьяный Аксиманд тоже поворачивается на бок и глядит с интересом, подперев голову рукой.
— Доблестный Первый капитан сомневается? — шутливо интересуется Хорус.
— Нет, сир.
— Капитан Абаддон не чувствует себя уютно в гнезде разврата и в принципе осуждает нас всех, — заключает Хорус. — Но продолжения он хочет. Правда?
— Да, сир!
Это слишком похоже на боевой рапорт. Хорус смеётся.
Он встаёт и шагает ближе. Вода в купели ему чуть выше пояса. Эзекиль тоже поднимается, приближается к нему, не уверенный, что ему можно начинать. Хорус обнимает его шею ладонями и целует, запрокинув ему голову, долго и глубоко. Потом разжимает хватку, велит: «Дай язык», — и целует ещё раз. Его руки спокойно исследуют предложенное ему тело. Он не спешит. Ласкает плечи, спину, распускает наконец Эзекилю волосы и погружает пальцы в мокрые пряди.
— А если так? — вдруг предлагает Хорус, перехватывает его как игрушку и ставит на ступеньку, скрытую под водой купели.
Теперь он выше Хоруса. Это неожиданно хорошо. Приходит какое-то внутреннее освобождение, и он набрасывается на Хоруса с поцелуями. Наконец он сам делает всё то, что делали с ним. Хорус ему позволяет. Хорусу нравятся эти лихорадочные неумелые ласки. Он разрешает Эзекилю даже взять его за шею и запрокинуть ему голову. Его рука проскальзывает между их телами и берётся за член Эзекиля, потирает в точности там, где надо, сжимает так, как надо, Эзекиль двигает бёдрами, вжимаясь в огромное тело перед ним…
И с ужасом понимает: он не хочет давать Хорусу.
Он хочет Хоруса трахнуть.
Эту святотатственную мысль нужно выбросить из головы немедленно. Он отстраняется, тяжело дыша. Примарх смотрит на него, светлые глаза весело щурятся.
— Готов к продолжению? — спрашивает он и по-хозяйски, обеими руками берётся за его зад.
Эзекиль не готов, но он не может сказать это сейчас. И он выдыхает:
— Да.
Хорус вытаскивает его из воды и опускает на спину, на одну из широких верхних ступенек. Эзекиль ложится — без особой охоты, но ложится. Это потом ему объяснят, что его ошеломлённый и растерянный вид и его согласие завели Хоруса так, что с того искры сыпались, и только поэтому примарх сделал то, что сделал, и поэтому первый раз был таким коротким.
Приготовления оказались трудным испытанием. Хорус действительно хотел заняться им всерьёз, но удерживал себя от спешки. Он опустился сверху и лёг всем весом — и Эзекиль всё-таки задёргался под ним. Смирно лежать под кем-то было неправильно. Всё в нём протестовало. Он был воином. Он был убийцей. Он был безоружным, голым и немного отравленным, и на нём, придавив его к доскам, лежал тот, кто был намного крупней и сильней него. Тяжелей в полтора раза. Он не мог с этим мириться. Не мог сдаться на милость победителя, даже если им владел его собственный примарх. Должно быть, это и имел в виду Хорус, говоря, что для него неестественно подчиняться… К счастью, Хорус уже был очень доволен его службой и предпочёл не заметить жалкую попытку несогласия. И ещё одну. Нелепые реакции смешили его и казались трогательными. Как только Эзекиль догадался, что быть снизу немного проще, если вцепиться в Хоруса и сжать коленями его бока, примарх выпутался из его хватки и заставил его раздвинуть ноги. Ему пришлось применить силу. Совсем немного, но два раза, прежде чем Эзекиль покорился.
…Хорус выпрямляется, усевшись между его расставленных ног. Протягивает руку куда-то во тьму и мерцание, и в ладонь ему услужливо вкладывают флакон. Доносится щелчок открытой крышки. Скользкие пальцы ласкают член, оглаживают бёдра, вынуждают задрать одну ногу и отправляются внутрь.
— Вот это клещи, — мурлычет Хорус скорей с восхищением, чем с досадой. — Стальные балки. Ну что ты, Эзекиль. Не упирайся так, это же я.
Не сомневаться, не упираться, не возражать.
Он нарушает правила.
Он душит в корне желание отказаться и уйти, это немыслимо, он зашёл слишком далеко. Нужно просто выполнять приказы. Он умеет выполнять приказы. Он пытается раскрыться и вместо этого напрягается так, что мускулы вздуваются на всём теле.
Хорус вытаскивает палец. Вид у него не сердитый, а задумчивый.
— А если так? — непонятно предлагает он.
Он вытягивается над Эзекилем. Он опирается на локти и уже не притискивает его к доскам. Целует его в рот, разжимая ему зубы. Потом целует в глаза и уши, и потом… Хорус играючи берёт его зубами за шею. Очень осторожно и аккуратно сжимает и останавливается ровно в тот момент, когда игра кажется слегка опасной.
Абаддон вообще не знал, что так можно. Откуда ему было узнать? Лунные Волки не имеют таких клыков, как некоторые из их братьев, но это, как выяснилось, ничего не значит. Рефлекс подчинения срабатывает, мышцы расслабляются. Больше никаких попыток к сопротивлению. Вожак стаи держит его за горло.
Эзекиль может только дышать. Тело не подчиняется ему. Его бьёт дрожь, которую он не в силах унять. Он смотрит в потолок, не в состоянии перевести взгляд или закрыть глаза. Беспомощность унизительна. Ему не нравится унижение. Ему не нравится подчинение. Но ему нужно, нужно, до боли необходимо стать ближе. Он хочет, чтобы от него пахло Хорусом, как животное стремится сохранить на себе запах хозяина. Если ради этого в нём нужно что-то «сломать», то он с собой как-нибудь сам разберётся… пусть примарх делает то, что желает.
Хорус сжимает зубы ещё немного и вталкивает в него три пальца.
Это продолжается какое-то время. Хорус трахает его пальцами, приучая его тело к чувству проникновения и к движениям внутри. Когда он решает, что подготовки достаточно, то отпускает шею Эзекиля и медленно, плавно, осторожно входит в него.
Само по себе это неудобно и неприятно. Раздражающее присутствие постороннего предмета в одном из телесных отверстий. Но это делает его примарх. Хорус очень близко, невозможно близко, внутри, и его удовольствие видно и ощутимо. Мало-помалу Эзекиля начинает забирать, и скоро он чувствует, что он для этого. Он создан для этого. Он ещё не может наслаждаться сексом, просто не умеет, но искренне наслаждается тем, насколько он близко к Хорусу. Их обнажённые тела сцеплены самыми чувствительными частями. Могучий торс Хоруса ритмично движется между его разведённых бёдер. Когда Хорус наклоняется за поцелуями, становится ещё лучше.
Улыбка Хоруса на секунду превращается в оскал, он замирает напряжённо и вот — в Эзекиле уже вторая доза наркотика, и она плавит его изнутри.
Хорус не отпускает его. Кажется, он готов два раза, не вынимая. Придерживая его в удобной позе, Хорус наклоняется и шепчет ему на ухо: «Ты хорошо служишь, мой мальчик». Эзекиль вздрагивает от щекотного прикосновения.
— Тебя нужно хвалить? — спрашивает Хорус с неожиданной и странноватой заботливостью.
— Нет. — Он вспоминает, что возражать нельзя и неловко договаривает: — Как пожелаете, сир.
— Что с тобой нужно делать?
— Всё, что вам захочется, сир.
Хорус улыбается. Укоризненно качает головой, но вовсе не выглядит недовольным.
— Что тебе нравится? Или ты и сам не знаешь?
Растерянный взгляд заставляет его улыбнуться шире.
— Хорошо, — обещает он так, словно получил рапорт и забирает командование на себя. — Мы разберёмся. А пока что — тебе нравится целоваться, правда?
Второй раз намного лучше. Хорус как-то поудобнее развернул его и ловчее держит, обнимает крепче и целует чаще, иногда обозначает укус на шее, чтобы сделать его податливей. Двигается мягче и медленнее. Он изучает реакции Эзекиля и с каждой минутой всё ближе к тому, чтобы действовать правильно. Именно этого он хочет, именно это доставляет ему радость: знать как надо и добиваться своего, достойно вознаграждать согласие и подчинение… Эзекиль близок к тому, чтобы начать отдаваться. Он сумел правильно расслабиться, или в нём просто уже две дозы наркотической спермы. Он даже не понимает, в какой момент это происходит. Только что он терпел происходящее ради своего одержимого желания быть ближе к примарху, а теперь ему хорошо. Хорус двигается в нужном ритме, входит достаточно сильно и глубоко. Чуть позже оказывается, что в этом деле важен ещё угол, Хорус целенаправленно ищет его и когда находит, Эзекиль неожиданно для себя начинает извиваться. Эрекция больше не причиняет ему боли. Это тянущее, тяжёлое и беспокойное чувство, которое усиливается от движений Хоруса. «Хорошо», — шепчет Хорус и натягивает его до упора, а потом останавливается и начинает ласкать его член. Эзекиль стискивает зубы и скалится. Дыхание перехватывает, он бы застонал, если бы мог. Несколько раз его продёргивает дрожью. Его пальцы находят рейку, прибитую к краю ступеньки, сжимаются так, что отдирают её целиком и ломают надвое, давят в щепки… Он кончает так, что в глазах темнеет. Хорус любуется им, любуется… и сам вздрагивает, закусывая губу. Эзекиль получает третью дозу наркотика.
Сначала Хорус вытягивается рядом, и широкая ступенька узковата для них обоих. Так что он устраивается сверху. Больше Эзекиль не дёргается под его весом. Эта тяжесть приятна. Хорус обнимает его, подкладывая огромную руку под голову. Гладит по лицу, целует мягко и сладко, отпускает губы и целует висок, ухо, плечо. Теперь он ищет что-то ещё, ищет и находит — как обычно, добивается своего. Эзекилю нужно повернуть голову и поцеловать его в выбритый затылок чуть выше шеи, вот тогда глаза у него закроются, он замрёт и тихо выдохнет, и потянется обнять.
Потом он остаётся лежать, наслаждаясь опьянением, умиротворённый и спокойный после оргазма. Тёмная купальня кружится перед глазами.
Хорус ещё не устал даже близко. Он заходит на второй круг.
Эзекиль не смотрит, чем и как они занимаются. Он погружён в собственные ощущения. Но совсем не отслеживать происходящее он не может, и он слышит, насколько Хорус осторожен и аккуратен. Огромные трансчеловеческие воины, для него они — маленькие. Хорус любого из них может убить в одно движение руки, с его-то исполинской силой. Ранить, сломать кость, вывернуть сустав он рискует просто по неосторожности. Поэтому он ни на мгновение не отпускает контроль, остаётся безукоризненно сдержанным и точным в движениях.
Мечтает ли он хоть раз по-настоящему расслабиться? Хотя бы ненадолго отпустить себя? С приливом внезапной ревности Эзекиль думает, что он сильнее других. Он смог бы выдержать страсть примарха. Дать ему то, что не могут дать остальные. Однажды он попробует, попробует и увидит в глазах Хоруса восхищение и благодарность.
Но не сейчас. Сейчас рано. Ему нужно набраться опыта, подготовиться и привыкнуть.
Когда до него снова доходит очередь, он ждёт удовольствия и получает его.
***
Сеянус был прав, говоря, что отношение Хоруса никак не изменится. Абаддон уже его избранный сын и любимый клинок в его руке, его самый верный боевой пёс. Хорус знает его, как воин знает своё оружие, знает, когда его нужно удерживать, а когда — спустить с цепи. Узнал ли он что-то новое, пока Эзекиль лежал под ним в купальне? Сам Хорус сказал, что для него неестественно подчиняться, но он подчинился. Это было трудно и странно, и его пришлось кусать за шею, но он подчинился и смог уступить.
Кое-что и вправду изменилось: справедливость восстановлена. Он тоже получил несмываемое клеймо — драгоценное, как на золоте. Он этого хотел. Теперь близость примарха впечатана в его тело и вытравлена на его коже. Он принадлежал Хорусу с тех пор как получил геносемя и стал Лунным Волком, но теперь между ними возникла ещё одна связь. Она не прочнее — ничто не может быть прочнее присяги воина. Она… приятнее.
Эйдетическая память готова восстановить каждое мгновение Внутренней встречи. И всё же эти слова и эти события как бы не существуют, пока экспедиционная флотилия занимается своим делом — сражается, сражается и снова сражается. Однажды, глядя на огромную фигуру Хоруса, склонённую над столом гололита в стратегиуме, Абаддон вспоминает, что с ним можно целоваться и он уже это проделывал. Мысль непривычная и сбивает с толку.
Следующая человеческая цивилизация на пути Шестьдесят Восьмой выразила желание присоединиться к Империуму совершенно добровольно и на любых условиях. Дело было не в безусловных достоинствах Империума, а в том, что силы экспедиционной флотилии оказались их единственной надеждой отбиться от небольшого (по меркам Империума) орочьего Ваагх!, терзавшего несчастную планету.
Их технологии были скудны и примитивны. Механикум за несколько минут настроились на устаревшую радиосвязь, расшифровали шифрованное, начали прослушивать открытое. Рыбаки и морские пастухи, вооружённые в лучшем случае автоганами, пытались противостоять орочьей орде. Они теряли город за городом, остров за островом и понимали, что скоро отступать будет уже некуда.
Они уже отчаялись, когда из глубин космоса явилось чудесное спасение.
Техника жителей морского мира никуда не годилась, но у них были умные политики и отличные генералы. Возможно, только поэтому они продержались так долго. Когда Шестьдесят Восьмая экспедиционная флотилия вышла на связь и предложила помощь, ответ стал быстрым и однозначным. Мир Флос-Марина клянётся в верности Императору Человечества и умоляет о помощи Его Армию и Флот.
…Хорус очень доволен итогами переговоров. Он искренне рад, что ему не придётся снова сражаться с людьми. Лунные Волки идут в бой как защитники новых граждан Империума. Мир перед ними — незначительный, бедный, слаборазвитый, и он уже опустошён орками, но благородство этой миссии воспламеняет душу примарха, и он возглавляет Легион.
Юстаэринцы выцеливают орочьего вожака с орбиты. Он движется от острова к острову как воплощение бессмысленного разрушения, и сейчас засел в одном из крупных портовых городов. Большой штурм начинается в строгом соответствии с планом, однако планы разрушает капризная атмосфера морской планеты. Налетает ураган и начинается свирепая гроза. Вода и ветер не могут повредить облачённым в броню Астартес, но прицельный огонь вести невозможно, и в дело идут мечи. Мелких оркоидов носит ветром вместе с обрывками кровли, сорванной с крыш. Они пронзительно вопят.
Предводитель орды огромен. Он ростом с Хоруса и в два раза шире — ничего особенного, типичный орочий вожак. Крупнее он уже не вырастет, потому что Хорус сходится с ним в поединке. Орки чуют хорошую драку и несутся со всех сторон.
Уже выпотрошенный Когтем, орк всё ещё размахивает лапами и пытается снести Хорусу голову. Тот уклоняется с ловкостью, которая кажется сверхъестественной для кого-то в настолько тяжёлой броне. Разделавшись с вожаком, Хорус не останавливается. Он продолжает убивать, снова и снова. Бесчисленная орда зеленокожих с воем и улюлюканьем мчится по широкому проспекту. «Это большой город, — звучит голос примарха в воксе. У него даже дыхание не сбилось. — Здесь должны быть загоны с уцелевшими людьми. Найти и защитить. Мы будем гордиться этой маленькой победой! Убивай за мёртвых, убивай для живых!»
Лунные Волки рассыпаются по улицам. Абаддон и юстаэринцы остаются рядом с Хорусом. Даже им тяжело сохранять темп, который задаёт примарх, но они обязаны справиться. Если они отстанут, Хорус останется один и окажется в окружении. Это опасно, несмотря на всю его силу. Орки смогут задавить его числом, забросают собственными трупами и не позволят двинуться с места.
Но Абаддон не просто так Первый капитан. Он идёт рядом. Он стреляет в упор, не целясь, и меч в его руке разваливает одну тварь за другой. Это продолжается долго, орда кажется бесконечной, и в какой-то момент не остаётся ничего больше: только вой бешеного шторма, враг впереди, братья локоть к локтю, и их предводитель, их генетический отец, который ведёт их в бой. Абаддон чувствует себя счастливым.
Вспышки молний озаряют небо.
Мир Флос-Марина, верный Хорусу Луперкалю, будет экстерминирован имперскими войсками через десять лет после окончания Ереси.
Полное очищение от орочьей заразы — дело долгое и муторное. Экспедиционная флотилия задерживается на два стандартных месяца. Формируются имперские гарнизоны. Чиновники ведут бесконечные переговоры о поставках оружия, рекрутском наборе в ауксилии и прочих подобных вещах. Наконец космодесант полностью отзывают с поверхности и смертные остаются заниматься своими делами. «Мстительный дух» готов продолжать путь.
Только в это время у Хоруса появляется время и настроение для новой Внутренней встречи.
…Вода солёная и пахнет йодом и водорослями — чистейшая вода океанов Флос-Марины, самый малый дар спасённого мира. Против обыкновения, Хорус не спускается в купель. Он лежит на верхней ступеньке и постанывает от удовольствия, пока Гастур делает ему массаж. Сложно хорошо промять огромные мышцы примарха, это невозможно для смертных рук. Даже Гастуру подчас приходится использовать всю свою силу.
Он явно искусен в этом деле. Он знает, как надо. Гастур начинает с пальцев ног и движется вверх, и когда он добирается до шеи, Хорус уже на седьмом небе от наслаждения. Сеянус коротко целует его в затылок и поглаживает уши, виски, кожу головы. Лёгкое самодовольство читается в его улыбке. Только он может заставить Хоруса стонать в голос и просить ещё.
Эзекиль смотрит на это из купели и его гложет ревность. Он тоже хотел бы уметь так. В эти мгновения Хорус принадлежит своему любимцу, с радостью подчиняется его рукам, и это неправильно. Он должен принадлежать Эзекилю.
Наконец довольный Хорус переворачивается на спину, и его намасленный член легко проскальзывает привычной дорогой. Гастур тихо вздыхает. Он мягко покачивается, прикрыв глаза, а потом наклоняется и продолжает заниматься массажем. Грудные мышцы примарха тоже требуют внимания. Хорус смотрит на Гастура в полном восторге. Немного позже он отстраняет его руки, и Гастур послушно откидывается назад, опирается о бёдра Хоруса и глубже насаживается на его член. Тёмная кожа Гастура блестит от масла и испарины. Светлые диски интерфейсных портов на его груди и спине напоминают луны на ночном небе. Сеянус не сомневается, не упирается, не возражает, и всё равно выглядит так, будто это он занимается Хорусом, а не наоборот.
Когда оба кончают, он вытягивается на Хорусе, как на лежанке, и кладёт голову ему на грудь. Хорус долго гладит его, не желая отпускать.
…это что, всё? Этим сегодня закончится?
Тарик смотрит на Эзекиля и беззвучно смеётся. Наклоняется ближе.
— Не ершись ты, большой злой парень, — говорит он на ухо. — Несладкое тоже вкусно.
— Что?
— Ты зубами скрипишь, — это кажется Тарику очень смешным.
— Что там происходит? — внезапно с интересом спрашивает Хорус.
— Он ревнует, сир! — отвратительно громко, на всю купальню объявляет Тарик. — Эззи ревнует!
«Эззи». Раз.
— Смотрите, какой он милый!
«Милый». Два.
Попытка взять его за подбородок и развернуть лицом к Хорусу — это уже «три». Взбешённый Абаддон хватает Тарика за шею и почти всерьёз топит в солёной воде. Тарик всерьёз вырывается, и в купели начинается яростная потасовка, от которой хохочущему Аксиманду приходится сбежать на пару ступенек выше.
— А ну прекратите! С ума посходили? — Хорус пытается сделать вид, что недоволен происходящим, но у него не получается. Глаза его весело блестят, уголки губ подрагивают. Он оставляет Гастура отдыхать на покрывалах и спускается в купель. Разнимает драку, и поначалу это плохо ему удаётся — если Первый капитан Лунных Волков решил кого-то утопить, остановить его сложно. Так что Хорус просто крепко прижимает Эзекиля к себе и ждёт, пока он успокоится.
Опомнившись, тот обнимает Хоруса в ответ и прижимается к нему сам. Можно только надеяться, что его не накажут за эту выходку… но Хорусу всё это явно понравилось.
— Вместо того, чтобы показывать себя с худшей стороны, мог бы показать себя с лучшей стороны. — Хорус молчит несколько мгновений и очень тихо приказывает: — Встань на четыре, — и указывает подбородком, куда встать.
Это неприятно. Собачья поза не нравится Эзекилю, но он встаёт на четвереньки и послушно стоит, пока все им любуются. Потом Хорус придвигается сзади и начинает играть с ним — пока только с его членом, не пытаясь проникнуть внутрь. Как обычно, тело мгновенно подчиняется его рукам. Возбуждение болезненное только в первые секунды, очень скоро оно становится приятным, дразнящим. Эзекиль дышит неровно и слегка извивается. Добившись нужной твёрдости, Хорус начинает ставить его в позу, которая кажется ему более подходящей. Колени шире, спину прогнуть, сначала опуститься на локти, потом лечь на доски грудью, высоко задирая зад. Это унизительно и одновременно приятно, потому что Хорус мнёт его как глину, не только придаёт нужную форму, но и ласкает. В какой-то момент он заводит Эзекилю руки за спину, но отказывается от этой идеи. Вместо этого он опускается сверху, огромный и горячий, прижимает его к себе и целует в затылок, в самое чувствительное место, а его член, тоже огромный и горячий, трётся между ягодиц.
Эзекиля встряхивает дрожью.
Он хочет.
Ему бывает сложно не упираться и не возражать, но сомневаться — не в его характере, и он выдыхает:
— Пожалуйста, сир.
— Пожалуйста что? — шепчут ему на ухо, и он выгибается уже сам, раздвигает ноги сам, стараясь подставиться как можно удобнее.
— Пожалуйста, вставьте мне.
Хорус не видит причин не выполнить просьбу.
***
…Это продолжается какое-то время. Иногда реже, чем хотелось бы. Иногда чаще, чем они способны выдержать. Всякий раз до полного изнеможения, и Абаддон не понимает уже, как они справлялись втроём. Плохо, должно быть, справлялись.
А потом появляется Сангвиний.
Невозможно не любить Сангвиния. Он застенчивый. Видали вы такое чудо, как застенчивый примарх? Очень короткое время, буквально несколько дней Хорус смотрит на него с осторожным подозрением, не зная, как реагировать на столь откровенную мутацию. Потом вопрос мутаций перестаёт его волновать. Он начинает влюбляться, продолжает влюбляться и наконец влюбляется по уши. Спустя несколько недель Хорус кружит возле брата, как верный пёс, и, кажется, чуть-чуть изводит его своим назойливым обожанием.
Влюблённый примарх — неописуемое зрелище.
Внутренние встречи Морниваля тихо прекращаются. Привилегия Тарика — начинать первым, и Тарик говорит: «Не надо». Они больше не могут ни утешить своего генетического отца, ни удовлетворить его. Его душа истерзана неразделённой любовью.
Никто не знает, когда и как всё случается. Когда Сангвиний падает к нему в объятия. Но события развиваются быстро. Вскоре Хорус начинает прятать свежие шрамы на шее и плечах. Стесняется этих следов не он, а Сангвиний. Сам Хорус страшно доволен.
Чем они занимаются?!
Морнивальцы бы даже в мыслях не лезли не в своё дело, но от Хоруса пахнет кровью. Его кровью. Запах крови примарха невыносим для Астартес, от него в голове мутится и лезут дикие мысли — то ли желание защитить от всего, заслонить собой от опасности, то ли… нет, нет, это желание защитить. Только оно. Только. Сквозь запах крови иногда чувствуется запах Сангвиния, его крыльев. Это дымный и песчаный запах пустынь Ваала.
И ещё, разумеется, запах наркотика, который им очень хорошо знаком.
Двух наркотиков, похожих и родственных друг другу.
…Хорус нежно влюблён в своего ангелоподобного брата, прекрасного, возвышенного и благородного. Нажравшийся крови пьяный ваальский мутант вызывает у него бешеную животную похоть.
Они не могут отлепиться друг от друга.
Они счастливы.
Они не в силах скрыть своё счастье. Покои Хоруса полны белых пуховых перьев, сервиторы не успевают выметать их. Примархи совсем не держат дистанцию. Даже под взглядами хронистов, под объективами пиктеров они стоят слишком близко друг к другу, и порой смотрят друг другу в глаза с такими улыбками, что смертные тоже начинают понимающе улыбаться.
Когда Сангвиний линяет (а он линяет), Хорус помогает ему с нераспустившимися перьями под плечом. Это выглядит так интимно, что немыслимо на такое смотреть, но их, кажется, ничего не смущает.
Трудно даже вообразить, чтобы настолько могучее существо как Хорус могло исполнять подчинённую роль, но с Сангвинием — да, да, он может.
Разумеется, никто об этом не говорит. У него просто-напросто выкушен кусочек трапециевидной мышцы, и кусали из положения сзади. Шрамы на телах примархов разглаживаются очень быстро, но этот был слишком глубоким. Пернатый вообще не контролирует свои челюсти? Он так однажды прокусит Хорусу основание черепа, как карнодон добыче… вряд ли, конечно, Хоруса это убьёт, но пусть-ка попробуют объяснить такую рану… Кто знает, на какие ещё безумства готов Хорус, чтобы доставить удовольствие своему ангелу. Кощунственная мысль, но ошейник с цепью, забытый на столе в малом кабинете… возможно, и он во время игр был отнюдь не на Сангвинии.
Они проводят вместе несколько лет. Три года, если быть совершенно точным. Их отношения немного успокаиваются, это больше не всплеск порочного безумия, а глубокая взаимная преданность.
Когда Сангвиний воссоединяется со своим Легионом, они вынуждены разлучиться. На прощание Хорус искусан настолько, что он даже не провожает возлюбленного на поверхность. Запах свежей крови примарха сводит Астартес с ума. Сангвиний о чём-то подозревает. Он опасается позволить Неумершим почувствовать этот запах. Последствия могут быть непредсказуемыми, поэтому провожают его Эзекиль и Тарик.
Проходит целый год, прежде чем Хорус зовёт к себе Гастура, одного и в постель. Гастур искренне хочет послужить утешением, но наутро вид у него довольно мрачный. «Четвёртое правило, — говорит он. — Никогда не кусаться».
***
— Не пойду, — угрюмо говорит Абаддон.
Тарик присаживается на край стола.
— То есть как?
— Да он там с Сангвинием! — Эзекиль встряхивается всем телом, как зверь. — Дурак я, что ли, одного из них с другого снимать?
— Какая разумная мысль. Прямо как будто и не твоя. — Тарик посмеивается. — Так ты его заметил?
— Серьёзно, не заметить Сангвиния? На такое способен только Локен.
— Не будь суровым к нашему Гарви. По-моему, он очень мил.
— Я не хотел сказать, что он идиот. Я хотел сказать, что у него нет привычки принюхиваться. — Абаддон резко втягивает воздух, чтобы вдох задел нейроглоттис. — А теперь прекрати ухмыляться. Что на самом деле сказал Хорус?
— Именно это он и сказал. «Если он хочет вымолить прощение, в ближайшие час или два я достаточно успокоюсь, чтобы его выслушать, но лучше бы ему встать при этом на колени и не повышать голоса громче шёпота».
Абаддон тихо рычит.
…Да, они крепко повздорили. Трудно вспомнить, когда оба настолько теряли голову. Сначала наорали друг на друга, потом Хорус начал крушить мебель и пообещал найти себе другого Первого капитана, а Абаддон… Абаддон плюнул ему под ноги. Вот чего делать уж точно не стоило.
Но во всём остальном он был прав! Император, возлюбленный всеми, не для того назвал Хоруса Воителем, чтобы теперь Хорус увиливал от драки, словно терранский чиновник! Луперкаль не для того командует лучшим из Легионов, чтобы распинаться перед проклятыми ксенолюбами и пытаться решить дело миром!
Абаддон затягивает с извинениями. Он не хочет просить прощения за свою правоту, а Хорус не будет примерять на себя роль укротителя. Он хочет, чтобы Первый капитан укротил себя сам. Чтобы явился к нему уже приведённым к Согласию.
Кроме того, Абаддон подозревает, что согласие придётся доказывать делом, и это будет не слишком приятно.
Он приходит в покои Хоруса через три дня после того, как Сангвиний отбывает на «Красную слезу». Что ж, по крайней мере ему не пришлось называть себя привратным сервиторам и ждать решения. Его впустили без церемоний — значит, его хотят видеть.
Хорус мирно сидит в главной зале на одном из длинных, заваленных подушками диванов и что-то читает. Он бросает на Первого капитана короткий взгляд и приподнимает бровь. Он ничего не говорит, но не выглядит сердитым.
Обречённо Абаддон встаёт на колени и начинает извиняться. У него плохо получается говорить шёпотом, но он старается.
— Нет, Эзекиль, — слышит он. — Не так.
Он поднимает голову. Хорус улыбается, и вид у него сейчас точь-в-точь как у Торгаддона, готового рассказать свою самую пошлую шутку.
…То, что происходит в купальне, имеет значение только в купальне. Хорус равно любит и ценит всех своих воинов, и сурово спрашивает с каждого из них. Иное было бы оскорблением. Но купальня — это отдельный маленький мир и в нём есть свои маленькие привилегии. Тарику можно начинать первым. Аксиманду можно отказываться от продолжения. Гастуру можно было оставаться спать в постели Хоруса — привилегия любимца, которую никто не унаследовал. Локен свою ещё не заслужил.
У Эзекиля тоже есть привилегия. Его не будут таскать на руках и сажать на колени. Он этого не выносит. Если Хорусу придёт такой каприз, для него отлично послужат Локен или Аксиманд. (Если взять на руки Тарика, тот прикинется маленьким мальчиком, начнёт звать Хоруса «папочкой», всех насмешит и разрушит атмосферу).
Хорус откладывает инфопланшет и хлопает себя ладонью по бедру.
— Сюда.
В его голосе звучит нотка приказа и Абаддон подчиняется раньше, чем успевает что-то подумать.
После непристойных шуток Тарика насчёт «на коленях и шёпотом» он подозревал, что ему прикажут отсосать, но не особенно в это верил. Он не Гастур, им ещё ни разу не занимались наедине. И в самом деле, демонстрировать подчинение придётся иначе. Это тяжело, тяжело, тяжело, но он подчинится, раз его повелитель так желает. Он был прав в том споре. Позже Хорус вынужден будет с ним согласиться. Но он вёл себя совершенно недопустимым образом и за это его оттреплют, как непослушного щенка.
Держа на коленях.
Вероятно, он выглядит достаточно податливым и виноватым, когда подходит и садится, как было приказано. Хорус обнимает его и целует, сначала в лоб, потом в губы. От близости примарха мгновенно становится жарко. Всё это очень похоже на предварительные ласки, но не стоит тешить себя надеждой. Наедине — это награда, а не наказание. Скорей всего, Хорус просто поиграет с ним и отошлёт с прощением.
Очень сложно не возбуждаться, когда тебя тискает примарх. Какое-то время Эзекилю это удаётся. Он даже пытается дорассказать заранее заготовленные извинения. Хорус прикладывает палец к его губам.
— Посиди тихо.
Хорусу явно нравится это нелепое и комичное положение. Эзекиль терпит. Рано или поздно Хорусу захочется потаскать его на руках, он стерпит и это. По-настоящему тяжело только сознавать, что продолжения не будет. Если бы Хорус на руках отнёс его в спальню, ему бы это, наверное, даже понравилось.
Хорус с интересом наблюдает за ним.
Желание крепнет и постепенно становится невыносимым. Эзекиль часто дышит и ёрзает на коленях. У него бьются оба сердца и пульс не совпадает. Как же он хочет. Если после такого его просто выставят, это будет жестоко. Он готов умолять, но ему не разрешали умолять.
— Вот так хорошо, — говорит Хорус наконец. Непонятно, что именно его порадовало. Возможно, всё сразу. Он гладит Эзекиля по голове, вынимает заколку из волос, обхватывает ладонью шею. Приятно до мурашек. Эзекиль закрывает глаза.
— Когда гладят — любишь, — говорит Хорус тихо, с теми же задумчивыми интонациями, как в тот раз, когда пришёл впервые. Они узнаются. Что-то подрагивает внутри. Большие тёплые пальцы Хоруса гладят лицо, шею, расстёгивают рубашку и скользят под неё, перебирают диски интерфейсных портов как клавиши какого-то странного музыкального инструмента. Поглаживают и сжимают соски. Эзекиль выгибается. Кусает губы. У него стоит так, как никогда раньше не стояло. Его уже не смущает дурацкая поза. Ему очень, очень нужно продолжать. Нужно, чтобы им занялись. Чтобы его взяли. Он приучен к принимающей роли и больше не позволяет себе дерзостей. Хоруса заводит его согласие. Хоруса вообще заводит согласие. Он любит, когда ему подчиняются без борьбы.
— Когда целуют — любишь, — говорит Хорус, тянет его к себе и целует долго и сладко. Быстро разбирается с брючным ремнём и берётся за твёрдый ноющий член. — Так тоже любишь.
Эзекиль судорожно вздыхает.
Умелая рука играет с ним в привычную игру: щекочет, потирает, сжимает, движется. Он даёт. Это хорошо, он бы расслабился, если бы не беспокойное ожидание — им что, правда будут заниматься наедине?
— Стонать не любишь и не будешь, тебя не заставить.
Это правда, он всегда только вздрагивает и дышит неровно и тяжело. Иногда скалится, стискивая зубы. Несколько раз в такие моменты Хорус приказывал ему открывать рот, но так ни звука и не услышал.
— Жёстко — не любишь, — Хорус улыбается. — Кто бы мог подумать, глядя на тебя, что ты не любишь жёстко.
А он даже ни разу и не пробовал с ним жёстко. Понял так, без экспериментов.
— Когда на руки берут — не любишь, — Хорус в самом деле поднимает его и встаёт.
Эзекиль думает, что вытерпит всё, но это похоже на ушат холодной воды. Положение не столько унизительное, сколько нестерпимо глупое. Он не из тех, кого носят на руках. Он не для этого. Он смиряется, потому что примарху это доставляет удовольствие, но надолго его не хватает. Он начинает злиться и Хорус чувствует это по напряжению в его мышцах. Хорус только посмеивается. Ему нравится дразнить.
— Не будешь красиво лежать, — обещает он, — укушу за шею.
Абаддон на миг задаётся вопросом: кто из примархов точно не кусается? Вот чтобы совершенно точно?..
Ладно. Ладно. Всё-таки наказание. Полураздетый и возбуждённый, он должен лежать, как будто так и надо. Он глубоко вздыхает и пытается расслабиться. Кладёт голову Хорусу на плечо, прижимается к его груди. Ничего из этой затеи не выходит, усилия пропадают даром, он дёргается и готов оскалиться от напряжения, но внезапно слышит над собой:
— Ты хорошо служишь, Эзекиль.
Что?..
— Я знаю, — говорит Хорус, — что ты меня любишь и желаешь мне добра. Но если ты ещё раз позволишь себе так себя вести, я возьму тебя на ручки при всех. Даже если ты при этом будешь в броне.
Эзекиль вздрагивает от смеха. Он невольно представил себе эту идиотскую ситуацию и теперь не может не хохотать. Они с Хорусом смеются вместе и Эзекиля наконец отпускает. Он успокаивается и лежит тихо, наслаждаясь близостью Хоруса, пока тот не задаёт самый прекрасный и вымечтанный вопрос:
— Хочешь дойти в кровать своими ногами или доехать на мне?
— Вы очень добры, сир. Только на вас.
Спустя все эти годы им наконец-то занимаются наедине и в постели. Он этого не заслужил, наоборот, провинился, но есть только одна вещь, которую Хорус любит больше добровольного согласия.
Он любит вознаграждать за него.
Первые три раза это очень, очень хорошо. Хорус гладит его и целует много, часто, досыта, целует глаза, уши, шею, чувствительную кожу вокруг интерфейсных портов на теле. «Твёрдый, как скалы Хтонии, и горячий, как лава в её сердце… — бормочет он, повторяя что-то или цитируя. — Дашь мне почувствовать, какой жар горит в глубоких шахтах, м-м?»
Это потому и называется «заниматься кем-то», а не «трахаться» или каким-нибудь ещё обыденным словом. Хорус ждёт безукоризненного послушания только ради того, чтобы доставить удовольствие. Это он любит и очень хорошо умеет. Ему неинтересно заниматься собой. Один только Гастур знал, как расшевелить его по-настоящему и добиться взаимности. С Гастуром он трахался, а не «занимался им».
Абаддон снова пытается сделать то, на что не способен — заменить Сеянуса. Это не кажется слишком сложным, особенно сейчас, когда ему делают приятно. Нужно быть чуть мягче, чуть спокойней, чуть ласковей, принимать чуть охотней, чуть откровенней показывать своё наслаждение, ещё чуть расслабиться и наконец полностью прекратить упираться… слишком много «чуть», чтобы разобраться со всем одновременно, но он старается и это нравится Хорусу.
Потом наркотическое опьянение становится слишком сильным, а усталость растёт. Сознание туманится. Он перестаёт отвечать на ласки. Перестаёт шевелиться. Перестаёт получать удовольствие. Начинает очень тихо стонать. Это жалобы измученного, отравленного, ноющего тела, которые он не в силах сдержать. В какой-то момент он понимает, что-либо сейчас попросит пощады, либо отключится прямо под Хорусом.
Наедине примарха может выдержать только другой примарх.
Эзекиля вырубает мгновенно, едва Хорус заканчивает с ним.
Он просыпается спустя какое-то время и в первый момент не понимает, где находится. Он лежит на слишком широкой, слишком мягкой постели, он весь липкий и грязный, но от блаженной слабости во всём теле не хочется шевелиться. Проходит минута, прежде чем он понимает: он в спальне Хоруса, он спал в кровати примарха и Хорус по-прежнему рядом с ним.
Его не стали будить. Позволили остаться, как когда-то Гастуру. Это победа? Теперь это его привилегия? Хорусу понравилось? Боевого пса с мордой в крови наконец-то пустили в кровать?..
Телесная усталость рассеялась, пока он спал, но он всё ещё слегка пьян. Ни одно другое вещество не может так долго бороться с улучшенной физиологией Астартес. Вероятно, к этому веществу у них просто нет иммунитета.
Он поворачивается на бок и смотрит на Хоруса. Тот, похоже, вообще не спал или проспал несколько минут. Примарху этого вполне достаточно. Он лежит и читает что-то с инфопланшета, лицо его непроницаемо-задумчивое.
— Сир.
— Иногда это звучит так нелепо. Я близок к тому, чтобы разрешить тебе звать по имени. Иногда.
— Хорус.
— Ещё не разрешил.
— Простите, сир.
Хорус тихо смеётся.
— Я затрахал тебя до полусмерти, а сейчас смотрю на тебя и хочу повторить.
Эзекиль подкладывает руку под голову. Ему хорошо. Он выдержал бы и повторение, наверно, но Хорус не будет так его мучить, к тому же дела зовут, что-то в проклятом инфопланшете требует внимания примарха. И всё-таки он решает спросить, возможно, зря, но ему очень хочется знать:
— Я делаю всё как надо, сир?
Хорус вздыхает.
— Я не просил об этом, — напоминает он, заставив вздрогнуть от внезапного холодка. — Но мне приятен твой дар и я ему радуюсь.
***
После пребывания в варп-шторме, захватившем систему Сол, недра «Мстительного духа» перепутались. Часть коридоров никуда не ведут. Часть внутренних покоев разодрана на части и разбросана по разным концам флагмана. Иногда стены мерцают. Кое-где белый как кость известняк образовал новые покои и новые коридоры. Когда идёшь по кораблю, не всегда знаешь, куда придёшь и что увидишь.
Фигуры из психореактивных кристаллов выступают и прячутся. Кристаллы похожи на серое стекло. Они гладкие, но в них ничего не отражается. Если всматриваться в них, можно увидеть, как внутри бродят призрачные огни — эхо погибших душ.
Его шаги тоже отдаются эхом. Грохот керамита по стальному полу.
На большей части корабля пси-кристаллы запечатлевают смерти: бесчисленные мучительные смерти экипажа. Каждая гибель стала странной стеклянной фигурой. Но в этом отсеке побывала иная сила. Пси-кристалл не поёт, а дышит. Отпечаток воли Юного Бога заставляет фигуры клониться друг к другу, сплетаться и смешиваться. Черты фигур более не отчётливы. Чем дальше, тем сильнее они размазываются. Через несколько десятков шагов статуи лишаются не только лиц, но и пола. Видно только, насколько они крупные, много крупнее смертных. Одна ещё крупнее других.
Хорошо бы здесь пройтись огнемётом.
От купальни осталась половина. Выглядит так, будто её рассекли боевым лазером. Провал идёт глубоко вниз, превращаясь в расселину. Видны ровные срезы труб и перекрытий, дальше плещется тьма. Но широкие, как стол или постель деревянные ступени амфитеатра остались целыми. Их даже не тронули пожары. Наверху сохранились истлевшие покрывала.
Эйдетическая память иногда бывает проклятием, но это не она. Тело помнит.
Он столько раз лежал на этих ступенях.
Размытые, расплавленные фигуры едва узнаются, но некоторые узнаются. Одна из них точно Гастур. Одна — Тарик. Одна… Он даже знает, что произносит безликая статуя, застывшая в непристойной позе перед другой, более крупной фигурой.
Ещё, сир. Пожалуйста, я хочу ещё.
Огнемёта у него нет, поэтому он тратит три болтерных выстрела, чтобы разнести здесь всё в щепки.