Work Text:
Давно ли, недавно ли, жил да был в царстве-государстве далеком царь Долдон. И было у него трое сыновей. Двое — царевичи как царевичи, старший по наукам силен, всё книжки читал серьезные об управлении государством, средний по военному делу хорош был, а на младшем, Ваньке, отдохнула природа. Только и добра у него было — хуй по колено, да тем хуем достал он всех уже хуже лютого ворога. Всю дворню у царя перепортил, даже ключницу, старую бабку Аграфену, не помиловал, а опосля неё уж пошел по деревням да селам. Ёб всё, что двигалось, а что не двигалось, двигал да ёб.
Как-то сидел царь-батюшка в кресле выносном на подворье, на солнышке грелся. Глядь, пылища стоит столбом. Протер глаза старый Долдон, а это избушка на курьих ножках летит, а на крыльце сидит старая Яга-Костяная Нога. От испуга Долдон в кресло вжался да корону царскую на глаза натянул. Только от бабуленьки-Ягуленьки за короной рази ж спасешься. Соскочила она, покостыляла к нему да корону сорвала, далеко закинула.
— Ты когда ж, злодей, сынку своему злоебучему укорот дашь? Ить сегодня чего вытворил, поганый… — аж зашлось дыхание у бабки. — Ладно меня, старую, разублажил так, что еле с постели поднялась. А избушку мою за что обесчестил? У неё ить теперь трагедь страшная, избух лесной, что за ней ухаживал, бросил её за измену подлую. А кака там измена, ежели это Ванька твой подкрался да и засадил ей в дымоход по самые пончикряки! А опосля в трубу водосточную отъебал, и в канализационную! И ступу мою не помиловал, в дырку от сучка присунуть ухитрился! А она ить теперь зигзагами летает на радостях, шо хто-то позарился, меня уж дважды наземь сронила! А я ить не железная, старыми-то костями по камням греметь! Укороти сына, Долдон, а то худо будет тебе! Горыныча, братца моего, напущу на твое королевство! Всё тебе попалит, одни головешки оставит!
— Дак усылал я его с разными заданиями, — повесил голову царь, — он мне, скотинушка, всю внешнюю политику переебал по-своему! Король аглицкий вон войной грозится идти за то что Ванька королеву обрюхатил, крепости свои понатыкал по границе. Хотя с Францией да Италией, конечно, неплохо вышло… мда… Но что он мне, злыдень писюкатый, с Польшей да Персией вытворил… хоть и сын, а не прощу! Так что уж и не знаю, что делать и куда слать! А убить ведь не убьешь, жалко!
Заплакал тут царь Долдон горючими слезами. Смилостивилась бабка, глядя на царя. Да и хуй Ванькин, видать, приятные по себе воспоминания оставил. Поскребла она в седых волосьях, покумекала да и говорит царю:
— А ты пошли его в страну далекую, на остров Сиам, пусть привезет тебе Чудо Чудное, Диво Дивное! Трудная это задача, уж сколько ездило за Чудом царевичей да королевичей, никто обратно не возвернулся. Кто голову сложил, кто по сердцу себе нашел хахаля-хахалицу, таких там множество обретается. А коли останется там, так и нам полегче будет.
Как спровадил Долдон Ваньку за Чудом Чудным, так всем царством гуляли три дня и три ночи на радостях. Только ключница Аграфена нет-нет, да смахивала слезу, вспоминая царевича злоебучего. Ну пусть они радуются избавлению, а мы посмотрим, как там у царевича дела.
Долго ехал Иванушка через леса и пущи темные, через долины широкие. Путем-дорогою ебал всё, что попадалось. Иной раз не поест, а для ебли найдет кого.
Проехал три царства, глядь, а под кустом ракитовым спит мужик какой-то. Иванушка тишком да бочком к нему и пристроился. Мужик пока зенки пролупил, Ваня на него трижды слазить успел. А тут уж и сам мужик разлакомился и Ваньку на себя потащил. Славно потешился царевич. Только хотел дальше ехать, а мужик и говорит ему:
— Погодь, добрый молодец. Славно ты меня ублажил, давненько не приходилось так приятно просыпаться. Немолод я уже, да собой не ахти как хорош. Ить немного охотников на такое добро. За то помогу я тебе найти, что ищешь.
С этими словами перевернулся он, о землю ударился, и обернулся огромным волчищем серым. И молвит человеческим голосом:
— Бери седло с коня да громозди мне на хребет. Вмиг домчу я тебя к тому, кто поможет тебе добраться до Сиам-острова.
Сделал Ваня всё, как волк сказал, в седло запрыгнул, и помчал его волчище серый через земли чужие, только в ушах засвистело. А как примчал, так диву дался царевич — стоят перед ним хоромы царские, а посреди хором тех разлегся Змей Горыныч о трех головах да трех хвостах. Охренел Иван от такого расклада да мешкать не стал. Поочередно во все три жопы отъеб Горыныча.
— Это хто ж тут такой ласковый? — с нежностью да любовью спросил его Горыныч опосля раза четырнадцатого. — Давненько мне не перепадало утех жарких. Проси чего хочешь, красавец молодой! Всё для тебя сделаю!
Рассказал ему Иванушка о беде своей, что услал батюшка за Чудом Чудным на остров Сиам. Покивал Горыныч всеми тремя головами.
— Ведом мне тот остров, но неведомо, где искать Чудо Чудное. Отвезу я тебя туда, познакомлю кое с кем, а дальше уж как покажешь себя, так и будет.
Долго летели они над морем-океаном, трижды ночь опускалась, трижды день занимался. На четверту ночь приземлился Горыныч на широком поле. А на поле том лежал змей огромный, такой, что Горыныч по сравнению с ним чуть больше червяка земляного. Ваня змеище страшное обошел, глядь, а дуплишко у него малое, как у простого мужика али бабы. За три дня и три ночи оголодал Иванушка, да к дуплу змея сиамского и пристроился. Заревел тут змей, заохал, аж под себя пустил так, что чуть не утоп Ваня. Доеб кое-как, глядь, а перед ним не змей лежит, а красавец дивный… или красавица. Ибо и титьки были у неё, и хуец стоял, что твоя башня. Изумился такому делу Иванушка, таких ему еть не доводилось еще. Закинул он ноги белые красавца невиданного с титьками, да так засадил, что заблажил тот голосом девичьим. Уж утешились они так утешились. Много премудростей постельных знал красавец сиамский. А как устали, так прилегли у бока теплого Змея Горыныча. Заговорил тут красавец, да Иван его речей не разумеет. Ну да тут Горыныч выручил, перетолмачил с сиамского языка на русский.
— Знает он, где Чудо Чудное! Говорит, издавна в его семье хранится! А семья у него непростая, древняя да колдовская. Его злой колдун обернул змеем страшным и условие поставил, что быть ему в сем облике до тех пор, пока не выебет его храбрец, страшного облика не устрашившийся. Ну да с этим ты справился. А Чудо Чудное тебе отдаст его батюшка за избавление дитяти единственного, любимого.
Обрадовался Иванушка, крепко обнял полюбовника сиамского, поцеловал в уста сахарные. И предались они утехам с новою силой. А как наеблись всласть, так посадил их Змей Горыныч себе на спину и отнес в чужеземный дворец. Как приняли их там, о том особая повесть нужна, ибо батюшка красавца сиамского безмерно рад был возвращению своего дитяти. Принимали Иванушку как любимого сына и брата. А как пришла пора возвращаться домой, так вынес ему хозяин дома шкатулочку малую, златом да самоцветами изукрашенную. Вручил с поклоном, да заговорил.
— В шкатулке этой Чудо Чудное, Диво Дивное, — перетолмачил Горыныч, тут же пребывавший рядышком, — и говорит хозяин наш ласковый, чтобы не открывал ты её, покуда домой не прибудешь, в родные земли, да батюшке не поклонишься.
Поблагодарил Иванушка хозяина, поцеловал на прощанье красавца-красавицу, забрался на спину Горынычу, и тот понес его над синим морем-океаном, в облаках густых. На ту пору поднялась буря страшная, ветры швыряли Змея Горыныча, да крылья ломали, так что едва долетел он до берега да и рухнул без сил.
— Посплю я, отдохну, — сказал он Иванушке, — устал, ветром крылья измяло-изломало. Не тревожь меня покуда, милый мой.
Отошел Иван подальше от Змеища, чтобы искуса избежать. Долго сидел, разглядывал дар драгоценный, шкатулку узорчатую. Все мысли его были о Чуде Чудном. Что же оно такое? Думал он, думал, да не утерпел, открыл шкатулку. По первости и не понял ничего. Пустая шкатулка, только на донышке облачко синего тумана полощется да аромат дивный струится от него.
— Ебать, это, что ли, Чудо Чудное, Диво Дивное! —удивился Иван. И как только произнес эти слова, так сила неведомая бросила его на траву шелковую. И то видел, то не видел Иванушка, как из облачка синего потянулись тонкие хоботи да оплели его со всех сторон. Под одежды царские заструились, по телу заскользили. Опомниться не успел Иван, как оказался гол и бос, а незримые хоботи струились повсюду, увивая его аки мумию египетскую. Ошеломленный Иван попытался было высвободиться, но не дали ему объятия незримые, странные. А меж тем оплели хоботи его бедра да колени, подтянули к животу, и почувствовал Иван, как твердое да жесткое в зад ему толкается. Хотел крикнуть, Горыныча позвать, а не вышло, такое же жесткое в рот нырнуло. Застонал Иван, задыхаясь, языком елозя по плоти неведомой. Еще несколько нитей тонких да ласковых оплели могучий хуй, скользя по нему, надрачивая. А там и елдак незримый в задницу протиснулся да так влупил со всей удали чужеродной, что у Ивана чуть глаза на лоб не вылезли. И рад бы блажить в голос, да хуй во рту не дает. А тонкие хуйцы незримые по телу елозят, в уши да ноздри толкутся. Еще по пучку таких в ладонях обосновалось, да один о пуп трется, словно в брюхо пролезть хочет. А Иван и не пошевелится, спеленутый хоботями, с коленями, к груди прижатыми. Ни вздохнуть, ни охнуть не может. Чувствует, еще один елдак чужеродный в жопу толкается.
“Куда? Слишком много!” —хотел крикнуть, да в рот впридачу к большому несколько мелких хуйцов протиснулось, разнимая челюсти, отираясь о язык, щекоча горло. А там и второй дрын в придачу к первому в задницу пролез. Закатил глаза Иван, думал, помрет сейчас с двух хуев в одной жопе. Ан не помер, а напротив того, так вдруг затомило, занежило, что сам поддавать начал. И те хуйцы, что в ладони толклись, принялся ласкать да миловать. А уж что языком выделывал с теми, которые во рту обосновались, так о том и помыслить было грешно. Воздели тут путы незримые его тело над землей да стали видимы. Теперь мог Иванушка и хватать, и ласкать, и подставляться. Жарко ебли его хоботи сиамские, повсюду пролезали, ласкались, и в ушах, и в ноздрях, и во рту елозили. Один, тонкий, ровно ниточка шелковая, в сам хуй Иванушкин пролез да такое там устроил, что чуть не помер Ваня от удовольствия великого. А остальные хуй наяривали, да так, что уж не милы были Иванушке иные ласки полюбовные, лишь бы не кончалось это безумие сиамское. Под конец уж едва дышал он, когда третий елдак в двум другим в жопе присоседился, а и не подумал остановить. Задрожал Ваня в истоме сладостной, а хоботи в теле его заиграли, и хлынуло семя чужеродное в тело царевича, заполняя его, изливаясь со всех отверстий. А уж сколько его проглотил Иванушка, он и сам не знал. Мягко опустили его хоботи на шелковую траву, продолжая изливаться на тело белое. Иван застонал, размазывая по себе семя, не помня ни себя, ни батюшку, ничего. Тронулись хоботи, уходя к шкатулке, в неё вбираясь. Но последний ласково огладил Ваню по груди. Обнял его Иванушка, обласкал ладонью.
— Вернешься ли? — прошептал еле слышно. И словно в голове, в пустоте блаженной раздался голос мужской, жаркий:
“Теперь всегда с тобой буду, Иван-царевич!”
Перевернулся на бок Иванушка да так и уснул на ложе из трав и семени. А как пробудился, перво-наперво припрятал заветную шкатулочку, и только потом спустился на берег морской и окунулся в воды чистые, омывая белое тело. А как омылся, увидел на берегу наряд богатый, самоцветами шитый. А поверх исподнее шелковое китайское лежало. Оделся царевич, чувствуя себя странно, как никогда ранее. И только когда поднялся по склону к спящему Змею Горынычу, понял, что покой на душе его, всю жизнь томившейся голодом телесным.
— Куда летим, Иванушка? — спросил Горыныч, глаза продрав да помахивая крыльями. — Только скажи, отнесу тебя, куда повелишь.
Поразмыслил Иванушка, забрался на спину Горынычу, все три шеи приласкал.
— Не против будешь, если я у тебя пока поживу, Змеюшка?
— Рад буду только, Ванюша. Живи, сколько захочешь.
Не вернулся Ваня к папеньке своему Долдону. Выстроил ему Горыныч отдельные хоромы рядом со своими. Иной раз и Серый Волк навещал их, и устраивали они еблю великую да страстную, ко всеобщему удовлетворению. А шкатулочку заветную Ваня у сердца держал, и куда бы ни летал, ни ездил, всегда с ним были хоботи ласковые, любвеобильные. Чудо Чудное, Диво Дивное злоебучее, какое только и надобно оказалось Ивану-царевичу.